Текст книги "Литконкурс Тенета-98"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 75 страниц)

Хорошо бы завести собаку, с которой не надо гулять по утрам.

В последнее время я смеюсь одними губами. В России губы были плотно сжаты, но глаза смотрели насмешливо. В конце-концов взгляд мой бывает удивленным, это уже много. Свободным он тоже бывает.

Пожалуй, стоит еще усомниться в правильном понимании мною /но и не только/ свободы пространства. Нет у меня даже этой свободы. Как ощущаю я те пятнадцать километры моей страны, дистанцию кроссов моего детства, которые отделяют синюю пучину моря от зеленой трясины ислама… Я не боюсь умирать, но я боюсь умереть по чужой человеческой воле. Это принципиально, но бесполезно.

Скажи мне, мой муж и художник Илья, мужчина моей мечты и моей усталости, каково жить с женщиной, делающей завтраки редко и машинально? Да так же и живем мы с тобой, Илья, и нет этому оправданий перед законами естества, но где они, эти законы – давно уже не по ним живет загнанное в угол своей истерической скукой человечество. Молчи, Илья, грусть моей неосуществленности, почему я остаюсь с тобой, каждый раз имея ввиду другого.

Недоразвитая моя принципиальность со временем усугубляется. Надеясь, Илья, на большее, я готова получать все меньше.

Чего бы я хотела? Уснуть и видеть сны – это похвально, но ложь. Мне бы хотелось удавиться. – Лицо, приспособленное к отъездам.-

Это не я. Но это мой двойник по юности, каракатица интеллектуальных изощрений, находящийся в непрерывном движении человек, близорукий настолько, что тыкался растерянным лицом в закрытые двери и делал это в половине случаев нарочно. Марк.

Снимая очки, ломал он противоречие между зыбкостью себя и четкостью окружения. Не самый удачный способ. Он был моей лучшей подругой, потому что духовный секс, плывший на заднике сцены, был не разнополым, а скорее гибколесбийским, легким и утонченным. А мне хотелось хозяина, самозванца, который был бы не способен спросить: ~Что мы будем делать?~

Полуеврей, полууверенный в себе человек, он разрешил себе заведомо удобный способ жизни и легко приглашал делать это остальных. Марк, помнишь ли ты пирожное в театральном кафе, взятое тобой как бы в назидание отлынивавшей продавщице, а ведь мы опаздывали. В какой упущенный мною момент ты решил позволять себе, Марк, и ты позволял, но укромно, мило, без оскалов и нахрапов, можно даже сказать: умело держа грань, а ведь это сложно. Украденное и съеденное тобой пирожное долго стояло в моем горле.

Порой, вспоминая как плавно и неотвратимо расходились наши пути, я снова ощущаю тошнотворную сладость. Я восхищалась той непосредственностью отъезов, которая была свойственна ему. Он все время легко уезжал, но каждое возвращение давалось мне все тяжелее. Я почти не бросаю людей. Порывы мои поспешны, но я привязчива. Терпя до последнего слова, прощаю я недостатки, и даже потом, не прощая, долго притворяюсь. Вполне возможно, что это обоюдно. Сомнения в праве причинять людям боль не оставляют меня даже в очевидных ситуациях.

Ты любил меня, Марк, а плачу о тебе – я.

Ударяясь об углы воспоминаний, чувствуешь ли ты боль? Лестничные пролеты, пропахшие раскаленными общественными батареями, кошками и мусоропроводом. И от этого не тошнило! От этого хотелось только тихо устраниться, а если нельзя, то можно было жить параллельно, не замечая бездарных декораций, но самозабвенно репетируя свою роль. Роль, как образ жизни.

