Текст книги "Черная Книга Арды"

Автор книги: Наталья Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

– Заткнись, мразь! Да как ты можешь вообще говорить о Служении и любви? Ты же только брать умеешь! А когда любят – дарят…

– И откуда ж ты этого набралась? Или я ошибся и ты свою девственность уже кому-то… подарила? Может, Ульву? Пожалуй, надо проверить…

Она защищалась так яростно и отчаянно, что на грохот сбежались люди. Дейрел с исцарапанным лицом, с синяком под глазом лежал в углу, защищая голову, а девушка в приступе гнева била его подсвечником.

– Убью, падаль! – кричала она. Люди еле сдерживали хохот. Ее с трудом оттащили. Неизвестно, чем бы это все кончилось, но тут в комнату быстро вошел седой воин и зашептал что-то на ухо Дейрелу. В глазах «короля» вспыхнула звериная ненависть.

– Вот как, – тяжело дыша, сказал он. – Времени не остался, значит… Слушай, ты! Дела идут так, что мне ждать недосуг. Ты нужна мне женой! – в его голосе слышались испуганно-истерические нотки. – Если до утра не согласишься, я тебя, тебя… Уничтожу! Поняла? У меня нет выхода!

– Трус! – бросила она, переводя дух.

– Нет, я просто расчетлив. Они не посмеют тронуть мужа любимой сестры. А если ты не будешь моей…

– Повелитель, но ведь она из Черных, как и ты, – со страхом в голосе заговорил седой. – Ты не можешь…

– Могу. Все могу! Готовь костер, слышишь?

– Но сжечь… Ведь можно просто убить, Повелитель…

– Я не люблю оскорблений. И не прощаю. К тому же у нее есть выбор. Утром я приду, – усмехнулся он, успокаиваясь.

– Не утруждай себя, я – воин Аст Ахэ, – сама удивляясь своему спокойствию, ответила она. – А ты плесень. Ты всех нас предал и заплатишь за это!

– Жаль, – протянул Дейрел. – Королевой ты смотрелась бы лучше. Что же, посмотрим, насколько верно твое имя, Заклинательница Огня…

Наверное, Дейрел все-таки не собирался убивать ее: хотел просто запугать, устрашить, заставить подчиниться его воле. А еще, наверное, ему было страшно – иначе бы наутро он не ввалился к Ириалонне пьяным до полусмерти. Никто из тех, кто был при последнем их разговоре, никогда не рассказывал об этом – да и некому было рассказывать; но, выйдя из отведенного девушке покоя, Дейрел прохрипел:

– Костер!..

Тот седой, что принес Дейрел весть о приближении Черных Воинов, хотел было возразить – но, увидев бешенство безумия в глазах «короля», сейчас казавшихся желтыми, как у хищного зверя, поспешно отвел взгляд и промолчал. И безумие это, казалось, передалось тем, кого Дейрел называл своей сворой…

…Огонь захлестнул его, удушливый дым забивался в горло, выжигал глаза, – Изначальный протянул руку, пульсирующий сгусток жизни лег в его ладонь, как маленькая птица-подранок, – и тогда он сжал пальцы…

…Они уже знали, где ее искать. Кони несли их к городищу за деревянным частоколом на лесистом берегу реки. И внезапно они услышали внутри – зов, полный безнадежной тоски, а потом нахлынула волна смертного ужаса; далеко впереди над частоколом к небу рванулся столб пламени – и зов умолк, оборвавшись внезапно, оставив внутри только сосущую пустоту.

Свора знала: никого из них щадить не станут. Свора дралась до последнего, потому что отступать было уже некуда. Дейрела взяли живым: его не защищали – страх смерти оказался сильнее верности из страха.

Вент, морщась, словно от боли, оттаскивал от костра Ульва.

– Там уже никого нет, – повторял он четко и громко. – Ты понимаешь?

Ульв не отвечал: он рвался в огонь, и в его глазах бился другой огонь – безумие. Тогда Вент позвал Торка, и вдвоем они еле справились – с одним. Его пришлось связать. Вент бил его по лицу, пытаясь привести в себя; взгляд Ульва стал осмысленным, но теперь в нем была пустота. И Вент понял – воля к жизни ушла. А на волосы Ульва лег пепел – теперь уже навсегда.

