Текст книги "Бессонный патруль (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Солнце слепило его, мешало смотреть на меня, и он заслонялся рукой. Не вытерпел, схватил с тумбочки газету, стал подвешивать к окну.

– Вот тогда и поговорим! – Резко вдавил кнопку в переплет рамы. – Здесь не благотворительная контора! – Вдавил другую. – Здесь обвиняют! Воров, хулиганов... Нечисть всякую! – Теперь я видел его глаза, серые с пронзительными зрачками.

– Мы не обвиняем, а устанавливаем истину, – поправил я. – Истину. Кто? Где? Когда? Как? Почему? Кипятиться нам не положено по штату. – Я выдержал паузу. – К ходатайствам потерпевших и обвиняемых, учти, надо относиться с одинаковым вниманием. С одинаковым! И при случае не нажимать на перо. Скажем, вместо слов: "он вбежал", не писать в протоколе: "он ворвался". Вместо: "подошел и замахнулся кулаком", не писать: "набросился с кулаками". Помнишь?

Ханзада повел бровью. Не забыл значит. Случился на днях с ним такой грех: постановление о привлечении в качестве обвиняемого составил вдохновенной прозой. Пришлось переделывать, доводить смысл каждой фразы обвинения до арифметической точности.

Но меня не раздражала несдержанность практиканта: все приходит со временем.

– Короче, ты обвинитель и защитник в одном лице, – подытожил я, вовсе не обольщая себя надеждой мигом перевоспитать его. Говори, не говори – в итоге каждый набивает собственные синяки и шишки.

– Ты обвинитель и защитник, – повторил я. – Документируешь как отягчающие, так и смягчающие обстоятельства. Одинаково, во всей полноте! И от того, как смогут сосуществовать в тебе эти двое, зависит, получится ли из тебя следователь. Настоящий. Кстати, я не уверен, получился ли он из меня. Нет, серьезно... Все это, понимаешь ли, гораздо сложнее... А выражение "нечисть всякую" – вспомнил я, – слышу от тебя не впервые. Юристу, по-моему, употреблять его не гоже. Почему? Опять же-никакой определенности. Один темперамент... Больше подходит для статьи в газете как... как собирательная характеристика зла. А здесь? Преступники. Самое точное слово.

Ханзада вздыхает: до чего ему надоели эти назидания!

Ходит по кабинету, косится на мой стол и вдруг решается, хватается за телефон.

– Хотя бы предварительно, – упрашивает он эксперта. – Не можете? А если вне очереди? Только в субботу?

Утром? Жаль. А нам этот почерк Гуревич... Не можете...

– Уф! – поворачивается Ханзада ко мне. – Надо проверить и – нельзя!

Выхватил из тугой прически прядь над ухом, покрутил ее пальцами. Новая привычка Хаизады. Я уже знаю: сейчас он скажет нечто такое...

– Добыл косвенную улику, – не выдерживает Ханзада. – На следующий день почтальонша купила туфли.

После того случая. Но зарплату не выдавали. О чем это говорит?

Я пожимаю плечами:

– Ни о чем...

– Ладно, – не сдается Ханзада, – опять же анонимка...

Кроме извещения с почерком, оставленным рукой преступника, мы отправили на экспертизу и анонимку.

– Если окажется, что ее писала Гуревич... И если перевод получила она же... – рассуждает Ханзада. – Тогда анонимку приобщим к делу для характеристики ее личности.

Я улыбаюсь: так выразиться мог только следователь.

Это тебе не словечки из воинского устава. И Ханзада улыбается: почему не знаю. Может, опять видел Задонскую?

А пепел в газетке оставил для лучших времен.

Восстановить текст по пеплу может только волшебник.

А ты как думаешь, Ханзада?

– Я за! – проголосовал тот. – Но как вышло? Открываю печку. Лежит! Будто для меня нарочно. Даже вот здесь мурашки... – Он рассмеялся, показав на затылок. – Ничего не оставалось, как забрать.

В субботу и покажу Задонской на отличившегося Ханзаду.

– Его стараниями...

А она, скорая на слово и улыбку, конечно, скажет Ханзаде что-нибудь вроде:

– Вас случайно зовут не Нат? А фамилия не Пинкертон? Позвольте пожать вашу мужественную руку.

– А дальше?

