Текст книги "Черная Книга Арды"

Автор книги: Наталья Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

ВОЗВРАЩЕНИЕ

от Пробуждения Эльфов год 4264-й, начало сентября

Он изверился. Больше не было надежды на то, что Тано вернется. Жизнь утратила смысл – остались только воспоминания, рассыпающиеся под пальцами, как сухой песок.

Он помнил нетерпеливый жест, которым Учитель отбрасывал назад пряди тяжелых черных волос; как стремительно оборачивался он на звук шагов и вспыхивало в глазах узнавание, еле заметно меняя черты лица; как он смеялся, запрокидывая голову; как в задумчивости потирал висок узкими пальцами… осколки воспоминаний не складывались в образ, ужас захлестывал душу – неужели я забыл? И стискивала сердце смертная тоска: никогда больше не увидеть.

Но снова и снова он приходил к Хэлгор, надеясь без надежды: Тано вернется, ведь он обещал – он вернется, он придет сюда… И бешено колотилось сердце, чтобы снова рухнуть в пустоту больно сжавшимся комком: нет.

Тысячи раз Гортхауэр представлял себе их встречу, проклиная себя за то, что не может не думать об этом. Не может жить без этой больной надежды, тысячи раз за сотни лет обманывавшей его.

А увидев – замер, не смея подойти, не смея узнать, боясь снова обмануться.

…Он стоял неподвижно, склонив голову, и тяжелые складки плаща казались высеченными из черного камня, и только волосы трепал ветер – волны снежного света зимней луны, и покачивались под ветром черные чаши маков… ветер донес слово – Ученик почти не узнавал изменившегося глухого голоса, но понял – сразу.

Этлерто. Лишенный очага. Лишенный дома. Потерявший себя. Ломкий лед, вмерзшие в стылую белизну крупицы песка хрустят на зубах. Этлерто. Не вернуться в дымный закат – не осталось даже пепла.

Мелькор медленно обернулся – Ученик бросился к нему, разрывалось сердце от отчаянной радости – обнять, уткнуться лицом в плечо и говорить, говорить, как ждал, как верил…

И – остановился, словно натолкнувшись на незримую стену.

Несколько бесконечных мгновений они смотрели друг другу в глаза.

– Я… ждал, – наконец тихо проговорил Мелькор.

– Тано, – Гортхауэр преклонил колено, но глаз уже не смог поднять – смотрел в сторону.

– Моя кровь – твоя кровь, – медленно, сквозь мертвенный холод страха, сквозь горячечный жар боли и отчаяния. – Моя сталь – твоя сталь. Мой меч – твой меч. Я стану тебе щитом – если позволишь, я буду тебе опорой – если примешь меня. Прошу только – прости меня и… не оставляй.

И – внезапно, одним дыханием:

– Позволь быть рядом, мне не нужно взамен ничего!..

– Таирни…

– Сердце мое в ладонях твоих, Тано. – Гортхауэр поднял руки ладонями вверх.

…Молящий взгляд темных непроглядных глаз, с какой-то последней отчаянной надеждой поднимаются руки ладонями вверх – незавершенный, мучительно неуверенный жест:

Тано – фаэ'м..

Энгъе.

— Мир мой в ладонях твоих…

Одно соприкосновение рук – ладонь-к-ладони; Мелькор поднял Ученика с колен и заглянул ему в глаза.

– Таирни, – только и сказал он.

– Я… я никогда не оставлю тебя. Я с тобой. Всегда. Навсегда, – горько и просто, как последняя клятва.

Изначальный долго молчал. Потом проговорил тихо, словно в ответ каким-то своим мыслям:

– Навсегда – это очень долго.

…Он сидел на валуне, поросшем темным бархатным мхом, фаэрни – у его ног, с беспомощным недоумением касаясь тонких обожженных пальцев и темного металла наручников. Оба молчали.

– Сердце мое в ладонях твоих, – тихо повторил ученик. Мгновение казалось – он поднесет руку Учителя к губам; но только бережно, боясь причинить боль, прижал ее к своему виску.

– Я так боюсь потерять тебя, Учитель…

Поднял глаза, спросил нерешительно:

– Ты не вернешься в Хэлгор?

Мелькор покачал головой; смотрел куда-то в сторону, и глаза у него снова стали – лед под стылым пеплом.