Подружка моего несчастливого несчастного отрочества, кого снова переводишь ты, черпая, занимая, изымая чужие домыслы и расцвечивая их своим настроением? Ты согласен на анонимность, ибо безвозмезден и щедр – воровато всовываешь в букет, посвященный Вечности свою записочку: ~Жду! Надеюсь! Восхищен!~ Да простится тебе это, но не простится иное, Марк. Да не простится тебе то циничное состояние души с которым приглашал ты в свом письме уже отсюда русских вялопатриотических приятелей повеселиться вместе с тобой – с ласковой улыбкой блаженного творца бросать по-русски в лица туповато-безвозмездных киббуцников: ~Суки, дерьмо~. Марк, ты использовал их цинично и зло, считая, что имеешь на это право, ибо получил свой бесплатный паек, и очки, и квартиру не в Иерусалиме, а на краю цивилизации, рядом с Иорданской границей. Твое израильское письмо, читанное мною еще в России, Марк, по-прежнему оплывает, как сальная свеча и застывает на камнях этой земли копотью и жиром, и сладковатая тошнота снова встает в горле.

Знаешь, Марк, я по-прежнему люблю нашу юность, но я теперь твердо знаю: если правом убить обладает только палач, то правом на подлость – только подлец. – Деловая женщина.-

– Стоило ли ехать за этим зрелищем?~– спрашивает сумасшедшая – истеричку. ~Да, конечно, потому что..~. Потому – что? Я всегда славно придумываю начало анекдотов, но не в состоянии красиво завершить их. Так и в жизни – постоянное мое состояние – застрявшая в середине анекдотичной ситуации женщина, не умеющая найти достойный выход.

– Знаешь, – добавляет истеричка. – Мои отношения с людьми противоестественны: я их боюсь.~ Сумасшедшая же застывает на этой фразе от озарения:~О, да! И те, кого ты боишься, ненавидят меня!~

Русская жизнь Иерусалима 90-х годов психически ненормальна. Она ведет себя вызывающе, она дергается, а она /Сюзанна/ чувствует себя, как рыба и снует где только можно. Она повела меня на клуб деловой женщины, и лицо ее уже с порога общинного дома стало сосредоточенно-важно-услужливым. Сигарету Сюзанна держала не на отлете, но курила с достоинством и серьезно.

– Обычно такие люди ходят с пелефонами, – посоветовала я.

– Или с подругами, которые всегда кстати. Смотри, какие монстры.

Монстры улыбались, как могут только они.

– Коровы, жилистые антилопы, бухгалтеры, содержательницы детских садов и педикюрши, – тихо шипела Сюзанна, ласково улыбаясь во все стороны. – Смотри, везде поднимаются сигнальные столбики бизнесменного дыма. Наши в городе. Дерьмо собачье!

– Ну и почему же?! – агрессивно и вымученно интересуюсь я, забыв, что Сюзанна сейчас будет веселиться, ибо две истории, связанные с дерьмом, отрежессированные Сюзанной же, я исполняю и исполняю на публике вот уже годы, чтобы слегка поколебать их недоумение по моему поводу. И все эти годы меня унижают две вещи: что наибольшим шансом на смех обладают истории на тему дерьма; и что я судорожно рассказываю их вот уже много лет вместо того, чтобы встать и уйти, каждый раз во имя смутной надежды на смутное отклонение от стандартного завершения. Кстати, в дома, где я рассказываю эти истории, стараюсь не возвращаться, но получается редко.

Вернемся к дерьму.

В отрочестве у меня была собака, купленная под честное слово, что не буду болеть, звали Грейси, рыжий сеттер, она и в детстве была умницей а, главное, ей помогло то, что ее честно и дорого купили, поэтому пытались воспитывать по книжке. Живя рядом с домом для социально-избранных, Грейси подружилась с Толиком – бульдожьим подростком, подобострастно внесенным в семью вместе с ящиком дефицитной жратвы на День конституции, то есть в виде классической взятки щенком.

Гуляла с Толиком хорошая добротная девушка, которая умела правильно ежиться в песцовой шубке, не взирая на температуру. Меня, в связи с интересом Толика к Грейси тоже брали на прогулку, к чести этой девушки, ибо я была угловата во всех отношениях.

Чем кормим собак мы выяснили в первый же вечер: Грейси ела по книжке, то есть всякий ужас типа странной костной муки из неясно чьего организма, но с витаминами, за всем этим я ходила в собачий клуб. У Толика меню было более человеческим – его кормили остатками взяток, а последние замечательны своей полной непредсазуемостью. Видимо, что-то Толика в этом не устраивало, ибо славный избалованный пес имел одну мерзкую особенность – он жрал дерьмо. Где только видел, тут же его и жрал. Недостаток в этом материале на освещенных улицах он компенсировал шастаньем по заброшенным беседкам, дворикам и кустам. В непролазном апреле, в России. Семейство к Толику уже привязалось, поэтому пыталось мужественно бороться с этим подлым поворотом песьего метаболизма Грейси носилась по вечерним пустым улицам, а Толик хрипел на поводке.