Есть же на моей памяти один случай: как-то поручил практиканту допросить молоденькую свидетельницу, а через год поздравил их с законным браком.

Коллеге, что сидит через стенку, я иногда напоминаю об этом. Мы смеемся. Бывает же!

– Ханзада, – говорю, – где дело номер...

Ханзада не отвечает. Видимо, все еще находится под впечатлением добытой им косвенной улики. Он смотрит куда-то сквозь меня, перебирая пальцами волосы.

– А, чепуха! – Ханзада возвращается на землю. – Купили туфли. Ну и что?

РАЗГОВОР В ПЕРЕУЛКЕ

Переулок, по которому я шел, делится на две части: каменную, многоэтажную, с цветной штука-уркои и балконами, и низкорослую, деревянную, обреченную на слом.

А между ними тут и там поднимаются кирпичные остовы будущих зданий. Над земляными грудами взлетают и разжимаются железные кулаки экскаваторов. Где-то натужно работает бульдозер.

"Еще год-два, – подумалось мне, – и все в переулке справят новоселье".

Вот и зеленые ворота с номером 50. А вот щель для корреспонденции в заборе.

"...Письмо с извещением – в газетку, газетку – в журнальчик..."

Но кто вынимал из ящика?

"Вы только ее бабушкой не назовите. Ох, и психанет!" – предупреждала Задонская. Подходя к дому, я вспомнил вчерашний звонок из педагогического. Приятный баритон принадлежал декану факультета иностранных языков. Декан говорил о том, что некоторые обстоятельства вынуждают его обратиться к нам: кто-то обидел их студентку. Да, Наталью Задонскую. Она – староста группы, отличница и вообще... Декан перечислил достоинства студентки и спросил:

– Интересно, что-нибудь предпринимается? Ах, возбудили уголовное дело. И как? Не установлен. Вы говорите.

к концу недели? А быстрее нельзя? Ну, надеемся, справедливость восторжествует... Да, едва не упустил, – спохватился он. – Будьте добры, поинтересуйтесь хозяйкой. Напряженный момент. Сессия. И гнать из квартиры! Это же трепка нервов! Поговорите с ней построже. Обещаете? Заранее вам благодарен.

"Оперативность, быстрота, – думал я перед домом номер 50. – Но как объяснить, что у экспертов тоже немало дел. И свои сроки. А про хозяйку декан не забыл".

За калиткой навстречу мне рванулась, гремя цепью, большая черная собака. Вздыбилась, забегала с лаем.

Цепь закреплена у самого почтового ящика. Последнее я отметил особо. Верно говорил Ханзада, постороннему дорога к почте заказана.

– Был недавно кто-то из ваших, – первое, что сказала хозяйка, высокая седая женщина в белом переднике, когда, войдя в кухню, я предъявил удостоверение личности.

Усмехнулась, продолжая мыть посуду. – А вы зачем? – она взглянула в упор насмешливо и твердо.

– Я пришел, – начал я, несколько обескураженный таким приемом, – чтобы уточнить ряд вопросов. В общем, допросить вас...

– А то, может, сразу, без обиняков?.. – огорошила меня хозяйка. Ничего, я постоять за себя сумею. Не Камила. – Бренчала тарелками, полоскала их в тазике, опрокидывала на подставку. – Живо научу черное от белого отличать...

На что намекала она, я не понял. Не тратя времени попусту, достал бланк протокола допроса, предупредил хозяйку об ответственности за дачу ложных показаний, дал расписаться.

Бабушкой я бы ее не назвал, хотя лицо и казалось состоящим из одних глубоких морщин. Но глаза под широкими бровями сохранили незамутненный карий цвет. Да и морщины в соседстве с крепким горбатым носом скорее обозначали крутой нрав, чем увядание.

– Покажите, если не затруднит, комнату девушек, – попросил я, когда с формальностями было покончено.

Комната просторная. Можно вселить при желании и чегырех. Я ощутил аромат духов. Так целый день пахло в моем кабинете после ухода Задонской.

Хозяйка и здесь нашла себе работу. Обмахнула тряпочкой клеенчатую скатерть, раздвинула шторы, открыла окно. Примерилась: к чему бы еще приложить руку? И все поглядывала на меня искоса, с недоверием.

– Оказывается, и у хозяек бывают любимчики, – улыбнулся я, кивнув на нарядное убранство одной из кроватей.