– Хэлгор больше нет, – очень тихо, очень ровно.

Фаэрни молчал, не решаясь задать вопрос – где же ты будешь жить?

– Где жил ты? – Изначальный, кажется, прочитал его мысли.

– С ирхи. Потом – в Гортар Орэ. У реки – помнишь? – Орхэле, там, где Трехглавая Вершина, Горт Дар-айри.

– Там… живет еще кто-нибудь?

– Нет. Только драконы-Тхэннэй и Ллах'айни. Ты вспомнил о тех ирхи? – их больше нет: они хотели своей битвы – и получили ее еще… – фаэрни помолчал, не зная, как закончить фразу, – тогда.

– Хорошо. Покажешь. Потом.

– Ты уходишь? Снова? Куда?

Мелькор не ответил.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Зачем снова и снова возвращаться сюда? Здесь нет больше никого. Нет ничего. Зачем ты пришел?..

Пепел смешался с землей, в землю ушла кровь,

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Там, где были дома, – полынь и чернобыльник: словно пепел осыпал черно-фиолетовые листья и стебли; и ветви деревьев – сведенные болью пальцы, искалеченные руки, протянутые к небу,

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Если долго вглядываться в чашу черного мака, начинает видеться лицо. Черным маком стала душа: нотого цветка, тоголица – нет.

…Кто здесь ?Ты…

Никого здесь нет. Это ночной туман, это ветер шепчет, птица кричит вдалеке. Не обманывай себя. К чему вечно растравлять раны души – и без того не забыть.

Глубока вода, как скорбь, высоки – по грудь – полынные стебли, горька роса – слезы Лаан Гэлломэ. Каменным крошевом обрушились кружевные мосты… Так тихо-тихо… Скорбь твоя, память твоя -

Лаан Ниэн…

Ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас он почти рад своему одиночеству – никто не увидит его слабости.

Сгорбившись, он сидит на камне, сцепив больные руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. Шорох снежной крупы, и сухой мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы – в печальной дымке вереска… Память – пыль в больных руках осеннего ветра.

Сухая горечь ветра – там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли – не может ее быть, когда нет надежды.

Один.

Он закрывает глаза. Небо делается хрустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо… у него глаза мечтателя, для которого сны – только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…

Видение так ярко, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!.. Война, смерть, празднично алая кровь на клинке – ничего этого не было – и скоро зацветут вишни…

Тихий шорох заставляет его обернуться.

Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пришедший был высок ростом, золотые волосы пушистым облаком лежали на плечах, серые глаза полны надежды и мольбы. Он был бос, потрепанная черная хламида подпоясана веревкой.

– Здравствуй, – наконец медленно произнес Изначальный.

Эллеро как-то нелепо быстро кивнул, словно дернул головой, сглотнул и ответил еле слышно:

– Здравствуй…

Он осекся, не смея вымолвить привычное – «Учитель».

– Сядь.

Эллеро поспешно опустился на камень и, нервно сплетая и расплетая пальцы, заговорил, глядя куда-то мимо лица Мелькора:

– Я хотел тогда вернуться, правда! Мне было страшно, очень страшно, я боялся… Я уговаривал себя, что волен выбирать, ты ведь сам говорил. Я хотел жить! А потом, чуть позже, испугался того, что остался жить – один. Я вернулся к Хэлгор – а там одни мертвые. Я словно обезумел – звал, кричал, думал – хоть кто-то жив… Потом я хоронил их всех – много дней, много ночей. Всех звал по именам, всех знал в лицо… Я их похоронил. Там. Это целое поле. Там ничего не растет – только маки. Черные маки с красным пятном в середине. Поле маков… Они говорят, если слушать…

– Я был там. Что потом?

– Ничего. До Гэлломэ я так и не дошел… Где-то бродил. Как во сне – знаешь, что сон, а проснуться не можешь. Меня подобрали люди. Я жил у них семь лет. Потом ушел – я же не старею… Я скрывал свою суть. Много видел племен. Привык к людям…

– Как ты нашел меня?

– Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут, внутри, все, что было с ними… что было с тобой… Я почувствовал – и пришел…

Изначальный смотрел на него пристально, ни слова не говоря, – и, встретившись с ним глазами, золотоволосый вдруг запнулся, потом, набрав в грудь воздуха – словно в ледяную воду прыгал с обрыва, – заговорил быстро, горячо:

– Пришел… вымаливать прощение. Знаю, что такое не простить, не забыть, но я же понял все! Я пережил… Я казнил себя каждую секунду, я больше не могу! Прости меня! Вели искупить, вели умереть!

Мелькор не ответил – только по лицу прошла короткая судорога.

– Мне нужно твое слово! – отчаянно вскрикнул золотоволосый. – Скажи, что прощаешь! Скажи, умоляю! – качнулся вперед, словно готов был упасть на колени.

– Я и не вправе ни карать тебя, ни винить, – очень тихо. – Зачем тебе нужно было мое слово?.. Я ведь сам тогда сказал…

– Просто – никто не ушел больше. Никто не сумел. Я знаю, не договаривай! Я ведь видел… Я и не смел надеяться на то, что ты… Мне нужно было только твое прощение. А я – я себя не прощу.

Снова повисло молчание.

– Позволь… позволь быть с тобой, помогать… Не гони меня…

– Я не гоню – как бы я смог, йолло… – Изначальный отвернулся, невидяще глядя на поросшие мхом белые камни – развалины моста.

– Понимаю. Ты просто велишь мне уйти. Я всем чужой, и тебе… – вздохнул коротко, судорожно. – Все верно. Ты прав.

– Нет, йолло! Ты не понял… Ты будешь со мной, только… подожди немного.

– Да… да, айанто. Я на все согласен.

… – Это здесь?

Фаэрни кивнул.

Изначальный медленно пошел вдоль скальной стены, изредка касаясь черного камня – Гортхауэр готов был поклясться, что Учитель говорит с горами о чем-то, ведомом только ему, что камень откликается его рукам – в нем вспыхивали синие и стальные искры, складываясь в неслышимые слова. Остановился, зачерпнул ладонью ледяную воду, но пить не стал – вода текла меж пальцев, темные хрустальные капли звенели, разбиваясь о камни.

Он опустился на одно колено, вонзил меч в каменистую звенящую землю и склонил голову, вслушиваясь и безмолвно отвечая – земля слушала его, и Гортхауэр понял вдруг, что – видит, как горы, и река, и земля становятся музыкой, их мелодии сплетаются, но медлят слиться воедино -

Мелькор стремительно поднялся и вскинул обожженные руки к небу…

…Он опустил руки, но Песнь продолжала звучать – почти неслышно, угадывалась в острых шпилях башен, в стрельчатых узких окнах, во взлетах арок – образ венца и образ меча.

– Как ты назовешь это, Тано?

Изначальный помедлил с ответом.

– Аст Ахэ, – наконец сказал он. – Пусть зовется – Аст Ахэ.

Они встретились опять – у развалин Хэлгор, когда само вечернее, алое с черным небо казалось гигантским маком. Дул ветер, и Мелькор снова ясно услышал поющие голоса цветов и вместе с ними – плач. Он почти сразу понял, кто это. Как безумный людской пророк, эллеро шел среди цветов, звал каждый по имени, что-то говорил им, просил о чем-то. Медленно Изначальный подошел к нему и обнял его за плечи. Гэлторн вздрогнул и замер: натянутая тетива.

– Идем, – сказал Мелькор. – Идем домой.

ГОБЕЛЕНЫ

от Пробуждения Эльфов годы 4264 – 4283-й

Душа одинока в Чертогах Мандос: лишь те, чьи судьбы связаны неразрывно, могут надеяться встретиться здесь, в призрачной туманной неизменности. Ему казалось – он бежит по бесконечным безмолвным коридорам следом за ускользающим призраком Девы Белых Цветов; в пустоте, в беззвучии безвременья – бежит, но никак не может догнать ее: туман похож на тяжелую воду, бело-голубоватую, как разведенное молоко, он вязнет, тонет в этой белесой мути…

— Мириэль!

Она обернулась: бледное лицо и водопад серебряных волос, глаза – два темных озера печали.

– Мириэль… – шепотом. – Не уходи…

Взлетели бесплотные руки, белые крылья рукавов:

– Финве, супруг мой, возлюбленный…

– Я знаю, – торопливо шептал он, словно слова обжигали горло, – я знаю, кто ты…

– Я нолдэ. Пусть не по крови: но я выбрала разделить твой путь и твою судьбу – я нолдэ, как ты, как наш сын.

