Текст книги "Черная Книга Арды"

Автор книги: Наталья Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

…Вернулась очень быстро; он благодарно улыбнулся одними глазами, приняв из ее рук чашу.

– …Это чернобыльник, зовут его так же, как и тебя, – ахэнэ, еще называют Черной Девой: есть такая легенда… Он успокаивает в горе, утишает боль; если растереть листья и приложить к ране, останавливает кровь, а рана заживает быстрее. Лечат им и лихорадку… Это ветка ивы, ниэнэ; свежие листья ивы хорошо класть на воспаленную рану, а древесный сок, собранный в пору цветения, исцеляет болезни глаз. Вот пятилистник – къет'Алхоро, Волчий след: он обостряет чувства и дает мыслям ясность, а Волчьим следом зовется потому, что растет на глухих лесных тропах – людские предания говорят, там, где прошел Древний Волк. Можжевельник, йэллх; его плоды собирают с пятнадцатого дня знака Локиэ до пятого дня знака Хэа и сушат только на воздухе. Чтобы язва подсохла и зажила скорее, сушеные ягоды надо истолочь и смешать с медом, а если омыть голову отваром или просто смочить им виски и лоб, можно снять головокружение. Дым от сухого можжевельника хороший, от него легче думать… Къелла, или ирный корень; аир. Собирают его корневища с поздней осени до первых дней знака Алхор, но выкапывать нужно непременно железным клинком. Тоже лечит раны – если настой сделать или присыпать рану сушеным корнем, истолченным в порошок. А это корень ириса, иэллэ; если сушеный корень смешать с вином, он хорошо помогает от кашля и боли в груди, дает успокоение душе и притупляет боль телесную. А это – о, это элгэле, звездный колос… где ты его разыскала? Его в здешних лесах трудно найти. Он помогает при чахотке. И… это – серебристая полынь, лунная трава.

Опустил глаза. Долго молчал.

– Трава Странников. Трава Дороги… Ахтэнэ, ты совсем не за этим пришла. Ты ведь знаешь все это не хуже меня.

– Трава Дороги… – повторила она и неожиданно для себя самой спросила: – Учитель… а вернуться можно? Если шагнешь за грань?

– Не знаю, – глухо, словно через силу. – Но… если нужно, если что-то не окончил, не завершил, и больше некому…

Так-уже-было.

— Когда-нибудь и я…

Неоконченная фраза обожгла ее – стало невыносимо, до немоты страшно. Как от того видения, о котором не могла рассказать даже Учителю. Даже ему. Именно ему.

Ее взгляд упал на узкую руку с тяжелым браслетом наручника на запястье – он больше не прятал от нее рук.

– Оковы ненависти, – бессмысленно-размеренно, не осознавая смысла слов.

– Что?..

Она смотрела прямо в его растерянное лицо, смотрела невидящими, широко распахнутыми глазами:

– И оковы ненависти не разбить… Ортхэннэр однажды ведь пытался…

Потом – вдруг порывисто:

– Учитель, откуда я помню это?

Он почти бессознательно отметил: не «знаю» – «помню».

– Ведь это было так давно…

– И танец Хэлгэайни…

– И танец Хэлгэайни… Откуда ты?..

Он поднялся, прошелся по комнате, стараясь не хромать – по привычке.

– Ахтэнэ…

Как, тебе объяснить это, как рассказать тебе это?.. Я многое знаю; многое – но не все. Меня почитают бесстрашным – и вот теперь я боюсь. Боюсь разбудить твою память. И стократ сильнее – боюсь ошибиться. Одного слова будет довольно – а я не смею произнести это слово… Скажи, полынный стебелек, видишь ли ты то, что вижу я? И что будет с тобой, если ты вспомнишь? Что станешь делать ты? – не надо, я знаю. Судьба свершится – слишком скоро, я слышу, я знаю это… и даже если возьму с тебя слово уйти, оставить меня – ты не сделаешь этого, ты снова сломаешь аир – как уже было… Что делать мне?..

