Текст книги "Черная Книга Арды"

Автор книги: Наталья Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Манве согласно кивнул и молвил:

– Ныне возвещаю я слова Единого, что рек он мне, и хочу я, чтобы все слышали их: дурная трава должна быть вырвана с корнем. Велика милость Единого, но страшен Его гнев. Так пусть орудием гнева Его станут Валар.

Стиснув зубы, Мелькор встал рядом со своими учениками. Он слушал слова приговора молча. Не проронив ни слова.

– …И будут они пребывать в Чертогах Мандос, покуда не очистятся их души от зла, покуда не узрят они всей меры греха своего, пока не примут Исцеление…

И тут они засмеялись. Осужденные на смерть и обреченный жить – они хохотали в лицо властителям судеб Арды, кашляя от забивающейся в легкие режущей пыли, утирая полуослепшие глаза; в последние минуты – вместе они смеялись над Великими, не сумевшими предусмотреть такой простой вещи – искренне, от души, как только люди и могут смеяться над не знающими смерти богами.

– Но мы – Люди! – крикнул Гэлеон; юношески дерзкий голос прозвенел серебром. – Мы свободны, у вас нет силы удержать фааэй!

Обернулся к Мелькору, взглянул пристально:

– Да, Учитель?

– Уведите их! – приказал Король Мира.

…Оковы рукам – черные распятия на ослепительной алмазно-снежной белизне Таникветил: дурную траву рвут с корнем. Но Изначальные не дадут легкой смерти отступникам. Не жестокость: Всеблагой Отец все еще ждет, и ждут Его Сотворенные. Ждут только слова – одного слова покаяния…

За которым наступит забвение..

Исцеление.

Они ждут…

… – Не смотри, – прохрипел Гэлеон. – Не надо, умоляю тебя…

Иэрне закусила губу и опустила голову, разодранная одежда обнажала грудь, рассеченную алой полосой сверху вниз. Видеть это было мучительнее всего, и он стискивал зубы от бессилия.

Только когда огромный орел стремительно ринулся вниз, на Иэрне, Гэлеон закричал. Все его тело напряглось, словно он хотел вырваться, броситься к ней… Он не понимал, что произошло; грозовая тень коснулась Танцующей-с-Луной, увлекая ее… куда? Она не шевелилась. Гэлеону казалось, что там, под разодранной черной одеждой, другая – ярко-алая, зловеще красивая. Он подумал – Иэрне уже умерла, но внезапно она приподняла голову, и он еще раз увидел ее лицо. Губы беззвучно шевельнулись, но Гэлеон понял.

Голова Танцующей-с-Луной бессильно упала на грудь.

«…Я подожду тебя…»

Тебе не придется ждать, долетел голос – мертвым шепотом песка. Никому не придется…

…Он стоял и смотрел. Нет, никто не держал его – но он не отводил взгляда. Не мог закрыть глаз. И когда когти орла рванули шею Иэрне, Намо увидел – багряный жгучий смерч рванулся в небо, закружился вокруг Крылатого – едва различим в бешеной пляске пламени был Отступник, и только видно было, как он поднимает скованные руки ладонями вверх…

Мир замер.

Пурпурное пламя застыло – и вдруг, словно треснувшее стекло, рассыпалось режущими осколками, рубиновой пылью, каплями крови, застывавшей на одеждах Великих.

Намо тряхнул головой, отгоняя наваждение. И, словно почувствовав это. Отступник обернулся.

Волосы его были – белее снегов Таникветил. И, на миг взглянув в его невидящие, мертво расширенные глаза, Намо понял, что произошло.

…Потом найдется, может быть, кто-то, кто спросит – если ты от начала мог сделать это, почему же ты медлил, почему не дал своим ученикам скорую смерть без мучений, зачем продлил их предсмертие?

Я не отвечу.

Пусть ответит кто-нибудь другой.

Кто сумел сделать такое сразу.

