Текст книги "Литконкурс Тенета-98"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 75 страниц)

Помогло… Ныряю с семиметровой вышки. За мной ныряет Ниагара. Вода гудит в ушах. Пульс лихорадит за сто. Бум… Давление – камень на груди … и тяга … тянут за голову и ноги. В разные стороны. Желудок судорожно дергается в спазмах. Еще. И ЕЩЕ…

Свобода! Глотаю воздух воспаленными губами. Утираю сопли. Умываюсь. Холодная вода успокаивает и растворяет слезы. Делаю несколько быстрых глотков. Теперь в желудке есть новый заряд. Для очистки.

Прыжок повторяю снова и снова.

Наверное, прошел час. Может быть два. Трудно думать. Устал до смерти. Чуть живой. Выхожу из ванной и иду спать. Но застываю перед входом в комнату. Глаза давно привыкли к темноте и это не обман зрения. Мила спит. Андрюша спит… И только его рука вяло копошится под одеялом в области тела спящей королевы смеха. Она спит… Но она согласна, чтобы ее трогали!

Пошло! Почему-то пошло!

Я просто стою и смотрю. Меня не замечают. А я смотрю. Весь разбитый. Помятый в неравном поединке со своим здоровьем. Контуженный и больной. Но с эрегирующим членом.

Я не животное. Я просто человек.

Долго падаю в никуда. Сон, как отвар из ромашки.

Утро. Я лежу на диване, вымотанный, как грузчик после бессонной ночи.

Андрюша сидит за столом. Рядом полная рюмка. С усмешкой смотрит на меня.

– Ну как, Экш? Здоровье не хочешь поправить?

– Да пошел ты!

– Ну как хочешь. А я выпью. А то во рту сто пятьдесят мышей насрали.

Выпивает и морщится. Хорошее лекарство всегда горькое. Хватает ломтик сыра и кидает его в рот.

– Ну вот, гораздо лучше. Экш! Что ты такой, как сама смерть? Скрюченный стручок. Ты чо? Правда выпить не хочешь?

– Слушай, Андрюша, отстань ты от меня. Без тебя тошно.

Входит Мила и Катенька.

– Смотри на него, – обращается к ним Андрюша. – Пить не хочет. У самого на лбу пацифик, пить не хочет.

– Какой пацифик? – удивленная Катя.

– Да глянь на его лоб!

Все смотрят. Потом начинают смеяться. Один за другим. Потом все вместе.

Я смотрю на них, как на идиотов и не могу понять, почему они смеются. Что такое они увидели? Встаю и еду к зеркалу в прихожей. Разглядываю свой лоб. Ухмыляюсь. Затем смеюсь. Ржу. Давлюсь от смеха.

– Ну ты гад, Андрюха! Ну ты скотина!

От давления на моем лбу вздулась вена. Ветвящееся как река с притоками на географической карте. Как куриная лапка. Похожая на знак пацифистов.

Сложившись от хохота в двое едва-едва добираюсь до кровати и плюхаюсь на нее. Смех рвется через губы. Даже больно. Кровь стучит в висках. Наконец смех начинает утихать. И ни какой обиды. У меня на него. Он рожден, чтобы подкалывать людей, но так, чтобы ни кто не ушел обиженным…

Хочется курить. Залезаю в карман брюк. Достаю пачку. Пуста. Ни хрена. Вот в падлу!

– Андрюш! У тебя курить есть?

– Опух что ли? Я весь вечер у тебя стрелял.

– Митька где?

– Жрет, анафема, на кухне. Весь салат, что остался с вечера сожрал. И корытце с окороками.

– Ну в этом то я ему еще вчера подмогнул.

– С них и блевал…

– С чего ты взял, что я блевал?

– Да ладно, Экш! Я аж проснулся, когда ты в ванной ежиков пугал.

Ну гад! А мне то как стыдно. Стыдно. Хоть под стол лезь.

Входит Митя. Слава богу! Можно выйти из положения.

– Мить, дай сигаретку.

– Киски съели.

– Что?

– Нет, говорю.

– Что?! Вообще нет?

– И вообще и в частности.

– Вот, блин! Что делать то будем?

