Текст книги "Ошибка Оноре де Бальзака"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Еще пять тысяч, пожалуйста, господин Бальзак, я ЖДУ рукопись «Крестьян».

Бальзак с подсвечником в руке проводил гостя до порога. Он запер за ним тяжелую массивную дверь, погасил свечу и ощупью вернулся в кабинет. На письменном столе мерцали свечи, зажженные заботливым Франсуа. Карсельская лампа слала из-под потолка мягкий свет. Он сел в кресло, расправил плечи, точно сбросил с них груз, который нес целый день, и просидел так с полчаса. От рейнвейна шумело в голове. Слова Госслена оставили неприятный отзвук в сердце. Он гнал их от себя, но они возвращались вновь и, как упорные солдаты, шли и шли на штурм его достоинства и чести. Он испугался, что они победят его. Схватив перо, он быстро набросал на листе голландской бумаги несколько неискренних слов. Он положил перо и громко прочитал написанное:

«Париж. Февраля 20 дня, 1848 г.

Моя дорогая незабываемая Ева! В эти минуты я вновь подле тебя».

Он аккуратно отложил начатое письмо в сторону. В окне, просторном и широком, синела ночь. Чудесное звездное небо раскинуло свой шатер над Парижем. Он поднялся с кресла и подошел к окну; заслоняя глаза ладонями от света, он долго смотрел на небо, на его безоблачную высь, и мерцание отважных звезд показалось ему немой призывной песней жизни. Каким ничтожным перед величием ночи и красотой неба был Госслен со своим разрушительным шепотом, каким мелким и холодным был Париж! Он отошел от окна немного успокоенный, торжественный. Склонясь над столом, кусая губы, он с мстительным наслаждением писал:

«Черт возьми, мне кажется, что литература в наше время – ремесло уличной девки, продающей себя за сто су; это ни к чему не ведет. Да и у меня возникает желание пойти шататься по улицам, изо всего делать драму, рисковать жизнью, ибо разве не все равно – несколькими несчастными годами больше или меньше! О, когда видишь это прекрасное небо в чудесную ночь, хочется расстегнуть штаны и помочиться на головы всех королевских величеств».

Он дважды прочитал и затем спрятал исписанный лист в ящик, потом, погасив свечи, долго еще стоял у окна и уже не глядел на небо, а, утопая взором во тьме городских улиц, прислушивался к предостережениям парижской ночи.

…И когда он уже спал, разметав руки на широкой постели, сквозь сон донесся до него гул отдаленных шагов. И вскоре он увидел людей, тысячи, десятки тысяч людей, многоголосых, как море, с багряными знаменами в руках; впереди шли женщины, прекрасные и гневные, высоко над головами они несли детей, и дети протягивали ручонки вверх, к солнцу, закрытому тучами.

А за углом дома он узнал сгорбленную фигуру Госслена. Издатель поманил его пальцем и, откинув полу пальто, показал живот, туго обложенный пачками банкнот. Подойдя ближе, он увидел, что в пальто был не Госслен, а фигура, вся состоящая из пачек банкнот – и ноги были из банкнот, и башмаки, и руки, только голова была Госслена, а когда фигура заговорила, то с языка на мостовую полетели франки.

Кошмары преследовали Бальзака всю ночь, и он мужественно боролся с ними, сквозь сон все-таки понимая, что это обманчивые призраки.

На следующий день, впервые за неделю, он вышел из дому.

Когда-то, еще в Верховне, он иначе представлял свое возвращение в Париж. Триумфальный въезд, почести, слава, трескотня в газетах. Ему отдает честь весь Париж.

Так казалось несколько месяцев назад. Так могло случиться, будь он политическим вождем, маршалом или всесильным и всевластным королевским министром, дающим народам исторические эдикты и новые благотворные законы. В карету впряглись бы его сторонники, они ввезли бы ее в Тюильри… Но пока что пара гнедых трусила по густым аллеям Булонского леса. Обнаженные деревья и робкая зелень меж них пригнетали к земле мечты. Бальзак приказал кучеру вернуться. Одинокий, взвинченный, сидел он в углу кареты, выглядывая в окна на пустынную аллею.