Другая постель накрыта простым одеялом.

– Выселю я этого любимчика! – отрубила хозяйка. Перестала поправлять безделушки на туалетном столике.

Воинственно сложила на груди руки.

И опять что-то высматривала во мне заинтересованно и строго. Странно. Вел я себя как будто нормально.

– Как вы думаете, Гуревич способна на кражу?

– Час от часу не легче, – удивилась хозяйка и нахмурилась. – Кто это у вас додумался? Камила в голоде, в холоде будет – чужого не возьмет. Девушка простая, все свое отдаст, будьте уверены!

– Что ж, предположим, не возьмет. Тогда кассир и почтальон?

Окно выходит во двор, к калитке. Собака и тут следила за мной. Пригнув морду к земле, ощерила зубы.

– Да вот, хотя бы случай вспомнить, – слышу из-за плеча голос хозяйки. – Как-то Камила нашла пятерку. Вон в сенях. "Ираида Ивановна, не ваши?" Нет, говорю, мои в комоде, на месте. Оказывается, Задонская обронила. А вы – кражу... Ну, насмотрелись? – Она, кажется, намерена пригласить меня на чашку чая.

– Скажите, кто имеет доступ к почтовому йщику?

Хозяйка подступила к окну. С ответом не торопилась.

– Я имею. А что?

– И только вы?

– Ну, Камила... А эта, – она повернулась к кровати Задонской, – боится красавица. Сама виновата, не подходи к собаке с палкой. – Пренебрежительно махнула рукой. – Худой человек. Наливное яблочко, да с червоточиной. Но наговорит с три короба, только слушай...

Я предпочел вернуть разговор к прежней теме. О Задонской успеется. И вот о чем узнал.

Тогда, уходя в сберкассу, хозяйка закрыла сени на висячий замок, а ключ положила, как всегда, в углубленье за дверью. На обратном пути встретила в переулке Камилу.

Во двор вошлп вместе. В почтовом ящике были журнал "Работница" и, кажется, газета. А перед уходом, она видела, ящик был пуст. Извещение о переводов Письмо? От дочери и сына письма приходили, но позже. А Камиле от бабушки. В ящике были только журнал и газета. Она хорошо помнит.

Теперь показа)гпя следовало записать. Я огляделся,

– К вам можно пройти? – напросился я, еще не зная, кзк отнесется к этому скупая на гостеприимство женщина. – Нужно занести Ваши показания в протокол.

– Так вы по делу? – Хозяйка точно сделала открытие.

А удостоверение кому я показывал? Л эти разговоры зачем вел ?

– Тогда пошли ко мне, коли так, – она уже закрывала окно.

– А я зедь вас чуть не выставила, – призналась хозяйка в соседней комнате. Строгое выражение растворилось в улыбке. И скомандовала: Присаживайтесь к столу.

Здесь удобнее, свет падает слева. Что, ручка не пишет? Берите мою.

Можно было подивиться происшедшей в ней перемене.

Все-таки за кого она меня приняла?

– Ну, вошла в дом, – рассказывала Ираида Ивановна, пока я записывал все, что слышал от нее в комнате девушек. – Полистала "Работницу" на кухне и тут вспомнила:

что-то мне Камила расстроенной показалась.'Пошла к ней.

Лежит на кровати в одежде, лицом в подушку. За плечо ее тронула: "Что случилось? Двойка?" Молчит. "Или обидел кто?" Звука не подает. "Да ты хоть ответь!" "Ираида Ивановна, говорит, миленькая, дайте побыть одной". Вижу, тяжело ей. Ушла. Поболит да перестанет, думаю. Все равно расскажешь, что за беда. Но нет. С той поры – как подменили. И все молчком. И думает, думает. Как-то гляжу – подушка мокрая. Прямо не'знаю, что с ней творится.

– Почтальон утверждает, – задал я уточняющий вопрос, – что в ящик вместе с журналом и газетой опустила также и извещение...

– Если бы опускала, было бы на месте, – убежденно заявила хозяйка. – Вы нашу Джульбу видели? Никого не подпустит.

Теперь к моим вопросам она относилась с должным вниманием. Накоиец-то между нами установился делоиои контакт. И только скрещенные на груди руки остались от прежнего ее неприступного вида.

