Текст книги "Смерть в день рождения"

Автор книги: Найо Марш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

3

Когда мисс Беллами ушла, Анелида в отчаянии повернулась к дяде. Уставившись на себя в висевшее над письменным столом старинное зеркало, Октавиус мурлыкал модную в шекспировские времена песенку.

– Пленительна! – возгласил он. – Обворожительна! Честное слово, уже лет двадцать, как ни одна хорошенькая женщина не обращала на меня внимания. Просто голова кружится. И все так непринужденно, так трогательно, непосредственно! Любовь моя, мы познакомимся с такими людьми!

– Дядечка, – безнадежным голосом произнесла Анелида, – ты и представить себе не можешь, мой дорогой бедняжка, какую неразбериху ты устроил.

– Неразбериху? – он грустно посмотрел на нее, и Анелиде сделалось неловко. – Что ты хочешь сказать? Очаровательная женщина самым любезным образом пригласила меня, и я принял приглашение. В чем тут, скажи на милость, неразбериха?

Племянница ничего не ответила, и он продолжал:

– Разумеется, здесь есть над чем поразмыслить. Например, я понятия не имею, что теперь принято надевать на коктейли. В мое время я бы надел…

– Дело не в костюме.

– Нет? В таком случае, ты мне подскажешь.

– Я уже сказала Ричарду, что не могу пойти на прием.

– Чепуха, дорогая. Конечно же, мы пойдем, – заявил Октавиус. – Что ты такое придумала?

– Дядюшка, это так трудно объяснить. Это потому, что… ну, отчасти потому, что я тоже актриса, но в самом низу театральной лестницы. Как бы это сказать? Я прах под ее колесницей. Я буду себя чувствовать капралом за офицерским столом мисс Беллами.

– Вот это, – возразил, краснея от досады, Октавиус, – совершенно неверная аналогия, извини, что я тебе это говорю, Нелл. И еще, моя дорогая, когда цитируешь, лучше выбирать что-то из более достойных источников. В мои университетские годы индийская любовная лирика была так популярна – просто бедствие во всех гостиных.

– Извини.

– Было бы чрезвычайно невежливо отказаться от столь любезного приглашения, – сказал Октавиус, который все больше и больше начинал походить на избалованного и обманутого в ожиданиях ребенка. – Я хочу принять его. Что с тобой, Анелида?

– Дело в том, – в отчаянии призналась Анелида, – что я не со всем понимаю, какие у меня отношения с Ричардом Дейкерсом.

Октавиус пристально посмотрел на нее и вдруг прозрел.

– Я понимаю, он за тобой ухаживает. Странно, как это мне раньше не приходило в голову. Ты имеешь что-нибудь против?

К собственному смущению, Анелида почувствовала, что сейчас расплачется.

– Нет! – воскликнула она. – Нет! Ничего… правда, я… я хочу сказать… я еще не знаю.

Она беспомощно посмотрела на Октавиуса, понимая, что он вот-вот готов рассердиться, а это случалось с ним не часто. Мисс Беллами, перед которой он самодовольно распушил перья, польстила его тщеславию. А Анелида, которая его очень любила, могла пошатнуть его уверенность в себе.

– Ничего, – сказала она. – Не обращай внимания. Прости, дорогой, если я тебя рассердила из-за этого замечательного приема.

– Да, рассердила, – раздраженно ответил Октавиус. – Я хочу пойти.

– Ты пойдешь. Я повяжу тебе галстук, и ты будешь выглядеть замечательно.

– Дорогая, – проговорил Октавиус, – это тебе надо выглядеть замечательно. Мне доставит огромное удовольствие сопровождать тебя. Я горжусь этим.

– Силы небесные, – промолвила Анелида, порывисто обнимая его. Крайне озадаченный Октавиус нежно похлопал ее по спине.

Дверь магазина отворилась.

– Ну вот, – проговорил он, глядя поверх головы племянницы, – и Дейкерс пришел.

Вошедший с яркого солнечного света в темноту магазина Дейкерс не мог понять, почему это Анелида так странно обхватила голову Октавиуса. Он подождал, пока она обернется.

– Извини меня, Нелл. Но надо когда-нибудь заняться и работой, – сказал Октавиус, затем кивнул Ричарду и хромая ушел в комнату в глубине дома.