Прямо из лесу он поехал к своему другу Лоран-Жану. Друг, или, вернее, приятель и советчик, мог бы успокоить его. Карета остановилась возле нарядного высокого особняка. Бальзак поспешно поднялся на крыльцо и позвонил. Ему долго не отпирали, и он позвонил вторично. Дверь открылась. Швейцар узнал его и низко поклонился.

Господина Лоран-Жана нет дома.

– Хорошо, я подожду его, – сказал Бальзак, оборачиваясь спиной, чтобы швейцару удобнее было снять с него пальто.

– Он выехал из города, мсье!

Бальзак удивленно пожал плечами.

– Куда?

Швейцар в один миг очутился подле него.

– В городе неспокойно, мсье, и мой господин решил переждать в провинции, у своего приятеля.

В глазах швейцара Бальзак уловил насмешливые искорки. Похоже было, что он обрадован бегством своего господина.

– Жаль, жаль. Ну что ж, будь здоров. – Он бросил швейцару в руку экю и уже не так быстро пошел к выходу.

Открывая ему дверь, швейцар, словно издеваясь, спросил:

– А мсье не собирается выехать, простите за любопытство?

– Зачем? – Бальзак остановился, переступив порог.

– Говорят, революция, говорят… Да что, такое плетут, страшно и выговорить.

Бальзак достал из кармана еще экю и бросил швейцару. Тот ловко поймал монету и сразу стал необычайно разговорчив.

– Говорят, будут бить буржуа.

– Возможно, – засмеялся Бальзак и, уже спускаясь с крыльца, не оглядываясь, добавил – Если надо, то и побьют.

Швейцар застыл на пороге с открытым ртом.

Бальзак приказал кучеру ехать к Жирардену, но и тот, как оказалось, покинул Париж. Тогда Бальзаку вдруг захотелось навестить графиню Висконти.

Узнанный лакеями графини, он беспрепятственно прошел через длинную анфиладу комнат, ловя взглядом свое отражение в зеркалах. Те же картины на стенах, та же мебель, те же тяжелые бархатные портьеры. Наконец он остановился в небольшой, хорошо знакомой ему гостиной.

Весть о его прибытии опередила его. Навстречу шла графиня Висконти. Он низко поклонился и поцеловал протянутую тонкую руку, остро пахнущую ландышем.

Они сели на маленькой кушетке, и перед ними на столике поставили кофе – для него, легкое светлое вино – для нее.

Графиня откровенно рассматривала гостя. Они молчали, вспоминая прошлое, по-своему оценивая друг друга. Он не мог назвать это прошлое любовью, но сердце приятно защемило, когда он увидел словно выточенное из мрамора лицо графини, проницательные серые глаза и полные губы.

Ему вспомнились бесчисленные вечера в этой гостиной, через которую она за руку, как добрая мать ребенка, ввела его в большой свет. Он не произносил страстных признаний, но склонял перед нею колена, целовал ее и чувствовал тогда, что она хотела этого. Не она ли расписывала ему прелести высшего парижского света, не она ли говорила ему: «Оноре, найдите себе жену с миллионным приданым и благородным именем, тогда никто не осмелится подвергнуть сомнению ваше происхождение и вы станете признанным художником».

Она была откровенна с ним тогда и верно отгадывала его стремления, а отгадав, подталкивала и советовала. Разве за одно только это она не заслуживает всемерного уважения и внимания? И вот они сидят и молчат в той же гостиной, исполненные оба волнующих мыслей и предчувствий. Но он вспоминает и другое. Вспоминает ее резкий, осуждающий взгляд, когда над его словами о «Человеческой комедии» насмехался Бонневаль. Все спуталось. Все было как в водовороте. И он даже слышал бешеный гул воды.

– Итак, вы снова в Париже, мсье Бальзак, – наконец вымолвила графиня. – Я очень рада видеть вас. Могу ли я поздравить вас с женитьбой? Я даже уверена…

– Простите, – он перебил ее, словно боясь принять поздравления, – но пока нет, я еще не женат.

Она ничего не сказала. Налила ему кофе. Но – смягчилась, он уловил это. Можно было подумать – графиня Висконти радуется, что он еще не женат.