— Ахтэнэ, я… я не знаю.

Благоразумие – милосердие – трусость… не все ли равно, как называть. Не понимаю себя. Но ведь это – ты ?..

— Учитель…

Голос позади – неожиданно глуховатый. Он, не оборачиваясь, почувствовал, как она склоняет голову, как бессильно опускаются ее плечи.

– Ты, наверно, устал… Я… пойду.

Без надежды на то, что он остановит ее.

– Приду… в другой раз. Потом.

Он не смел обернуться.

– Я пойду, – совсем тихо. И вдруг: – Кори'м о анти-эте.

Он вздрогнул и обернулся. Она повторила, глядя ему в глаза:

– Кори'м о анти-эте, Мелькор.

И, мгновение помедлив, подняла руки – открытыми ладонями вверх.

Знак открытого сердца – знак того, что этот разговор останется между ними – просьба об ученичестве, в которой нельзя отказать – или… Он коснулся ее рук – ладонь к ладони:

– Кор-эме о анти-эте.

Взял в ладони ее лицо – как доверчиво, как беззащитно смотрит, Тьма, какие глаза, губы почти детские – сердце мое в ладонях твоих…

— Я пойду.

Он молча кивнул. Она пошла к двери – легко и странно неуверенно, снова чем-то напомнив еще беспомощного маленького олененка; он закрыл глаза – и услышал тихое, похожее на стон:

– Учитель, Мелькор – кто я?

И – нет ее в комнате. Как сон.

Он подошел к столу, невольно прислушиваясь к затихающим – неверным, словно вслепую – шагам и поднял сухой стебель серебристой полыни.

Больше она не приходила. Не спрашивала ни о чем. Когда они все же встречались – нетрудно затеряться среди полутора тысяч людей, – приветствовала его легким поклоном, прижав ладонь к сердцу, и проскальзывала мимо – легкая, тоненькая, кажущаяся невероятно юной в своей мужской одежде.

…Она вошла – нерешительно, словно силой заставляя себя идти. В этот час обычно редки были гости – люди все-таки спят по ночам. В такие минуты он принадлежал только себе. Он совсем не казался величественным сейчас – усталый седой человек; он сидел, ссутулившись, за низким столом, обхватив голову руками, и, не мигая, смотрел на белый огонек – маленькую звездочку в хрустальном кубке. Крохотный магический светильник. Тоскливое развлечение. А ночь тянется, тянется без конца…

Тихий-тихий голос сзади:

– Учитель… Можно?

Он вздрогнул, неожиданно выхваченный из бесконечной круговерти своих мыслей:

– А? Кто здесь? Ты? Зачем ты здесь, дитя мое?

Отчаянные горькие глаза:

– Ты сейчас так сидел, Учитель… И рукава сползли… Так тяжело стало…

Он внутренне выругал себя. Неужели даже наедине с собой нельзя быть самим собой?.. Но что с ней такое? На себя не похожа…

Первый раз с тех пор он увидел ее. Бледное до прозрачности тонкое лицо, на котором живут только глаза.

– Так с чем ты пришла? – спросил, как мог, мягко.

– Я? Я… так. Учитель, знаешь… – она попыталась улыбнуться, но губы жалко задергались – вскинула руки, закрывая лицо, попыталась отвернуться. Он быстро встал и, взяв ее за плечи, подвел к столу, осторожно отвел руки от лица:

– Садись. Успокойся, пожалуйста. Вот, выпей. Так что случилось?

– Да нет, я уйду лучше. Как… глупо, – попыталась усмехнуться сквозь слезы.

– Никуда ты не уйдешь. Говори, что случилось? Разве я могу вот так отпустить тебя?

Ему показалось – она немного успокоилась. Он медленно прошелся по комнате, глядя куда-то мимо нее. А через мгновение она ломким движением опустилась на колени и тихо, ровно – слишком ровно – проговорила:

– Учитель, я люблю тебя.