Ричард старался не смотреть на Анелиду.

– Прежде всего, – начал он, – я пришел извиниться.

– Не надо. Мне кажется, это я вела себя отвратительно.

– И сказать, как я рад. Мэри сообщила, что вы дали согласие прийти на прием.

– Было ужасно любезно с ее стороны заглянуть сюда. Дядя в восхищении.

– Мы очень вежливо друг с другом разговариваем, не так ли?

– Это лучше, чем ссориться.

– Можно мне зайти за вами?

– Не надо. Правда. У вас наверняка столько дел с приемом. А дядя будет очень горд сопровождать меня. Он сам так заявил.

– У него есть для этого все основания, – Ричард взглянул Анелиде в лицо. – Вы плакали, – сказал он, – и все лицо у вас грязное. Как у маленькой девочки. Вот пятно.

– Ладно, ладно. Я сейчас вытру.

– Давайте я.

– Не надо.

– Сколько вам лет, Анелида?

– Девятнадцать. А что?

– А мне двадцать восемь.

– Вы преуспели для своего возраста, – вежливо отозвалась Анелида. – Уже знаменитый драматург.

– Просто пишу пьесы.

– Думаю, после того как вы написали эту новую вещь, вы можете считать себя драматургом.

– О боже! Вы еще и насмехаетесь! – задумчиво произнес Ричард. Помолчав минутку, он добавил. – Мэри читает ее. Сейчас.

– Она была довольна, что вы принесли ей пьесу?

– Совсем по другой причине. Она решила, что я написал эту вещь для нее.

– Но… как она могла так подумать? Ну ничего, она прочитает и все поймет.

– Я уже говорил, вы плохо пока знаете театральную среду.

К своему удивлению, Анелида вдруг произнесла:

– Но зато я знаю, что я актриса.

– Да, – согласился Ричард. – Конечно. И хорошая актриса.

– Вы не видели, как я играю.

– Ну, это вы так думаете.

– Ричард!

– Уже одно хорошо, что вы от удивления назвали меня по имени…

– Но когда вы меня видели?

– Я просто ненароком проговорился. У меня есть хорошо разработанный план. Узнаете.

– А когда?

– На приеме. А сейчас я ухожу. Au revoir, дорогая Анелида.

Когда он ушел, Анелида долго сидела неподвижно. Она чувствовала себя сбитой с толку, неуверенной и пронзительно счастливой.

Ричард же, напротив, вернулся домой, полный решимости. Он сразу направился в кабинет Чарльза Темплетона. Чарльз и Морис торжественно восседали там за графином шерри. Выглядели оба довольно смущенными.

– Мы только что говорили о тебе, – признался Чарльз. – Что тебе налить? Что ты обычно пьешь в такое время дня? Пиво?

– Пожалуй. Я налью сам. Может, мне испариться, чтобы не мешать вам беседовать обо мне?

– Нет, нет.

– Да мы, вроде, уже и кончили, – добавил Уорэндер. – Так ведь, Чарльз?

– Как будто так.

Ричард налил себе пива.

– Собственно говоря, – сказал он, – я пришел сюда с целью навязать вам ту же самую тему.

Уорэндер пробормотал, что ему пора.

– Идите, Морис, если у вас действительно дела, – ответил Ричард. – Но то, что я собираюсь сказать, связано некоторым образом с нашим утренним разговором.

Усевшись, он долго смотрел на кружку с пивом.

– Трудно начать, – произнес он.

Все молча ждали. Уорэндер – с видом слегка глуповатым, Чарльз – как всегда, вежливо-внимательным.

– Вопрос заключается в том, как понимать соблюдение и нарушение верности, – проговорил наконец Ричард. – Да, частично в этом. – И он попытался изложить свои мысли как можно объективнее, но понимал, что путается, и уже пожалел, что поддался порыву.

Чарльз все время поворачивал покрытую старческими пятнышками руку, рассматривая ее. Уорэндер потягивал шерри и иногда украдкой бросал взгляды на Ричарда.

– А не лучше ли перейти к сути? – нетерпеливо сказал Чарльз.

– Если бы я мог! – воскликнул Ричард. – Я понимаю, что совсем запутался.