– Ты что? Первый день как родился? – усмехнулся Андрюша. – Для таких случаев и строят лестничные площадки. Пойдем, Митя. Бычар пошукаем.

Я не очень понял о чем он. Но промолчал, чтобы не быть в дураках. К тому же в голове завывает, как метель в вьюжную ночь.

– Иди один, – нехотя отозвался Митя.

– Ты чего? Курить не хочешь?

– Хочу.

– Ну тогда пойдем.

Идут к входной двери. Одевают ботинки на носки с грязными пятками от пролитого вина и раздавленного зеленого горошка.

– Катрин! Иди сделай, чтобы дверь не закрывалась. Мы сейчас придем.

– Когда вернетесь – тогда позвоните.

– Ну и хрен с тобой. Пойдем! – уже обращаясь к Мити.

Уходят.

Я лежу и смотрю в потолок. Он как старый снег. Спекшийся и грязный.

– Экш! У тебя глаза ввалились. Как ты себя чувствуешь? – Мила смотрит на меня, склонив голову немного на бок.

– Дерьвомо. Ну неужели это не заметно? – вспылил я. Всегда раздражаюсь из-за пустяков.

– Тебе плохо, да? – Катя.

– Я же сказал – не плохо, а дерьмово.

– Тебе не надо было пить вчера так много.

– Я и не пил … много.

Мила что-то хотела сказать, но осеклась. Осеклась, словно побоялось обжечься… Я же такой вспыльчивый, когда мне плохо (дерьмово).

Они уплыли и оставили меня одного. Теперь стало еще хуже. Закрыл глаза и стал считать до десяти. Раз, два, три… Эй, Экш, наливай! Четыре, пять… Да ты тут самый трезвый!.. шесть, семь, восемь… Смотри не проблюйся! Смотри! Ты слышишь меня? Ты! Рой голосов в голове взорвал мое терпение. Я встал и подошел к стеклянной балконной двери. Несколько кирпичных домов и густой туман. Такой густой, что не видно телебашню, которая совсем рядом. Только тень. Может быть просто рябит в глазах. Покурить бы сейчас.

Звонок в дверь. Катя прибежала из кухни и открыла. Ввалились веселые кладоискатели.

– Да, сегодня с бычками ну просто облом. Едва отыскали два. Зато королевских. Экш, курить будешь?

– Буду.

– Я оставлю тебе добить.

– Окей.

Он открывает дверь и выходит на балкон. В его руке полураздавленный окурок, на котором явно проступают протекторы чей-то подошвы. Прикуривает и сладко затягивается, словно это "PALL MALL".

– А что, лучше ни чего не было?

– Иди и поищи. Эти то за радость.

– Тогда я не курю.

– Тебя ни кто не заставляет. Нам больше достанется, – Это Митя. Уже тянет своего уродца, так, что дым чуть ли не из ушей. Я стою и смотрю на них, как дурак. Потом подхожу к дивану и опять ложусь

– Смотри не помри, – с балкона.

– Иди к черту!

В комнату возвращаются Катя с Милой. Всего нас в квартире пятеро. Остальные ушли. Уехали. Расползлись. Растаяли, как краски под сильным дождем. Остался только грифель карандаша. И тот скоро кончится. Чем буду дальше рисовать?..

– Андрюша прикрой дверь, а то холодно.

– Да ладно тебе! Смотри. Видишь, какая Москва кругом. Ленивая…

Мила подходит к окну.

– Действительно! Ленивая… как не выспавшийся ребенок, под пушистым одеялом… он не хочет из под него вылезать.

– Ты меня понимаешь. Люблю такую Москву. Так бы вот сидел здесь, на балконе, и, не отрываясь, смотрел бы на город.

Я лежу и смотрю на них. Вот так! Все просто! Ленивая Москва… Сказал легко. Случайно. Между прочим. Запросто. Не надо напрягаться, переживать, вынашивать, как ребенка, мысль, а потом в муках рождать. Не надо. Достаточно вот так просто кинуть пару слов… Вот она – самородная красота. Наивысшей пробы… Я так не могу.

Раз, два, три… Эй! Эй, ты! Ты! ТЫ!

