Текст книги "300 спартанцев."

Автор книги: Наталья Харламова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 8
Геллеспонт

Кажется, Сарды были городом, созданным специально для того, чтобы давать урок царям. Ксерксу пришлось здесь испытать ещё одно разочарование, напомнившее, что и он смертный. Впрочем, до Ксеркса эту науку мудрости в исследовании пределов человеческого могущества постигал другой самонадеянный владыка – лидийский царь Крез. Повинуясь Дельфийскому оракулу, он первым напал на персов. Кир Великий не замедлил с ответом, он вторгся в Лидию, осадил Сарды и после четырнадцатидневной осады взял неприступный акрополь. Лидийского царя он решил сжечь в наказание за дерзость. Тогда спасительной для Креза оказалась мудрость Солона, которого он вспомнил, привязанный к столбу, когда палач уже готовился поднести пылающий факел к вязанкам дров и сухого камыша.

С каким презреньем, с каким неудовольствием воспринял он когда-то слова афинского мудреца, который упрямо отказывался назвать Креза счастливейшим человеком на земле.

   – Никого я не назову счастливым при жизни, – вразумлял царя мудрец. – Смерть ставит точку в жизни человека, и только смерть есть мера блаженства людской судьбы. Самыми счастливыми людьми я считаю тех, у кого достойные дети и кто сам или его сыновья отдали жизнь за отечество и своих сограждан.

Тогда эти слова показались Крезу нелепостью, он решил, что старик просто выжил из ума и специально его злит. Когда же некогда счастливый царь оказался пригвождён с позором к столбу, он отчётливо вспомнил слова Солона.

   – О, как ты был прав, мудрец Солон, прости меня за мою глупость и дерзость. Воистину, никто не может назваться счастливым прежде своей смерти.

Это восклицание и стало спасительным для Креза. Кир заинтересовался, о чём это он так сокрушается в предсмертный час, и велел остановить казнь. Узнав, в чём дело, рассудительный перс решил не испытывать судьбу и не только даровал Крезу жизнь, но и сделал своим сатрапом.

Вот уже несколько дней небо хмурилось. Непогода с моря принесла грозовые тучи и шквал ураганного ветра. Тем не менее Ксеркс готовился со дня на день выступить в Абидос. Он только ждал известия об окончании строительных работ на Геллеспонте, где сооружался понтонный мост, который должен был соединить Азию и Европу.

На европейском побережье, в районе Херсонеса Фракийского было два города – Сеет и Мадит, между ними находился скалистый выступ прямо напротив малоазийского городка Абидос. К этому-то скалистому выступу из Абидоса и стали тянуть мост. Работу эту Ксеркс поручил финикийцам и египтянам, поскольку именно они производят всё необходимое для строительства моста: прежде всего, канаты из белого льна (так финикийцы называли простую пеньку). Египтяне изготовляли те же канаты из папируса. Постройка была уже почти завершена. Ксеркс отдал распоряжение на следующий день выступать в конечный пункт своего пути в Азии – в Абидос.

Но в то же утро с Геллеспонта прибыли гонцы, которые сообщили ему известие, которое привело царя в небывалый гнев. Никто ещё не видел Ксеркса в такой ярости. Ночью разразившаяся буря уничтожила всю постройку. Ксеркс бушевал под стать ночному урагану. Вначале он велел отрубить головы строителям, но этого было недостаточно, чтобы утолить ярость царя.

Маги, сопровождавшие его в походе, посоветовали ему принести богатые жертвы божеству Геллеспонта, которое было недовольно тем, что его не почтили. Услышав это, царь распалился пуще прежнего. Наконец он отыскал виновного!

«О, ты, горькая вода Геллеспонта! – воскликнул он. – Я, Ксеркс, повелитель Востока, покараю тебя за оскорбление, которое ты нанесла мне, хотя я тебя ничем не оскорбил. Разве ты не знаешь, что в этой стране моими подданными являются все – люди, птицы, животные, растения, реки, камни, всё мне повинуется. Хочешь ты этого или нет, я перейду твои воды со своим войском. И, конечно же, не стану приносить жертвы твоей мутной солёной воде, но подвергну тебя заслуженному наказанию».

Сказав это и многое другое (Ксеркс не мог успокоиться несколько часов, выкрикивая угрозы и пламенея жаждой мщенья), он отдал приказ подвергнуть Геллеспонт бичеванию.