Наконец Толик дорос до относительного ~канатного~ равновесия с этой девушкой, то есть она упиралась, а он задыхался и продолжал тянуть, но уже не обмякал на ошейнике.

Однажды в туманный апрельский вечер равновесие лопнуло, и Толик хозяйку как бы слегка поволок, а она волоклась с трудом и, непривычная, выпустила поводок. Мы к этому моменту гуляли по пристадионной парковой территории, идеальной для собак и хулиганов. И, возвращаясь к основной теме – был там общественный туалет. Россия всегда славилась особым состоянием отхожих мест, а тут еще стадион… В общем, Толик рванул туда, волоча поводок и рванул грамотно, по половому признаку, в ~М~. А девушка бегала вокруг этой одноэтажной ассенизации в своих песцах и кричала жалобно:

– Толик! Толик! Ко мне!

Потом еще шел ужасного вида тип и он мстительно сказал:

– Ну че, допрыгалась? Сбег твой Толян!

Девушка заплакала от унижения, а я испуганно объяснила:

– Это же не мужчина, а кобель, понимаете…Вы бы не помогли его поймать? А то он там заразится.

Мужик ухмыльнулся:

– Ну уж! Сразу и заразится! Он что, в женском, что ли?

– Н-нет, в наоборот…

Мужик задумался, сплюнул и ушел, посоветовав:

– А сами своих пидеров ловите!

Тут девушка заорала мне:~Дура!~ и убежала домой, а мы с Грейси все-таки дождались обожравшегося Толика, он когда вышел из ~М~, у него поводок оставлял на небелом уже снегу темный след.

Девушка стала потом деловой женщиной, то есть занималась комсомольской работой в Горкоме комсомола, ходила в строгом синем костюме и в песцах и всегда со мной первая здоровалась. Пса своего они куда-то передали. А Сюзанна, если присутствовала при наших ~здравствуй~, на самом уже начале движений ухода громко говорила мне одно и то же:

– Кстати, а Толик из ~педа~ – редкостное дерьмо!

Вторую историю про дерьмо Сюзанна советует называть ~История о несчастной любви~. Я рассказываю ее о подруге, но по-моему все считают, что это обо мне.

Моя подруга однажды снова полюбила достаточно сильно. А он был не просто достаточно достоин любви, но еще и альпинист. Жил герой в отдельной квартире с патологически умным сиамским котом по имени Ледоруб. Они друг-друга боготворили, а подруга уже была согласна стать третьей. В какой-то момент любой нормальный альпинист должен лезть в горы. Отношения складывались так, что герою подруга была глубоко до фонаря, но в ее готовность к самопожертвованию он уже верил. И он, уходя в горы, решил ввиду особой милости доверить подруге кота на недельку. Но вот родители подруги были на такой вариант не согласны, потому что у них в доме имелись хрусталь, мебель, антикварная мелкая пластика и астма.

Мы искали свободную квартиру так, как для молодоженов. И, конечно же нашли, у четвертьзнакомой поэтессы, имеющей место отсутствовать. Ну, герой доставил Ледоруба в рюкзаке по указанному адресу и свалил, унося бороду, гитару и ноги. Ледоруб завыл, подруга содрогнулась и попыталась успокоить бедного котика припасенной куриной печенкой. Кот ел печенку, продолжая подвывать. Затем он ел саму курицу. Воя, сожрал он подружкину отбивную. Колбасу. Сосиски. Практически весь свой недельный запас. Когда он стал жрать спагетти с сыром, подруга позвонила мне. У меня был знакомый ветеринар, вернее, полу, ибо учился на третьем курсе и по профессии работать не собирался. Он вздохнул и уточнил:

– Спагетти?

– Да.

– Воет?

– Да.

– Это не кот.