Надо меньше пить.

Надо меньше пить.

Надо меньше пить.

– Знаешь, она еще спит. Ее не разбудили, – Андрюша.

– Забыли разбудить, – Мила.

– Да, забыли, – Андрюша бросает докуренную сигарету и входит в комнату. За ним молчаливый Митя.

Катя убирает со стола.

– Погоди, я тебе помогу, – Мила подходит к ней.

– Вы чего это? – хитрость. Хитрость – вот что в глазах Андрюши частый гость.

– Со стола убираем. Сейчас посуду мыть будем.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем посуду мыть? Все равно жрать из нее будем.

– Как это?

– А мы, по-твоему, водку не закусываем что ли?

– Андрей, хватит! Нам уже пора собираться. Скоро Катины родители вернуться. Ты что, не понимаешь? – Мила делает вид, что обижена.

– Ну и что? Разве мы им не нальем? – и начинает ржать, широко раскрывая рот и харкаясь утробным «га-га-га». Вторыми голосами ему помогаем мы с Митькой.

– Дураки! Ну ей богу, дураки!

– Дураки – не дураки, а после стакана закусываем.

– Ну хватит уж! Подурачились и будет, – теперь Мила действительно обижена.

– Да не обращай ты на них внимание, – успокаивает ее Катя. – Пусть дурачатся.

Убирают со стола.

Андрюша чувствует, что проиграл. Это его не расстраивает. Он хватает полупустой пузырь «Русской», взбалтывает и с возгласом: "… и вновь продолжается бой!" залпом выпивает до дна.

Я отворачиваюсь к стене и рыгаю, чтобы сдержать позывы желудка. Ну и здоровье! Луженая глотка!

"Эй, вставая мужик! Пропивает, что есть!" – завопил из динамика солист "Сектора газа". Андрюша включил магнитофон.

– Эй, братва! Все за стол! Бухать будем! – хватает стул и садится к недопитой бутылке «Лимонной».

– Кури-бухай! – рядом садится Митька и тянется за стаканом.

– Экш! А ты что? Мама не разрешает?

– Здоровье.

– Ну и мудак! – резюмирует Митек.

Я встаю и иду на кухню. Второй "и-вновь-продолжаетсябой!" я уже не выдержу…

Сижу. Пью воду из стакана. Приходят девчонки с посудой. Начинают мыть.

– Кать! Ну ты хотела рассказать, что случилось, пока мы с Экшем на кухне сидели вчера.

– А, ну да! Представляешь, они выпили с Вовиком еще поллитра на троих и начали играть в мушкетеров.

– В мушкетеров?

– Ну да. Только на ножах. Чуть не порезали друг другу руки! Слава богу, послушали меня и остановились…

– Не упоминай имя господина своего небесного в суету земной, – вставил я. Вылетело случайно. Взбрехнул, как старая собака.

– Что?

– Да не обращай ты на него внимание. Дурачится, – Мила одарила меня взглядом, как королева своего фаворита. – А дальше что?

– А потом пошли на балкон… Смеху то было!.. Двумя этажами ниже стала лаять собака с балкона. Так они, дураки, весь сервелат ей перекидали. Ладно бы собака все съела, так больше половины теперь в цветниках лежат. Представляешь себе, какаянибудь бабуля выходит полить свои цветочки или лук, а там зеленые кусочки копченной колбасы.

Обе засмеялись. Одновременно. Как будто репетировали. Если бы у меня остались силы для смеха, я заржал бы на предложение раньше – шутки не объясняют.

* * *

– Ну что, упыри, по домам? – Андрюша ежится от холода в своей легкой не по погоде куртке.

– Нет я к Роману на дачу, – отвечаю лениво.

– Ну ты конкретный типан! От спиртного уже кишки наизнанку, а опять бухать едешь.

– Да нет. Просто посидеть. Там у него сейшн крутой. Поприкалываюсь малость.

– Ехай, ехай… Что ты передо мной оправдываешься. Только я завтра вечером за подготовкой по лабе заеду. Будешь дома то?

– К вечеру буду.

– Что опять за подготовкой? – улыбается Митя.