Наверное, ничего глупее нельзя было ответить:

– Что же теперь делать…

Таким беспомощным он себя еще никогда не чувствовал. Он поднял ее – осторожно, дрожащими руками.

– Дитя мое… бедная девочка… Что же мне делать с тобой?..

Она стояла, закрыв глаза; потом вдруг гордо, почти с вызовом, вскинула голову; губы искривились в горькой улыбке:

– Знаю, ты – для всех, ты не можешь быть – для одного. Но я люблю тебя и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не сможешь полюбить меня? – я живу во имя твое и за тебя умру, когда придет час. Я знаю, что будет, и прошу тебя лишь об одном: позволь остаться здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего счастья – умереть за тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь говорить, все, что подумаешь, – все равно. Я прошу тебя.

– Но почему же – я…

– Я знаю, о чем ты подумал. Нет. Это не жалость. И кто сказал, что женщины любят за страдания, – глупец. Любят не за что-то. Не вопреки чему-то. Ты просто – есть. И ты прекрасен – прекраснее всех в Арте.

– Прекрасен?.. – Он резко обернулся к ней. – Разве ты ни разу не видела меня? Посмотри получше!

Она выдержала его взгляд:

– Твое лицо – полет сокола, Тано айанто. Да. Да, ты прекрасен.

– Гортхауэр во всем лучше меня, – он чувствовал, что говорит чудовищные глупости, и видел, что она понимает это. – Я сам дал ему этот образ. Я знаю. Почему не он?

Она тихо и грустно улыбнулась:

– Мэллъе-тэи, мэл кори.

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в колдовской пещере у темного озера, где ели и сосны, где мхи и можжевельник; спит волшебным сном – пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он приходил сюда, подолгу стоял у ее ложа, вглядываясь в лицо спящей, не смея понять, почему оно кажется ему таким мучительно знакомым, не смея назвать ее по имени…

…Он был предводителем одной из многочисленных шаек изгнанников, изверившихся во всех – и в эльфах, и в богах за морем: враги всем, кроме самих себя. И все же Враг был первым врагом. Наверное, он здорово насолил уруг-ай – видавшие виды воины Аст Ахэ не помнили, чтобы отбитый у них человек был так искалечен. Уруг-ай пытались вытянуть из пленного ответ – где скрываются его люди. Золотоволосые потомки народа Хадора были лютыми врагами дориатских ирхи, и те вырезали их вплоть до грудных младенцев. В потаенном месте в лесу жили его люди – с женами и детьми; и потому человек молчал. В течение бесконечно длинных часов ему методично переламывали ноги – все кости, одну задругой. Тело его давно уже стало сплошным ожогом. Наконец, взбешенные его молчанием, уруг-ай решили заживо содрать с него кожу. Они уже начали осуществлять свой замысел, когда отряд черных рыцарей, привлеченный орочьим гвалтом, разогнал злобных тварей. Страшный плод висел на низком суку дуба. Хуже всего, что уруг-ай влили человеку в горло какое-то зелье, не позволявшее впасть в забытье. Первой мыслью было – прикончить его, чтобы не мучился, – но потом решили все-таки попробовать спасти ему жизнь. Сначала везли осторожно: он кричал от боли при малейшем сотрясении. Затем пустились во весь опор, уже не обращая внимания на крики, – иначе не довезли бы.