Они возвращались, и отряд вел Вент. На телеге лежали рядом двое – Дейрел и Ульв; один спал пьяным сном, другой смотрел в небо пустыми глазами.

… – Твои братья будут судить его. Ты будешь с ними?

– Нет. Разве это вернет ей жизнь?

– Ты простил его?

– Я не хочу о нем больше знать. Айанто…

– Что?

– Почему ты не спас ее? Разве ты не мог? Ведь достаточно было сказать слово…

Изначальный прикрыл глаза.

– Не мог, – глухо выговорил он. – Не мог. Только в ваших сказках: «да будет» – и стал свет…

Помолчал.

– Ульв.

– Да?..

– Ей не было… не успело быть больно.

– Почему? – не сразу спросил человек – очень ровно.

– Когда нельзя спасти, можно избавить от мук. Вот, я ответил. И теперь, наверно, ты не захочешь оставаться со мной.

– Почему? – в голосе человека скользнуло недоумение.

– Потому что… не огонь ее убил.

– Что тогда?

– Я.

Человек впервые поднял глаза на Изначального. Долго смотрел в его лицо, потом глухо и отрывисто проговорил:

– Мэй халлъе-тэи, Тано айанто.

И низко склонил голову.

РАЗГОВОР-XIV

…На этот раз, как ни странно, первым начинает разговор Собеседник, не дожидаясь вопросов Гостя.

– Это исключение. Единственный случай за всю историю Твердыни: женщина, ставшая воином Меча…

Гостю явно хочется спросить, откуда его Собеседник знает, что Ириалонна была единственной; он даже делает легкое движение, словно собираясь прервать Собеседника, – нов последний момент решает промолчать.

– Единственный случай, который, наверное, не мог не обернуться бедой. А Твердыня делала все, чтобы предотвратить беду. Терпеливо, как мудрый целитель. Оставалось сделать последний шаг – и вот не хватило времени.

Собеседник смеется коротко и горько:

– Так часто бывает: не хватает времени. Нескольких лет, дней, часов… Случайность. Девушка могла не поехать с отрядом. Помощь могла успеть вовремя. Случайность…

Некоторое время молчат оба; потом Собеседник начинает говорить снова – как поначалу кажется Гостю, о другом:

– Ни прежде, ни после не было такого, как Аст Ахэ. Потому что только один мог создать эту Твердыню. Твердыня выявляла дар человека, помогала ему стать Мастером в том, в чем он был более всего одарен, осознать и осуществить свое предназначение. Каждый из людей Твердыни был первым в своем ремесле. Это не значит, что больше они не умели ничего; но у каждого было свое дело. В этом и заключалось Служение: в том, чтобы служить людям. Не своему роду, не своему клану – людям: потому что Твердыня становилась для каждого второй семьей, каждому дарила чувство единства, единения с братством т'айро-ири. Того единения, которое оставалось с человеком навсегда – до конца пути. Единое братство, единое начало пути: Твердыня. Разрозненные кланы, неизбежно сливающиеся в единый народ. И Мелькор становился Учителем для каждого, потому что люди Аст Ахэ, быть может, не сознавая этого, чувствовали: Твердыня – это он… Твердыня помогала каждому раскрыться до конца; неважно, чей ты сын, – важно, кто ты, что ты можешь…

Гость ни о чем не спрашивает: ему кажется, что сейчас лучше всего просто слушать.

– …разумная польза, – говорит Собеседник. – Мир устроен так, что землепашцы в нем рождаются много чаще, чем поэты. Среди людей Твердыни не было ни нерадивых землепашцев, ни бездарных поэтов. Твердыня руководствовалась благом людей. Женщина не может быть воином Меча, потому что это искалечит ее. Изменит ее тело так, что скорее всего она не сможет родить. А если и сможет – что будет? Дом без тепла, ребенок без матери – или отказ от того, чему такая воительница посвятила свою жизнь? И то, и другое – несчастье. И то, и другое означает утрату цельности…

На этот раз Собеседник умолкает надолго. Потом неожиданно говорит:

– Ах'энн, ставший языком Твердыни, – мудрый язык. И в притче, рассказанной Учителем, есть еще один оттенок смысла: всепорождающая Тьма – женское начало; Свет, как и Пламя Творения, – мужское…

Впервые он произносит – Учитель.