– Ты отреклась?..

– Нет, – она улыбнулась печально, – я выбрала. Я хотела бы вернуться к своему народу. К своему сыну. Но знаю, что мне нет пути из Чертога Мандос… а решиться ступить на Неведомый путь – не могу…

– Ты отказалась от Исцеления…

– Я познала исцеление в Садах Лориэн, когда Ирмо заткал для нас явь гобеленом видений. Я больше не хочу этого. Разве ты стал бы искать такого исцеления? Разве ты пожелал забыть?

– Мне показалось, я обрел Исцеление, когда услышал песню Индис там, у подножия Таникветил – как песня жаворонка—лирулин… Нет, я не забыл тебя, ни на миг не желал этого; пусть память…

– …память горька, как травы печали, но я не хочу забвения…

– …я не хочу забвения, и если Исцеление в этом, то мне оно ненужно…

– …даже если мне суждено остаться в Чертогах до конца времен…

– Это из-за меня. Все из-за меня. Я должен был ждать… я обрел драгоценный дар – но мне захотелось большего, Мириэль. Треснула моя чаша – вражда пролегла между Феанаро и сыновьями Индис…

– …осока…

– …обоюдоострый клинок. Моя вина, Мириэль. И златокудрая Индис, дочь Ванъяр, покинула меня; не смерть пролегла между нами, разлука… Потому перед ним я был один… я давно один, Мириэль. Лучше мне и остаться одному. Я ненавижу его – но я благословляю удар его меча, потому что благодаря этому я смог увидеть тебя.

– Я виновата перед тобой, перед нашим сыном, – после долгого молчания заговорила Мириэль. – Я виновата в том, что не вернулась к вам: я помогла бы ему стать мудрее… Не мне винить Индис: она сберегла то, что я покинула.

– Любимая…

– Я знаю, что не могу вернуться, и я принимаю эту судьбу: она справедлива. Мне хотелось бы только одного… я видела гобелены Вайрэ – и я хотела бы выткать историю рода Финве, историю Нолдор, чтобы память… – ее голос дрогнул – словно ветер колыхнул пламя свечи, – да, память… память осталась навечно… Только мне нет пути из Чертогов.

– Нет, Мириэль! Нет, я знаю… знаю, как освободить тебя, не нарушив Закона… Я сам буду говорить пред Владыкой Судеб! Я жалею только об одном – что мне нечего больше отдать тебе…

– Властитель Намо, я прошу тебя: возьми меня вместо нее! Индис не в радость стало бы мое возвращение; не в радость оно и мне. Я не смог бы утешить ее – это сделают наши дети. Для Мириэль же нет иного исхода, кроме того, что нарушит волю Всеотца. Этого ты не можешь желать, Судия. Пусть Мириэль вернется к Живущим – а я останусь здесь до конца времен. Пусть это станет выкупом за нее. Высокий! Не должен мир утратить такую красоту, не должен лишиться творений Мириэль Сэриндэ… Я умоляю тебя – ведь это справедливо! Не ради сострадания – оно неведомо Судии; но ведь Закон не Будет нарушен, о Высокий, ты видишь…

Хорошо, что ты пожелал не возвращаться, - глухо и тяжело ударил бронзовый колокол. – Хорошо – ибо я запретил бы тебе возрождение, покуда нынешние горести не канут в прошлое. Тем лучше, что ты сам предложил мне это – по своей воле и из сострадания к другому. В этом вижу я надежду на исцеление – по зерно, из которого может произрасти благо…

— Ты принимаешь меня, Высокий?

Да – до конца времен.

Летящие пальцы сплетают многоцветные нити в водопад гобеленов… Высшая похвала для Элдар – сказать: «Это прекрасно, как гобелены Фириэль»; ибо так теперь зовут ее – Та, что Вздохнула. И тень, что была Королем Нолдор, часто замирает у одного, самого первого гобелена.