– Да, – улыбаюсь в ответ. – Приезжай тоже, если хочешь.

– Не… Не могу.

– Ну ладно. Давай прощаться, – Андрюша протягивает руку, дрожа в ознобе.

– Так нам же по пути. Ты сам сказал, что домой поедешь.

– Домой то, домой. Да вот только в чей?

– И куда же ты?

– Военная тайна.

– Да ладно тебе, кончай прикалывать.

– Да так. К одному типу надо заехать. Часы передать. Он их у меня по пьяни забыл еще месяц назад. Только на прошлой недели вспомнил. Протрезвел наверное.

– Ну, давай!

– Давай!

И разошлись, как в море корабли.

С Митькой ныряем в метро. Вагон гудит и сотрясает мое нутро, так что опять тошнит. Еще народу битком. Преимущественно старухи. Не одной тощей старухи. Все как сардельки. Ну почему в Москве все бабки, как пончики. А говорят жрать нечего. Что они с голоду пухнут?

Опять злой, как черт. От того, что болит все. Не терплю себя таким… Больным… Слабый, как сопля. Сам себе ненавистен.

Наконец, наша остановка. Поднимаемся на верх. На вокзал.

– Ну, что? По пивку? – предлагаю я.

– Хорош! Мне утреннего хватило. До сиз пор закуска в горле плавает, – морщится Митек.

Покупаю «Жигулевского». Оборачиваюсь – Митьки нет. Вот зараза! Хоть бы окликнул, предупредил, что отойдет. Всегда так!..

Увидел его – в коммерческом ларьке сигареты покупает. Подходит. В руке – «CAMEL». Любит шикануть. А в кармане денег то осталось, наверное, до дому доехать… До стипендии еще две недели. Как живет – не понимаю. Странный.

Он добрый – как то сказала Мила.

Я знаю.

Залезаем в вагон. Не топят. Холодно, как в рефрижераторе. Кроме нас еще человек десять. До часа пик еще далеко. Потягиваю свое пивко и смотрю в окно. Грязное. Немытое. И от этого небо, как лед, посыпанный песком. Отворачиваюсь. Закрываю глаза. Поезд трогает. В желудке хорошо от пива.

Грифель скрипел-скрипел, да и сломался. Я сижу и смотрю на бумагу, где незаконченный пейзаж. Что делать – не знаю. Плюю с досады. Слюна жирная, как подтаявшее сливочное масло. Свет забирается в слюну. Ему там удобно. Свет расщепляется в цвета, обогащая спектр. Теперь у меня есть масляные краски. Буду писать ими. Ерунда, что нет кисти. Сойдет и палец.

Толкают в плечо.

Где мой маленький город? Где розовые слоны и клоуны с улыбками до ушей? Их нет? Почему?! Посмотрите, у дяденьки кровь на правой щеке! Что?.. Ах, да! Простите… Это малиновый сироп… и май… Май. МАЙ! My life.

Толкают в плечо.

Я открываю глаза. Митя встает и протягивает мне руку. Жму.

– Смотри, не проспи. А то уедешь в Голутвин.

– О'кей.

Протираю глаза и смотрю в окно. Митька вышел из электрички. Посмотрел на меня. Махнул рукой. Достал сигарету и склонился прикурить. Стекло забрызгано грязью. Видно. Плохо. Вдруг щелкнула зажигалка «Zippo». Этого не должно быть. Двойные рамы не пропускают таких звуков с платформы. Тем более, что работает компрессор. Но я явно расслышал щелчок. И это щелкнула «Zippo». Только у нее такой характерной звук. Клацкл… Пожалуйста, посмотри на меня… клацкл… Мы движемся…

Скользим!

Качаем нефть из скважин!

Нефть теплая и скользкая как вазелин.

Чудо! Я чувствую чудо!

клацкл…

Поезд дернуло. Платформа поехала. Вместе с Митькой. его сгорбленной фигурой. И дымком, который уже заструился между ладоней.

клацкл…

Люди спускаются в подземный переход. Рюкзаки и цветы. Рядом. Кто-то несет рейки и большой лист фанеры. Очень большой. Большой… Хорошее слово – БОЛЬШОЙ.