Но Гость не спрашивает, почему…

ВАЛИНОР: Совет Великих

542 год I Эпохи

…И Эарендил ступил на берега Земли Бессмертных.

Он поднимался по зеленым склонам Туны, но никто не встретился ему на пути, и пусты были улицы Тирион; и непонятная тяжесть легла на сердце Морехода.

Какой воздух здесь… Он глубоко вдохнул – мелкие иглы впились в горло и легкие: пыль, алмазная пыль. Ему стало страшно. Быть может, потому никто из Смертных не может жить в земле Аман, что и самый воздух здесь смертелен для них? И он умрет – умрет, не достигнув своей цели, задохнется, как выброшенная на берег рыба… Режущая боль в глазах заставляла по-иному вспоминать слова предания: Враг был ослеплен красотой и величием Валинора…

Сквозь радужную дымку он пытался рассмотреть город. О Тирион-на-Туне, улицы и площади твои, мощенные белым камнем, гордые башни твои… Он шел – беспомощный, растерянный, полуослепший от приторно-ровного сияния белой дороги; а волосы и одежда его были покрыты алмазной пылью. Он шел и уговаривал себя – этого не может быть, это все потому, что я пришел из Смертных Земель, потому, что моя душа омрачена тенью Зла, потому, что во мне кровь Смертных… Стало немного легче, но тоска и непонятное гнетущее ощущение не исчезали. Здесь была Вечность неизменности и покоя, а он был – мгновением пред лицом Вечности. Он поднимался по бесконечным белоснежным лестницам и звал, звал – уж во власти отчаяния, – звал хоть кого-нибудь… И когда, потеряв всякую надежду, повернул к берегу – услышал голос, грозный и величественный. Он стоял, склонив голову, а голос, шедший словно с высоты, возвещал:

Здравствовать тебе, о Эарендил, величайший из мореходов! Здравствовать тебе, о вестник предреченный и нежданный, вестник, надежды, несущий Свет, славнейший из Детей Земли! Ныне призывают тебя Великие пред лицо свое, дабы говорил ты пред ними о том, что привело тебя в Благословенный Край.

Четырнадцать тронов в Круге Великих, Четырнадцать сияющих престолов, на которых восседают в Маханаксар Изначальные. Единый Круг Судеб. В молчании застыли на тронах Изначальные.

…Воля Эру священна. И тот мир, что задумал Отец, должен быть построен. Значит, Враг должен быть сокрушен.

Судьбы Арды решать не владыкам ее. Пусть слова свои скажут дети Арды, те, кто живет в ней и кому Арда принадлежит по праву. Их воле мы подчинимся.

Если не будет изгнано из Арды зло Мелькора, тщетна Надежда Элдар и тщетна вера Младших Детей в Арду Исцеленную…

Но никто из Валар не ступит больше на землю Арды. Арда – не место для решения споров Великих. Это чужой дом – дом Элдар и Людей: судьбу его пусть решают хозяева. Наш дом – здесь.

Пусть скажут слово Дети.

— Ответь нам, Эарендил, благо ли для Арды деяния Мелькора? – спросила Варда.

– О Великие! О каком благе можно говорить, если скоро все Дети Илуватара либо погибнут под мечами черного воинства, либо станут рабами Врага? Я пришел молить о защите.

– Разве не о защите от сынов Феанаро пришел ты просить?

– Это так. Но разве не козни Врага привели их из Валинора в Арду? Разве не тень злой воли Врага омрачила их сердца?

– Скажи, Эарендил, разве Элдар никогда не побеждали Врага? Зачем вам помощь Валинора?

– Наши силы разрознены. Враг поселил вражду в наших сердцах. Дайте нам единое войско – и конец Врагу! Деяния моих предков свидетельствуют об этом! Пока он в Арде, не будет покоя ни Атани, ни Элдар…

И когда были сказаны все слова, заговорила Эстэ:

– Государь и брат мой! Сдается мне, что ныне не совет – суд, и суд недобрый. Ведь все говорят против него, а ему невозможно ни ответить, ни оправдаться…