– Ну да! – возмутилась я. – Разве что сиамский, а так – кот.

– Тогда это стресс, – тупо сказал кошачий психиатр. – Надо вернуть его хозяину. Я зайду на чай с тортом и посмотрю, давай адрес.

Нажравшись, кот мстительно огляделся и стал делать свои дела не в специальную чугунную сковороду с песочком, а куда ни попадя. У кота было нехорошо с желудком, иными словами сплошное их – кота и желудка – расстройство. Ситуация усугублялась тем, что кот продолжал жрать. Если он не жрал, то орал и гадил.

Надо сказать, что поэтессина квартирка была похожа на кружевную блузку с рюшечками над добротной шерстяной юбкой. И прочие локоны. То есть шторы, ковры, диваны и подушки. Пришлось эвакуировать все в химчистку, с двумя взятками – первая чтобы вернули в срок, а вторая чтобы вообще вернули. А Ледоруб продолжал.

Ветеринар зашел, но чай пить не стал из брезгливости, а торт попросил завернуть с собой.

– Ну и воняет тут у вас, – сообщил он, изумленно глядя, как Ледоруб гадит на ходу, хамски подвиливая задом с неприличным сиамским обрубком.

– Что нам делать? – простонала подруга.

– Сними стресс, – посоветовал психиатр. – Ну, не знаю. Успокой его.

– Это месть! – вдруг поняла я. – Он мстит хозяину, считая, что тот его предал. То есть протест. А как он раньше уезжал?

– Раньше кот оставался дома с незамужней сестрой, – вздохнула подруга.

– Вот и поезжай к нему домой, – сурово решила я, – пусть дома гадит.

Но к коту домой было нельзя по двум причинам: во-первых, вдруг герой решит, что подруга заинтересована в жилплощади /подруга была редкостная, скажем, идеалистка/, а во-вторых там сейчас стойбище альпинистов-побратимов из Казахстана, а они мужики грубые, один из них просто садист, так как однажды чистил Ледорубом свои ботинки, хотя вообще-то классный парень… В общем, единственный путь к сердцу героя лежал через Ледоруба, и кот, похоже, об этом знал.

К этому времени выяснилось, что гадит кот избирательно – то есть везде, кроме поэтессиной кровати. На кровати он решил спать. Еще выяснилось, что кот не орет, не жрет, и не гадит, если с ним беседовать. Только молчит и пахнет.

Забравшись на кровать, подруга гладила тут же подвалившего кота и общалась с ним в режиме монолога. О чем можно говорить с такой тварью? Она говорила с ним о хозяине, называя кота ~вот вы, мужчины~. На самом интимном месте я ушла домой.

Ночью меня разбудил звонок. Подруга плакала в трубку, что она заперлась в ванной, потому что кот сошел с ума! Он теперь носится по квартире, прыгая по шкафам и гадя на лету.

– Теперь даже стены! – в голос рыдала подруга. – Теперь конец!

– А почему ТЫ в ванной, а не наоборот?!

– Потому что он свихнулся-а-а! Потому что он бегает по стенам, как мотоцикл в цирке-е-е!

– Ездит, – тупо поправила я.

– Срет! – заорала подруга. – Он бросается на мебель! Он прыгает на люстру! У него крыша течет! И задница!

– Что ты с ним сделала?

– Н-ничего.

– Что ты с ним сделела?!

– Я… уже поздно было тебе звонить, а я хотела снять стресс. И дала ему успокоительное. Всего несколько капель. А он прыгнул и выбил весь пузырек… И налакался, скотина…

Короче, она дала Ледорубу валерьянку. Любой нормальный человек знает что будет, а у подруги не было опыта с котами, потому что в доме всегда была астма, а тяги к животным не отмечалось.

Между прочим, я к ней приехала. Было тихо, кот лежал на кровати в глубокой прострации, в ней же полуголая подруга мылась в ванной, видимо, давно. Квартира была вся. С хрустальной люстры /три метра потолки/ были скушены подвески. Я нашла клетку от сдохших канареек. Я надела варежки и засунула туда кота. И поставила все это в сортир. Когда он очухался и начал орать, я с понимающей улыбкой великого инквизитора взяла тяжелое ватное одеяло и накрыла клетку. Жрать ему больше не давали.