– Я много слышала о вашей невесте, – прибавила она, помолчав, – Говорят, Эвелина Ганская – красавица и пользуется благосклонностью самого императора Николая. – Это можно было понять как намек. Не очень спеша рассеять это впечатление, графиня, помолчав, спросила – Я думаю, вы не истолковали дурно мои слова?

В знак согласия он поклонился и перевел разговор на другое.

– Вы будете в среду на «Севильском цирюльнике» у итальянцев?

– К сожалению, я не смогу. Я завтра уезжаю из Парижа, Оноре.

– Как, и вы бежите?

У него непроизвольно вырвалось это грязное слово. Она улыбнулась почти искренне.

– Нет, не бегу. Просто некоторое время пробуду в своем поместье, пока здесь не погасят пожар.

– Вы думаете, он загорится? – Он спросил это с тревогой.

– Непременно. Будет сыграна чудесная комедия, Оноре, даже вы не сумели бы выдумать такую.

Он ужаснулся. Холодные слова, более того – безжалостные, которыми характеризовала графиня предстоящие события, испугали его. Графиня поняла это.

– Не пугайтесь, Оноре, не представляйтесь удивленным. Послушайте, – голос ее стал жестким, она, казалось, резала льдину и раскладывала куски перед ним на столе, – послушайте, сначала будут демонстрации, адвокатские речи, чернь из предместий придет в наши кварталы, она прогонит короля Людовика-Филиппа из Тюильри, но ее обманут буржуа и адвокаты; потом на смену адвокатам придет генерал Кавеньяк. О нем говорят много дурного, ибо он немилосерден и жесток. Но он подлинный рыцарь – твердое сердце и властная рука. Все восстановится. Только в палате будут заседать другие депутаты и в правительстве новые министры, а чернь снова загонят в предместья. Тогда я вернусь в Париж, и мы с вами поедем к итальянцам, – весело закончила графиня. – Не правда ли, Оноре?

Он ничего не ответил. Чем он мог парировать такой неслыханный цинизм? Но в то же время он не мог не удивляться проницательности этой женщины.

Он молчал, увлеченный стремительным потоком мыслей, теряясь в предчувствиях, едва сдерживая нараставший в груди гнев. Не он ли долгие годы, как крот, копошился в мансардах, в наглухо запертых комнатах, над своими рукописями, а потом надевал на себя шутовской наряд и потешал салонную публику? Не он ли принес с улицы Ледигьер в свои творения любовь к жизни и жажду света? Еще минута молчания – и он сказал бы графине: «Нет, мы не увидимся с вами, вам больше не придется наслаждаться жизнью в Париже, а вашего славного генерала Кавеньяка сведут на Гревскую площадь и заставят склониться перед гильотиной».

– Может быть, вы колеблетесь, выбираете свое место? – спросила вдруг графиня. – Не надо. Они, – она показала на запад, где ютилась в убогих жилищах парижская беднота, – не интересуются литературой. Им нужен хлеб. Понимаете, хлеб! И как бы вы ни хотели быть там, вы окажетесь с нами. Слышите, Оноре? И я советую: садитесь утром в мою карету, и поедем ко мне. У моего замка высокие стены, они на время отгородят нас от комедии. Советую.

Он не ответил. Ему предлагали бежать. Возможно, графиня и права. Одну минуту он думал так. К чему подвергаться опасностям?

– Имейте в виду, – продолжала графиня, – ваша невеста посоветовала бы вам сделать то же.

Графиня говорила совершенную правду. Он не нашел в себе мужества отклонить ее предложение. Сказать «нет» он не отважился и вместо отказа уклончиво промолвил:

– Спасибо за приглашение. Я подумаю.

Ссылаясь на болезнь, он быстро попрощался, пообещал вечером известить о своем окончательном решении. Но вечером он ничего не написал графине. Запершись в спальне, он лег в постель и, не раздеваясь, заснул, тяжко вздыхая во сне, нервно шаря по постели руками.

Он проснулся от крика над самым ухом. Франсуа тормошил его за плечи, толкал в бок, кричал:

– Сударь, проснитесь! Проснитесь, сударь!

Но когда он в самом деле проснулся, в комнате никого не было.