Следом за Девой Покоя вдруг поднялся с места Ирмо. Глаза его, необыкновенные, изумительно красивые в своей мягкой изменчивости, были сейчас четкими и страшными. Казалось, в них совсем нет белков. Огромные – тот, кто смотрел Ирмо в лицо, видел лишь их, – светло-серые, с крошечной точкой зрачка, словно переполненные невыносимой болью. Почему-то сейчас он тоже предпочел не соприкасаться с прочими Изначальными в речи—осанве:

— Карой не излечить душу; и разве не было изречено, что в Земле Благословенной каждый обретет Исцеление? Если брат наш Мелькор вершит зло, не значит ли это, что душа его больна и нуждается в Исцелении? Если рассудят Великие, что брат наш виновен, пусть придет он в мои сады. Не все болезни лечат огнем и железом…

– Быть может, зло Мелькора есть та болезнь, от которой нельзя излечить. Но ты говоришь разумно, брат. Мы решим.

– Я прошу тебя, брат мой, Король Мира, – прошелестел голос Эстэ, – согласись на просьбу супруга моего.

– Охотно, сестра, если увидим мы, что вы в силах свершить это многотрудное деяние…

…Так рассказывают Элдар: Эарендил Ардамир окончил речи свои, и мольба его была услышана Могучими Арды; и позволено было ему покинуть Круг Великих. Его судьба и судьба его спутницы Элвинг была предрешена – так думал Намо. Но Король Мира задал вопрос – и Закон ответил.

Смертный не может ступить на берега земли, не знающей смерти, и остаться в живых, - изрек Закон.

Для этого пришел он в мир, - ответило Море. – Ответь, кем назовешь его ныне: Эарендилом, сыном Туора из рода Хадора – или сыном Итариллэ, дочери Турукано из дома Финве?

Отвечу, что судьба Нолдор, по своей воле ушедших в изгнание, была изречена и потому неизменна: ни им, ни потомкам их нет пути назад, - молвил Закон.

Ныне волею Отца изречь его судьбу дано мне, - сказала Власть. – Из любви к Элдар и Атани пришел он сюда, не устрашившись кары: да не падет она ни на него, ни на Элвинг, супругу его, что последовала за Эарендилом из любви к нему; но в Смертные Земли не вернутся они, и не быть им более среди Элдар и Эдайн в Эндорэ. Эарендилу и Элвинг и сынам их даруется ныне выбор: пусть решат сами, примут ли они судьбу Старших или Пришедших Следом. И по выбору их будут судимы они. Да станет так.

…Эарендил выбрал судьбу Элдар, и разделила его путь Элвинг – из любви к своему супругу. Судьбы же сыновей их, Элронда и Элроса, разошлись: Элронд выбрал бессмертие. Элрос ступил на путь Смертных. Ему, в ком была кровь всех Трех Племен Людей, всех трех родов Элдар Валинора, майяр и Синдар, суждено было стать первым королем Нуменорэ, Элросом Тар-Минъатуром.

…Я.

Намо Мандос.

Закон, Судия, Тюремщик.

Говорю.

В пустоте и одиночестве своих Чертогов – тюремщик и узник – говорю, когда не задан вопрос.

…мы судили Мелькора, и никто не сказал слова за него; изменяя мир, он изменял каждого из нас: камень, огонь, металл, Землю, живое, ветер, воды, Закон. Он был – Пламя, Изменение – и то, чему мы не знали имени: Время.

Изменяться было странно.

Больно.

Мы осудили его.

Ныне же Манве-Власть по воле Единого изменяет Судьбу изреченную. Изменяет Закон. Меня.

Больно.

Кого судить теперь?

Я не знаю.

Я. Намо Мандос.

Судия, Тюремщик, узник; Книга Судеб, в которой чужая рука вымарывает строки, переписывая меня заново.

Закон?..

АСТ АХЭ: Чернобыльник

584 – 587 годы I Эпохи

– Учитель…

Вот так же она пришла в первый раз, четыре года назад – темноволосая, по-мальчишечьи стриженная, большеглазая, трогательно угловатая. Он тогда спросил ее имя. «Ахтэнэ», – ответила она. «Ну, здравствуй, Ахтэнэ…» Она чуть склонила голову – глаза у нее были зеленовато-карие, печальные и добрые, как у олененка, он еще подумал, что за четырнадцать прожитых лет ей нечасто приходилось видеть радость, – и сказала с тенью смущения, но без страха: «Здравствуй, Учитель…» Было в ней что-то, вызывавшее чувство щемящей нежности, что-то смутно знакомое, но никак не понять – что.