Четверо в мастерской витражей; и юноша так похож на Феанаро – черные волосы с отливом в огонь и непокойное пламя взгляда – только глаза черны, как омуты, полные золотых звезд. Две девы стоят перед ними: младшая – Мириэль, но юная, совсем девочка; на ее серебряных волосах – венок из белых первоцветов, в руках – кувшин с родниковой водой. Лица второй Король Нолдор не знает: она – черный тростник в серебре инея, глаза – трава подо льдом, и тонкие пальцы сплелись на чаше черненого серебра… Радость свершения и горечь предчувствия, творение и предвидение: то, чего никогда уже не будет, то, что отныне может видеть лишь Скорбящая.

Четвертого Финве знает слишком хорошо.

Это Отступник.

АСТ АХЭ

от Пробуждения Эльфов годы 4264 – 4269-й

… - Что ты делаешь?

Мелькор ответил не сразу – цветное стекло легло в тонкое серебряное кружево, на миг вспыхнув золотистым огоньком.

– Здесь люди будут жить, – ответил со спокойной уверенностью, так что сразу стало ясно – будут, и именно Люди. – Им должно быть тепло. Не только от очага…

Гортхауэр глубоко вздохнул, не сразу подобрав слова; решившись, проговорил порывисто:

– Но, Тано, тебе ведь нельзя…

Осекся. Изначальный поднял на него взгляд:

– …с моими-то руками? – медленно; неживое спокойствие в голосе. И – вдруг – оказался рядом с Гортхауэром, схватил его за плечи, тряхнул яростно:

– Калекой меня считаешь? – хрипло; гневное темное пламя бьется в зрачках. – Не смей! Никогда! Слышишь! Не смей!

Фаэрни с ужасом смотрел в искаженное побелевшее лицо:

– Тано! Прости меня… Тано, пожалуйста, прости, я не хотел, прости… – все ниже клоня голову, задыхаясь от жгучей боли – ожидая удара, ожидая слова – уходи. Три тысячи лет – и он боялся, до ледяного озноба боялся снова потерять Тано. Долгие годы этот ужас перед одиночеством будет преследовать его, он будет стремиться избегать малейшего непонимания, неосторожного слова, ошибки – сам не сознавая, почему…

А потом – привыкнет, как привыкнут люди Твердыни, к тому, что Тано просто есть. Есть всегда: как горы, или море, или звездное небо.

Мелькор отпустил его. Отвернулся.

– Прости, тъирни, – глухо. – Просто… это нужно делать руками. Не словом творить. Тогда по-другому будет… тяжело объяснить. Понимаешь – мне так нужно.

Отошел к столу, принялся куском полотна вытирать руки – потрескалась корка ожогов, ладони начали кровоточить. Фаэрни шагнул за ним, встал за спиной, потерянно глядя на почти оконченный витраж – танцующий солнечный дракон; коснулся стеклянной чешуи – очертил линию крыла… Замерла рука. Очень тихим неровным голосом:

– Я понимаю, кажется… Он… живой. В нем… да, тепло… тепло… твоих рук.

Последние цветные осколки легли в серебряную тонкую оправу переплета. Изначальный провел рукой над витражом, будто гладил поблескивающую чешую, – под его ладонью пробегали золотистые блики; обернулся к Ученику – тот уже смотрел завороженно, растерянно улыбаясь, – сказал суховато:

– Пойдем. Это должно пройти через огонь. Потом поможешь вставить в раму. В Восточной башне.

…На этот раз Волк забрался далеко на юг, к озерам. Недаром забрался, довольно думал он про себя: зверье здесь непуганое, а в озере рыбины водятся – загляденье: одну он добыл – руками поймал, подцепив под жабры, – прямо у берега в мелкой, по колено, воде – здоровенная, и чешуя отливает полированной медью, крупная – хоть монисто делай. Рыбину он спек на углях, скупо посыпал горячее розоватое мясо крупными серыми кристаллами соли и съел. Всю. Кости только остались. Вечерело, торопиться было некуда, а потому Волк, которого от сытости клонило в сон, пристроился у костра, завернулся в меховое одеяло – осень есть осень, по ночам подмораживает иногда, – и заснул.

Сладко спалось на сытый желудок, и проснулся Волк, только когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Подержал немного – на осенний холодок из-под теплого меха, говоря по чести, не хотелось совсем, – потом решительно поднялся, потянулся блаженно… и тут увидел.