– Померещилось, – проговорил он громко, но в ту же минуту тишину парижской ночи расколола беспорядочная стрельба, и вдруг тьма за окном огласилась криками, выстрелами, топотом шагов.

Париж восстал.

Глава четырнадцатая. ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА

В доме № 12 на улице Фортюне окна были плотно занавешены шторами. Похоже было, что хозяин предусмотрительно покинул город. Перед домом каштаны, раскачиваемые ветром, клонили к земле раскидистые ветви, приветствуя многолюдную толпу, неудержимой рекой льющуюся по улице Фортюне и наполняющую ее гомоном и радостными возгласами.

По улице, держась тротуаров, проехал рысью отряд кирасиров. Толпа не расступилась. Она лишь замерла на миг, грозно глядя на всадников. Лица солдат были сосредоточенно замкнуты.

– Да здравствует республика! – выкрикнул кто-то в толпе.

И вся улица откликнулась, и все закричали, размахивая руками:

– Да здравствует республика!

– Долой короля!

– Долой Гизо!

Кирасиры уже исчезли за углом, а крики не стихали. Наоборот, все усиливались.

Багряные знамена колыхались над сотнями голов, с белых продолговатых полотнищ рвались в воздух короткие, как выстрелы, призывы:

«Свобода», «Равенство», «Братство».

Сквозь узенькую щелку в шторе Бальзак следил за неудержимым людским потоком. Возбужденные лица жителей предместья волновали его. Пересохшими губами он читал надписи на полотнищах. Крики в честь республики, как пушечные выстрелы, пробивали стены дома. Они наполняли комнату всемогущим гневом и угрозой. Они увлекли его.

Непроизвольно, сам того не желая, он одними губами вторил им.

Франсуа был здесь, рядом с ним, в гостиной, и озабоченно присматривался к тому, что творилось на улице.

– Плащ! – крикнул Бальзак, рванувшись к дверям.

Он оттолкнул в сторону слугу, ставшего перед ним на пороге, потом, тяжело переводя дух, долго отодвигал старательно прилаженный слугою засов на дверях. Ему казалось, что он никогда не отодвинет проклятый засов, что он так и останется навеки в этой темной прихожей, а на расстоянии локтя от него, за дверью, пройдет мимо кипящая победная жизнь. Перебои сердца даже испугали его. Боязнь одиночества придала сил, он рванул железный засов и ногой толкнул тяжелую дубовую дверь. Теперь ничто не отгораживало его от мира. Он очутился на улице.

Боясь опоздать, он бросился бегом за толпой. Одно мгновение он был последним, но вскоре уже видел за собой море голов.

– Куда? – спросил он бежавшего с ним рядом человека в синем комбинезоне, с ребенком на руках.

Тот удивленно посмотрел на толстого, приземистого господина, однако весело ответил:

– К королю в гости! Приветствовать его с днем падения королевства.

Он смеялся на бегу, искоса поглядывая на Бальзака, и тот, покоряясь подсознательному желанию, тоже засмеялся. Вокруг него, впереди, позади, по сторонам раздавались тяжелые шаги. Он распознавал стук деревянных подошв кожевников и судостроителей, он впитывал всем своим существом победные крики в честь республики, и когда толпа штормовым валом выплеснула его на Тюильрийский бульвар, прижав к решетчатой ограде, он вместе с тысячами людей кричал уже:

– Да здравствует республика! Долой короля!

Это было какое-то безумие. Непредвиденное безрассудство. Он раздваивался в эту минуту и страшился самого себя. Уже в следующий миг нахлынуло раскаяние. Оно родилось, как только руки его коснулись железного кружева ограды, а глаза охватили и на всю жизнь запечатлели в памяти просторные порталы Тюильрийского дворца, суету и страшную, граничащую с безумием, растерянность на плацу.

Тогда он словно проснулся. Из толпы снова вынырнул и остановился рядом с ним человек в синем комбинезоне. Он крепко прижимал к груди ребенка и приветствовал Бальзака ласковой улыбкой, как давнего приятеля.

– Чего остановился, товарищ? – толкнул он его кулаком в бок. – Устал? Скорей на плац, там отдохнем в королевских покоях. Живей!