– Учитель, позволь, я попробую вылечить – твои руки.

– Не получится, девочка…

– Но разве кто-нибудь пробовал? Вот видишь! Я хотя бы попытаюсь. Я многому научилась…

Это было правдой: потому-то она и оказалась здесь. Девочка обладала редким даже для целителей Твердыни даром – чувствовать травы и говорить с ними. Алри, один из лучших целителей Аст Ахэ, только руками разводил: "Такой ученицы у меня еще не было. Я уже к ночи с ног валюсь, а ей хоть бы что – про то расскажи, это объясни… Ну, бывает, и поворчишь на нее… Но упорная девчонка попалась! Веришь ли, Учитель, – я иногда думаю, что и мне не справиться, не исцелить рану, смотришь – она отвар или настой какой сделает, пошепчет что-то, листочки приложит… и ведь удается все! Бывает, правда, и сама потом еле на ногах стоит, одни глазищи и видны – в пол-лица… "

– Ты только не говори себе, что ничего не выйдет. Надо поверить.

Серьезный взгляд, и голос – ласковый, но твердый. Верно; эта уж, если решила что, от своего не отступится. «Что ж с тобой делать… Только ведь испугаю тебя…»

– Не думай, я не побоюсь, – словно мысли прочла. – Покажи руки, Учитель…

Только губы дрогнули. Опустилась на колени, провела рукой над его ладонями.

– Тебе рассказал кто-то?..

Дернула плечом, не поднимая глаз:

– Я знала. Всегда знала. Теперь… только поверь мне.

Она склонилась к самым его рукам, зашептала что-то – быстро, горячо, беззвучно. Он чувствовал ее теплое дыхание на своих ладонях; то ли мерещилось, то ли и вправду – боль утихала… Удивился про себя: неужто и меня сумела убедить?.. Невероятно…

Она закрыла глаза, борясь с безумным неодолимым желанием – коснуться губами этих израненных рук; стискивала зубы, чувствуя, как набегают на глаза слезы. Хотелось верить, так хотелось верить – все удастся, ведь не было еще так ни разу, чтобы – не удалось… ничего, ничего, бывали раны и страшнее… но никогда не было – таких. Незаживающих. Как долго, долго, бесконечно тянутся минуты… Голова кружится, перед глазами – огненные круги. «Не может быть. Не может! Я не верю…»

– Не могу… больше…

Он поддержал ее, когда она начала медленно валиться навзничь. Не открывая крепко зажмуренных глаз:

– Что?..

Он молчал, глядя в ее лицо.

– Не получилось… Не говори ничего! – почти зло. – Я знаю. Значит, я так ничему и не научилась.

Одна слезинка, жгучая и злая, все-таки пробилась из-под длинных ресниц:

– Ненавижу себя.

Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:

– Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.

– Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и скажи. И не нужно меня утешать! – посмотрела с вызовом. – Только прости. Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я… Прости.

Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он успел ответить.

Потом он долго не видел ее – похоже, Ахтэнэ избегала встречаться с ним. И все-таки пришла снова.

Он ожидал чего угодно – но не этого вопроса.

– Учитель… – Полуопущены длинные ресницы, брови сдвинуты в раздумье. – Как это – слышать мир?

– Ведь ты сама умеешь это.

Девушка пожала плечами:

– Нет. Я – как кэнно йоолэй…

Он повернулся к ней – чуть резче, чем следовало: уже восемь столетий никто не произносил здесь этих слов. Теперь говорят – ведающие травы, йоллэнно.

Учитель, тебе никогда не казалось, что она слишком чисто говорит на Ах'энн ?..

– …я слышу только голоса трав, деревьев, цветов… это не то. Я хочу понять, как слышишь мир ты. Объясни.

– Зачем тебе?

– Просто. Чтобы знать.

Знакомые слова, слишком знакомые нотки в голосе – напряженно-звенящие. Как же объяснить тебе, что значит видеть, что значит – чувствовать? Когда от начала наделен чем-то, дар этот не удивляет, он – естествен, и о сути его не задумываешься как-то…

– Ну, если уж ты знаешь, что я это могу, может, знаешь, и что нужно делать? – неловко попытался отшутиться он.