– Может, мне удастся выразить то, что ты пытаешься нам сказать? Ты считаешь, что можешь писать не только такие пьесы, которые подходят Мэри. Более того, ты уже написал одну. Ты думаешь, что это лучшее из всего тобою написанного, но ты боишься, что Мэри не придется по душе мысль, что очередная пьеса будет не для нее. Ты показал ей пьесу, и сейчас она ее читает. Ты боишься, что она сочтет само собой разумеющимся, что именно она должна исполнять заглавную роль. Правильно?

– Да, правильно.

– Но, – неожиданно вмешался Уорэндер, – ей ведь пьеса не понравится, так?

– Не думаю, чтобы понравилась.

– Ну вот, твои затруднения и разрешатся, – проговорил Чарльз. – Если ей не понравится, ты сможешь предложить пьесу кому-нибудь еще.

– Все не так просто, – ответил Ричард. И посмотрев на двух мужчин, каждый из которых годился ему по возрасту в отцы, и у каждого из которых был тридцатилетний опыт общения с Мэри Беллами, увидел, что его хорошо понимают. – Сегодня утром уже была одна ссора, – сказал он. – Просто настоящий скандал.

Уорэндер быстро взглянул на Чарльза.

– Не знаю, может, я ошибаюсь, – заметил он, – но, по-моему, в последнее время ссоры участились?

Чарльз и Ричард промолчали. Тогда Уорэндер добавил:

– Каждый должен жить собственной жизнью. Это мое мнение. Самое паршивое, если человек связывает себя ложно понятым чувством преданности. Видал такое. Был у меня один парень в полку. Грустная штука.

– Со всеми нами может случиться подобное, – заметил Чарльз.

Воцарилось молчание.

– Но… но я ведь всем ей обязан, – горячо возразил Ричард. – Первые, отвратительно слабые до безнадежности вещи я начал писать еще в школе. Потом была та, что имела успех. Ведь это Мэри заставила Правление поставить ее. Мы вместе обсуждали пьесу. Обговаривали каждую строчку. А вот теперь… я не хочу этого, не хочу. Почему?

– И не надо, – ответил Чарльз. Ричард посмотрел на него удивленно, но тот быстро продолжал: – Ты пишешь пьесы. Это твоя профессия. Ты специалист. Ты сам должен все решать.

– Да, но Мэри…

– У Мэри есть акции той компании, которой я управляю! Но я не спрашиваю ее совета, как мне развивать дело, и я не ограничиваю свои деловые интересы только этой компанией.

– Но это совершенно разные вещи.

– Разве? – спокойно возразил Чарльз. – Я думаю, что одно и то же. Сентиментальность в таких делах может сыграть роковую роль. Мэри не понимает, что ты стал другим. А непонимание всегда влечет за собой подозрительность.

– Мэри почти целиком и полностью действует под влиянием чувств.

– Думаешь, она изменилась? Прости, Чарльз, если вмешиваюсь не в свое дело, – сказал Уорэндер.

– Она изменилась, – ответил муж Мэри Беллами. – Люди меняются.

– Вы видели, что вышло с Рози и Берти? – заговорил Ричард. – А со мной будет еще хуже. Что плохого сделали те двое? Все дело в том, что они ей ничего не сказали. А не сказали, потому что понимали, как она это воспримет. Ну… и вы видели, как она восприняла.

– Я думаю, – туманно начал Уорэндер, – когда женщина стареет… – но, пробасив что-то невразумительное, не докончил.

– Чарльз, – проговорил Ричард, – скажи, может быть, я чудовищно ошибаюсь, но не думаешь ли ты, что в последнее время в ее поведении есть что-то… что-то…

– Ненормальное? – закончил Чарльз.

– Но ведь это так на нее не похоже – быть мстительной. Правда? – обратился он к обоим. – Господи, скажите, ведь правда?

К его удивлению, они не ответили сразу. Наконец Чарльз с болью в голосе сказал:

– Мне тоже приходила в голову эта мысль. Я… я спрашивал об этом Фрэнка Харкнесса. Вот уже много лет он наш врач, как вы знаете. Он думает, что в последнее время Мэри стала немного нервной. Как я понимаю, это часто случается с женщинами в ее… э-э-э, в ее возрасте. Он считает, что напряженная обстановка в театре усилила это. Мне кажется, он все понимает. И хочу вам сказать, – подавленно добавил Чарльз, – что меня уже давно беспокоят эти… м-м-м… безобразные сцены.