Знание пришло бурно, будто бы его выдавили из тюбика. Колпачок был снят и на пузатое тельце нажали с силой. Знание ринулось в меня вязким потоком и поднялось от желудка по пищеводу к голове. Там остановилось. Успокоилось. Потеряло свою страсть к движению.

За окном курил Митька и холодная осень уплывала на платформе вместе с ним. Все быстрее и быстрее. В следующий год. Где Митю ждут… Летом – молодая жена. А осенью…

Тогда, когда гниют опавшие листья.

Ты ведь не будешь есть их?

… а осенью – дочка… В нагрузку.

* * *

– О! Какие люди! И без охраны! – Роман разводит руки в стороны, надеясь, что я кинусь ему в объятия.

– Привет.

– Заходи Кудрявый! Гостем будишь.

Прохожу в комнату. Там знакомые лица. Кроме одного.

– Роман! Познакомил бы с дамой.

– Экш, это Ася. Ася, это Кудрявый, – представляет меня вместо Ромы Важненыч. Вообще его фамилия Важненко. Но так получилось, что мы зовем его Важненычем. А еще мир-дверь-мяч-затейником (переведи на английский).

– Дама со мной, – предостерегает он.

– Не волнуйся, – улыбаюсь я. Знаю, что сегодня мне не до баб. Я играю здесь роль добровольного шута. Буду веселить народ.

Здороваюсь со всеми. По очереди. Важненыч. Борода. Ириска.

Борода – это Володя. Сосед по даче. Сколько ему лет не знаю. Но с бородой около сорока. И еще красный нос как у деда Мороза. Ириска – это Лариса. Так называет ее Роман. Почему? Трудно сказать. Но… хозяин – барин.

Сажусь за круглый стол и оглядываю комнату. С прошлого раза мало что изменилось. Только вместо стекла в одном из окон прибита фанера.

– Что случилось? – киваю в сторону окна.

– Да это я виноват, – смущается Борода. Смущается… Значит еще не пили. Во время приехал… Черт! А ведь выпить то опять хочется. Вот организм!

– Нет, серьезно, я виноват, – продолжал Борода. – Ко мне пришел один… друган. Ну, мы выпили с ним. А он значит, дурак такой, как выпил, так поехал головой немного. Говорит – клад давно ищу. Чую, говорит, где-то рядом с твоим домом клад, значит. Я ему объясняю, значит: дурак ты! Нет тут никакого кладу. Здесь одна голь живет. А если кто и побогаче дом держат, то щас клады на дачах не закапывают. Так ему говорю. А он все свое – клад, мол, здесь, клад рядом. Ну я ему и дал в зубы. Рассердился, значит, и двинул в хлебало. Раз, другой. Потом вытащил на улицу и пинок ему в зад отмерил. Иди – говорю. Отсюда. Потом пришел и лег спать.

– А эта зараза, вернулся, разбил окно и в комнату чуть не залез. Зацепился курткой и повис на оконной раме. Мудак! Дверь пальцем открыть можно – замок старый. Дуешь – развалится. Так нет, гад! Окно надо было разбить, – Рома говорит со злостью в голосе. Но с малой злостью. Ведь сам он такой мягкий и пушистый. Как плюшевый мишка. Такой не может быть по-настоящему злым.

– Ну вот и я о том, – опять Борода: – Слышу шум. Выхожу во двор. Смотрю из романова окна ноги торчат. Я их хватаю и тащу. А он, хрен моржовый, матерится аж уши вянут. Ну я его, когда вытащил, так обработал конкретно, что он от меня домой на брюхе пополз.

Я покивал головой. Мол, понимаю. Сочувствую. А у самого глаза по углам рыскают: где бутылки, что пить будем?

– Что, выпивку ищешь, халявщик?

Оборачиваюсь. Роман курит и улыбается, прищурившись от сигаретного дыма.

– Нет. Клад!

Смеемся.

– Дай сигаретку! – говорю я.

Дает. Подносит горящую зажигалку. Вспоминаю – у Митьки нет «Zippo». У него обычная, как у Ромы, газовая зажигалка.