Подругу поили из запасного пузырька. Квартиру мыли, как дают деньги нищим – без желания, брезгливо, но чувствуя необходимость. Погано было то, что вот-вот поэтесса должна была материализоваться, а стены не мылись. Всего, чего можно было добиться – это сомнительных разводов, впрочем, что уж тут сомневаться.

И тогда я привела модерниста Жеку. Ему налили рюмку, а он выжрал весь пузырь, подергал своим куцым ~куку~ и пошел мазать продольно-поперечно. Подруга утащила меня на кухню и шепотом устроила истерику – растирая слезы, причитала:

– Я это уже видела… Бегает по стенам и гадит! Это конец!

Жека был белесый, с голубыми глазами, сиамистый, и мне тоже стало не по себе.

Но зато как все счастливо завершилось! Поэтесса пришла в полный литературный аншлаг и долго читала нам стихи. Альпинист явился за котом и неодобрительно сказал подруге:

– Что-то мой Ледоруб у вас похудел!

Натужно, явно из благодарности, он пригласил подругу в ресторан. На что она, ставшая за эти дни гораздо меньшей идиоткой, трагически ответствовала:

– Спасибо, не стоит. У меня больше нет аппетита.

Поэтесса тоже, кстати, стала деловой женщиной – она уже тогда вела городское литобъединение, а теперь создала издательство и печатает то, что читают. Ветеринар доучился и практикует. Жека слинял в Канаду. Я живу в Израиле.

Разглядывая прошлое отсюда, через увеличительное стекло Иерусалима, слишком четко видишь сколь несовершенно было созданное нами: и кособокость, и трещины на глине, да и сам кувшин лопнул при обжиге. Мастерская нашей плоти и душ, сама ты выглядишь отсюда заброшенным шапито с порванным брезентом и поспешной надписью:~Все ушли~. А ведь было…Было!

– У меня несколько вопросов, – говорю я Сюзанне. – Первое. Почему все русские деловые женщины такие жирные?

– Сама удивляюсь. – отвечает она. – Ну, не знаю. Ненасытные. Работают, чтобы жрать. Вот мы с тобой – для тряпок, а они для бурекасов.

– Господи, – тихо начинаю я, – зачем ты меня сюда притащила, зачем я увязалась за тобой, ведь сказав себе, что это интересно, я ни в коей мере не ощущала ни капельки любопытства…

На меня оглядываются, а Сюзанна хохочет:

– Заткнись, окаянная.

– У-у, – тихо причитаю я, – зачем эти свечки на столах, когда говорят о деньгах, и все знают, что говорят потому, что лектору заплатили за эту как бы лекцию, а устроителю – за устроительство. А все здесь сидят и хотят только одного – клиентов…

– Значит так, – цедит Сюзанна, – заткни свою бормашину. Это и так всем понятно. Я здесь, потому что эти коровы с вологодских привозов хотят плавать в бассейнах на Канарах. А ты здесь со мной, чтобы не было тоскливо. Ешь банан.

Я ем, ем свой горький банан. И рассматриваю детские рисунки на стенах вокруг по случаю происходит выставка ~Волшебный мир наших детей~. Напротив, под названием ~Школа радости~, тупо и тщательно вырисованы фломастерами несколько натюрмортов – фиолетовый, розовый, зеленый, черный, красный. У них, видимо, был один дешевый набор фломастеров на всю группу. Похоже учили радости и нас.

При словах ~деловая женщина~, я вижу как в строгом продуманном синем костюме от кутюрье, а пиджак распахнут, а под ним кружева, а под ними то самое белье, шествует, как по подиуму, Шарон Стоун или Клаудия Шиффер, держась за портфель, как за поручни на палубе лайнера. Ну, красиво садится в кадиллак, ну, слегка курит, устав. Это такое название фантазии ~деловая женщина~.

– Если бы у меня был муж, который хорошо зарабатывет, я бы стала классной деловой женщиной, – вздыхает Сюзанна. – А сейчас я ломовой верблюд, которому за мои же деньги пытаются доказать, что он не верблюд, а крутой парень.