…Эти огромные серые глаза были так похожи на глаза Гортхауэра в тот день, когда в нем проснулось сердце… Окровавленный комок обожженной плоти. Как ювелир, он соединял обломки костей – бесконечно долго, вечно… Когда наконец закончил, оказалось, что прошло двое суток. Человек спал. Теперь он будет жить…

Долгие дни прошли. Пережитый ужас остался позади – страшным сном; только в золото волос подмешалось изрядно серебра. Он не знал, куда попал, но, поскольку его лечили и обращались с ним хорошо, думал, что это эльфийское поселение, а седой величественный владыка – наверное, какой-нибудь король Элдар. Черные одежды… что ж, видно, много горя пережил, потерял близких…

Говорить с ним было хорошо, хотя и странно – кто в такие времена думает о красоте и мире? Печальный мудрец, жаль его. Такие гибнут в нынешние времена. Смерть забирает самых беззащитных, а они-то, как правило, и есть лучшие. Как странно дрогнуло его лицо, когда человек назвал свое имя – Хурин…

А чуть позже Хурин мельком увидел руки собеседника. И впервые подозрение проникло в его душу. Вскоре он осмелился спросить у одного из своих лекарей, как имя того, кого здесь называют – Тано…

Удар был страшным. Словно предательство лучшего друга. Он так привязался к этому человеку… Враг. И… нет, невозможно. Враг, которого он знал по рассказам, совершенно не походил на того, кого он видел перед собой. И то был не обман, Хурин чувствовал это. Но как же понять все, что о нем говорили? Эта раздвоенность так измучила его, что он начал придумывать самые невероятные объяснения. Пережитый ужас вновь заполнил его душу. Ночь он провел без сна, почти на грани безумия; мысли его путались, и жуткие видения клубились во тьме…

Когда его нашли утром, он был еще жив, хотя клинок короткого кинжала прошел опасно близко к сердцу.

…Вала стоял рядом с человеком и сурово смотрел ему в глаза:

– И зачем же ты сделал это, Хурин? Неужели я дал тебе повод?

Человек отвел взгляд и, смежив веки, откинулся на подушки. Говорить было тяжело и мучительно стыдно.

– Прости. Но сомнения истерзали меня. Я не знаю, чему верить. Не так легко забыть все, чему учили с детства. Я хочу верить тебе – и не могу. Послушай, я говорил с тобой, я не верю, что ты так нечеловечески жесток. Я не знаю, зачем ты велел меня лечить. Если для новых мучений, то лучше убей меня. Верю, ты знаешь жалость. Может, я обманываюсь и ваш обычай велит убивать пленных мучительной смертью, но хотя бы ради своего прошлого сжалься надо мной! Ведь ты пришел в Арду из любви к ней, так вспомни же свое прежнее имя! Ведь не всегда ты был таким!

– Верно, – тяжело сказал Вала. – Верно, Хурин. Не всегда. Когда-то я даже умел летать, смеяться и петь. Пока брат мой не сломал моих крыльев, не отнял мою радость, не лишил меня песни. Но имя свое я помнил всегда. Я никогда не менял его и не изменял ему. Странно, что и ты помнишь его смысл. Почему? Почему не Восставший в Мощи?

– Но я же знаю язык Элдар…

– Другие тоже знают, но почему-то не понимают… Благодарю и за это. За то, что поверил в мое милосердие. За то, что поверил мне. Жаль, что твой тезка не был столь понятлив. Когда встанешь на ноги, я отпущу тебя. А пока, – коротко усмехнулся, – ты мой пленник.

Он не сразу покинул Твердыню. Здесь его уже никто не считал врагом и свободы его никто не стеснял. Странно, но мысль о побеге никогда не приходила ему в голову. А иногда он покидал черный замок в горах и подолгу бродил по лесам. И, должно быть, сама судьба вывела его – сюда…

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном – пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он долго смотрел в юное печальное лицо спящей, а потом, не удержавшись, наклонился и поцеловал ее. И это тоже было – сказкой, потому что она открыла глаза и улыбнулась ему. Он не сразу решился задать вопрос:

– Кто ты?..

Шорох-шепот:

– Ахтэнэ…

– Долго ты был моим гостем, Хурин. Теперь ты совсем здоров и можешь уйти.

– Господин… Куда же мне идти теперь? Разве я смогу уйти один? Разве ты позволишь взять с собой это сокровище?