– Кудрявый, ты что?! У тебя глаза как два будильника…

– Ерунда, – смотрю на Рому, а самого сердце стучит, как отбивной молоток.

– Ну так что, может начнем? – Борода аж ерзает от нетерпения. – Время пить Херши!

Рома идет на кухню, которая одновременно является прихожей. Залезает в холодильник и гремит посудой. Оборачивается к нам. С тремя бутылками водки и ликером. Декламирует: "Мы славно поработали! А теперь всем по бокалу Амаретто де Сароно! С водкой."

– Иди сюда, мой маленький – радуюсь выпивке. – Поцелуй своего папочку!

– Ну началось! – смотрит на меня благосклонно. – Теперь весь вечер прикалываться будешь.

– Еще сынуля не вечер. Еще только пять часов дня.

– Все равно, – расставляет бутылки на столе.

– Предлагаю первый тост за прекрасных дам, – говорю я. В этой комнате тосты можно расклеивать как ярлыки. Все просто и легко.

– Огонь! – командует Важненыч и мы опрокидываем свои рюмки в раскрытые рты. Водка, разбавленная Амаретто, проскальзывает в пищевод.

– Гуд! – смакую напиток. – Высший бал по шкале Рихтера.

– А ты думал, – смотрит на меня Рома, закидывая ногу на ногу.

– Я не думал, я пробовал… Так! Что у нас закусить?

Окидываю придирчивым взглядом стол. Помидоры в банке. Пара тарелок салата. Колбаса. Даже есть буженина. Соленые огурцы и кастрюля горячего картофельного пюре с тушенкой. It's very nice.

Жрем. Пьем. Бухтим. Смеемся. Кидаем анекдоты через стол.

Через час на столе погром. В пустых тарелках тушим бычки. Кастрюлю с пюре кто-то закинул в угол. Содержимое вывалилось на пол. Очень похоже на свежую блевоту.

– Не пойти ли нам подышать? – предлагает Рома.

– Что? Мочевой пузырь гудит? Сам до туалета дойти не можешь?

– Дурак ты, Экш. И не лечишься! – Вступается за Рому Ириска. Правда, ребята! Пойдем, погуляем!

Выходим из дома. Один за другим. Как пингвины. Всех покачивает. Впереди идут Ириска с Бородой. За ними – я. Смотрю на нее сзади. На вид – подросток. Ну, максимум – лет восемнадцать… Совсем не подумаешь, что ей двадцать пять, она уже мать и ее из дому выгнал муж. Теперь она и живет в этой конуре. В одном деревянном домике с Бородой и Ромой.

Дело в том, что этот большой бревенчатый дом разделен на три части. В одной живет Борода. В другой – дача Романа. В третьей живет теперь она.

Борода и Ириска о чем-то болтают. До меня доносятся только обрывки слов. Что-то о лесопарке, в который мы идем. О том, как там опасно ночью. Об изнасилованиях. О чуреках.

Я догоняю их.

– А вы знаете, почему все кавказцы так любят русских женщин?.. Все очень просто, – я закатываю глаза и на повышенных тонах начинаю вещать.

– Они – дети гор. Гор больших, высоких. Таких высоких, что на их вершинах лежит ослепительно белый снег. Каждый кавказец желает добраться до этих вершин. Добраться и умыться этим чистым снегом, тем самым прикоснувшись к заветной мечте. Но это невозможно… И тогда они едут в Москву. Продавать помидоры – мамидоры, да? Говорю с акцентом. – И любить наших женщин. Кожа которых также белоснежно нежна, как и вершины их гор. Ну, а если она блондинка…

Борода смеется. Ириска смотрит на меня удивленно, хлопая ресницами. Затем тоже начинает смеяться.

– Ну ты и романтик, Экш, – говорит она сквозь смех.

– Обижа-а-ешь, – растягиваю слово, как резиновый жгут.

Нас догоняют Рома и Важненыч с Асей.

– О чем это вы тут?

– Экш тут целую теорию выдал, почему хачики к нам в Москву едут, – Ириска все смеется, поглядывая на меня игриво. Это замечает Рома.