– Крутая, – убито говорю я. – Женского рода.

– Ты не хочешь срочно улететь на Канары? – интересуется Сюзанна. – Смотри, звериный оскал империализма здесь с золотым отблеском – от наших советских коронок. Жирная деловая женщина с золотыми коронками в добротной розовоголубой одежде а-ля разнополые новорожденные… М-да, – вздыхает Сюзанна, что-то прикидывая.

– Пожалей их, – прошу я. – У Ильи было приданое – ужасные хрустальные вазы, и я из сдуру привезла. Знаешь, их тут же расхватали ватики, потому что там им таких не досталось… И есть еще пара вопросов. Как жить дальше?

– Состоятельно, – отвечает эта шикарная баба и берет слово:

– Девочки! – задушевно поет она, – Девочки, как же мы все устали!..

Но у меня остался еще один вопрос и сформулировать его можно примерно так: ~Чьей национальной чертой является постоянное желание послать все к черту?!~ – Автобус номер шесть.-

Выживание – это мой удел. Постепенно он становится пределом. К вечеру немного лучше, к вечеру вообще все лучше. Особенно города и лица. Предметы и объекты обобщаются, грязь уползает в углы, морщины сглаживаются, фонарный свет добавляет вечернего нездоровья лицам, и это воспринимается нормой. Вечером я люблю людей за символичность и незаметность. Возвышаясь до образа, все образует вокруг систему защищенности от деталей. Свет фонарной неизбежности и чужого заоконного уюта ласкает кожу.

Послушай, Илья, сидящий дома с газетой и чашкой крепкого кофе, ты плох тем, что не веришь в судьбу, ты ленив до упора, но ты умен, ты изощренноироничен, бес, и за это тебя любит Сюзанна. Любовь же твоя, Илья, шум осеннего дождя за ночным окном, я засыпаю от монотонного эгоистического комфорта.

В автобусе передо мной сидит сумасшедший юноша – это видно по затылку он двигается, как у воробья, готового клюнуть булку, но опасающегося западни. Потом этот мальчик начинает общаться с пространством – на иврите, гораздо лучшем моего, но с тяжелым русским акцентом он двигается по вербальному пространству, как по московской оттепели – меся слова, как ту уникальную зимнюю смесь снега, песка, соли и воды.

– Наш воспитатель, – говорит мальчик, – считает, что никто не должен обижать друг-друга, но этот кудрявый парень с толстой золотой цепью на шее, он обижает меня, этот парень с цепью на шее. Но ведь воспитатель сказал, что никто не должен, сказал же воспитатель. И он не считает так, этот парень из Марокко с золотой цепью, и говорит, что я вонючий русский, а цепь у него толстая и золотая, у этого парня, и это очень нравится девушкам, они просто умирают от желания обнять его толстую шею с цепью. А воспитатель считает, он прямо так всем и сказал: Я считаю, что все евреи из всех стран равны, и никто, НИКТО не должен! А парень этот с толстыми цепью и девушками, он все равно обижает меня и называет…

Я люблю этот маршрут. Во-первых, здесь всегда интересно, ибо есть остановка у школы для сумасшедших. Их адаптируют к нормальной жизни, и они учатся на этом маршруте. А во-вторых, автобусы здесь пустые и новые, похожие на троллейбусы, в которых так зыбко-празднично было в России ночью. При слове ~троллейбус~ я всегда ощущаю одно: разгар ночи и грозы, потоки воды смывают границы дорог и тротуаров, одинокая в последнем троллейбусе, уже не следя за выражением своего лица, смотрю через заднее стекло на удаляющегося любимого, а он тоже смотрит так, словно все уже кончено, хотя ничего так и не началось. Это потом услышала от него, потом, когда уже владела мимикой и жестами:~Я никогда не прощу ему /неважно кому/ твоего лица в этом троллейбусе…~ Простил.

Кстати потом, когда уже было поздно до необратимости, увидела, что хоть и простил мое лицо, но тоже любил меня так умело, что я ничего не видела и мучилась от безответности. Но он-то видел.