– Вначале у меня Камила с подружкой поселилась, – вернулась к рассказу Ираида Ивановна. – Вместе в музыкальное училище поступали, да осечка вышла: по конкурсу не прошли. Но вольнослушательницами допустили. Ходили, ходили... Мыкались. Та не выдержала, укатила. А эта – самостоятельная. Ни за что, говорит, Ираида Ивановна, не брошу. Подработку где-то нашла. Осталась... Вот Задонская и поселилась зимой.

– Вам промакнуть? – Она заметила кляксу, расплывшуюся под пером.

– Поселилась новенькая, – начала хозяйка, когда клякса па листе общими силами была устранена. – Смотрю, нравится. А чего? Светло, чисто. Газ. Ванная с колонкой – сын смастерил. До центра рукой подать. Не дорого.

Хозяйка не притесняет, – она усмехнулась. – Жить можно.

Пожила немного и намекает: нельзя ли комнату одной занять, мол, для учебы... И в оплате не обидит. Это как же одной? – спрашиваю. – Значит, я Камнле отказать должна? А тебе не жалко се на мороз выбрасывать? – хозяйка разволновалась, как будто воспринимая тот разговор заново. – Нет, говорю, красавица моя, такой номер не пройдет, денег тво'их нс надо. А Камила жила и жить будет. Против тебя, говорю, тоже ничего не имею, живи. Я.

может, вас вместо дочерей впустила. "На нет и суда нет, – отвечает. Не могу настаивать".

Хозяйка подсела ко мне поближе.

– Теперь слушайте дальше, – видимо, ей хотелось выговориться до конца. – Не ужились девушки. А все Задонская. То вышучивать при подругах Камилу примется. Или платье "похвалит". Дескать, универсальное, хоть к плите в нем, хоть на танцы. А Камила тушуется. Слова в ответ не скажет. "Эх, думаю, – милая. Мой бы тебе нрав. Я бы отбрила, не возрадуешься". И все, знаете, со смехом, с подковыром. Думала, может, характер бойкий, прямой. Да вижу злая у нее прямота: это все равно, что безногому на изъян его указать. Предупреждать стала, да без толку. Но последний случай, посуровела хозяйка, – я ей не простила.

Как раз накануне того дня, когда ее в милицию вызывали.

Вижу Камила обижена чем-то. Зовет в комнату, а только с занятий вернулась. Гляжу, на подушке дохлые мухи горкой. На подушке! – подчеркнула хозяйка. – А у меня в доме видели? Ни одной! Выходит, их где-то специально набить, насобирать надо! Вот, думаю, над чем хохотала Наташка с подругами. Только дошло: ведь она ее нарочно выживает! Травит! Чтоб одной остаться. Не мытьем, так катаньем! Ну, я ей устроила прием! "Заразу в дом тащишь?" А ей хоть кол на голове теши. Посмеивается– "Шуток не понимаете?" Эта ухмылочка меня вывела.. Понимаю говорю. Только сегодня поняла. Но не она уйдет, а ты! Чтоб немедленно! Сейчас, говорю, все твои тряпки красивые на двор полетят. Никаких экзаменов знать не хочу!..

Кое-как успокоилась... Давление у меня

– А вы не волнуйтесь, – сказал я, заметив, что на шее женщины выступили розовые пятна.

– А, – отмахнулась хозяйка, – Слушайте самое интересное. Наутро квартирантка в милицию ушла. Потом ваш работник приходил... Вечером заявляется она. Напевает что-то, видно, опять пятерка. И ко мне: "Ничего у вас, хозяюшка, не выйдет. Защита у меня теперь надежная.

Следователь! Он так и сказал: "Никто не имеет права выбрасывать вещи на улицу". Вот придет да штрафанет будете знать. Между прочим, обещал. А еще проконсультировал, что выселяет только суд. Вот так, дорогая Ираида Ивановна". Первый раз меня так назвала. А то все бабушкой. Меня-то! Вот бы я вас расчехвостила, – хозяйка грубовато рассмеялась, – Думаю, пусть приходит, я этого защитника назад пятками поверну... Вижу, пришел, не соврала квартирантка.

Такого предательства от Задонской я не ожидал. Собственно, а почему предательство? Каждый волен защищаться так, как считает нужным. Да, по какое она имела право прикрываться мной? Это уже запрещенный прием.