Ксеркс приговорил пролив к следующей экзекуции – вначале строптивые воды должны были получить 300 ударов бичом, после этого в воду надлежало сбросить пару оков для окончательного усмирения. У Ксеркса возникла также идея заклеймить Геллеспонт рабским клеймом, но поскольку никто не знал, как это можно осуществить технически, то царь вынужден был отказаться от этой идеи. Придворные шептались, что причиной дурного расположения духа Ксеркса, которое всем бросалось в глаза, был отказ Артемисии ответить на его чувства. Так или иначе, но все проведённые здесь дни он метал перуны по любому поводу.

Немедленно в Абидос были направлены палачи для исполнения приговора. Изумлённые жители Абидоса стали свидетелями неслыханной экзекуции. Спартанец сожалел, что не мог видеть этой сцены своими глазами, но, как передавали, приговор был приведён в исполнение в точности: несколько палачей с самым серьёзным видом отхлестали пролив, отвесив положенное количество ударов, согласно приговору. Вокруг стояли абидосские бездельники, – а город этот славится разнеженными, ни на что путное неспособными бездельниками, – и с удовольствием смотрели на небывалое зрелище. Все бурно обсуждали и строили предположения, чем ответит пролив на такое чудовищное оскорбление. Одни говорили, что земля разверзнется и на месте Геллеспонта образуется новое обширное море, которое затопит Абидос и Херсонес Фракийский, другие предполагали, что теперь Геллеспонт будет бушевать никак не меньше ста лет, так что ни одно судно не сможет больше пересечь пролив. Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Ночью буря улеглась, наутро вода в проливе была тихая и кроткая, как котёнок. Она струилась будто блестящий финикийский шёлк, сверкая в лучах восходящего солнца. В тот же день Ксерксу сообщили, что пролив усмирён.

После этого спешно приступили к строительству нового моста. На этот раз для креплений одновременно использовались два каната из пеньки и четыре – из сирийского папируса. На канаты вплотную уложили распиленные доски и крепко привязали. Потом соорудили перила. Вскоре новый мост был готов. Прибыли также послы с Халкидики и сообщили, работы на Афонском перешейке почти закончены. Можно было выступать в поход.

Вечером царь пировал в сардийском дворце, прощаясь со столицей Лидии. И тогда случилось происшествие, глубоко потрясшее Демарата и заставившее его крепко задуматься о персидской царской власти, в которой он до сих пор видел много преимуществ.

Во время прощального пира лидиец Пифий, к которому так благоволил Ксеркс, пользуясь его расположением, осмелился обратиться к царю с такой речью:

   – О, великий владыка, выслушай просьбу престарелого отца. У меня пять сыновей, все они принимают участие в твоём походе. Молю тебя, владыка, оставь мне хотя бы одного сына, моего первенца, чтобы он мог согреть мою старость и наследовать все мои богатства. Остальных же сыновей отдаю тебе, пусть они сражаются за тебя, служат тебе и умрут за тебя.

Ксеркс гневным оком воззрился на несчастного старика.

   – Как ты осмелился, негодяй, обратиться ко мне с такой дерзкой, нахальной просьбой, когда все мои сыновья, способные держать оружие, мои братья и племянники отправляются в поход вместе со мной. Я родную кровь мою – драгоценную царскую кровь моих детей не жалею ради нашего общего дела. А ты вздумал уберечь своего отпрыска от судьбы. Но разве ты не знаешь, чем больше старается человек избежать своей судьбы, тем вернее она его настигает? Или ты решил, что наше расположение к тебе даёт тебе право быть дерзким?

Пифий стоял, трепеща, мысленно прощаясь с жизнью. Он никак не ожидал такой реакции на его стариковскую просьбу. Он силился открыть рот, как рыба, но от страха не мог выговорить ни единого слова.

   – Ты заслуживаешь самого сурового наказания, – продолжал Ксеркс, – будь любой другой на твоём месте – не избежать бы ему ужасной казни. Но, учитывая твою дружбу с моим отцом и щедрое гостеприимство, оказанное тобой моему войску, я пощажу твою жизнь.

Пифий облегчённо вздохнул и приободрился.

   – Однако ты не можешь совсем избежать наказания. Найдите и приведите немедленно старшего сына Пифия! – приказал царь.

Стража немедленно отправилась исполнять приказание. Все вокруг замерли. Страшен царский гнев. Сейчас каждый боялся попасться на глаза Ксерксу, понимая, что в такие минуты даже выражение глаз, лица, неосторожное движение может быть истолковано превратно и стать причиной гибели. Казалось, это зловещее молчание длилось вечность. На несчастного отца жалко было смотреть. Он весь сжался и превратился в комок страха и страдания.

Наконец привели ничего не подозревающего юношу. Он был высок и статен – одет с роскошью, достойной царей.

   – Этого сына ты хотел сохранить для себя? Да, достойный юноша, – задумчиво оглядывая вошедшего, произнёс царь. – Завтра на рассвете перед самым нашим выступлением твой старший сын, Пифий, которого ты так хотел уберечь от гибели, будет казнён, – объявил свой приговор Ксеркс. – Я приказываю рассечь его на две половины, одну положить справа, а другую слева от дороги. Пусть всё войско видит, как страшен царский гнев.

Изумлённого, ничего не понимающего юношу тут же взяли под стражу и увели. Несчастный отец не смел даже плакать, боясь ещё больше прогневить царя и тем самым погубить себя и других своих сыновей. От глубокого потрясения он упал без чувств. Слуги вынесли его вон из пиршественной залы. Потеря сознания заслонила от него плохо скрытое злорадство некоторых придворных, завидовавших расположению царя к лидийцу. Пир после этого быстро закончился, у всех пропала охота веселиться. Царь тоже почувствовал себя утомлённым и вскоре ушёл. Медленно и с каким-то тяжёлым предчувствием расходились участники пира. Во внутреннем дворике Демарат разглядел лежащего без чувств на носилках несчастного Пифия.

На следующее утро войско двинулось из Сард в Абидос. Перед выступлением был приведён в исполнение ужасный приговор. Юноша умер, так и не узнав, в чём состояла его вина.

Ксеркс ехал торжественно в центре своих полков. Перед его колесницей следовала тысяча отборных всадников, за ними шла ещё одна тысяча воинов с копьями, обращёнными остриём к земле, затем вели десять священных нисейских коней, которых разводят в Мидии на равнине под названием Нисей. За ними ехала священная колесница бога Ормузды, которую везли восемь белых коней. Никто не имел права подниматься на седалище этой колесницы, поэтому возница шёл пешим, держа вожжи в руках. Затем ехал сам Ксеркс на колеснице, запряжённой также нисейскими конями. Рядом следовала крытая дорожная повозка. Когда царь уставал, он, спасаясь от палящего солнца, пересаживался туда и, таким образом, мог иметь отдых прямо в пути. Позади царя шла тысяча копьеносцев – самые знатные и доблестные персы, которые держали копья остриём вверх, затем ещё тысяча отборных персидских всадников, а за ними ещё десять тысяч воинов, принадлежащих к элитным частям. У этой почётной царской гвардии копья были украшены серебряными гранатовыми яблоками, у самых приближённых к Ксерксу воинов – золотыми. За ними следовали другие десять тысяч персидских всадников и на расстоянии примерно двух стадий от них – остальные нестройные полчища.

Через несколько дней войско достигло реки Скамандр, на берегах которой ещё сохранились развалины древнего Илиона. Царь поднялся на вершину кремля и внимательно осмотрел руины города Приама – легендарной Трои. Он позвал Демарата и, обратившись к нему, сказал:

   – Вот место, где некогда решалась судьба Азии. Твои соплеменники победили, цветущий город обратился в груду камней. Я клянусь, что отомщу за тебя, Илион! – возвысил голос Ксеркс. – Я превращу в такие же руины афинский акрополь и все города, которые мне не подчинятся добровольно.

Затем он принёс в жертву Афине Илионской тысячу быков, а маги совершили жертвенное возлияние многочисленным и славным героям, погибшим в этой земле.

Скамандр был первой рекой после золотоносной Пактолы, протекающей в Сардах. К этому времени все запасы воды иссякли. Поэтому солдаты бросились наполнять свои мехи, поили измученный дорогой скот, пили сами. Войско было столь многочисленно, что к вечеру вода в реке иссякла. Когда Ксерксу доложили об этом, он вышел к реке и с удивлением заметил, что поток, который блистал утром своими водами, совсем исчез, на дне опустошённого русла протекал тоненький ручеёк, к которому простирались сотни жадных рук.

Вечерело. Ксерксу не спалось. Ему мерещились тени древних героев, которых его войско, как он думал, потревожило. Безотчётная тревога овладела им. Ему хотелось покинуть Илион как можно скорей. Он призвал Артабана и приказал утром готовиться в путь.

   – Это хорошо, – сказал Артабан, – а то войско что-то неспокойно. Командиры жалуются, что солдаты испытывают какие-то неясные страхи. Мне тоже, – признался он, – что-то не по себе здесь. Наверно, это погода, перемена направления ветра. Сегодня ветер дует на запад.