– Это от переизбытка нравственности~,– сказала Сюзанна, которая всегда была откуда-то в курсе. Дело в том, что у человека, присвоившего права на сопровождение меня, оказался друг. Но было уже поздновато, меня уже пару раз сопроводили до дома, и он вошел во вкус. И все. Это длилось пять, вернее, семь лет. Впрочем, это длится и теперь – разве слежу я за выражением лица, глядя из окон в тьму? А заглядываюсь я туда все время, и троллейбус мой пуст, но лицо мое прощено заранее. Прощай, несостоявшийся любимый, я на своей судьбе испытала тщетность отъездов и подлость нравственности, объясняемой фатализмом. Надеюсь, немного эмоций досталось и тебе.

Участь, застигшая меня в последнее время, мучительна. Я констатирую потери, натыкаясь на них в письмах оттуда и испытывая жуткую сосущую пустоту. ~…умер Петр Семенович…~, ~…исчез Сашка~, ~..неожиданно скончался Сотников…~

Русские мои друзья, вы, среди паники непреднамеренных и прочих отъездов, потосковали и нашли свой способ избежать периода выживания. Память о вас, рафинированная расстоянием и эмиграцией, светла.

Странно переживать эти уходы относительно стабильности прошлого. Тоскливая боль. Безысходность. Надо бы туда поехать, а то исчезнут все. – Возвращение в Т-ск N4.-

Я снова не еду в Россию. Сколько же причин, предлагающих паникующим разумом, оказываются несостоятельными по ходу жизни. Деньги, работа, семья, смешно. Я не еду, потому что н е ж е л а ю. Меня оскорбляет доступность этой страны, из которой я вылезала, обдирая кожу и душу о наждак социальной системы и человеческих существ. Я долго зализывала сочащиеся раны; даже сидя в противогазе и чувствуя разрывы советских ~скадов~, прибывших из Ирака, чувствовала я иную боль и иной страх. Я доезжала сюда еще несколько лет и не уверена, что этот путь окончен. Зайти в одно из бесчисленных агенств и через пару дней оказаться в России? Это ли не предательство по отношению к своим же страданию и ностальгии?

Ну, хорошо, возможно я также боюсь встречи с теми, кто остался. Я не смогу признаться им, что отъезд не приносит счастья, а лишь восстанавливает достоинство. Что достаток – не только фон существования, но и масляная пленка на кипящем котле.

Скажи, Илья, сидя в продранных штанах перед новым холстом, жуя кильку в томате, не был ли ты более… Жизнь там заострялась системой, как карандаш, и наброски наши были более четки. Я не знаю ничего более дурацкого, чем жизнь в России, но и ничего более эмоционального не было у меня. Садо-мазохистские игры с обществом и природой твоей дошли до предела, я уехала, ты, как Синдбадмореход отрезала куски плоти своей и кормила двуглавого орла, чтобы вывез, родимый. ~Ничего, – доносятся мысли твои со всех концов гулкой провинции, – мясо нарастим, не впервой~… И я знаю, что – да, нарастишь. Кровью и так необъяснимо единящей ненавистью к жидам всех национальностей.

Русские лица еврейских национальностей, это географическое пространство не место для вашей генной памяти, но место для духовного абстракционизма, согласна. Физически присутствовать там я отказалась, но отказываюсь считать это большой удачей. Мне оставалось лучшее из невозможного.

Что я имею на сегодня? Русская лень, безинициативность и честное незамечание бардака в личной жизни – это не повод к американской незамутненной схеме. Еврейская же скорбь среди пальм неуместна и пародийна. Слишком русская для Израиля, я ощутила благостное предрастворение в Париже, но, оказавшись перед дверью вагона в метро, я долго дергала ручку, желая выйти, пока нетерпеливый негр не откинул ее в сторону. И я осознала, что больше не готова платить такую цену за знание как открываются ручки в вагонах, а без знания этого все будет выдавать в тебе вечного пришельца; да, сказала я себе тогда, я пришелец, и ведь главное – это правильно назвать роль, потому что в нужной роли становится хорошо и ловко. Плохо, если роль второстепенная. Еще гаже, если она активно не соответствует самооценке, поэтому для хорошего актера всегда самое трудное согласиться на роль.