Ребенок заплакал. Рабочий поднял его обеими руками над головой и, не сдерживая радости, закричал:

– Смотри, Эжен, смотри, сынок, как народ идет громить королевский трон! Вперед, товарищ! – крикнул он Бальзаку и побежал за толпой, ворвавшейся уже за ограду дворца.

Бальзак вытер горячей рукой вспотевший лоб. Его трясло. Он закрыл глаза, призывая пробуждение, жалея, что это не сон, и еще крепче ухватился руками за ограду. Здесь, на клочке земли Тюильрийского бульвара, уцепившись руками за железный переплет ограды, он чувствовал себя как на острове спасения. Разрушительная буря катилась мимо. Это было минутное видение, и утешения оно не принесло. Вдруг молниеносная мысль оторвала его руки от ограды. Он оттолкнулся, как от берега, и стремглав нырнул в пенящийся водоворот бушующей грозной толпы.

…В ночь на 24 февраля 1848 года король Франции Луи-Филипп отрекся от престола в пользу своего старшего внука, графа Парижского, который должен был править под регентством герцогини Орлеанской. Палата заседала всю ночь, и уже казалось, что после отречения короля кончатся народные волнения.

В ту самую минуту, когда палата собиралась утвердить закон о регентстве, в зал заседаний ворвались гвардейцы и вооруженные рабочие.

Впереди шли поэт Ламартин, Луи Блан и рабочий Альберт. Те, кто собирался утвердить закон о регентстве, провозгласили Францию республикой.

Вторая республика начинала свой путь.

Король в простой карете, едва успев захватить свою многочисленную семью, бежал в Сен-Клу. Следом мчался в коляске Тьер. Гизо, переодевшись монахом, бежал из дворца и скрылся в часовне монастыря иезуитов.

За спиной Ламартина, Луи Блана и Альберта, за спиной вооруженных рабочих и гвардии стояли парижские банкиры. Они радовались поражению монархии, но не настолько, чтобы испытывать удовольствие от требований жителей предместья.

Проявив дипломатическую выдержку и абсолютную тактичность, они не вмешивались непосредственно в ход событий, пока палата не провозгласила республику, но затем они оплели невидимой паутиной Люксембургский дворец, и создание вечером того же дня временного правительства стало заключительным актом народной трагедии.

Народ Франции был обманут вторично. Правительство Второй республики возглавляли: премьер – адвокат Дюпон и министр иностранных дел – поэт Ламартин, за их спиною стояли финансисты, заводчики и биржа. Адвокат и поэт с балкона Люксембургского дворца, чередуясь, произносили пламенные речи перед народом. Тем временем национальные гвардейцы, по приказу министра внутренних дел Ледрю-Роллена, разбирали баррикады и незаметно разоружали рабочих.

Прежний премьер Гизо мог оставить иезуитскую часовню и спокойно спать в своем дворце.

В Сен-Клу Тьер, склонившись над столом, при скупом свете свечи писал письмо генералу Кавеньяку. Взволнованные слова лились на бумагу непрерывным потоком. Торопилась рука, и нервно дергался подбородок – признак крайнего волнения королевского министра. Перед его глазами мелькало самоуверенное, холодное лицо Луи-Филиппа, его напыщенность и ограниченность раздражали Тьера еще и теперь. Он бросил перо, не в силах продолжать письмо. Закрыв лицо руками, он вспомнил смехотворную и жалкую сцену во дворце, дрожащую руку короля, подписывающего отречение, истерический плач королевы, суетню в коридорах.

– Какой позор! Какое кощунство!

Тьер оторвал руки от лица, схватил перо и продолжал писать с еще большей торопливостью. Это было ясное и длинное письмо. И когда оно было написано, он прочитал его дважды, и после второго чтения к нему вернулось чувство успеха. Такое чувство кое-чего стоило. Он вложил письмо в небольшой, невзрачный конверт и позвонил. Он осмотрелся, точно проверяя свое одиночество в этой комнате. Да. Вокруг никого не было. Однако ему привиделось в темном углу, у камина, плоское, с седыми отвисшими усами, тревожное лицо генерала Кавеньяка.

Но это длилось одно мгновение. Он тотчас же удостоверился, что в углу никого не было.