– Знаю, – раздумчиво. – Мне кажется, когда-то я сама умела это. Давно. Теперь – забыла…

Она стремительно повернулась:

– Идем.

Легко сбежала по ступенькам – и вдруг остановилась, пошла медленно, тихо ступая.

– Что с тобой?

– Да вот… – неловко улыбнулась девушка, – босиком гуляла по лесу, поранилась о сучок…

«Болит?» – хотел спросить – и осекся, внезапно осознав: ведь соврала, соврала, как девчонка! А он-то хорош – едва не попался… Поняла, что ему тяжело ходить, а сказать не решилась – побоялась обидеть… откуда узнала только…

Она привела его на одну из вершин Черных Гор. Шла все так же медленно, задумчиво, словно прислушивалась к, чему-то внутри себя; несколько раз останавливалась – улыбалась, словно прося прощения за то, что устала; а глаза ее тревожно следили за ним, словно хотела – и не решалась спросить: как ты?.. И с каждым разом он все больше убеждался – она чувствует, когда отдых нужен – ему.

– И что же теперь? – уже без улыбки спросил он, почти уверившись в том, что она знает.

— Теперь… теперь, Учитель, – посмотри мне в глаза.

Строгое, почти суровое юное лицо, по-прежнему упрямо сведены брови – только губы на миг дрогнули.

– И – вот так.

Бережно взяла его руки в свои, прижала к вискам – он чувствовал, как бьется под его пальцами беспокойная жилка. Глаза в глаза – свет звезд и зелень травы подо льдом – два зеленых глубоких омута, и – что там, на дне?..

Она бессильно уронила руки и медленно отвернулась, подставив лицо ветру.

– Ахтэнэ, если будет тяжело…

Еле заметно кивнула.

Он так и остался стоять у нее за спиной – насмешник-ветер взметнул ее волосы, коснувшись ими его лица, переплетая седые и каштановые пряди – он не замечал этого, пытаясь понять, что чувствует Ахтэнэ, как это – слышать в первый Раз…

… Словно ночной зверь из шепотной тишины леса вдруг попал на городскую площадь – и мечется, обезумев, пытаясь спрятаться от света, от грохочущего обвала звуков, цветов, запасе… Оглушительный хор голосов обрушился в ее мозг, накатил волной, увлекая сознание в бешеный пенный водоворот… что?.. крик новорожденного – глухой хрип умирающего – свадебная песнь – погребальный плач – звон мечей – песнь охотничьего рога – шелест трав – вой ветра в ущелье – сухие листья шуршат, или крылья птицы, или тает морская пена на песке – лесные травы шепчут, тянутся к небу – испуганно вскрикнуло эхо, лавиной сорвалось с горного склона – медленно катится по серебристому листу ивы капля росы, вот-вот упадет с неслышным звоном – чайки плачут… Все – здесь, всё – здесь, в ней, многоголосая бездна…

А потом хаос звуков сложился в Песнь такой красоты и мощи, что не было сил дольше слышать ее – и не было сил не слушать; Песнь звучала в ее сердце – и сердце разрывалось, останавливалось, не в силах вместить ее; Песнь заполнила все ее существо – она умирала, не понимая, что это смерть…

— Ахтэнэ…

Она не шевельнулась. Он повернул ее лицом к себе – и отшатнулся. Известково-белая застывшая маска, глаза – в пол-лица, огромные, слепые, неузнающие – смотрит, не видя, не понимая, кто перед ней; только губы вздрагивают, безмолвно шепча что-то – молитву ли, мольбу…

– Ахтэнэ, очнись…

Она не слышала. Закрыл ей рукой рот – страшно было видеть беззвучно шевелящиеся, еще по-детски нежные губы на неживом лице – и понял вдруг, обожженной ладонью прочел -

«…хочу понять, как ты живешь с этим…»

– Ахтэнэ!

Ему казалось – он кричит, разрывая легкие.

«…я должна понять…»

– Нет, Ахтэнэ, нет, я умоляю!..

«…я должна…»

…Ее лицо менялось в лунном свете – то прекрасное, озаренное печальным трепетным мерцанием, то почти некрасивое, – но все яснее проступал облик, и он, узнавая и не смея узнать, едва удерживался от того, чтобы окликнуть ее, и имя горьким молчанием стыло на губах, и прошла вечность смятения и печали, а потом медленно поднялись длинные ресницы; несколько мгновений она смотрела на Валу, пытаясь осознать, что видит.