Черные, нет, очень темные, как дымчато-просвечивающие кристаллы, в которые шаманы смотрят, чтобы видеть духов ушедших, прямо из тела горы вырастали башни в зубчатых венцах, с тонкими иглами шпилей. Кое-где меж башнями были переброшены легкие кружевные мосты, арки, вились высокие лестницы… И все это казалось – живым. Волк долго разглядывал это, неведомое, невиданное, пытаясь понять. Что ж это творится-то? Вечор еще не былоничего такого, и вот – нате вам… Он сдвинул брови, теребя тонкий ремешок оберега, задумался тяжело.

И тут вдруг его осенило: это бог. Потому что больше никому не под силу выстроить за ночь вот такое. Бог поселился у Трехглавой Горы, Небесный Вождь, Ннар'йанто.

Волк на ощупь скатал и упихал в заплечник одеяло, не отводя глаз от невероятного чертога, подхватил копье и двинулся на север, то и дело оглядываясь через плечо – не исчезло ли чудо. Надо было спешить. Надо было рассказать людям – он вернулся, Небесный отец ирайни-Лхор…

…И, разумеется, никто ему не поверил. Старейшины, и вождь, и колдун – все они выслушали его рассказ. Внимательно. Не перебивая. И – не поверили. Потому что никто с незапамятных времен не видел богов, ходящих среди людей.

И, конечно, не поверили молодые охотники, которым за чарой медового хмельного напитка уже заплетающимся языком Волк поведал о горной обители. И тогда, ударив кулаком по дубовой щербатой столешнице, Волк побился об заклад на копье, охотничий нож и голову в придачу, что не врет.

Копье было доброе, нож – прадедовский еще, из странного светлого железа, которое не брала ржа: говорили, прадеду его подарил кто-то из Сов, а откуда у них взялось чудо такое, они и сами толком рассказать не могли. Голова немедленно была признана наименее ценным и как заклад отвергнута с негодованием.

– А ты отведи туда – поглядим! – веселился Дарайна, второй сын вождя.

– И отведу! Хоть поутру! Хоть прям счас!

– И отведи!

– Отведу! – рявкнул Волк и еще раз с размаху шарахнул кулаком по столу. Для убедительности, надо полагать.

Вызвались чуть не все – «непременно поутру», как заявил Дарайна. На трезвую голову, однако ж, поостыли: с Волком идти решили человек пять, да и те поход отложили на пару дней.

– Чертоги там, не чертоги, – рассудительно басил Борг-Медведь, – а коли охота хорошая – что ж, можно и сходить… только, того… собрать надо кой-чего в дорогу – путь-то неблизкий…

…Всю дорогу Волка не оставляла мысль, что чудо невиданное как явилось, так и пропасть может – поди докажи потом, что не примерещилось… он уже и сам не был в этом уверен: Дарайна зря времени не терял и неустанно веселил компанию рассказами о разных героях, которые, мухоморчиков нажравшись, беседовали с богами, летали по небу и прекраснейших дев из небесных чертогов… того… ну, ясно, в общем. И никто, представляете, ну, совершенно никто почему-то им не верил! С чего бы это?..

А он был молодым Волком. И Волчонком его перестали называть всего полтора года назад. И жгуче благодарен он был иро-Бъоргу за его: «Ладно, парень, дойдем – поглядим, чего там за чертог такой…»

И поглядели. Волк в душе возблагодарил Ннар'йанто – подумать страшно, что было бы, если бы это чудо пропало! Да Дарайна его б после этого со свету сжил своими насмешками – и так солоно пришлось… Чувство облегчения было столь велико, что он почти не ощутил того благоговейного восторга и изумления, которое испытал в первый раз. Зато остальные!.. Волка так распирало от гордости, будто он сам собственноручно построил горный замок.

Дарайна, пришедший в себя первым, предложил посмотреть на это вблизи; подумав, остальные согласились с ним – не без затаенной робости, надо признать. Однако издавна известно, что молодые парни готовы полезть хоть в ледяную преисподнюю, хоть Великому Змею в пасть, только бы их не сочли трусами.

– Вы кто? – раздался внезапно звучный низкий голос.

Все шестеро обернулись мгновенно – и остолбенели.

Потому что позади них стоял неизвестно откуда появившийся высокий человек в черном с головы до ног, а рядом с ним – громадный волчище, тоже черный, с невиданными изумрудно-зелеными глазами.