– Мстительная, – пробормотал Уорэндер, но по его виду тут же стало заметно, что он пожалел об этом.

– Но она же добрая! – воскликнул Ричард. – Я всегда думал, что из всех женщин у нее самые добрые глаза.

Уорэндер, который еще утром проявил склонность высказывать совершенно не типичные для себя мысли, вдруг заметил:

– О глазах и губах говорят так, будто они и в самом деле связаны с тем, что их обладатели думают или как они себя ведут. А в сущности это только части тела, так? Как и пупки, и колени, и ногти на ногах. Приспособления.

Чарльз в изумлении посмотрел на него.

– Мой дорогой Морис, ты просто пугаешь меня. Ты что же, не веришь, что у наших старых друзей могут быть благородный рот, искренний взгляд или открытый лоб. Интересно, а может, ты прав?

– Прав или нет, – возразил Ричард, – но мои проблемы это не решает.

Чарльз поставил стакан с шерри и надел очки.

– На твоем месте, Дикки, – сказал он, – я бы продолжал начатое.

– Вот, слушай! – провозгласил полковник.

– Спасибо за поддержку, Морис. Да, я бы продолжал начатое. Предложи свою пьесу туда, где, полагаешь, ее лучше поставят. Если Мэри и огорчится, то ненадолго, ты сам знаешь. Тебе нужно сохранить чувство перспективы, мой дорогой мальчик.

Полковник Уорэндер слушал его с приоткрытым ртом и отсутствующим взглядом. Когда Чарльз кончил, Уорэндер взглянув на часы, поднялся и сказал, что до ленча ему нужно позвонить.

– Я позвоню из гостиной, если можно, – взглянув на Ричарда, он добавил: – Не сдавай позиции. Лучшая политика, – и вышел из комнаты.

– Я всегда гадал, умен или нет Морис? – проговорил Ричард.

– Было бы большущей ошибкой недооценивать его, – ответил Чарльз.

4

В своих домах и квартирах в радиусе примерно десяти километров от Пардонез-плейс, гости, приглашенные на день рождения Мэри Беллами, готовились к приему. У Тимона (Тимми) Гантри, известного режиссера, приготовления к такого рода празднествам занимали обычно не много времени. Необычайно высокий Тимми, склонившись к треснутому зеркалу в своей ванной, причесывал волосы, которые стриг так коротко, что процедура причесывания казалась излишней. Он переоделся в костюм, который у него назывался «приличным синим костюмом» и, идя на уступку мисс Беллами, надел вместо темно-фиолетового пуловера жилет. Выглядел он как полицейский в отставке, который так и не растратил свой пыл.

Напевая мелодию из «Риголетто», которого недавно ставил, он думал, как ненавидит приемы.

– Белла мия, как там чертовски скучно, – пел он на мотив «Сердце красавицы». И это правда, размышлял он. Мэри становится все надоедливее. Может, придется поссориться с ней еще до премьеры ее нового спектакля. Она физически уже не отвечает тем требованиям, которые он предъявляет к ней как постановщик. Он любил, чтобы его актеры двигались быстро, по сложной схеме, напоминающей построение фуги. А у Мэри дыхание уже не то, что раньше. И темперамент не тот, подумал он. Скорее всего, это будет его последняя постановка с ней.

– Она уже не в моем, не в моем вкусе, – пропел он. Это натолкнуло его на мысль о ее влиянии на некоторых людей, особенно на Ричарда Дейкерса.

– Она дьяволица, – распевал он, – она лю-ю-доедка. Она пожирает юношей живьем. Злобная Мэ-э-ри.

Он был в восторге от того, что Ричард, кажется, хочет сбросить с себя путы и пытается писать серьезные драматические произведения. Он читал Гантри «Бережливость в раю» еще в рукописном варианте. Гантри составлял мнение о любой пьесе сразу и об этой он тоже уже составил.

– Если ты будешь продолжать писать ту слякотную жижу, которую пишешь для Мэри, в то время как в твоей башке имеются такие вещи, тебя надо будет просто утопить в твоей же мути, – заявил он Ричарду. – Некоторые куски этой пьесы отвратительны и заслуживают только мусорной корзины. Другие надо будет переписать. Сделай так, и я ее поставлю.