– Напротив. Я хочу, чтобы вы ушли. Она… согласна?

– Да, господин!

– Пусть будет так. Ты свободен. Я не стану брать с тебя слова не поднимать меча против Севера…

– Почему? – вспыхнул Хурин. – Неужели ты думаешь, что я смогу…

– Не спеши. Ты из дома Хадора. Верю, ты сам не пойдешь против меня; а твой народ? Что будет, если тебе придется выбирать между клятвой верности твоего дома и тем словом, которое ты готов сейчас дать мне?

Хурин опустил голову.

– Хочу только попросить тебя – уводи своих людей. Уходите на восток, за горы.

– Зачем?

– Это не тайна. Будет война. Последняя – после здесь ничего не останется. Никого. Самой этой земли не станет, – голос Изначального звучал глухо. – Но легкой победы не будет: мы не станем сдаваться. Нужно время, чтобы люди успели уйти. У нас нет выхода: мы купим это время кровью. Видишь, я откровенен с тобой, Хурин из дома Хадора.

– Уже семьдесят лет, – не поднимая глаз, проговорил Хурин, – мы не воюем с Севером. Только с орками Дортонион. Никто не говорит о большой войне…

– Не вы ее и начнете. Война придет от заката, из земли Аман. Вы еще не знаете этого; но знаю я. Когда Три Племени выступят вместе с Бессмертными, что станешь делать ты? Вас и без того слишком мало.

Жестокая это была откровенность: Хурин не знал, что ответить. Минуту назад он готов был поклясться едва ли не в верности Владыке Севера… а теперь?

– Уходите, пока есть время. Гибель твоих людей ничего не изменит, – Изначальный жестко усмехнулся, – даже если бы вы сражались на нашей стороне; а этого не будет.

– А как же… ты? – неловко спросил Хурин.

Изначальный пожал плечами.

– Не говори, что был здесь. Все равно тебе не поверят, – спокойно посоветовал он. – И береги ее.

– Обещаю, – еле слышно проговорил человек.

– Хорошо. А завтра пусть у нас будет радость – пир и веселая свадьба. Не так уж часто здесь такое бывает…

Он натолкнулся на нее в галерее – она стояла у окна, пристально глядя ему в лицо. Тонкая, худенькая, какая-то ломкая, как тростниковый стебель под порывами зимнего ветра.

Ты хотел спасти меня, Тано? Как тогда? Не отвечай, я знаю. Ты понимал, что слово клятвы меня не удержит, и вот – сделал так, что я должна уйти… Тано мельдо, не обманывай себя: он дорог мне, но это – мэлтайрэ: нежность, привязанность, понимание… Я знаю, если останусь – он любит меня, он останется тоже, может, попытается привести сюда своих воинов, и… Я вижу, что будет. Я должна уйти. Но я вернусь. Не теперь. Не скоро. Знаю, ты думаешь – этого не будет. И все-таки я вернусь к тебе. Ты думаешь, ты – бог, а богов нельзя любить. Но ты – человек. Обрученный с Артой, и я… Ты слышишь меня, Тано айанто?

Он отступил на шаг – такая яростная горькая вера была в ней; споткнулся, дернувшись от внезапной боли – мгновенно тонкие пальцы оплели его запястья, и боль схлынула – только зрачки целительницы расширились: сухие обморочные глаза.

Ты слышишь. Это как лестница, и я не знаю, сколько в ней ступеней – но пройду их все. И я вернусь. Потом можешь прогнать, можешь сказать, что я не нужна тебе, – все равно. Потому что тогда я сумею то, чего не смогла сделать сейчас. Ты слышишь ?

Она коснулась рассеченной шрамами щеки – легко, так легко, как вздох.

Ты слышишь. Им-мэй эйнэле-тэи тэссэ. Им-мэй лонндэле-тэи опор.

Она ушла стремительно – ни остановить ее, ни ответить ей он не сумел.