Взгляд у волка был человеческим. Почти. А с загорелого обветренного лица человека смотрели сияющие, ледяные глаза. Нелюдские. Совсем.

– Ирайни-Лхор, Дети Волка, – отважился ответить Волк: в горле мгновенно пересохло. Глаз от незнакомца отвести он не мог. Не получалось. Хотя понятно было, что такое откровенное разглядывание незнакомец вполне может воспринять как оскорбление.

Талию светлоглазого стягивал наборный пояс из драгоценного, тонкой работы серебра, плащ его был сколот на правом плече серебряной же застежкой с сияющими, невероятной чистоты и прозрачности адамантами, а иссиня-черные прямые волосы через лоб были перехвачены обручем светлого металла.

А еще – на поясе у него был кинжал с рукоятью из двух переплетенных змей.

А еще – он был красив.

Нечеловечески.

И тут благоговейное молчание нарушил Борг; поскреб в затылке и бухнул:

– Так ты чего же… это… Небесный Волк, значится, что ли?

– Нет, – помедлив немного, ответил незнакомец. – Я – его… спутник.

– Угу, понятно… – прогудел Борг. – А как, к примеру, звать тебя, спутник?

– Гортхауэр, – ответил незнакомец.

– Гортхаар, значит, – повторил Борг. И замолчал.

И тут по спине Волка пополз зябкий холодок: он осознал то, что должен был понять с самого начала.

Незнакомец говорил с ними, не разжимая губ.

За Горами Ночи на севере жили к тому времени семь кланов-иранна: золотоглазые илхэннир, ведущие род свой, говорят, от Иллаинис – богини Ночи в обличье совы; Волки-Лхор – черноволосые, со странными зелеными, приподнятыми к вискам глазами; Рыси, Медведи и Вороны, Ястребы и дети Молнии. И множество мелких родов – Ласки, Олени, Соколы… Враждовали и замирялись, объявляли кровную месть и вводили в семьи женщин других родов – только Вороны неизменно держались особняком, не торопясь привечать чужаков и неохотно допуская их в земли у подножия Гор Солнца, которые считали своими. Сильнейшими из Семи считались дети Иллаинис и ирайни-Лхор. И когда молодые охотники принесли весть о возведенной в горах за одну ночь обители бога – кому, как не вождям, было первым приветствовать его? Однако жене предводителя Сов через пол-луны подходил срок родить, а потому в путь отправился ннар-Хоннар эр'Лхор-йанто…

…Вождь настороженно огляделся по сторонам, потом уселся на пол, скрестив ноги и положив меч на колени:

– Эти чертоги – твои, Ннар-Гортхаар?

– Нет, – фаэрни помолчал немного, вспоминая подходящее слово в языке ирайни-Лхор, не нашел и закончил: – Моего Тано.

– А кто это – твой… тханно?

– Он был одним из тех, кто создал этот мир.

– Значит, тханно – твой бог, а ты – его шаман. Так?

– Нет, могучий Хоннар эр'Лхор. Если позволишь, я объясню тебе…

– …Твои слова – мудрость, Гортхаар; но ты не объяснил. Говоришь – он вместе с богами творил мир. Говоришь – может приказать ветрам, морю и камню. Говоришь – ему служат духи. Говоришь – он не бог. Не могу понять. Его можно видеть?

– Сейчас его здесь нет. Я не знаю, когда он вернется. Может, на рассвете. Может, к концу этой луны. Может, через десять лет.

– Он не знает смерти?

– Мы бессмертны.

– Как наши боги: он могуч, бессмертен – и его нельзя видеть. Наши боги тоже не являются людям. А ты, значит, не шаман, тоже дух, который служит ему?

– У ваших духов есть кровь?

– Нет… – Лицо вождя осталось неподвижным, но в глазах появилось недоумение. Гортхауэр улыбнулся, вытащил кинжал из ножен – вождь положил руку на рукоять меча – и острием провел по руке чуть выше запястья. Из узкой ранки выступила капля крови.

Хоннар подался вперед, сдвинув брови, потом схватил фаэрни за руку – недоверчиво осмотрев ранку, провел по ней пальцем, стерев алую каплю, лизнул палец…

– Не понимаю. У духа не может быть тела человека. Если ты – человек, почему говоришь, что не знаешь смерти? Если дух – почему у тебя кровь? Не понимаю…

Задумался:

– Говорили – на юге за горами живут бессмертные мудрые колдуны с холодным огнем в глазах. Говорили – они не знают смерти. Ты – из них?