Сумел убить ребенка, который только что стоял рядом, говорил, смеялся – жил…

Сразу.

Без колебаний.

Я – не смог…

РАЗГОВОР-VIII

…Шаги в темноте. Закрылась дверь за вошедшим в комнату: свечное пламя колеблется, круг света быстро скользит по столу, и вместе с ним затевают пляску причудливые тени от потеков воска на оплывшей свече. На миг кажется – вот-вот свет скользнет по лицу Гостя, сидящего у стола, но тени вьются изменчивым хороводом, и огонь расстроенно затихает… Собеседник подходит к столу.

– Это красиво, – голос Гостя звучит задумчиво; наверно, он сейчас смотрит в пламя свечи. – Красиво. И страшно. Настолько красиво, что в это хочется поверить. Настолько страшно, что в это не хочется верить…

Молчание. Потом:

– Скажите… но ведь этого не было, правда? Нигде нет упоминания об Эльфах Тьмы!

– В неканонических текстах есть одна фраза, – очень ровно звучит голос Собеседника, как-то отстранение, – о том, что «среди прислужников Врага были подобные обликом прекрасным Старшим Детям Единого, но души их были отравлены злом». Разумеется, одну эту фразу нельзя считать доказательством. Но не вполне понятна фраза о «долгой и тяжелой» осаде Утумно: с кем там сражались Валар ?

– Нет, простите, об этом говорится в «Сильмариллион», – оживляется Гость: – «И собрал он в Утумно демонов, тех духов, что последовали за ним во дни его величия и стали подобны ему, когда он пал». Там были Балроги и чудовища, созданные им.

– Допустим. Но в неканонических писаниях не единожды говорится, что Балрогов было всего семь – да и не так они были страшны, если их мог убить даже эльф; что уж говорить о Могучих Арды! А чудовища… тут есть такой занятный момент: да, вроде бы были чудовища «разного рода и обличья», вселяющие ужас. Но более о них не говорится ничего. Навряд ли они были уничтожены все поголовно – а в эльфийских землях, где, по логике мысли, они и должны были этот ужас вселять, никто из них не появляется. Получается, сотворил Отступник себе чудищ вида ужасного да так и держал весь этот зверинец на севере, за Железными горами. Для чего, спрашивается, творил? А южнее Железных Гор появляются только волколаки и дракон. Ну, еще пауки – так то потомство Унголиант, как говорят, да и приходят они позже и живут «там, где встречается магия Мелиан и магия Саурона» – на границе Пояса Мелиан…

– Пожалуй… Но все равно вы меня не убедили.

– А вы здесь разве затем, чтобы я вас переубеждал ?Я просто рассказываю. Вам это интересно – иначе вы бы давно уже ушли; разве нет? Верить или не верить мне – ваше право. Хотите слушать дальше?

Гость некоторое время размышляет.

– Да. Пожалуй, да…

ВЕК ОКОВ

от Пробуждения Эльфов годы 479 – 2874-й

Обители Валар – их продолжение.

Чертоги Намо – часть его самого.

Мандос (с глухим звоном захлопываются медные врата. шаг во мрак среди стен, не рождающих эха). Чертоги Мертвых, принявшие живого, избрали ему кару. Чертоги Мертвых отторгали его, обволакивали, пытаясь избавиться от режущего чужеродного осколка.

Чертоги создали это подземелье, замкнули живого в куб каменных стен (от одной стены до другой – пять шагов, и давят тяжелые своды), вмуровали его во мрак беззвучия.

Были – крылья. Помню…

Можно было – подняться высоко в небо – выше птиц, к ледяным ветрам, где только звезды и вершины гор в лунных мантиях.

Теперь – можно сделать только один шаг вперед.

Хочется коснуться рукой дальней стены – что ни отдал бы за это…

Безумие.

От одной стены до другой – пять шагов слепоты. Можно видеть и здесь, в непроглядной темноте – но что увидишь, кроме гладкого камня стен да темного металла цепей..