В осенние дни давно прошедшего года, в грязной мансарде на улице Ледигьер, Бальзак мечтал, что войдет в маршальский зал Тюильрийского дворца в белых шелковых чулках и башмаках с бриллиантовыми застежками, он представится своему королю как могущественный пэр Франции, и в две шеренги по обе стороны трона будут стоять опытные царедворцы, исполненные уважения и зависти. Он склонит колено перед королем, и тот милостивым движением руки прикажет ему подняться. Король обведет придворную аристократию увлажненными от счастья глазами и скажет: «Вот, господа, человек, который кое-что прибавил к славе Фракции своими произведениями. Приветствуйте господина Оноре де Бальзака (особенно подчеркнуто будет произнесено „де“, чтобы никто не отваживался в дальнейшем сомневаться в его дворянском происхождении), он продолжил и завершил дело великого Наполеона», – скажет король.

Эту заветную мечту, которая со временем стала похожа на болезненный бред, он носил в своем сердце, как самое дорогое на свете сокровище, и свято оберегал от людей. Единственному человеку в мире, своей первой возлюбленной Лауре Берни, поверил Оноре тайную грезу и нашел отзвук в ее душе.

Крестница короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетгы, Лаура Берни, женщина сорока четырех лет, мать восьмерых детей, принесшая ему наслаждения первой и лучшей любви, поняла его мечту и одобрила ее.

Она показала мечтателю с улицы Ледигьер золотой медальон с прядью волос королевы Марии-Антуанетты, той самой прядью, которую королева послала ее отцу, перед тем как взойти на эшафот. С трепетным волнением рассматривал Оноре медальон.

…И вот Оноре Бальзак в маршальском зале. Мечта, волновавшая его двадцать восемь лет назад в полутемной мансарде дома № 9 по улице Ледигьер, исполнилась. Он очутился в прославленном маршальском зале королевского дворца. Но впервые видели зеркала этого зала такую толпу, и впервые увидели в них свое отражение обитатели Сент-Антуанского предместья. С ними вместе, как песчинка, занесенная вихрем, ворвался в Тюильрийский дворец Бальзак.

Должно быть, его привела сюда неодолимая жажда видеть все, запечатлеть в своей памяти, увековечить в ней все волнующие, лихорадочные выкрики и слова. Он остановился у колонны недалеко от входа в зал и, скрестив на груди руки, растерянными горящими глазами осматривал огромное помещение. Бальзак уже не заме-чал суетливой толпы вокруг. Его глаза увидели в конце зала под голубым балдахином высокое золоченое кресло, обитое пурпурным бархатом, – королевский трон, – и уже не могли оторваться от него.

Да, это был трон. Он не ошибся. Облизывая языком пересохшие губы, сдерживая прижатыми к груди руками перебои сердца, он рассматривал королевский трон, проникаясь благоговением перед золоченым пустым креслом. Четыре ступеньки, покрытые пурпуром, вели к нему, только четыре ступеньки.

Между тем Бальзака узнали… Живой шепот коснулся крылами десятков ушей. Он достиг слуха актера Монроза, игравшего в его «Киноле», и удивил актера:

– Бальзак?

– Смотрите, писатель Бальзак!

Люди передавали весть о его присутствии в маршальском зале, как эстафету, как знак, предвещающий благо и радость. Он тоже услышал эти слова, но уже произнесенные более громко, и другие мысли горечью своей отравили еще не рожденную радость неожиданной славы. Там, на далеком севере, станет известно о его появлении в тронном зале, в толпе, пришедшей низвергнуть трон, и, кто знает, будут ли довольны этим северная Атала – Эвелина и ее повелитель? Но решение возникло само собой. Оно вылилось в знаменитую фразу, вскоре облетевшую все салоны Европы и вызвавшую злорадную усмешку на губах всероссийского самодержца.

Бальзак с отвращением отступил на шаг от колонны, точно оттолкнулся от позорного столба. Толпа перед ним раскололась на две половины. Она дала ему дорогу. Перед ним вилась узенькая дорожка к трону.

– Господин Бальзак! – воскликнул кто-то за его спиной.