Ричард это сделал.

Гантри пихнул в карман подарок для мисс Беллами – украшение из поддельных камней, которое он купил у уличного торговца за пять шиллингов. Стоимость его подарков была всегда в обратно пропорциональной зависимости от финансового положения получателя, а мисс Беллами была богата.

Широко шагая по направлению к Найтсбридж, он со все возрастающим энтузиазмом думал о «Бережливости в раю» и о том, как бы он ее поставил, если бы удалось убедить Правление взять ее.

– Актеры будут прыгать, как молодые бараны, – пообещал он самому себе.

У Гайд-парка он опять начал напевать. На углу Уилтон-плейс рядом с ним остановился автомобиль с водителем в форме. Из окна машины выглянуло само Правление в лице мистера Монтегю Маршанта, изысканно одетого, с гарденией в петлице. Это был блондин с прилизанными волосами, гладким бледным лицом, настороженными глазами.

– Тимми, – крикнул мистер Маршант. – Только посмотри на себя! Такой целеустремленный! Ты не идешь, ты просто пожираешь расстояние. Ради бога, полезай ко мне и давай поддержим друг друга, приближаясь к святыне.

– Я хотел повидаться с тобой, – ответил Гантри. Согнувшись вдвое и став похожим на верблюда, он влез в машину. У него была привычка переходить сразу к тому, что его в данный момент занимало. Казалось, он выдвигал свои идеи с той же безжалостной стремительностью, которой отличались и его театральные постановки. Но это впечатление было обманчивым, потому что у Гантри порыв был всегда подчинен замыслу.

Он решительно втянул в себя воздух и сказал:

– Слушай, у меня есть предложение.

Всю дорогу от Слоан-стрит до Кингз-роуд он толковал Маршанту о пьесе Ричарда. Когда они подъезжали к Пардонез-плейс, он все еще весьма красноречиво говорил о ней. Маршант слушал с тем сосредоточенным, хотя и настороженным вниманием, которое Правление проявляло только к немногим избранным.

– Вы это примете, – заявил Гантри, когда автомобиль повернул на Пардонез-плейс, – не ради меня или Дикки. Вы примете, потому что это будет нечто и для Правления. Попомните мои слова. О, вот несчастье, я просто не выношу эти приемы!

– Только запомни, Тимми, – произнес Маршант, когда они входили в дом, – я не связываю себя никакими обязательствами.

– Естественно, дорогой мой. Совершенно естественно. Однако вы свяжете себя ими. Это я обещаю. Свяжете.

– Мэри, дорогая! – воскликнули они оба, ныряя в гущу собравшихся.

Рози и Берти решили приехать вместе. Об этом они договорились после ленча, долго и мрачно размышляя, последовать ли велению гордости или принять во внимание профессиональную целесообразность.

– Пойми, душа моя, – говорил Берти, – если мы там не появимся, она опять расхулиганится и прямиком отправится в Правление. А ты знаешь, как Монти суматошится по поводу личных отношений. Если в театре все благополучно, ему обеспечен успех. Никто, ну просто никто не может себе позволить сказать другому резкое слово. Он ненавидит раздоры.

Рози, переживающая последствия своей утренней несдержанности, мрачно согласилась.

– Господь свидетель, – сказала она, – в моем теперешнем положении я не могу давать повод думать, что у меня тяжелый характер. Ведь мой контракт еще не подписан, Берти.

– Ясно как день. Нашим девизом должно стать «Великодушие».

– Провалиться мне на этом месте, если я стану перед ней пресмыкаться.

– Нам и не надо этого делать, дорогая. Пожатие руки и долгий-долгий взгляд прямо в глаза – этого вполне достаточно.

– Мне отвратительно так поступать.

– Не важно. Будь выше этого. Бери пример с меня. У меня в этом большой опыт. Соберись с силами и помни, что ты – актриса, – он хихикнул, – и будет даже забавно, если посмотреть на все со стороны.

– Что мне надеть?

– Черное. И никаких украшений. Она ведь вся будет ими увешана.

– Ненавижу ссориться, Берти. Что у нас за гадкая профессия. Особенно вот в этом.

– Это джунгли, дорогая. Приходится принимать все это – джунгли.

– А ты, – с завистью проговорила Рози, – кажется, не очень беспокоишься.

– Бедняжка моя. Мало ты меня знаешь. Я просто дрожу.

– Правда? Она действительно может нам навредить?

– Может ли удав съесть кролика?

Рози сочла за лучшее не продолжать темы. Они расстались, чтобы разъехаться по домам и приготовиться к приему.

Анелида и Октавиус тоже готовились. Октавиус, облаченный в черный пиджак и полосатые брюки, а также прочие дополнения, которые он счел уместными для своего наряда, отнял у своей племянницы массу времени. Она только успела принять ванну и хотела начать одеваться, когда в четвертый раз он постучал в дверь и предстал перед ней с видом озабоченным и необычайно опрятным.

– Волосы, – заявил он. – Мне нечем было их пригладить и я воспользовался оливковым маслом. Я не благоухаю, как салат?

Успокоив дядю, Анелида еще раз почистила его пиджак и попросила подождать ее в магазине. У Октавиуса были старомодные представления о пунктуальности и он начал тревожиться:

– Уже без двадцати пяти семь. Нас приглашали в шесть тридцать, Нелл.

– Это означает, что самое раннее в семь, дорогой. Поглядывай незаметно из окна и увидишь, когда начнут съезжаться гости. И пожалуйста, дядечка, ведь мы все равно не можем идти, если я буду в халате, правда?

– Да, да, конечно нет. Вместо шести тридцати в семь или без пятнадцати? Ага, понимаю. В таком случае…

И он отправился вниз.

«Хорошо, что у меня есть некоторый опыт быстрых переодеваний», – подумала Анелида.

Приведя в порядок лицо и причесавшись, она надела белое платье, единственную расточительную покупку, которую она себе позволила в этом году, большую белую шляпу с черной бархатной тульей и новые перчатки. Она посмотрела в зеркало, стараясь оценить себя беспристрастно, как в театре.

«И чувство как перед премьерой, – подумала она. – Интересно, Ричарду нравится белый цвет?» Приободренная мыслью, что платье ей идет и шляпка к лицу, Анелида по старой привычке принялась мечтать: вот они с Октавиусом прибывают на прием. Внезапно все замолкают. Олицетворяющий Правление Монти Маршант поворачивается к великому режиссеру Тимону Гантри: «Кто это?» И Тимон Гантри, внезапно втянув в себя воздух, привычка, которую все актеры, видели они это или нет, любят копировать, ответит: «Не знаю. Но, черт возьми, я это выясню». В сопровождении мисс Беллами они с Октавиусом идут по комнате, и ряды гостей расступаются. Слышатся приглушенные восклицания – они в центре всеобщего внимания. Все глаза обращены на Анелиду Ли. И замерший от восхищения Ричард…

На этом Анелида внезапно прервалась, смутившись, посмеялась над собой и совсем разнервничалась. Подойдя к окну, она взглянула вниз на Пардонез-плейс. К дому мисс Беллами уже стягивались машины. Подъехал огромный черный автомобиль со щегольски одетым шофером. Вышли двое мужчин. У Анелиды екнуло сердце. Один, с гарденией, был Монти Маршант, а другой, невероятно высокий, небрежно одетый – да, ошибиться было невозможно, – другой был величайший из всех режиссеров – Тимон Гантри.

– Ух ты, – сказала Анелида. – Только, Золушка, без глупостей.

Она досчитала до шестидесяти и отправилась вниз. Октавиус сидел у стола и читал. Ходж расположился у него на коленях. Оба выглядели на редкость самодовольными.

– Ты успокоился? – спросила Анелида.

– Что? Успокоился? А, да, – ответил Октавиус. – Все прекрасно. Спасибо, я читал.

– Ты что-нибудь замышляешь, дядечка?

– Замышляю? Я? Что ты хочешь сказать?

– Ты выглядишь так, будто что-то натворил.

– Правда? Интересно, почему? Ну, пошли.

Он согнал кота. И так как Ходж линял, Анелиде пришлось еще раз сходить за щеткой.

– Не променяла бы тебя даже на великого персидского шаха, – заявила она. – Ну что ж, дорогой, пойдем.