Основной ошибкой моей была идея, что я еду в Израиль – домой. Мысль моя обрести дом была порочна изначально и принесла много боли. Пришелец не может приехать, нам свойственны только отъезды. Я не ехала в Израиль, а уезжала из России. Чтобы обрести, наконец, легкость существования, раскачивала, вытаскивала, выдирала и рвала корни. Больно. Но что, как не безродность дает чувство равновесия, и Пришелец отзывается уже более на движения пространства и времени, чем на, скажем, этих, ну, как их…

Но отчего так ноет сердце, когда вспоминаю осенний парк твой, дурацкий городок? Я брожу по нему во снах, и каждый раз это заканчивается кожаной компанией, которая гонит меня на мотоциклах, а я бегу по темным улицам и слышу лишь винтовочный треск захлопывающихся окон. Мне нужно добежать домой, но каждый раз я просыпаюсь в центре главного проспекта и пытаюсь понять: успели меня убить, или добежала? Я не верю в сны, но меня предупредили, что возвращаться не стоит – меня там ж д у т. – Звонки.-

* * *

Сказать, что на мне лежит проклятье было бы экспрессивно и неверно. Может быть чье-то недоумение. Но как это чувствуют окружающие! Брезгливость я тоже считаю своим недостатком, ибо кроме имеющейся обладаю еще и кажущейся.

– Ты ему понравилась, – утешала обычно Сюзанна, – но он почувствовал себя омерзительным и свалил.

– Почему?!

– Посмотрелся в твое лицо.

На днях позвонил друг детства, из тех, кого вычеркиваешь из сердца в зрелые годы, но делать это мучительно, не смотря на все из старание. Мы касались в разговоре детства бережно, как хронической раны. Он жаловался, что на письма больше не отвечают, я, замирая, ждала крох информации о тех людях, для которых, вернее, от которых… Крох не перепало – он тоже сошел с орбиты и метался по пространству в поисках новой. Человек этот, являясь тружеником по времяпрепровождению, по сути паразитировал на окружающих, давно и прочно уверив себя, что за талант простится. Я всегда благоговела перед именно этой уверенностью, впрочем, ее же и сторонилась. Никогда не зная и знать не желая его женщин, которые поят, кормят, восхищаются и вычитывают его рукописи, я отчего-то всегда за них оскорблялась. Глупо быть такой возбудимой, но и судьба моих отношений с людьми некорректна; то ли я всеми недовольна, то ли не имею чести встретить.

Я только к зрелому возрасту научилась грамотно фальшивить по телефону теперь я владею не только лицом, но и голосом, что сильно прибавило удобства и разочарования от общения. Он, кстати, заметил холодность, но не понял насколько. А я сбросила разговор, дернув плечом, как скользкую ладонь.

Что бы я хотела пожелать себе и своим близким? Я желаю уехать всем, кто хочет и вернуться тем, кто может. Невозвращенцы, я с вами. Единственное, в чем я уверена – мы будем чувствовать иногда вкус молока, меда и свободы. Это подкупает.

* * *

Приехал приятель Конт., неясно как нашел меня и уже по телефону спросил:

– Зачем ты тогда прикидывалась такой идиоткой?!

– Да я, собственно… – мямлю, – и была… Не готова была к такой порции Москвы, я и сейчас не помню ничего, кроме текущих вокруг улиц и морд.

– Тебе было со мной скучно! – обвиняет он.

– Скорее, тоскливо. Но не более, чем с собой, – утешаю я. – Понимаешь, я какое-то похоронное бюро несостоявшихся сюжетов. Если тебе от этого легче… Ты по-прежнему не любишь детей?

– Можно подумать, ты любишь. Сколько их у тебя?

– Много, но не все мои.

– И у меня… Тебе не кажется наш разговор идиотским?

– Я по-другому так и не умею.

– Покажешь Иерусалим?

– Который из трех?

– Храм Гроба Господня… Как ты могла спросить тогда:~Ты жив? А мне сказали, что ты умер.~

– Потому что ты перестал писать, а уверял, что мы друзья.

– Это не повод! – взрывается он. – Ты вышла замуж, и я перестал писать!

– А это что, повод? – раздражаюсь я. – Ну, ладно. Что спросила о твоей смерти – извини.