Века – я не увижу тебя. И никогда не забуду тебя…

…Молодому мужу воины поднесли великолепный меч. Он принял оружие с поклоном, коснулся клинка губами и, мгновение помедлив, сказал твердо:

– Никогда этот меч не поднимется против твоих людей, господин. В том клянусь за себя и за детей своих!

Одобрительный гул был ему ответом – только Изначальный тихо вздохнул. Юному тяжело заглушить голос сердца; а он еще так молод, этот Хурин из дома Хадора… Будем надеяться, что ему не придется выбирать. Учитель обернулся к Ахтэнэ – и на мгновение замер, встретившись с ней глазами. Девушка заговорила первой.

– Тано… – с трудом давались слова, – прими мой дар.

Распахнула легкий черный, шитый серебром плащ – и, привстав на цыпочки, бережно возложила на седые волосы Учителя венок: ломкие звезды элленор, серебристо-белые, едва распустившиеся бутоны звездоцвета-гэлемайо и веточки можжевельника, словно дымкой окутанные тонкими нитями звездчатки-гэллаис .

На несколько мгновений он замер, словно боялся пошевелиться или вздохнуть; потом протянул руку, и узкая рука девушки доверчиво легла в его ладонь.

– Благодарю… Ахтэнэ.

«И перед всеми скажу…» Вот ты и сказала.

Он подал Ахтэнэ маленький ларец из лакированной меди:

– Я дарю тебе этот убор. Тот, кто носит его, будет любим всеми и всегда. И… не забывай меня.

– Я никогда не забуду, – тихо ответила Ахтэнэ.

Вала стремительно обернулся к Хурину, сильно сжал плечи человека, заглянул в глаза, встряхнул:

– Береги ее. Береги ее, слышишь?

Было что-то в его глазах, в тихом напряженном голосе, отчего человеку захотелось вдруг преклонить колено – не мог он сейчас смотреть в эти глаза, только ответил глухо:

– Я клянусь, – и склонил голову.

Гортхауэр вошел молча и остановился на пороге. Учитель не смотрел на него. Пламя свечи под его пальцами вытягивалось – скручивалось в тугую спираль – опадало и снова тянулось вверх.

– Ты понял.

Гортхауэр как-то судорожно кивнул.

– Я не могу оставить ее здесь. Понимаешь…

– Не надо… не говори ничего.

– Она не должна – еще раз… Я не могу. Скажешь – жестоко?

– Я не судья… нет, я не то… но что же теперь делать…

– Именно. Что – же – теперь – делать, – размеренно и ровно.

Поднялся резко – плащ взметнулся изломом крыл:

– Я иду. Не спрашивай ничего. Так надо.

– Тано… я ждала тебя. Прости, я не могла уйти так.

Она зябко куталась в тот же черный, шитый серебром плащ, улыбалась грустно и неловко.

– Я должна была… должна была попрощаться с тобой. Тано. Тано… Прости меня… за это, – подняла руку, почти коснувшись венка, – и торопливо отдернула. Он покачал головой: промолчал.

– Они долго не увянут.

– Знаю. Ты – кэннэ йоолэй.

– Тано, – повторила беззвучно. И еще раз: – Тано…

Не плакала – просто стояла и смотрела неправдоподобно-огромными беззащитными глазами; шепотом:

Энгъе а ниэнэ-алва о антъели кори'м:

Листья осоки и ивы в моих ладонях -

скорбь и разлука, -

Танно ан горт-анта суули ойо и-тхэннэ -

И не укрыться сосне на ладони вершины…

Замолчала. Потом – тихо:

– Прощай?..

Прикосновение тонких пальцев к ладони – легкое, как дыхание. Он крепко сжал ее руки:

– Таирнэ…

– Тано…

Больше – не было слов, и так можно было стоять бесконечно, глядя в глаза – не было смысла в словах, потому что – все равно не успеть сказать всего, так хотя бы – запомнить, запомнить…