– Экш, ты кончай моей девушке мозги пудрить. На грузина ты все равно не потянешь. Хоть ты и смуглый, да носом не вышел.

– Кончают у стенки или в постели, подкалываю я.

– Фу! Экш! Что за пэхэпс?! – Ириска в шутку ударяет меня в плечо.

– Все. Молчу-молчу, – делаю виноватое лицо.

Подходим к лесу. Не знаю почему, но меня всегда притягивал этот лес. Даже не просто лес – сосновый бор. Чистый и сухой. С запахом бабочки-капустницы и смолы. С нежным ароматом истомы.

Идем по главной аллеи. Пробуем шутить. Но стволы деревьев отталкивают слова. Теперь больше молчим. Или подшучивает друг над другом, но в полголоса. И курим. Чтобы забить выход для фраз.

Сворачиваем с асфальта и садимся на скамейку. Не на саму скамейку, а на ее спинку, потому что доски сырые и пропитаны холодом. Сосем пиво и любуемся природой. Для этого занятия нет лучшего места.

Смотрю вверх. Сосновые лапы машут мне печально и цепляются за серые тугие облака.

Машут. Значит прощаются. Со мной? Или с облаками?… Если со мной, то надо помахать им в ответ. Сказать – до свидания… Или нет. Точнее – прощай…

Прощай, детство. Доброе, далекое и выжитое теперь, как лимон. Прощай время. Ненужное, пустое. И все от того, что в душе сквозняк. Прощай… прощай все… И самое ужасное, самое пугающее некому (и нечему) сказать: Здравствуй!

– Экш! Что молчишь? Сморозил что-нибудь.

– Лень…

Сижу и смотрю вверх. Не могу опустить голову… а то из глаз выльются слезы.

Час как вернулись с прогулки. Свежий воздух немного выпарил хмель и теперь мы с новой силой принимаемся за спиртное. На этот раз водка. Чистая как слеза.

, Бьется в тесной печурке мужик,

На коленях слеза как смола…"

Опрокидываем ее за воротничок. Маленькими стопочками. Чтоб наварило сильней. Рассматриваю лица за столом: Борода уже в дугу, Важненыч держится молодцом, хотя мимика лица, как у резиновой куклы. У остальных улыбка до ушей. Входим состояния релаксации. Кидаю им пару шуток, чтоб не забывали давиться от смеха.

Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как вода. Море, горы, города…

Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там магнитофон. Выползаем из-за стола и как гуси, след в след, перекочевываем к ней.

Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к ней смог подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним пальцем как восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю, не обидеться. Он привык к таким моим шуткам.

– У тебя красивые глаза, говорит она мне.

– Я знаю, – улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том, чтобы поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь.

– Ты мне нравишься…

– И это знаю.

– Нет, серьезно! Просто нравишься… А Рому я люблю.

Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не любит ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята жизнью, для того чтобы удивляться и обижаться. А сердце все равно остается сердцем. Женским.

Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им. Ей не жалко. Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык. Не научился. Целоваться. Вот так. Без любви.

А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол, софа с ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии.

Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных. По глазам вижу, что будут пить еще.

Ночь. Холодная, как вода в колодце.

Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и бросили на кровать.

Теперь нас осталось двое – Важненыч, Ася и я. Только сейчас замечаю, что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю по бокалу «Салюта». Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в спину.

– Экш, почему у тебя такие грустные глаза? – в первый раз за вечер заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится. Слишком уж серьезно спросила, чтоб шутить.

– С чего ты взяла?

– Я вижу. Тебе плохо?

Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые видят первый раз в жизни.

– Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все слишком хорошо. Так хорошо, что и скучно. А может быть просто устал.

Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат. Она – не верит, ему – все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты и спички.

– Пойду покурю на воздухе.

Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна.

Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви яблонь, скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном жизнь. Ася сидит и смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а Важненыч что-то быстро и энергично говорит. Похоже, что журит за что-то. Может быть за этот разговор. Хотя, много для меня чести. Для него я – ничто. Важненыч говорит, жестикулируя правой рукой: указательный и большой пальцы вместе – то опускаются, то поднимаются, взмывают… клацкл…

Щелчок «Zippo».

Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под ладонью холод…клацкл… Только не плачь. Ну прости меня, дурака!..клацкл… Не надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! Хочешь?…клацкл… Я не хотел. Прости. Прости меня. Только не плачь. Не могу я смотреть на это… клацкл… Закрой свою пасть! Не реви! Не визжи, сука! Заткнись!.. клацкл… Вух!

Эй, ты! В шлюпке! Не гони

волну! Суши весла.

клацкл.

Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу, так это уйти в него. Отсюда.

Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь Знаю. А от того, что Стал это знать.

Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч говорит ей без умолка всякую чушь… На второе лето он, будущий муж, ударит ее наотмашь по лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него. Может быть на всегда.

Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать.

– Спать будем, – говорю хмуро.

Они удивлены. Но не возражают.

Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная смена.

* * *

Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела матовый, а как алмазная пыль – горячий, с искрой. Я приоткрываю глаза. Понимаю – это утро.

Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в баскетбол, если повесить корзины на противоположных стенах. Высокий… Такой только на Роминой даче. Значит, я на ней.

Нехотя присел на кровати. А голове заколыхался кисель. Обвел глазами комнату. Важненыч с Асей еще спят. Как и Рома с Ириской, за стеной. Как и Борода. Не сплю только я.

Сходил на кухню. Поставил чайник на плиту. Во рту – дерьмо. Надо сполоснуть рот хотя бы чашечкой кофе. Закурил сигарету. Натощак курить всегда не приятно. Но надо же чем то себя занять. Вернулся в комнату и присел на стул – держать себя на ногах после попойки – хуже нет наказания.

Вот так сижу и думаю. О чем-то. Например, о том, что было вчера. О том, как пили. О том, как смеялись. О том, как играли в радость… Сижу и вспоминаю. Вчерашний день. Почти такой же, как и позавчерашний. Ну, может быть, чуточку другой. Не лучше. Скучнее.

Затушил бычок. Проковылял на кухню. И заварил себе желанный кофе. Заварил себе кофе… И еще заварил новый день. И загадал, чтобы отвар был отменным. Чтобы в нем было счастье… И еще много-много всего… и счастье.

Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по улице в сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение хорошее. Значит день впереди замечательный. Может быть набросаю несколько строк. Про осень… Да, несколько строк.

Впереди поворот.

Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная «Вольво». На короткий лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло разглядеть водителя, вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две буквы – «L» и «M». И между ними знак объединения – " ". Он похож на малыша. Сидящего на попке в песочнице. С головкой крохотной. И ручонками между ног… Милого малыша. Трогательного. Смешного. С высокими, громадными родителями по бокам: L и M.

Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку руля левой рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет времени уйти с ее пути. Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет времени… Совсем нет.

А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не будет Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не будет откупорена очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной беседы, которая соединит вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней нового дня. А потом еще не будет тысячи дней… И не будет малыша. Так, чтоб моего. От любимой… И любимой тоже не будет. Так, чтоб по-настоящему. Всерьез… А времени в обрез. И оно уходит с нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как последние крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя. За то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить… И в бога не успел… А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб любовь была. Чтоб было, кого любить… И чтоб можно было писать стихи… про осень. Для своего ребенка. Который может быть когданибудь там, где меня уже никогда не будет. Мог бы вот так запросто играть в песочнице, сидя на своей пухлой попке. И держать ручки между коленок, упираясь ими в мягкий песок… И чтобы стихи. Мягкие такие. Как песок. Для малыша. Про осень… И чтоб чуточку красивые:

Мохнатая тучка упала с небес,

Весь мир изменился: и горы, и лес…

Простуженный ветер, сердито сопя,

Верхушки деревьев задел, унося

Ворчанье осенней увядшей листвы,

Тоскливые мысли и серые сны.

Машина совсем рядом. Можно дотронуться до нее рукой. Погладить. В машине – водитель. С сигаретной пачкой в руке. С малышом, заколдованным в этикетке… Моим малышом. Который теперь остался там. За окном.

Клацкл…

* * *

Сегодня мне приснился удивительный сон.

Апрель, 1994 год.