– Нет. Я… – Гортхауэр умолк. Он смотрел на что-то за спиной Хоннара, и лицо его менялось, становилось моложе, светлее, и теплели ледяные глаза. Хоннар обернулся стремительно, вскочил…

И медленно преклонил колено, не отрывая глаз от лица вошедшего.

Ннар'йанто, Отец-Небесный Волк…

— Ннар'йанто, – выговорил внезапно охрипшим голосом.

Вошедший был не стар по меркам кланов – не больше лет тридцати – тридцати пяти; хотя волосы его и были совершенно седыми – но не как у старика, скорее как у человека, потерявшего то, что было ему дороже жизни и поседевшего в одночасье: Хоннару приходилось видеть такое. А глаза… звездные глаза, древние и юные, невероятно глубокие, колдовские – нет, не было у Волка-вождя слов, чтобы описать это.

– Встань, ннар-Хоннар, – сказал звездноглазый. Голос у – него был под стать глазам – глубокий, чарующий. Хоннар поднялся, глядя завороженно. И тут только понял, как смотрел на звездноглазого Гортхаар.

Потому что так же на него, Хоннара, смотрел его младший сын, Дан.

Чуть позже неведомо как они оказались за столом, и Хоннар уже неторопливо – хоть и голоден, да показывать негоже! – поглощал нежное мясо, приправленное пряными травами, запивая терпким хмельным напитком из каких-то ягод: а после рассказывал Небесному Отцу (хмель, что ли, язык развязал!) про всю свою обширную семью, про то, как живут кланы-иранна, об урожае, об охотничьих угодьях… да мало ли о чем еще может порассказать вождь, ежели за свой народ радеет! Небесный Отец слушал его внимательно, а потом спросил вдруг:

– Скажи мне, ннар-Хоннар, отдашь ли своего сына – того, что подмастерьем у кузнеца, – мне в ученики?

Хоннар едва не поперхнулся здоровым куском ароматного мяса, поняв, что за время застолья так и не вспомнил ни разу, что собеседник-то его – и не человек вовсе…

– В обучение? Богу? – хрипло спросил он.

– Да какой из меня бог… Я пришел помочь людям, – пожал плечами Ннар'йанто. – Но не могу же я быть везде и помогать всем в одиночку! Разве вам не нужны искусные кузнецы и целители, разве вы не хотите знать, как собрать и сохранить богатый урожай, как сделать, чтобы охотники и рыбаки не возвращались с пустыми руками? Да мало ли что может понадобиться людям! Вот я и буду учить.

– Я… мне нужно подумать, – побледнев, выдавил Хоннар. Шутка ли: родной сын, и вдруг – ученик бога, что бы там этот бог про себя ни говорил! На такое дело пойти – чай, не чарку медовухи опрокинуть, понимать надо! Вот ужо Ларана причитать будет – как же! кровиночку родимую! да в дальние края! а ежели провинится в чем – ведь ни могилки не останется, ни косточек белых…

Может, и не останется.

Бог все-таки.

– Подумай, – согласился Ннар'йанто. – А если еще кто надумает у меня поучиться – милости прошу.

– А что возьмешь за науку свою? – осмелился спросить вождь. Ннар'йанто обжег его ледяным взглядом – у бесстрашного Хоннара, который в одиночку, все знали, не раз на лесного хозяина ходил, зябкий холодок пополз по хребтине и возникло почти неодолимое желание забиться куда-нибудь в укромный уголок. Бог все-таки. А ну как прямо сейчас грозовой стрелой испепелит незнамо в чем провинившегося вождя-Волка?

– Мне, – глаза Небесного Отца полыхнули пламенем не хуже грозовых стрел, – не нужны ваши дары. Что нужно будет, чтобы прокормить ваших детей, то и принесете. Остальное я дам им сам. Понял ли ты меня, ннар-Хоннар эр'Лхор?

Еще б тут не понять! – разом ведь либо в прах обратит, либо в жабу бурую, безобразную… одно слово – бог. Хоть и добрый. Хоннар сглотнул тяжело и выговорил: