Текст книги "Ошибка Оноре де Бальзака"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Спой, Леон, – предложил вдруг Бальзак. – Спой. – И он утомленно закрыл глаза.

Выходит, он не гневался на Леона. Выходит, его беспокоит иное. И, не отдавая себе отчета в своей отваге, Леон затянул песню о стройной девушке и о храбром парне, об их несчастной, безысходной любви… Невдомек было Бальзаку, что Леон пел о себе, только не о Леоне, а о Левке, как звали его в имении все, кроме господ, как звали его отец и мать, сложившие головы на барщине и оставившие ему только сиротскую долю на рабских хлебах.

В песне была тоска, тревога и горечь, и эта тоска вошла в сердце Бальзака острием булата. Леон давно умолк, а тоска все не исчезала. Нет, не легко переступить через собственную совесть, совесть – не привычный щербатый порог. Легкомысленно было думать так. Неосторожно. Но впервые ли он совершал неосторожности?! Эвелине сама судьба дала возможность измерить широту размаха его крыльев, думал Бальзак. Если она понимает это, все будет хорошо. А она не может не понимать. Как живое, видел он перед собой знакомое лицо, проницательные глаза, полные губы и спокойные, удивительно спокойные мраморные руки. И, может быть, только теперь, в дороге, на пути между Дубном и Житомиром, он впервые подумал о дивной власти этих спокойных, холодных рук, в которые он бросил маленький комочек – свое изувеченное невзгодами, страданиями и порывами сердце.

…После ночи в придорожной корчме, где его внимание привлекла черноглазая корчмарка и льстивый банкир чем-то напоминал ему плута Госслена, он попробовал привести свои мысли в порядок. Но не так легко дать совет себе самому. Леон уже пересел из кареты на козлы. Они приближались к Верховне, и все становилось на свое место. Да и Бальзак больше как будто не нуждался в собеседнике. Чем меньше оставалось им ехать до Верховни, тем сильней разрывала сердце тревога. Цель уже обозначилась на сером горизонте, но путь до нее был крут, и проворный однорукий солдат, поднявший шлагбаум при въезде в Бердичев, показался лишь вещей вехой на этом пути.

Краткий отдых в доме Гальперина, получасовая прогулка по грязным, кривым уличкам города в сопровождении замурзанной любопытной детворы, в течение нескольких минут молчаливый осмотр строгих стен монастыря босых кармелитов, мелодичный перезвон, доносящийся с колокольни костела, тарахтенье длиннющих мажар по узкой мостовой и справа, в полушаге позади, неотступный, готовый к услугам господин Гальперин – вот и весь Бердичев. Можно трогаться. Нет, он не собирается отдыхать. Довольно. Сегодня он должен быть в Верховне. Его ждут.

– О да, мсье, там очень ждут.

Гальперин может это подтвердить. Он провожает низким поклоном не только Бальзака, но и карету, которую на этот раз легко, как перышко, выносят на старый гетманский тракт быстрые, норовистые верховненские лошади.

При выезде из города снова шлагбаум, и снова старый солдат в фуражке без козырька одним движением отбрасывает его вверх. Путь свободен. Но в эту минуту долговязый монах в желтой рясе, потупясь, неторопливо переходит дорогу.

Бальзак с сердцем трижды плюет через левое плечо и трижды берется за пуговицу. Эти меры призваны обезвредить дурную примету.

В ушах еще звучат прощальные слова Гальперина: «При первой же нужде известите, и я к вашим услугам».

Чек Госслена был на немалую сумму, но выдан он под залог трех новых книг, свыше двух тысяч страниц. Когда же он только напишет эти книги? На этот вопрос нелегко ответить.

…Путь на Верховню пролегал вдоль лесов. Они темнели до самого горизонта, а по правую руку катились поля и кое-где белели скопления хаток, покрытых черными, словно птичьи гнезда, соломенными кровлями. Об этой дороге в желанную Верховню не раз думалось в Париже, на улице Фортюне, в доме, на котором бронзовая табличка, исправно начищенная рукой Франсуа, извещала: «Принадлежит господину Оноре де Бальзаку». Но если он не напишет новых книг, если не разойдется издание «Человеческой комедии», Франсуа не понадобится толочь на кухне кирпич, чтобы натирать бронзовую табличку.

Дорога на Верховню… Хорошо знал ее и господин Гальперин. Карета, присланная за именитым французом, верно, уже на полпути, и верховненская пани, должно быть, уже надушилась и наплоила косы, горничные сбились с ног, а Кароль Ганский, этот негодяй из негодяев, наверняка спрятал уже свою плеть, надел штиблеты и панталоны со штрипками. Как-никак, а приезжает француз из самого Парижа, автор книг, которые, верно, приносят немалые деньги, если из банкирского дома Ротшильдов шлют уведомления о выплате ссуд.

Гальперину есть о чем подумать. Со двора долетает басистый голос Нечипора: кучер ругается с обозниками. Должно быть, снова запрудили весь двор своими возами, намусорили В другое время Гальперин подбежал бы к окну, пригрозил бы Нечипору, возчикам, но сейчас ему не до этого. Он все думает о Верховне. Толстый и чудаковатый, по его мнению, француз взволновал его. Во всем этом немало неясностей, но одно ясно: приезд француза в Верховню принесет барыши ему, Гальперину. В этом он уверен. Недаром так засуетился брат покойного Ганского, этот надутый Кароль. Недаром прискакал он верхом за пятьдесят верст из Верховни к Гальперину. И хотя он сидел в кресле и орал на банкира, а тот стоял перед ним, одно было несомненно: Кароль нуждался в поддержке и не станет чинить банкиру препятствий в некоторых делах с самой пани Ганской. А когда две недели тому назад карета пана графа Мнишека появилась в Бердичеве да еще остановилась перед банкирской конторой «Гальперин и сын», сердце старого процентщика замерло, и колени у него подкосились. Такого случая еще не бывало. Наконец-то! Вельможный зять графини Ганской вышел из кареты и небрежным шагом пересек небольшое расстояние от ворот до крыльца, на которое уже выкатился встречать его сам глава банкирской конторы. Граф позволил взять себя за локоть, но когда очутился в лучшей комнате банкирского дома, опускаясь в просторное кресло, вытер платком то место на рукаве, до которого дотронулся Гальперин.

Старый ростовщик и не подумал обидеться. У этих господ свои причуды, а ему нужно добыть денег, много денег, тогда, может быть, и граф Мнишек отнесется к нему с тем же почтением, с каким относится к Ротшильду. Можно вытереть платком невидимый след его руки, но его подпись на векселе не сотрешь платком. Нет! На это не достанет власти даже у такого богача, как граф Мнишек. Эта мысль утешает банкира и не мешает ему слушать неторопливую речь ясновельможного посетителя. Без обиняков тот задает вопрос, что известно Гальперину о материальном положении француза, которого ожидают в Верховне. Графиня Ганская рассказывала, что его финансовые дела ведут Ротшильды, это правда? Известно, что книги – тот же товар, но они не в такой цене, как брюссельский фалендыш или французский шелк. Граф Мнишек криво улыбается. Эту остроту можно будет повторить на каком-нибудь рауте в Варшаве или даже в Петербурге. Старый ростовщик не способен оценить такой перл. Но нет, Гальперин почтительно склоняет голову к плечу и рассыпает из-под усов смешок, который словно шариками скатывается по рыжей с проседью бороде прямо за борт наглухо застегнутого жилета. Впрочем, это не совсем так. В тех краях, откуда ждут француза, книги тоже дают барыш. Будь они пустяком, такой уважаемый банкир, как барон Ротшильд, не открывал бы кредит человеку, пишущему книжки. Такой аргумент, кажется, кое в чем убеждает графа Мнишека, и он без всякого стеснения требует, чтобы ему сей же час было показано письмо из конторы Ротшильда о кредитовании Бальзака.

Теперь, когда француз уже на пути в Верховню, когда Гальперин видел его собственными глазами, банкир не без удовольствия вспоминает, как Мнишек, щуря свои близорукие глаза, вчитывался в письмо из далекой Вены о выплате господину Оноре де Бальзаку двадцати пяти тысяч франков по официальному курсу в банкнотах Российской империи, а буде поступит со стороны господина Бальзака требование, то и еще десяти тысяч франков по тому же курсу в русских банкнотах, с учетом этой выплаты по счету издательской фирмы Госслен – Париж, через Венскую банкирскую контору его милости барона Ротшильда.

Гальперин не знает, что именно произвело наибольшее впечатление на пана Мнишека во внимательно прочитанном письме, но граф задумался и несколько минут сидел молча. Небрежным жестом положив письмо на стол, он неожиданно повел речь о другом. Что может сказать господин банкир (он так и. выразился – «господин банкир», и это несколько польстило самолюбию Гальперина), что он может сказать о красавице корчмарке из «Золотого петуха»? По правде говоря, Гальперин немного удивился, хотя он и не должен был удивляться, хорошо зная натуру ясновельможного графа Мнишека. О том, что он не должен удивляться, сказал и сам граф. Обязанность банкира принимать в свои хранилища не одно только золото. Пан Мнишек доверил ему заветную мечту. Молодая корчмарка могла бы совершить путешествие в Бердичев, а оттуда, может быть, и в имение Вишневец. Разве это так уж трудно? Если дело в деньгах и корчмарь Лейбко не таков, чтобы побрезговать доброй наградой, все будет хорошо. Все совершится, как и принято между друзьями.

Бледное, с синеватыми прожилками на щеках, лицо папа Мнишека подергивалось. Нервный тик досаждал ему на каждом шагу. При посторонних он всякий раз, чтобы скрыть это подергивание, заслонял лицо рукою, словно смахивал что-то со лба, с губ, с подбородка; но перед Гальпериным нечего было стесняться… Если все произойдет, как он хочет… да что там говорить, он не скупец… Верховненские леса не такой уж пустяк, они могли бы пригодиться и банкиру Гальперину. Что же до старой графини, – он подчеркнуто произнес «старой», – мечты ее обращены к Парижу…

Гальперин выслушал, пообещал. Таков был его долг. Леса… да и не одни леса. Оказать услугу, да еще интимную услугу, пану Мнишеку, владельцу девяноста тысяч крестьян, королю сказочной провинции со столицей в Вишневце, в этом Волынском парадизе, – это кое-чего стоило! А тут еще заботы об иностранце, письма Ротшильда… Да, 1847 год был трудным годом для банкирского дома «Гальперин и сын».

…Сумерки спускаются над Бердичевом. Суббота наступает. В окнах покосившихся лачуг мерцают свечи. Невдалеке от кабинета господина Гальперина его старуха, закрыв ладонями глаза, покачивается над свечами, вставленными в высокие серебряные подсвечники. Реб Исаак Гальперин сидит в задумчивости. Он слышит шаги сына за дверью. Значит, контора уже закрыта. Пора бы и помолиться, но можно немного подождать. Француз приедет в Верховню только завтра утром. Теперь он сидит в карете, спит или грезит. Да что в нем! Корчма на гетманском тракте волнует больше. Чувства реб Гальперина раздваиваются. До вчерашней ночи, пока он не прикоснулся к Нехаме, не было никаких сомнений… Но пусть эти сомнения пока остаются, как-нибудь разрешатся потом и отпадут сами. Нехаму надо привезти в Бердичев. Она должна быть здесь. У нее теплые плечи, большие, как ночные озера, темные глаза, неслышный шаг, полные бедра. Реб Исаак ощущает в теле сладкую дрожь. Пугаясь этого чувства, он призывает другие мысли, начинает думать о верховненских лесах, о Вишневце, но под всеми размышлениями, как непокорный ручеек под лежачим камнем, трепещет и живет дума о Нехаме.

Зажегши свечи, Исаак Гальперин произносит слова молитвы. Он встречает святую субботу, как полагается, и молится, чтобы господь даровал ему добрый барыш, а семье – счастье, покой и здоровье.

В эту субботнюю ночь в верховненском дворце все спали, не спала только его хозяйка, Эвелина Ганская. Верховня готовилась к прибытию именитого гостя. Для него в правом крыле дворца, на втором этаже, приготовили три комнаты: кабинет, спальню и зал, украсили новыми коврами сени, расставили вазы с цветами, повесили над постелью портрет Николая I и чуть пониже, слева, миниатюрное изображение императора Наполеона.

Графиня Эвелина, покончив со всеми дневными хлопотами, снова поднялась наверх, чтобы в последний раз осмотреть комнаты гостя. Горничная Марина поставила на стол в кабинете подсвечник. Графиня небрежным движением руки отослала ее и села за стол. Да, это был такой же стол, как в Париже, на улице Фортюне. Копия с того же Гольбейна в простенке между низкими окнами, такое же скромное кресло с сафьяновой обивкой. Он будет доволен. А кровать в спальне низкая, просторная, с белыми амурами в головах, такая же, как в отеле в Крейцнахе… Эвелина подавила невольный вздох, как будто в комнате был кто-то посторонний, перед кем она не желала высказывать свои чувства. Все это было прошлое, а ныне перед ней расстилалось, точно пыльный тракт, настоящее. Она не волновалась. При жизни мужа, который был старше ее на двадцать три года, она научилась сдерживать чувства. А по смерти графа отпала всякая нужда волноваться о незапятнанности своего имени. Нет, Эвелина не любила воспоминаний. Она хотела жить настоящим. Она, может быть, только за тем и пришла сюда, чтобы помечтать немного за этим столом, по которому скоро заснуют его беспокойные мужественные руки. Она вспомнила эти руки и задрожала всем телом, словно ощутила их пламенные прикосновения, жадную ласку, требовательную и властную. Так было в швейцарском городке Невшателе. Так было в Петербурге, в Крейцнахе… Будет ли так теперь?.. Оба они прожили век, достаточный для того, чтобы поутихло желанье, чтобы огонь страсти стал слабым, не столь жгучим. И почему-то ей пришли на мысль письма, те, что писала она давно, скрываясь под вымышленным именем, письма, полные преклонения перед его гением, полные обожания. Она подумала: все письма надо уничтожить. Так будет лучше.

Близость встречи по-новому взволновала Эвелину. Намерения Бальзака ей известны. Они прямолинейны и слишком смелы, чтобы сразу принять их и осуществить. Надо еще нм обоим преодолеть головоломные препятствия, – «обоим» – Эвелина покачала головой и тогда… Возможно, только тогда придет исполнение его желаний. Можно ли забыть долгую и многозначительную беседу с шефом жандармского корпуса графом Орловым на приеме в киевском дворянском собрании? Боже мой! И сейчас, вспоминая о том, как он сказал, что государь недавно выразил удивление, почему не видно в Петербурге пани Ганской, она холодеет. Пора уже ей позабыть о таких вещах. Ей не двадцать лет. Впрочем, жаль, что не двадцать. И все же это миновало, унеслось в потоке балов, встреч, в потоке пережитого. Иная слава, иная судьба ожидает ее. Но все зависит от Бальзака. Эти самые слова сказал ей в тот вечер и граф Орлов. Все зависит от того, напишет ли Оноре Бальзак достойную отповедь маркизу Кюстину. Его перо призвано рассеять тяжелую атмосферу, сгущенную Кюстином вокруг имени российского монарха, которого маркиз недостойно поносил. От этого зависит решение многих вопросов, в частности вопроса о передаче всех земель в наследство дочери Ганне в случае отъезда пани Эвелины в Париж… Что же, в Париже ее салон будет весить не менее, чем императорское посольство, господину Бальзаку и это должно быть известно.

Она знала – Бальзак сделает для нее все. Но согласится ли он на такой шаг? Она понимала, как важно для него подобное решение.

И вот он решился. Свидетельство тому его письмо, его приезд.

Утром Бальзак будет в Верховне. Он любит славу, богатство, пышность. У него станет всего этого вдоволь. Он увидит ее такою же очаровательной, как и в час первого свидания. Впереди жизнь, годы…

Эвелина вздыхает. Она увлеклась. Какие же годы впереди? Старость. Она не страшится этого ужасного слова. Ведь он сам в своих книгах так красочно и глубоко показал эту пору жизни женщины, неизбежное разрушение красоты и неминуемый конец любви. И не будь случайной удачи, разве ждала бы она его в эти осенние ночи в верховкенском дворце?

Эвелина спокойно встает, идет из кабинета в спальню. Садится на низенький пуфик возле кровати. На столе стоит подсвечник. Желтоватые блики света дрожат на стенах. Николай I из золотой рамы щурит глаз на постель. Наполеон смотрит в сторону, словно сквозь темную стену. Только бледные амуры в головах улыбаются. И Эвелине хочется, чтобы эта сентябрьская ночь длилась как можно дольше, чтобы плыли неторопливо, как вечность, часы, ибо только в ожидании рождается любовь, о которой в эту минуту думает и Бальзак, покачиваясь на мягких подушках кареты.

Это единственный путь в жизни, не пересеченный шлагбаумами, не расчисленный на версты.

Глава третья. ШЛАГБАУМЫ И ВЕРСТЫ

Он желал представить себе необозримую империю как ровный, голый плац, где ничто не укроется от зоркого монаршего ока. Все дороги, все тропинки, ведущие к этому плацу, хорошо бы перегородить крепкими каменными стенами, пересечь шлагбаумами, а возле шлагбаумов и стен поставить неусыпную и строгую стражу, чтобы оглушительно и предостерегающе били барабаны, господствовало спокойствие и порядок, чтобы даже дожди и снега посещали землю в точно обозначенной последовательности, подчиняясь его приказам. Ему хотелось весь многолюдный Петербург, всю империю одеть в мундир, чтобы можно было во дворце отдать команду «смирно», и от Балтики до подоблачных кавказских хребтов, от Сибири до степей Украины по этой команде все замирало. И чтобы побольше розог, эшафотов и виселиц, чтобы, отгородившись от всего мира каменной глухой стеной, держать все живое в безграничной покорности.

Истеричный, подозрительный, он притворялся спокойным и уравновешенным; мелочный и ограниченный, он стремился выказать широту взглядов и рассудительность. С усердием коллекционера, брызгая слюной, собирал он через тайную канцелярию все эпиграммы, анекдоты и крылатые слова о себе и мстил за все это с нечеловеческой жестокостью и произволом. Всемогущий тиран, он не останавливался ни перед чем, и казалось, единственная цель его царствования – посылать на эшафот, вздергивать на виселицы, гнать на каторгу население всей страны.

Трус от природы, он любил рисоваться своей военной выправкой, для чего камердинеры прилагали немало услилий, туго зашнуровывая его в корсет. Он не спал по ночам, в каждом шорохе слыша недоброе. События на Сенатской площади давали себя знать. Больше всего на свете презирая литературу, он не брезговал невзначай на дипломатическом рауте помянуть Вольтера, привести собеседнику в пример, что именно и по какому случаю сказал Кандид, или похвалить Хераскова за его пышные оды. От этого не было вреда ни ему лично, ни его империи.

Тем более, что Херасков ничем не напоминал камер-юнкера Пушкина или даже поручика Лермонтова. Для всего мира они были уже великими поэтами, а для него они так и остались камер-юнкером и поручиком. Он часто появлялся в опере, слушал концерты иностранных певцов, жаловал известным всему миру скрипачам перстни, а в глубине души уважал только барабанный бой и трубу горниста. По ночам ему снились виселицы и шлагбаумы, и если их было мало, он просыпался в тревоге и ярости. Но более всего ненавидел он печатное слово и тех, кто подвизался на этом поприще, ненавидел и уничтожал.

Половину затрат Третьего отделения – его тайной канцелярии он высочайшим рескриптом повелел отдать на борьбу, как он презрительно выражался, со словесной заразой и за всеми делами этого рода следил сам, зорко и неослабно. Он послал Пушкина на смерть, загнал Герцена на чужбину, свел в могилу Белинского, заковал в кандалы Шевченко, гноил на каторге Достоевского, казнил на эшафотах и виселицах еще сотни смелых сердцем и светлых умом. И всего этого ему было мало, недостаточно, точно кровь и слезы нужны были ему, как воздух.

Его бы воля, он бы всю Сенатскую площадь покрыл эшафотами и с утра до вечера рубил головы, как кочаны. Ему повсюду мерещились заговоры, и он не верил никому из своих сановников, не исключая и графа Орлова. Впрочем, каждый день монарших забот о многомиллионных подданных неизменно начинался свиданием с шефом жандармов, и в зависимости от этого утреннего свидания развивались все дальнейшие события дня.

Таков был император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая – Николай I Романов, и не таким хотел представлять его себе французский литератор Оноре де Бальзак.

Погожим осенним утром просыпался Санкт-Петербург, купая шпиль Петропавловского собора в дожде солнечных лучей. Зажатая в гранит, сурово темнела Нева, над которой только что свели мосты, улицы наполнялись торговым и чиновным людом; только перед дворцом, словно отлитые из бронзы, стояли шпалеры часовых. Легкий ветерок колыхал плюмажи над высокими киверами. В бесконечных анфиладах Зимнего дворца, от парадных дверей через все апартаменты и залы до самых дверей царской опочивальни, замерла, словно приросшая к стенам, личная охрана императора.

За несколько кварталов от дворца, в угрюмом особняке на Мойке, готовился к встрече с царем шеф жандармерии граф Орлов. Он аккуратно сложил в папку необходимые документы, вынул из ящика полученное накануне из Киева письмо, сделал в углу карандашом пометку «чрезвычайной важности» и дернул бархатный шнур. В соседней комнате властно прозвучал резкий звонок.

– Карету, – бросил граф адъютанту, не подымая головы.

– Подана, ваше высокопревосходительство.

Мелодичный звон шпор, шаги замирают за дверью.

Орлов встал, погасил свечи в бронзовых канделябрах. Сквозь щели между шторами в комнату пролился утренний свет. Граф задержался у окна, тронул рукой сонетку: «Открыть штору или нет? Впрочем, пусть так», – и тяжелыми шагами прошел вдоль стены к двери, мельком поймав свое отражение в зеркале – плотный торс в парадном мундире, широкое лицо над твердым стоячим воротником, тщательно зачесанные вверх пышные усы. Переступив порог, граф спустился вниз, мимо замершей охраны, которая, затаив дыхание, ела глазами стройную представительную фигуру начальника корпуса императорской жандармерии.

И всю дорогу, от особняка на Мойке до дворца, под стук колес и копыт по мостовой в голове проносились мысли о делах, которые предстояло разрешить с императором. Лошади несли карету, как перышко, и квартальные издалека узнавали серых в яблоках жеребцов, темную карету, кучера в высоком картузе и шестерых всадников позади, на дистанции, определенной самим шефом жандармов. Квартальные замирали, пешеходы поспешно отворачивались (лучше не смотреть, пронеси, господи, нечистую силу!). Ветер припадал к копытам и виновато скулил между спицами высоких колес.

По набережной, через переулок, с черного двора карета въехала за высокую ограду дворца и словно приросла к земле перед неприветливым крыльцом. А через несколько минут Орлов уже стоял у дверей царского кабинета, с неизменной зеленой папкой под мышкой, ожидая разрешения предстать пред монаршие очи.

Шеф жандармов застыл у просторного письменного стола черного дерева. Царь стоял у окна, поглаживая пальцами холеные усы, смотрел в чистое бледно-синее небо. Казалось, он погружен в мечты, но едва уловимым движением плеча, кивком головы он давал знать Орлову, что внимательно слушает. Тот докладывал о неотложных и важных делах, по мере необходимости перелистывая широкие желтые листы бумаги, исписанные четким почерком ревностных писцов из тайной канцелярии. Здесь было все: новгородские купцы били челом о монаршем соизволении на постройку двух железных мануфактур, в университете одновременно у троих студентов были найдены списки крамольных стихов Пушкина. Пушкина не было, а стихи его продолжали существовать. Царь поднял на шефа жандармов стеклянный взгляд, и у того дрогнули усы.

– Студенты арестованы и высланы в Сибирь.

Царь удовлетворенно наклонил голову.

Орлов с облегчением перевел дух. Можно было продолжать. В Малороссии, в имении помещика Энгельгардта, откуда родом злоумышленник Шевченко, двое мужиков говорили на ярмарке, что скоро царь даст крепостным волю… Оба за такие злоумышленные слова биты шпицрутенами, закованы в кандалы и сосланы пожизненно.

Затем Орлов доложил, о чем говорилось на рауте у нидерландского посланника, о задержании на границе подозрительного лица, назвавшегося родичем покойного императора Павла, об орловском градоначальнике Шундикове, который выстроил себе на казенные деньги дворец и, будучи изобличен ревизией, скрылся в неизвестном направлении…

– Шельма! – с усмешкой проговорил император. – Далее?

– Письмо от генерал-губернатора Бибикова из Киева, – продолжал Орлов, доставая из папки большой желтый конверт.

Царь насторожился. Шеф жандармов привычным жестом выдернул из конверта сложенный вчетверо лист бумаги, аккуратно развернул его, останавливая взгляд на подчеркнутых красным карандашом строках, заговорил:

– Двадцатого сентября в Верховню, родовое поместье графини Ганской, прибыл из Франции литератор Гонорий Бальзак. – Граф закрыл письмо широкой ладонью и, словно читая по жилистой, поросшей черными волосками руке, продолжал: – Согласно донесению чиновника по особым поручениям из радзивилловской таможни, при литераторе Бальзаке никаких недозволенных или подозрительных предметов не найдено и при негласном обыске в чемоданах таковых также не выявлено. В беседах французский литератор, – Орлов перевел дыхание и взглянул на ровно подстриженные ногти, словно на них было записано окончание его мысли, – в беседах проявил себя сторонником монархии, в особенности – вашего величества.

Царь молчал. В чистом небе, как беззащитная льдинка в океане, плыла сизая тучка. Искоса поглядев на притихшего Орлова, царь процедил сквозь зубы:

– Установить строгий надзор, следить зорко за каждым шагом, проверять всю почту, и все это под личную ответственность генерал-губернатора.

И он забарабанил пальцами по мраморной плите подоконника. Орлов вытянулся. Надвигалась гроза. Царь, как ужаленный, отскочил от окна, забежал за стол, дергал ящики, его икры, затянутые в белоснежные лосины, мелко дрожали. Наконец он стукнул пухлым кулаком по столу.

– Не надо было пускать. Будет такая же история, что и с Кюстином. Уедет в Париж, напишет пасквиль, окрестит жандармом, скрягой, негодяем.

– Осмелюсь доложить, – вставил Орлов, – литератор Бальзак, как всем известно, легитимист.

– Знаю! Довольно! Кто дал разрешение на въезд? Кто дал визу?

Царь снова стоял у окна, усы его нервно подергивались. Тонкие губы искривила злобная усмешка. Только холодные, бесцветные глаза, похожие на серое петербургское небо, не выказывали ни злобы, ни возмущения, ни угрозы. Глаза царя были, как всегда, исполнены нерушимого стеклянного спокойствия и ужасающего безразличия.

Орлов почтительно ожидал, пока минует гроза, а когда она по всем признакам стала отходить, он, отчеканивая своим густым, чуть глуховатым басом каждое слово, проговорил:

– Ваше величество, вы, конечно, правы. Но точно известно, что намерения литератора Бальзака устремлены только на брак с Ганской. Только на это. Впрочем, я принял необходимые меры. Я позволил себе отгадать ваши мысли и приказал составить соответствующее письмо генерал-губернатору Бибикову. Вот оно.

Граф достал из папки лист бумаги и передал его царю.

– Так, так, – приговаривал царь, пробегая глазами письмо. Он дочитал до конца и протянул руку к столу, снова углубившись в текст документа. Орлов в тот же миг схватил перо и осторожно вложил его в пальцы царя.

Небрежное движение руки в правом верхнем углу под уже написанным ровным каллиграфическим почерком строгим и простым предложением: «Собственной его императорского величества рукою начертано» – и легла подпись: «Николай». Государь оттолкнул письмо в сторону Орлова и, уже снова блуждая взглядом в небе, заговорил:

– Берегись! Если из-под пера этого Бальзака появится новый пасквиль на мою империю – не сносить тебе головы.

– Осмелюсь доложить, ваше величество, приняты все меры. Нам известен каждый шаг, каждый поступок и каждая мысль Гонория Бальзака. Безграничная преданность вашему величеству графини Эвелины Ганской служит порукой от любых нежелательных поступков. Недреманное око вашей канцелярии денно и нощно наблюдает за Верховней.

Упоминание о «недреманном оке» произвело хорошее впечатление. Шеф жандармов сразу заметил это. Определение принадлежало императору, а он любил, когда повторяли его слова. Где-то в далекой Верховне, затерявшейся в степях его Малороссии, некий француз-литератор Бальзак, хочет он того или не хочет, будет постоянно находиться под надзором его, императорского, недреманного ока.

– Можно ли доверять сообщению нашего посла из Парижа, что Бальзак твердо придерживается легитимизма?

Шеф жандармского корпуса развел руками. Верить какому бы то ни было литератору вообще не стоит. Но использовать Бальзака против Кюстина– это отличная идея посла Киселева. Если из-под пера этого француза появится ответ Кюстину…

– А если нет?

– У Кюстина не было Ганской, ваше величество… – тихо проговорил Орлов.

– Ты прав, – удовлетворенно заметил царь.

Ободренный Орлов продолжал:

– В прошлом году, ваше величество, у меня был частный разговор с Ганской в Киеве. Я позволил себе недвусмысленно подчеркнуть в этом разговоре, от чего зависит высочайшее соизволение на брак с французом и решение дела по наследованию ее имущества.

В суженных глазах царя мелькнула тень далекого воспоминания.

Что ж, когда-то Ганская могла привлечь и его монаршее внимание. Он мог забыть об этом. Она – никогда. Круто повернувшись всем корпусом к шефу жандармов, царь проговорил:

– Примите все меры вместе с пани Ганской, чтобы отповедь Кюстину была написана. Взвесь и то, что я не забыл пасквиль Гонория Бальзака на меня, – он ткнул пальцем в сторону стола, – он здесь.

Орлов кивнул головой.

– Тем большее влияние окажет на французское общество то, что напишет Бальзак о вашей империи теперь.

Царь уже снова смотрел в окно, словно и не слышал последних слов Орлова. Бескрайняя площадь, расстилавшаяся перед дворцом, тешила его взор. В конце концов, если француз заартачится, Третье отделение найдет способ повлиять на него.

– Осмелюсь еще доложить, ваше величество, литератор Достоевский, пребывающий под надзором канцелярии, перевел книгу Гонория Бальзака «Евгения Гранде». Книга есть в продаже и получила весьма благосклонную оценку литературных кругов…

Орлов ждал. Император внимательно выслушал, но не ответил. Он отошел от окна и протянул шефу жандармов руку, которую тот благоговейно взял в обе руки и поцеловал. Аудиенция была окончена. Держа папку под мышкой, шеф жандармов почтительно согнулся в низком поклоне и ровными тяжелыми шагами вышел из кабинета. Когда двери за ним затворились, царь достал из ящика тетрадь, сел за стол и, оттопырив синеватые губы, раскрыл ее. Он неторопливо пробегал глазами по строкам, и по мере того как углублялся в чтение, лицо его бледнело. Царь читал фельетон Оноре де Бальзака «Героизм в халате», напечатанный в журнале «Карикатура» 17 марта 1831 года. Фельетон был написан в форме драматической сценки, и, читая, Николай I невольно произносил реплики вслух, забыв о том, что его ждут неотложные дела.