Он оглянулся. Актер Монроз протиснулся к нему.

– О, метр, вы здесь!..

Монроз расцеловал его. Толпа впереди сомкнулась. Прозвучал удар топора. Королевский трон пошатнулся и упал. Десятки рук подняли его над толпой. Голубой балдахин, точно раненое чудовище, корчился на штыках ружей.

Бальзак оттолкнул Монроза. Так, чтобы все слышали, он во все горло, чужим голосом, прокричал:

– Я явился сюда, господин актер, чтобы взять лоскут с королевского трона…

Его услышали. И гам вокруг стал спадать. Монроз отшатнулся от него. Руками, глазами, всем телом. Воцарилось тревожное и холодное молчание. Бальзак быстро повернулся и пошел прочь из маршальского зала.

Впереди него колыхался над головами пурпурный трон французских королей и корчился на штыках голубой балдахин. Бальзак шагал неторопливо, плечи его опустились, точно под бременем ноши, ноги, как чужие, несли его тяжелое тело, чужие мысли тревожили мозг, только сердце было то же самое. Неспокойное, вспыльчивое, горячее.

Люди с праздничными лицами бежали на площадь Бастилии. Они обгоняли понурого, постаревшего Бальзака, оставляя после себя отзвук призывных криков. Из них он понял, что на площади Бастилии будут жечь королевский трон. Бальзак направился на улицу Фортюне.

На площади Бастилии сожгли трон ненавистного монарха. Могучие возгласы в честь республики, свободы, равенства и братства грозно гремели над Парижем до глубокой ночи. От границ Франции в Брюссель, Берлин, Лондон, Санкт-Петербург мчались, загоняя лошадей, курьеры. Опережая их, летела людская молва.

Прусский король Фридрих-Вильгельм IV приказал призвать в армию резервистов и запретил все социалистические листки. Виктория Английская распорядилась на всякий случай приготовить тюрьмы для вольнолюбивых, под стенами Петропавловской крепости подняли на виселицу сорок мужественных защитников народной воли, а по этапу в Сибирь пошло еще несколько тысяч свободолюбцев.

Вторая республика взволновала Европу.

Она не миновала и Бальзака. Он вышел ей навстречу не очень удачно, он сам признал это перед своей совестью, очутившись вновь в кабинете на улице Фортюне. А теперь ждал, в каком образе явится республика в его дом, какие вести ему принесет.

В эти минуты он снова переживал мучительное раздвоение, разлад в мыслях и чувствах и с сожалением думал о том, что если бы за плечами у него было лет на двадцать меньше, он не так повел бы себя сегодня.

Вторая республика явилась на улицу Фортюне в образе таинственного человека в черном плаще. Лицо человека закрывала маска. Шляпа с высокой тульей была низко надвинута на лоб. Человек оттолкнул Франсуа и запер дверь кабинета. Комком бумаги, вынутым из кармана, человек заткнул замочную скважину. Потом он приложил ухо к двери и, убедившись, что за нею никого нет, сбросил шляпу и снял маску.

Перед смущенным Бальзаком стоял Ламартин. Они обменялись крепким рукопожатием и некоторое время стояли молча, заглядывая друг другу в глаза, обновляя в своей памяти прошлое. Обоим вспомнилась встреча в салоне госпожи Жирарден. Там собрались после спектакля Гюго, Готье, Эжен Сю, Альфонс Карр и еще несколько малознакомых рецензентов и журналистов. Ламартин поразил тогда своим спокойствием, необыкновенной уравновешенностью и достоинством, с которым он принимал заслуженные высокие похвалы. Бальзак стоял перед мраморным камином, когда Ламартин вошел в зал. Тот сразу же подошел к нему, крепко пожал ему руку и сказал несколько слов в благодарность за прекрасные произведения. После этого вечера было еще несколько встреч. Было взаимное уважение, дружеская откровенность, взаимное понимание. Дружбы, однако, не возникло.

Ламартин, не ожидая приглашения, сел. Бальзак сделал то же.