Старинные часы в углу начали бить, показывая одиннадцать часов. Напомнили, что я засиделся:

– Ираида Ивановна, – сказал я, – Вот прочтите. Если согласны, поставьте подпись внизу.

Пока хозяйка раскрывала очки, я осмотрелся В комнате идеальная чистота. Домашние половики. Сервант.

Большой цветок на самом свету. Над комодом портрет двух улыбающихся девушек с такими же энергичными как у хозяйки, лицами.

– А Задонская защитников себе найдет, будьте уверены. К любому в душу залезет, – говорила Ираида Ивановна, когда мы шли к калитке. Остановились за воротами.

Невдалеке четко белели новые, каменные дома

– Скоро и ваш теремок снесут, – сказал я. – Не жалко?

– Что жалеть-то? – улыбнулась женщина, но в глазам ее появилась грусть, – Вся жизнь в этом переулке, – тихо проговорила она. – Детей вырастила. Мужа похоронила.

Сын в прошлом году на Север укатил. Зовет к себе. Дочки разлетелись кто куда. Одна – в Венгрии с мужем. Другая-на Украине. Время такое. Что жалеть-то? Новую квартиру дадут.

– А с Задонской, – вдруг вспомнила Ираида Ивановна. – вчера был последний разговор. Смотрю, другая стала.

Поглядывает ласково. К чему бы? Оказалось, старая песня на новый лад. Теперь просит продать комнату. Вон куда метила. Благоустроиться хочет, цепкая, не по годам. Новую квартиру хотела отхватить, ведь сносить будут, потому из общежития ушла. Пробивная. Я, знаете, на такие сделки не способна. Так и сказала. Живи, говорю, до конца экзаменов, а о своих думках забудь. И – на все четыре стороны! – Хозяйка взялась за щеколду.

– Постойте, – остановил я ее, вспомнив, что не выяснил одно обстоятельство, связанное с анонимкой. – Задонская с кем-нибудь дружит из военнослужащих?

– Не знаю. По-моему, нет. А вот у Камилы есть в армии паренек. Да что-то замолчал. Месяца два нет писем.

На обратном пути возле одного из высоких домов дорогу мне преградила машина с домашним скарбом. Плыли к подъезду зеркала, комоды... Из окон и с балконов выглядывали улыбающиеся лица новоселов.

"Пробивная", – сказала Ираида Ивановна. Это как?

Расталкивая других локтями? Правдами-неправдами?

На что надеялась, обращаясь ко мне с просьбой? Что сразу наброшусь на хозяйку? И декан тоже: "Поговорите построже". Но что же делать? Я попробовал сформулировать ответ Задонской: "Извините, но вынуждены поставить вас в известность: людям, которые потеряли наше уважение, мы не помогаем..." Вот был бы номер! Но скажи я такое Задонской, уверен, не сконфузится. Дверью хлопнет, Да с жалобой к вышестоящим: грабителя, мол, оставляют на свободе.

Когда я ехал в автобусе, мне вдруг припомнились категорические заверения кассирши. Может, и в самом деле она права, и деньги выданы Задонской?

НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

"Характеристика на студентку первого курса Гуревич Камилу Иосифовну. Камила Гуревич при поступлении в музыкальное училище обнаружила неплохие знания по общеобразовательным предметам и хорошие музыкальные данные. Была определена вольнослушателем, так как по конкурсу не прошла.

В дальнейшем проявила себя только с положительной стороны. Отличалась упорством, прилежанием, любовью к музыке. После зимней экзаменационной сессии зачислена студенткой по классу фортепьяно.

В коллективе пользуется уважением. Комсомолка. Является успевающей. С обязанностями агитатора во время выборной кампании справлялась.

По характеру замкнута.

Классный руководитель Бельская".

Характеристика – еще одна страничка в деле.

– К вам гражданочка, – предупредил по телефону постовой. – Пропустить?

– Пропустите.

Дверь распахнулась широко и резко. На пороге стояла Камила Гуревич, взволнованная, бледная, с каким-то лихорадочным, болезненным блеском в глазах.

– Это сделала я, – выпалила она. – Вот! – улыбнулась принужденно, прикусила губу. Ей не хватало дыхания.

"Явка с повинной", – подумал я.

Ей стоило больших усилий сдвинуться с места, точно весь запал ушел на признание.

Отняла плечо от дверного косяка, подошла к столу тяжелой походкой. Выложила новые пятирублевки.

– Вот, – повторила она.

И села, опустив голову. В том же костюмчике и той же белой блузке.

– Те самые? – спросил я, перебирая негнущиеся купюры. Шесть штук.

Отрицательно покачала головой.

"Те истратила. Самая обыкновенная мошенница..."

Я был раздосадован. После разговора с Ираидой Ивановной я еще надеялся, что подозрение не оправдается. "Еще свое отдаст, будьте уверены..." Вот тебе и отдала!

За ярлычком "мошенница" открывалось что-то жалкое, достойное презрения.

И словно прочитав мои мысли, девушка закрыла лицо ладонями. Приткнулась к столешнице. Я увидел, как мелко вздрагивают ее плечи, и потянулся за гоафином с водой.

– Успокойтесь. Ну, что же вы... Так честнее. Это смягчающее обстоятельство. Выпейге...

– Нет, я знаю. Ничто меня не спасет, – расслышал я сквозь всхлипывания. – Не успокаивайте меня. Для меня все пропало. Все!.. Теперь меня выгонят из училища. Она...

Она...

Девушка разрыдалась.

– Почему вы не сказали об этом сразу? На первом допросе? – спросил я, когда в кабинете стало тихо.

– Разве что-нибудь изменится?.. И сейчас я вас прошу ничего ему не сообщать. Очень. Я расскажу...

А было так. Кассирша тогда болтала о чем-то через стол со своей соседкой. Смеялись. Она сверила реквизиты извещения, заполненные рукой Гуревич, с паспортом Задонской. И выдала деньги.

– Давайте так, – предложил я. – Лучше напишите сами. Собственноручно. Садитесь на мое кресло. Вот ручка.

Сейчас бумагу... Так. Только поподробнее. А вверху: "Заявление", показал я и подумал: "Оформим как явку с повинной. Интересно, на что потрачены деньги?"

– Да. Укажите дальнейшую судьбу денег, – добавив я. – И почему вы их взяли? Вы понимаете? Что вас толкнуло на это? Только чистосердечно и поподробнее. Ну, не буду мешать.

Я включил лампу и отошел к окну.

Свет на улице мерк постепенно, как в кинозале перед началом сеанса. "Ханзада просмотрел, наверное, уже половину картины, – прикинул я. – Не знал, а то бы остался..."

"Или-или, – говорил Ханзада. И вот одна из версий нашла подтверждение. В общем-то, он молодец, этот мой новый помощник. И следователь из него, дай бог, получится со временем неплохой..."

"Почему эта, казалось бы, неплохая девушка споткнулась? Нехватка денег? Но разве так поступает каждый, у кого материальные трудности?"

Через полчаса Камила Гуревич дописывала шестой лист. Писала быстро, как будто опасаясь, что времени осталось мало-мало и она ничего не успеет.

"А Задонская тоже мошенница, – вдруг пришло мне на ум. – Обманным путем хотела заполучить благоустроенную квартиру. А это откуда?.."

– Я написала и о письме, – сказала девушка. – Письмо в тот день получила я. Вот оно, прочтите.

На страницах заявления мелькали знакомые слова: "извещение", "письмо", "Задонская", "обида"...

И вдруг я увидел слово, которое все это дело поворачивало на сто восемьдесят градусов. Точнее, ставило с головы на ноги. Слово-неожиданность! Слово-выстрел!

Прокурор, рассматривая материалы на арест, не даст санкции на лишение свободы заочно, без предварительной беседы с обвиняемым. Такая беседа должна предостеречь от возможных ошибок. Как бы ни нагромождались обвинения одно на другое, в каких бы смертных грехах человек ни подозревался, может быть такой случай, когда живой разговор с подследственным, его объяснения дадут абсолютно иной поворот делу.

До прокурора дело не дошло. Но на нашу с Ханзадой долю выпал именно такой редкостный случаи.

Одно только слово!

Она ушла, тихо притворив дверь. Такая же неулыбчивая, серьезная.

Листкам, исписанным девушкой, суждено было быть предпоследними. Последнее слово оставим Задонской.

Я подравнял листки заявления, соединил их скрепкой. Прошелся по кабинету туда-сюда: громыхнула железная дверца шкафа, скрипнули оконные задвижки.

М-ла, вот так история...

РЕДКИЙ СЛУЧАЙ

– "...Вы служите, мы вас подождем, – ребята часто ставят эту пластинку. Здесь, в армии, песенка звучит поновому и не надоедает..." – Ханзада читал громко, четко, с видимым наслаждением. Письмо, которое оставила Камила, я подсунул Ханзаде, как только принесли заключение почерковедческой экспертизы.

– "...Песенка настраивает на грустную волну, – читал Ланзада. Воспоминания... Вот выхожу из автобуса Между большими домами виден ваш с бабушкой низенький дом.

Н ты в окне. Улыбаешься. Машешь рукой. Я бегу мимо палисадника, нагибаюсь под ветвями. Мимо стены дома. Скорее. За углом снова вижу тебя..."

Судьба дела решена. Специалисты не подвели: заключение подготовлено вовремя. Все правильно: на извещении почерк Гуревич.

Я сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться. Я готовлю Ханзаде сюрприз: заключение экспертизы по всем материалам он пока не видел.

Часы показывают половину десятого. До прихода Задонской – полчаса. И я знаю, почему Ханзада пришел в отлично отутюженном черном костюме, в белой рубашке с галстуком. Я знаю, что будет через полчаса, и мне становится жаль Ханзаду.

– Читай, читай, – тороплю я. – Подходишь к главному.

"...Рядовой Мошкин опять балагурит. Ребята смеются, а мне не весело, как и все это время, – терпеливо читал Ханзада. – Ты знаешь мой дурацкий характер, Камила..."

Ханзада вскинулся:

– Гуревич?

– Читай, читай.

– "...Знаешь мой... характер, Камила. Знаешь, что может меня на какой-то момент вышибить из седла. И я не стремлюсь подняться сразу. Не стремлюсь выяснить, чего-то добиваться сразу же. Но проходит время и появляется желание "помахать кулаками". Я не писал тебе и теперь казню себя за это. Какое имел право забыть все. Все! Поверить той жалкой писульке..."

– Стоп! – оборвал я чтение. – Теперь слушай меня.

"Рукописный текст записки, – прочел я первый пункт заключения экспертизы, – выполненный черными чернилами, начинающийся словами: "Дорогой солдатик" и оканчивающийся: "Доброжелательница", исполнен левой рукой Задонской".

Веки Ханзады дрогнули. Он приподнялся со стула, подавшись всем телом ко мне.

– Задонской, – повторил я. – Анонимка пришла обратно вместе с письмом.

– Задонской? Вы шутите? – ошеломленно пробормотал Ханзада. – Дайте взглянуть.

– Сюрприз второй, – сказал я, тихонько отодвигая его руку. – Вчера после твоего ухода Гуревич явилась с повинной. Деньги Задонской получила она. Но мы не будем...

– В корне не согласен! – Ханзада вскочил. Заволновался. Без видимой причины начал переставлять на столе чернильницу, стакан с карандашами. Какой же сюрприз?

Я доложил: "Или-или". Разве неожиданно? Одно подтвердилось. Теперь все ясно. – Ханзада говорил быстро, не глядя на меня.

Я хмыкнул:

– Что молодому оппоненту ясно?

– Объявим Гуревич статью. В чем обвиняется. Так! – Ханзада пригнул палец. Он по-прежнему на меня не смотрел. – Разъясним процессуальные права. – Пригнул второй палец. Задумался на секунду и зачастил: – Изберем меру пресечения, скажем, подписку о невыезде. Арестовывать не будем. Три! Представление в училище: "Куда, мол, смотрели? Четыре! Ознакомление обвиняемого с делом. Обвинительное...

– Сюрприз второй, – и остановил скороговорку Ханзады. – Ты не дал мне договорить. Мы не будем вменять Гуревич статью. Дело подлежит прекращению. И представления не будет. Теперь все ясно.

– Вы это серьезно? Н-не понимаю. Поблажка? – опять зачастил он. – Из-за Задонской?

– Ты полагаешь, что это тот случаи, когда, допустим, жертвой хулигана оказался злостный неплательщик алиментов? И неплательщика не очень-то хочется защищать?

Ханзада передернул плечами,

– Но даже и тогда хулиган получит по заслугам. Это другой случай, Ханзада.

Часы показывали без пятнадцати десять.