Таирни…

Слепое безмолвие.

…Ты был тогда похож на внезапно повзрослевшего ребенка. Тревожные глаза взрослого на еще почти мальчишеском юном лице. Каким ты стал теперь? Ждешь ли еще? Веришь ли еще мне?

Если натянуть цепь до предела – можно сделать не один шаг, чуть больше…

Да и было ли это все – яблоневые сады Лаан Гэлломэ, песни флейты и звон колокольчиков в День Серебра… Что проку в памяти, если прошли сотни лет…

Было ли хоть когда-нибудь что-то еще, кроме пяти шагов, которые не можешь пройти ?

Таирни!..

Боль.

Страшно – встретиться с тобой. Что ты скажешь мне – теперь? А я сам… Так много хочется рассказать – но знаю, недостанет слов…

Если бы ты знал – если бы ты знал, как мне пусто и одиноко… Ты – единственная частица сердца, оставшаяся живой, остальное – комок изорванной обожженной плоти, где больше нечему даже болеть. Я не хочу, не могу потерять еще и тебя!.. Если бы я только сумел рассказать, как ты дорог мне – исханэ тэоли кори'м, таирни-эме – астэл-эме, часть сердца моего, ученик мой, надежда моя… надежда-над-пропастью, астэл дэн'кайо.

От одной стены до другой – пять шагов. Пять шагов…

Иногда мне кажется – я не смогу вспомнить твоего лица. Увижу тебя – и не узнаю. Нелепо. Смешно. Бессмертные ничего не забывают. И все же мне страшно.

Таирни.

Таирни…

Скажешь ли ты мне снова – «Тано» ?Посмею ли – снова – назвать тебя учеником… Я не умею рассказать, как ты нужен мне.

Что я скажу тебе, когда мы встретимся ?

Если мы встретимся.

Что я скажу тебе…

Что ты скажешь мне…

Тысячи раз – терять и вновь обретать надежду. Есть ли мука горше, чем ожидание и неведение, – есть ли оковы тяжелее этих…

ИРТХА: Черный огонь

от Пробуждения Эльфов год 479-й, октябрь – ноябрь, Век Оков Мелькора

Хар-ману Рагха сидит у огня, переплетая длинные височные косицы полосками красной кожи.

Дурные настали времена. С тех пор, как небо за горами загорелось злым огнем…

Она шевелит губами, хмурясь, загибает пальцы. Да, полных пять на два и еще три луны прошло. Никто не приходил в горы иртха. А холода выдались жестокие – Рагха не припомнит таких много лун, сосчитать нельзя. Трое детей умерло, из них девочек две – ах-ха, совсем плохо. Зверя в лесу не было; Урхах, добрый охотник, сцепился с лесным хозяином – с тех пор Урхах Кривой не охотник совсем, шкуры и то с трудом скоблит. В холода йерри приходили чаще, а иногда и сам харт'ан – добрую еду приносили, целебные зелья и ягоды, которые сил прибавляют; но холода прошли, и наступают снова, и никто не идет, даже Кхуру, хотя Кхуру совсем глупый был – учил большие ножи делать, которые только двумя руками поднять можно – на что такие? Заячьи мозги у Кхуру, хоть он и улахх. Ах-ха, совсем плохо. Пхут. Х'ману Тхаурх родила тройню, все – мальчики, кормить нечем – двоих придется зверю отдать. Видно, совсем разгневались снежные улахх на иртха. Ах-ха…

– Хар-ману слушает Аррагх?

– Пусть снежный зверь заберет Аррагх! – недовольно бормочет хар-ману, неохотно поворачиваясь к выходу из пещеры.

– Хар-ману знает улахх Ортханна?..

…Мать рода долго внимательно разглядывала фаэрни; ей приходилось видеть его и прежде, но сейчас она с трудом узнала его. Одежда на Ортхэннэре висела клочьями, едва прикрывая тело, босые ноги были сбиты в кровь, руки ободраны и изрезаны, словно пробирался через заросли осоки, в спутанных густых волосах – репьи и лесной мусор, лицо белое, как у мертвеца, и неподвижный взгляд запавших глаз.