Казалось, прошло достаточно времени, чтобы начать разговор. Как ни силился Бальзак, но догадаться о причине появления Ламартина не смог. Тот, наклонив голову, смотрел исподлобья. Точно изучал замкнутое лицо Бальзака. Точно искал в нем изменений или старался прочесть мысли. Память воскресила коренастого, сильного человека у мраморного камина в салоне госпожи Жирарден. Блеск глаз, ясный лоб, каштановые волосы, ниспадавшие прядями, полные розовые щеки, красивый нос, беспокойные руки, каждым движением выдававшие невиданной силы энергию. Губы роняли слова, и руки поднимали их, придавали им силу, устремляли вперед, словно метали диски, всякий раз попадая точно в цель.

Теперь перед Ламартином было другое лицо. Он подумал: Бальзак, приглядевшись к нему, мог прийти к такому же выводу.

– Дорогой Оноре, – начал Ламартин, положив тонкие, с узкими пальцами руки на ручки кресла, – вы были сегодня в маршальском зале.

Бальзак удивленно покачал головой.

– Не удивляйтесь. Новое правительство знает все. – Ламартин слегка приподнялся в кресле и, сбрасывая с себя деланное спокойствие, взволнованно сказал: – Я пришел к вам не только как коллега, поэт Ламартин прибыл к вам как министр нового правительства.

Пророчество графини Висконти напугало Бальзака. Во главе правительства стоял адвокат. Бальзак не перебивал Ламартина. Странная неподвижность овладела им.

– Дорогой Оноре, всю жизнь вы стремились к славе. Не возражайте. – Он отметил робкий кивок головы Бальзака. – Это так. Слава не давалась вам, – такая, конечно, какой вы желали. В наше время она приходит через политику. Настала пора и для вас.

Выходило, что Ламартин явился к нему с предложением. Сердце взволнованно забилось. Он понял: надо что-то сказать. Единственное, что удалось ему, это дрожащим голосом вымолвить:

– Когда-то, лет двадцать пять назад, мсье Ламартин, в мансарде на улице Ледигьер, номер девять, в моей пылкой голове вспыхнул пожар, которого никто не мог погасить…

Он перевел дыхание и, жалея, что Ламартин не перебил его, вынужден был продолжать:

– Этот пожар зажгла прекрасная женщина, которой я, к сожалению, до сих пор не познал. Говорят, что она живет на улице Четырех народов, в конце моста Согласия, а имя ее – Слава.

Бальзак грустно покачал головой. Откровенность не приводила к желаемому результату. Он выдал свою слабость без всякой надобности.

– Зачем вы пошли в маршальский зал? – спросил Ламартин, не обращая внимания на его признание.

– Лоскут бархата с королевского трона… шагреневую кожу… – зло вымолвил он и уколол глазами сухое бритое лицо Ламартина.

Он ждал иронической улыбки на скорбных губах или насмешки. Ожидание было напрасным. Ламартин молчал.

– Вы понимаете, Ламартин? Шагреневую кожу.

Ламартин молчал, это было хуже всего.

– Шагреневой кожи я не нашел. – Бальзак умолк. Похоже было, что он бредит.

– Оноре, – Ламартин произнес это с чувством, – я хотел бы, чтобы вы меня верно поняли. Слава в наши времена – не фея. Она живет не на улице Четырех народов, в конце моста Согласия, она находится теперь в Люксембургском дворце.

Ламартин поднялся. Не отходя от кресла, он предложил:

– Приходите к нам, мсье Бальзак, объявите себя приверженцем республики, вас ждет портфель министра просвещения временного правительства, а затем – депутатское кресло в Национальном собрании.

Ламартин подумал:

«Я победил. Бальзак будет с нами. Либеральная мысль Европы истолкует это в нашу пользу».

А Бальзак растерялся. Вначале он решил, что это ошибка. Неужели ему предложили портфель министра? Неужели госпожа Слава прилетела к нему сама? Вот она берет его за руку и почтительно ведет рядом с собой. Он даже увидел: Эвелина рукоплещет ему. Но зловещий голос, тот, что всю жизнь мучил его, тот, что в бессонные ночи поднимал его на бой за этим письменным столом и сейчас неслышно возник в сердце, он заставил его выпрямиться в кресле и бросить прямо в лицо Ламартину угрозу, которая поразила того проницательностью и сожгла все мосты для отступления самого Бальзака.