– Деньги она сожгла, – сказал я. – Получила и сожгла.

И я подробно рассказал о вчерашнем разговоре с Камилои Гуревич.

– Своей соседке я никогда не могла ответить так, как надо. Никогда... говорила она. – А у нас с Володей характеры одинаковые. Даже на удивление. Я никогда почему-то не могу дать отпор сразу. Почему-то слова приходят потом, когда уже поздно. Отчего не сразу? Просто паралич какой-то от обиды. – Она медленно провела рукой по щеке, голос звучал глуше. – Мы часто переписывались. Каждую неделю приходило по нескольку писем. Но вдруг замолчал.

Думала, думала... Хотела командиру части написать, – девушка потупила взгляд. – Сердилась... – Она смутилась еще больше. Вы даже не представляете, что для меня Володя... И примолкла.

Я не торопил ее. Молчание длилось несколько секунд.

– Только он и бабушка... – Камила наконец подняла голову. – Как она смела распускать клевету! Боже мой! Какая подлость! Ведь я слышала об этом обществе "Эксплуатируем карманы юношей". Очередная ее шутка. Помню, еще зимой она веселила этим подружек... А вначале Задонская мне понравилась, припомнила Камила. – С ней не соскучишься. Друзей у нее много. Думала, подружимся. По потом... начался какой-то кошмар. Эти замечания, ухмылочки. Ноты потерялись... Мухи... Может, не поверите, но плохого я ей ничего не сделала. Даже не отвечала на ее шуточки. Как-то не могла... Конечно, расстраивалась. Старалась дома бывать реже. И вдруг поняла, что ненавижу ее самым настоящим образом. Что надо немедленно бросить квартиру... Как она ходит! Как говорит!.. Ее самодовольство.

Смех. Желание командовать всеми. Ненавижу буквально все. Все! А тут письмо Володино. Знаете... Разрываю конверт, и... эта гадкая записка. Ну, такое во мне поднялось!

Отомстить! Только это! Думаю: ты такая, и я тебе так же.

Получай! И больше ни о чем другом... не хотела думать, – сквозь смуглоту ее щек явственно проступил румянец. – Посидишь без денег, узнаешь, как мне достается. Понимаю, все это несерьезно. Не по-взрослому. Надо было не так. Но нормальные мысли пришли позднее. Все рассказала Ираиде Ивановне, а она послала к вам...

Я где-то читал, в арсенале заплечных дел мастеров имеется изуверская пытка – капать водой с высоты на затылок.

Методически и длительно повторяемый удар капли в одно и тоже место непереносим. Жертва сходит с ума.

Примерно так, наверное, нагнетались в Гуревич неприязнь к Задонской и чувство сопротивления. Обида за обидой. Кап! Кап! Человек впечатлительный и скрытный, девушка замыкалась в себе. Молча переживала каждый удар.

А они становились все ощутимее, больней. Внутреннее напряжение до поры не получало разрядки. И вот произошел нервный срыв.

К концу моего рассказа Ханзада опять был самим собой.

Только раз по его лицу пробежала горькая, жесткая усмешка.

– Пепел! Где пепел? – Ханзада пошел в угол комнаты. – В сейфе?

– Твой трофей у меня, – я выдвинул ящик стола. – Смотри. На горстке пепла лежал тот же недогоревший бумажный уголок величиной чуть больше спичечной головки.

– Теперь сравни с другим. – Я достал из ящика второй, точно такой же уголок, блестящий и желтоватый с одной стороны. – Видишь, сходны. Но второй получен экспериментально. Очень просто. Отрезать от пятерки уголок, от белой ее полоски, и поджечь. Этот пепел – деньги, Ханзада. Точнее, остатки денег...

Забегая вперед, замечу, что впоследствии это было полностью подтверждено выводами экспертизы.

– А мы с тобой и не догадались. Выходит, плохие мы пинкертоны!

– А вдруг она часть сожгла, а другую присвоила? – с вызовом спросил Ханзада и я увидел, как он украдкой взглянул на часы. До прихода Задонской оставалось всего три минуты.

– Какой ты рационалист, однако.

– А умышленное уничтожение имущества? – примерил Ханзада другую статью.

– Статья-то подходит, – сказал я, – но посуди сам: явка с повинной, ущерб возмещен. Нужно ли привлекать Гуревич?