Аррагх тем временем объяснял, что – вот, нашел Ортханну в горах, и что был тот вовсе плох – шел, как старый зверь, шатаясь и хромая, а когда он, Аррагх, его остановил – встал столбом, словно наткнулся на скалу или дерево; и что, опять же, вовсе непонятно, что с ним делать, и путного ничего он не говорит, а ежели по правде, так и вообще ничего не говорит, но не оставлять же его было там, а потому пусть хар-ману решает…

Рагха тряхнула головой – звякнули бронзовые кругляши-подвески в височных косицах – и заговорила гортанным резким голосом, ничего доброго не предвещавшим.

Выяснилось из ее речи, что Аррагх – третий единоутробный сын, заячий выкормыш и баххаш; и что Ортханна, хотя и улахх, все равно артха, и пить-есть ему надо; и что нечего тут торчать, пусть Аррагх с его мозгами полевой мыши тащит сюда шкуры, да пусть выберет, что потеплее, и дров подбросит в костер, и скажет Удрун, чтобы сготовила мясной отвар; и что пусть прихватят воды и белого мха, а уж остальным она, Рагха, сама озаботится, потому как отродья хорька, которые тут торчат и глаза пялят почем зря, все одно толком ничего сделать не сумеют; и что она, Рагха, потом ими еще займется, как руки дойдут…

Дальше Аррагх слушать не стал.

Среди поднявшейся суеты Ортхэннэр был неподвижен, глядел в пустоту остановившимся взглядом; Рагхе пришлось за руку подвести его к костру и силком усадить на принесенную «заячьим выкормышем» медвежью шкуру.

И тут что-то дрогнуло в его глазах; мгновение фаэрни смотрел на пляску жгучих языков пламени, потом вдруг стремительно протянул руку в огонь – по счастью, Рагха это заметила, с силой ударила его по руке, оттолкнула:

– Ортханна совсем плохой! Рагха знает, Ортханна – улахх, но огонь жжет всех!

Лицо Ортхэннэра перекосилось, он согнулся пополам, рухнул на бок и замер, вздрагивая всем телом, так и не издав ни звука.

Потом затих.

Для начала его напоили горчайшим полынным настоем, к которому Рагха подмешала еще какой-то порошок из корня водяной травы; раздев, уложили на шкуры, промыли царапины и наложили на них примочки из подорожника и крупных желтых цветов, какие летом собирают в горах, а на раны – сухой белый мох; он относился к этому с полнейшим безразличием, словно бы и вовсе не ощущал боли. Хар-ману тем временем сварила в глиняном горшке несъедобного вида лишайник, зеленовато-серый с кровяно-красными пятнами, смешала слизистое варево с мясным отваром (Аррагх заикнулся было насчет мяса, но хар-ману молча швырнула в него костяным скребком, и он счел за благо больше советов не давать – и добро, что замолк, безмозглый, этак и вовсе худо сделать можно, вон, по всему же видно – пол-луны, а то и поболе, ни крошки у Ортханны во рту не было, а ежели накормить его мясом, с отвычки и вовсе помереть может… ну, помереть не помрет, конечно, потому как улахх, однако ж и доброго не будет ничего…) и заставила фаэрни все это выпить до капли. Он не противился. Это ему тоже было безразлично. С тем же успехом его могли резать на куски или поить отравой. Взгляд его оставался пустым и темным, словно душа блуждала где-то далеко от тела.

На третий день, убедившись, что ни одна рана не воспалилась и что лихорадки у фаэрни нет, хар-ману поручила его заботам Удрун и Аррагха и засадила двух женщин шить для Ортхэннэра одежду.

А когда минуло трижды десять дней, фаэрни ушел, так и не сказав никому ни слова.

Аррагх, впрочем, отправился следом – мало ли что случиться может, совсем ведь не в себе был Ортханна, и непохоже было, чтобы на поправку пошел, – и добрался аж до самого Звездного Озера, но тут повернул назад: иртха открытой местности не любят.

…Он шел по звенящей земле, задевая сухие стебли вереска, шел медленно, с бессмысленным упорством, и с каждым шагом, с каждым вздохом что-то оживало внутри его, болезненно вздрагивало в ожидании, в предчувствии…

Никого.

Только черные цветы, бархатные бутоны, готовые раскрыться.

Один.

Он остановился перед вратами Хэлгор, под рухнувшей аркой, вслушиваясь до звона в ушах – но развалины молчали. Неожиданно нахлынула слабость, он отступил на шаг, наткнулся рукой на холодный скол камня, обернулся – несколько мгновений стоял, мучительно пытаясь осознать – что это, почему непроглядную черноту пятнает что-то ржаво-бурое, откуда на камне капли застывшего металла…

Неуверенно, медленно он провел пальцами по холодному камню – и, словно почувствовав что-то, вдруг прижал к нему ладони.

Резкая боль рванула, сдавила запястья, жгучая тяжесть сковала руки, он не мог поднять их – не мог избавиться от наваждения, раскаленная исчерна-багровая пелена застила глаза, но боль возвращала разум, возвращала память.

И, поняв все, он рухнул на колени у Камня Оков: не стереть ветру, не смыть дождям – этой крови.

Не было слов.

Изваянием в неживой неподвижности – он замер, прижавшись лбом к камню.

…Когда хлынул дождь, он медленно поднял голову, подставил лицо крупным каплям, не чувствуя их холода – они катились вниз как слезы, омывали мертвые ледяные озера глаз, мир расплывался, таял в дымчато-серой пелене смертной тоски.

– Им файе, – тяжело, стыло проговорил сквозь зубы. И снова: – Им файе.

Не прощу.

Он не знал, куда идти. Мелькнула мысль: оседлать крылатого коня и – туда, за море, к Островам Ожерелья…

Но если Тано вернется, он вернется сюда.

Не сразу он понял смысл этого – «если». И медленно-медленно липкий душный страх начал заполнять душу.

Он был один.

Непоправимо, без-надеждно один.

Он не мог вынести этого; одиночество сводило его с ума. И тогда он поднялся и пошел назад – к тем, кого не хотел видеть, к тем, у кого только и мог сейчас найти пристанище.

… – Хагра, харт'ан приходит?

– Нет, – с трудом подбирая слова языка иртха, ответил Ортхэннэр. – Там – смерть. Огонь. Кровь. Нет.

– Харт'ан не знает смерть, – с глубоким убеждением проговорил Аррагх.

– Он видел смерть. – Ортхэннэр смотрел в огонь незрячими глазами.

– Хагра говорит темно. Харт'ан приходит потом? Один, два, десять нах-харума? – не отставал Аррагх.

И тогда Ортхэннэр заговорил – сначала тихо, размеренно, неживым ровным голосом – потом все быстрее, словно пытался выплеснуть жгучую боль, поднимающуюся в груди, не сознавая уже, что говорит на Ах'энн, – и задыхался от невозможности рассказать, потому что Ах'энн не знает таких слов и нет их в языке ирхи.

…Он шел по золе Гэлломэ, а в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой – сладковатый, тошнотворный; он смотрел в распахнутые небу глаза мертвых – тление не коснулось их, и если бы не кровь, черной коркой запекшаяся на ранах, казалось бы, что они спят, – он хоронил их, закрывая лица листьями осоки, и собирал в плащ обуглившиеся кости, разрывал руками пепел и землю, ломая ногти, – все это в каком-то оцепенении: тело отказывалось чувствовать боль, душа больше не могла воспринимать невыносимого ужаса.

Он утратил ощущение времени: могло пройти несколько часов – или дней – или лет – он не знал, не ощущал ни ночного холода, ни тепла солнечных лучей, не ощущал своего тела, не помнил себя, уже не знал, зачем делает все это, – только повторял «я должен», пока эти слова не утратили всякий смысл.

Засыпав последнюю могилу, Ортхэннэр опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая стылый воздух, – и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь.

Горький туман, тяжелый и жгучий, как дым пожарища, опустился на Долину.

И не стало ничего.

Когда он закончил и поднял глаза, оказалось – вокруг собралась добрая половина племени. Поняли его речь, как видно, немногие, но всем ясно было, что рассказывал он что-то невыразимо страшное, а потому – молчали, ждали, что объяснит.

– Хагра говорит, – после долгого молчания нарушил тишину Аррагх, – те, со светлыми глазами, йерри – их нет совсем. Хагра говорит – харт'ан не идет много холодов. Хагра говорит – его дом, его очаг, их нет совсем…

Ортхэннэр поднялся и вышел. Стоял у скалы, прижавшись лбом к камню: губы пересохли, горло жгло, словно опять вдохнул горький туман Гэлломэ. Он не мог больше говорить, не мог слышать гортанную речь иртха, не мог никого видеть.

Когда рука Аррагха легла ему на плечо, он вздрогнул, словно иртха коснулся открытой раны.

– Хагра Ортханна, он слышит слово Аррагх?

Фаэрни промолчал.

– Ухо Аррагха слышит: йерри говорят – хагра, его другое имя Гортхар. Аррагх слышит верно?

– Йах, – слово прозвучало похоже на хриплый выдох.

– Ах-ха, – довольно проговорил Аррагх. – Хар-ману говорит: кто дает имя, видит след змеи на камне. Хар-ману говорит: сердце хагра – черный огонь. Хар-ману говорит: сердце иртха – черный огонь. Кто идет из-за большой воды, потом знает смерть. Хар-ману говорит: Гортхар, Вождь-Смерть, стал наш ах-хагра. Гортхар живет с иртха. Здесь его очаг. Харт'ан Мелхар приходит, иртха – меч в его руке. Харт'ан Мелхар не видит смерть совсем. Теперь Гортхар говорит слово.

Фаэрни повернулся к Аррагху и долго пристально смотрел на него. Иртха отвел глаза первым, не выдержав медленно разгоравшегося во взгляде фаэрни жгучего пламени.

– Йах, – наконец жестко вымолвил Гортхауэр. Стиснул зубы и повторил – одним яростным дыханием: – Йах.

Аррагх удовлетворенно кивнул:

– Хар-ману верно видит сердце хагра.

«Сердце Сильного – черный огонь». Гортхауэр по-волчьи оскалился и коротко, страшно рассмеялся.

– Да, так, – с жестокой радостью проговорил он. – Так! И те, что придут с запада, узнают смерть.

Он видел сейчас – они придут. И будет кому встретить их.

Теперь его жизнь обрела смысл.

Ненависть.

…Рраугхар прислушался. Из-за деревьев доносились голоса. Говорили двое: один голос, молодой, чуть резковатый, звучал горячо и настойчиво, второй, глухой и низкий, – ровно и тихо. Языка Рраугхар не знал: звучало похоже на речь Светлоглазых. Пригибаясь, охотник бесшумно двинулся вперед.

На небольшой прогалине, как оказалось, кроме двух спорящих мужчин была еще и женщина – сидела, прислонившись спиной к дереву, не шевелясь и, кажется, даже не моргая. Поразмыслив, Рраугхар половчее перехватил копье и выбрался из подлеска. Двое немедленно замолчали и уставились на него в явном удивлении: оба высокие, мало не на полголовы выше Рраугхара, только один светловолосый, а у другого лицо все в морщинах и волосы небывалые, белые, как снег. Женщина только скользнула по лицу охотника взглядом, и у того нехорошо похолодело внутри: неживые у нее были глаза, какие бывают у того, кто уже видит смерть.

– Ха-артх? – осведомился Рраугхар, ткнув в мужчин пальцем.

Тот, что с белыми волосами, приглядевшись, спросил:

– Иртха?

– Йах, – охотник опустил копье и гордо объявил, стукнув себя в грудь кулаком: – Рраугхар! У – ха-артх?

Гордиться Волку-Рраугхару очень даже было чем: имя он получил вполне заслуженно, свидетельством тому была теплая куртка из волчьего меха – мало у кого в племени найдется такая: волчина попался громадный, матерый, по всему видно – вожак, а юноше-иртха тогда едва-едва минуло семнадцать полных солнц. Однако ж чужаки этого не оценили, чем немало разочаровали Рраугхара.

– Эллири, – сказал беловолосый.

Охотник недоверчиво прищурился и переспросил:

– Йерри?

– Эллири, – кивнув, повторил беловолосый.

– Х-ха! – просиял Рраугхар. – Йерри и-рах-хай Гортхар!

И махнул рукой, показывая – идите за мной. Молодой человек, чуть поколебавшись, подхватил два дорожных мешка и охотничий лук, беловолосый забрал третий мешок, за руку поднял женщину, и все трое направились следом за Рраугхаром.

– Йерри, они пришли говорить с Гортхар…

Гортхауэр вскочил. Несколько мгновений потрясенно смотрел на Рраугхара, потом бросился к выходу из пещеры – сердце колотилось гулко, бешено, рвалось из груди. Эллери… кто? Неужели кто-то спасся? Или это из тех Девяти? А может, Ориен?..

И – остановился, с размаху ударившись всей грудью о незримую стену.

Потому что те, кто стоял перед ним, не были Эллери.

Они вообще не были ах'къалли.

Они были – Смертными.

А беловолосый старик смотрел в лицо того, кого на Островах звали – Эрт'эннир. Смотрел, не узнавая жесткого решительного лица, сейчас искаженного бешеной яростью, не узнавая запавших мрачных глаз и жутковатых, нечеловечески стремительных – взгляд не успевал уследить – резких движений.

– Вы!..

Мгновение старику казалось – фаэрни ударит его. Но Эрт'эннир вдруг как-то обмяк, ссутулился – у человека защемило сердце при виде этого отчаяния, тоски этой смертной. Он понял, что совершил что-то непоправимое; не понимал только – что.

Словно хрустальную чашу швырнули на камни – разлетелась со звоном в пыль.

– Эллири, – глухо проговорил фаэрни. И рассмеялся коротко и горько. – Эллири. А я подумал… Идем, – это уже старику – утомленно, равнодушно: не гнать же теперь прочь, коли пришли.

Рраугхар на Гортхара смотрел в ужасе: да что с ним? Вспыхнул, как сухая хвоя в костре – а теперь смотрит, как старый зверь, ждущий смерти, и глаза – стылый пепел… Ах-ха, плохо сделал Рраугхар, что привел сюда этих йерри. Совсем плохо. Оставить надо было, где нашел. Бхух Рраугхар, дурная голова, пень гнилой…

Сели в пещере у костра: старик завернулся в медвежью шкуру – кости ломило, видно, от осеннего промозглого холода. Парень с любопытством вертел головой по сторонам, а молодая женщина безучастно смотрела в огонь – Рагха как ее увидела, так перестала замечать ее спутников, а только разглядывала гостью внимательно, щуря глаза от дыма. Женщина была больна. Совсем больна. У-хаш-ша. Плохо.

Старик заговорил тихо, часто останавливаясь и прикрывая глаза, словно даже свет костра выносить ему было тяжело:

– Мы ждали начала ант-айви… я помню тот день… да, помню… Был ясный день, чистое небо и солнце – теплое такое… и ласковое море, спокойное и тихое… дети пошли на берег – собирать раковины и водоросли после прилива…

Замолчал.

– А потом пришли тучи. Не было ветра, но тучи неслись по небу от заката – огромные орлы, и всадники, и колесницы… Было странно. Красиво. Мы стояли и смотрели. И тут внезапно на берег обрушился шторм, и волны…

Он снова замолчал, глядя в огонь. Глаза у него были мертвые.

– Моих всех, – сказал ровно, – этот шторм взял. Кроме Раннэ. И Йалло вот… у него тоже никого не осталось – вместо сына он мне теперь. А Раннэ в тот день рыбачила. К ночи до берега добралась. Вплавь. С тех пор не говорит. Совсем. Она видела… Море… море всех вернуло. Всех. Потом успокоилось. Было небо: как медь и кровь. Земля дрожала. Видящие… мы старались не давать им спать, но они и наяву смотрели в смерть. Много дней. Они сходили с ума. Потом небо стало прежним, а море – гладким, как синее стекло. А над ним низко-низко стелился туман. Голубоватый, живой… и холодный. Да… Он светился изнутри, и огромные туманные корабли шли мимо Островов – бесшумно, как тени. И звезды падали с неба. Звезды кричали. Небо плакало, а мы… мы уже не могли.

Он глубоко вздохнул:

– Мы посылали крылатых вестников, но никто не откликнулся. Мы не смогли прийти раньше. Надо было… – трудно сглотнул, выговорил через силу, – хоронить. Лечить раненых. Урожай погиб почти весь, и надо было строить новые дома, и ладьи… Вот, пришли. А здесь – никого. Мы искали, – вымученно улыбнулся, – а вышло, что нас нашли. Эрт'эннир, что здесь случилось?

Гортхауэр промолчал. Рагха заговорила вместо него, мешая Ах'энн со словами иртха:

– Гортхар говорит, улахх пришли из-за горькой воды. Много улахх. Улахх, они как звери… алх-увар, пьяные от крови. Как й'ханг у-хаш-ша. Йерри, их нет больше. Совсем. Харт'ан Мелхар, улахх увели его с собой. Никто не знает, когда харт'ан вернется. Гортхар теперь ах-хагра для иртха.

Старик кивнул. Судя по всему, он переступил ту грань, до которой можно еще удивляться или ощущать боль утраты. Рагха оглядела странников, покачала головой:

– Рагха говорит, йерри из-за горькой воды, они остаются с иртха – пять, десять харума. Й'мани, она идти не может. Плохо. Рагха травы давать будет, лечить будет. Не лечить – совсем плохо будет, пхут. Гортхар когда пришел к иртха, он был как й'мани сейчас. Рагха знает. Й'мани, в ней злой туман, она не видит дороги. Надо идти по своему следу. Страх пройти. Боль пройти. Потом к небесному огню повернуться, страх за спиной оставить. Тогда й'мани говорить будет. Жить будет. Белоголовый, он теперь говорит слово.

– Йах, – кивнул головой старик, неловко и грустно улыбнувшись непривычному звучанию чужой речи.

И, поднявшись, низко поклонился матери рода.

… От одной стены до другой – пять шагов. Только пять – но и их не сделать: прикован цепью. Тяжелые своды не рождают эха: безмолвная неизменность не-бытия. И когда разум, лишенный привычной пищи ощущений, лихорадочно начинает искать выход – являются видения. Бесконечная вереница вечно-изменчивых видений в безвременьеЧертогов – но не дано забыть того, что было, а Чертоги дают призракам плоть. Ив вечной ночи именем – Мандос, он бродит по лабиринтам памяти. Он говорит с ними – говорит со своей памятью, и память отвечает ему сотнями давно умолкших голосов, шепотом листьев и шорохом лунных трав. Все они рядом – живые: кружение птиц, сплетение цветущих ветвей, песни звезд, – и он заглядывает им в глаза, улыбаясь счастливо и беспомощно, и все благодарит их за что-то – не зная, за что, и просит простить – за что, он не помнит…