– Ты… так и просидел здесь всю ночь?

– И еще день, и еще ночь. Как ты?

Губы дрогнули в бледном подобии улыбки.

– Ты поняла?..

– Да. Я и сейчас слышу – только тихо, тихо… Здесь, – рука коснулась груди и снова бессильно упала. – Я… напугала тебя? Как я сюда попала?

– Я донес на руках.

– Ох… – тихонечко, виновато. – Прости, я не… Со мной все будет хорошо, ты иди.

– Нет уж. Позволь мне остаться, – он усмехнулся уголком губ.

Она опустила ресницы, медленно свернулась клубочком:

– Иди, Тано… – тихо, уже засыпая, – иди…

Он подождал немного и уже поднялся было, когда вдруг услышал:

– Им къерэ…

Одними губами, и тень легла на лицо – он не сразу понял, что это – уже во сне, тихий-тихий больной голос:

– Им эркъэ-мэи, Тано… Тано-эме… им къерэ…

…Льалль поет тихо – словно стебли трав под ветром.

Как мучалась она, подбирая – те, единственные, хрустальные слова – в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник – ну, почему обязательно терн и можжевельник, ведь было – другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло – это: лицо твое – полет сокола, и больше я не знаю слов – им-мэи кэнни дэнъе.

И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их – никогда.

Режущие струны – стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос – ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно – никто ведь не слышит:

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

Отпустите меня в небо,

Отведите меня к дому -

Там осока поет ветру,

Под луной – голубые травы;

Там в ладони мне лягут звезды

Серебром бубенцов горьким -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

Ушли слова с детства знакомого языка; стали – иные, и показалось – всегда было только так, и травы вставали по грудь – аи эрно-эме, мельдо…

Там вишневых цветов жемчуг -

Лепестки в серебряной чаше,

Там сплетаются стебли судеб -

Травы встреч и светлой печали -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

Во сне она летала – высоко в прозрачном небе, таком праздничном, родниково-чистом, что не было для него иного имени, кроме – айантэ.

Там цветы колдовской ночи

Станут птицами на рассвете,

Будут пить из моих ладоней

Капли звезд и вино тумана -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

…каплей росы, говорил он, стань пером птицы в ладонях ветра – пусть он летит сквозь тебя, пусть поднимет тебя над землей, над холмами в лиловой вересковой дымке – все вверх, вверх – распахни крылья – лети…

Во сне она знала, как это – летать.

…Там надежда – солнцем рассветным,

Там сердца распахнуты ветру,

Сокол кружит в высоком небе,

На равнине звенит вереск…

Файэ-мэи таа айантэ -

Къантэ-мэи тайаа эртэ…

Льалль поет тихо – словно стебли трав под ветром…

… – Хар-ману, что это ?

Ахтэнэ рассматривала шипастый стебелек с зеленоватыми невзрачными соцветиями и листьями, похожими на ладонь с разведенными пальцами.

Рагха внимательно вглядывалась в лицо девушки; ответила медленно, с трудом подбирая слова Твердыни:

– Народ иртха зовет – йарвха, злая трава. Смешай с медвежьим салом по одной части сока на десять частей сала, потом на огне томи. Рану смажешь – заживет быстро, но жечь будет, и след останется, как железо приложили. Один, два харума пройдут, рана заживет. Можно болезни кожные лечить: пятна оставит. Следи, сок в глаза не должен попадать. Без глаз будешь. Пхут, совсем плохо.

Помолчала.

– Йерха…

– Да, хар-ману? – вскинула голову девушка.

– Ах-ха… глаза хар-ману видят верно… Ты – Йерха, – скупо улыбнулась мать рода.

– Я… – девушка потерла лоб. – Я – Ахтэнэ, хар-ману.

– Ахт'на… – Рагха покачала головой. – Нет. Йерха.

– Что это?

Покопавшись в ворохе трав, что-то бормоча себе под нос, Рагха вытащила наконец тонкую серебристую веточку с мелкими узкими листьями и бледно-желтыми соцветиями.

– А, элхэ!.. Забавно: ахэнэ – тоже полынь, но черная, вот эта… Подожди, как ты сказала? Элхэ?..

…Ей вовсе не хотелось спать в эту ночь: странное чувство непокоя, не дававшее даже на мгновение сомкнуть веки. Даже старинные книги не могли унять смятения души; может, виной тому была бьющая в окно метель…

Она не смогла бы объяснить, откуда знала, что нужно идти именно сюда, в Одинокую башню. Из приоткрытой двери тянуло холодом, но видно было, что в комнате горит светильник – значит, не спит. Не спит. Странная мысль. Грустная. Нелепая. Он говорил – Бессмертные не умеют спать.

Мысль о бессмертии заставила ее помедлить на пороге. Наверно, легче всего это понять детям – им кажется, что они никогда не умрут. Бессмертие… Те, что были рядом с тобой, уходят без возврата – а ты живешь. И всегда вокруг тебя – люди, и всегда ты – один, потому что знаешь: они уйдут. Ты – останешься. И будешь помнить – всех и все. Тяжело понять, как это – помнить все. Иногда у кого-нибудь случайно вырывается: «Учитель, ты не помнишь?..» – и в его глазах появляется тень печальной улыбки. Милосердный дар – забвение: тускнеют воспоминания, и самые тяжелые и страшные из них, теряя отчетливость, оставляют по себе только смутную горечь и приглушенную саднящую боль. И человек сживается с ней, привыкает. А – когда, вспоминая, переживаешь все заново? Так, словно это происходит сейчас?.. Он однажды обмолвился об этом свойстве памяти Бессмертных, и с тех пор Ахтэнэ часто задумывалась над этим.

Девушка тряхнула головой, пытаясь отогнать грустные мысли, и тихо проскользнула в комнату.

…Стрельчатое окно в тонком переплете распахнуто нарежь, вьюжный ветер врывается в комнату, швыряет пригоршни снега в лицо тому, кто стоит у окна, – высокому, седому, запахнувшемуся в крылья, как в плащ…

Он стоял, запрокинув голову, закрыв глаза – она знала это, даже не видя, – и ветер развевал его волосы – белые-белые, как зимняя луна, и металось звездное пламя в хрустальной чаше светильника – огонек бесприютной души, а вьюжная ночь за окном была светлой, ветер гнал призрачные рваные облака, и в разрывах туч проглядывало черное небо с далекими искрами звезд – ночь полнолуния; тени и блики скользили по его лицу, и вздрагивали больные крылья…

Она беззвучно вздохнула, и беззвучно выскользнул сухой стебель из ее пальцев, но он услышал и обернулся, и она одними губами прошептала – не надо… – зная, что сейчас произойдет: черные крылья обернутся плащом, снегом рассыплются звезды в волосах, и яркая ледяная звезда на челе – погаснет, и погаснет, уйдет из глаз этот невероятный горький и счастливый свет, заставляющий видеть только – глаза, только – взгляд…

И – ничего этого не произошло.

Все с тем же странным выражением на лице, словно еще во власти неведомого ей видения:

– Ты?..

– Я, Учитель, – по-прежнему одними губами, – ты замерз, наверно… я принесу тебе горячего вина…

Так-уже-было.

Он кивнул.

– И огонь погас… Сейчас я…

– Не надо…

Ощупью, не отводя глаз от ее лица, он закрыл окно, шагнул к камину – так-уже-было – и начертил в воздухе знак Ллах: взметнулись языки пламени.

– Но… ты ведь не за этим пришла, – он с трудом выговорил эти слова. – Ты… хотела говорить со мной?

– Да… Нет… – внезапно она поняла, что хочет сказать, осознала, что несколько ломких веточек и высохших кореньев, которые все еще держала в руках, – только предлог, повод прийти. Поняла и то, что ничего не скажет – просто не сможет, настолько чудовищным и невероятным было ее видение – а может, всего лишь кошмарный сон.

И – медленно, как во сне, наклонилась, подняла хрупкий стебель, подошла к столу. Шорох – шелест – шепот…

– Я принесу вина, – повторила, мучительно сознавая, что, быть может, разрушает непонятное, ею самою созданное наваждение, что может никогда больше не вернуться эта тень памяти – что он не ответит ей на единственный вопрос, который она хотела – и страшилась задать.