   – Что же, ветер снами за одно, и это добрый знак. Мне тоже тревожно, признаюсь тебе. Я думаю, дело туг не в погоде. Место это почтенное, нельзя тревожить спящих героев. А мы устроили здесь такой шум и суету!

Утром он покинул берега Скамандра с тем же неясным чувством беспокойства, которое оставило его только тогда, когда руины города скрылись на горизонте. Вот они уже достигли пограничного с Абидосом города Дардана. Дорога свернула влево и внизу они увидели море, которое сужалось в узкий пролив у Абидоса.

Царь решил произвести смотр своему войску. У дороги возвышался холм, достаточно высокий, с которого открывался прекрасный вид на море. Отсюда царь мог видеть и сухопутное войско, и морские свои силы. Абидосцы установили на холме трон из белого мрамора. Там и устроился царь, чтобы обозревать своё войско. С холма открывался фантастический вид. Всё обозримое пространство кишело людьми и кораблями. Ксеркс выказывал явное удовольствие от созерцания этакой мощи.

Затем царь повелел устроить потешное морское сражение. Корабли в стремительном движении сошлись, завязалась настоящая битва. Царь с детским азартом смотрел на это шуточное побоище, ожидая, кто будет победителем. В конце концов, победу одержали финикийцы из Сидона. Удивительного здесь ничего не было. Разве есть в мире корабли лучше, чем сидонские, и мореплаватели более искусные, чем финикийцы?

Внезапно слёзы полились из глаз царя.

   – Что с тобой, повелитель? – спросил стоящий рядом Артабан. – Вначале ты так радовался и веселился от души, созерцая мощь твоих войск. Что же случилось?

   – Да, мой дорогой друг, я возрадовался и возвеселился, видя такую силу – столько людей и кораблей, собранных вместе для одной великой цели. Но потом мною внезапно овладела печаль. Я подумал, что скоро они, полные сил и здоровья, вступят в смертельную схватку. Сколько их останется в живых? Я вдруг услышал стоны и хрипы раненых, вся земля представилась мне залитой кровью, её было больше, чем воды в Скамандре. Реки крови текли по равнине, и Геллеспонт стал красным.

   – Царь, это действие полуденного солнца. Не надо придавать значения этим обманным видениям. Мы все смертны. Не всё ли равно, где нам предстоит умереть – в постели или в схватке с врагом. Последняя смерть достойнее и почётнее.

   – Ты прав, Артабан, однако никто не хочет спешить отправиться в подземное царство.

Глава 9
Европа

Следующие два дня прошли в приготовлениях к переправе. На третьи сутки перед восходом персы установили на понтонных мостах жертвенники, на которых стали возжигать благовония. Миртовыми ветками они устлали весь путь.

Ксеркс, одетый с особой торжественностью, с первыми всполохами утренней зарницы вышел на высокий берег. Он смотрел на восток. Из моря медленно всплывал огромный оранжевый крут. С первыми лучами Ксеркс опрокинул в море золотую чашу с жертвенным возлиянием и вознёс молитвы Митре за свой успех и за всё своё войско. Он просил Митру, чтобы он даровал ему успех в его замысле покорить Европу. Затем он бросил в Геллеспонт золотую чашу, золотой кубок и персидский меч акинаку. Демарат так и не понял, была ли это жертва Митре, или Ксеркс в порыве раскаяния решил принести искупительные дары Геллеспонту за нанесённое ему оскорбление. Сразу же после жертвоприношения приступили к переправе.

В этот день на европейский берег высадилось десять тысяч персидских отборных пехотинцев под предводительством Отана, приёмного отца царицы Аместриды. На следующий день переправлялись всадники, священные лошади, колесница Ормузды и сам Ксеркс. Семь дней шла грандиозная переправа, по окончании которой незамедлительно отправились в путь. Корабли двигались вдоль побережья. Огромные нескончаемые полчища, будто стая саранчи, устремились к Европе. Глядя на эти немыслимые массы людей, Демарат думал: «Столько народу собрать против Афин, где нет ни золота, ни драгоценностей, только белый камень, оливы и виноград – вот и всё их богатство». У него никак не укладывалось в голове, что столько людей было собрано только для того, чтобы сокрушить маленькую Элладу. «Нет, – продолжал он свои раздумья, – дело тут не в богатстве. Сокрушить славу и доблесть эллинского племени – вот истинная цель. Варвар не может пережить, что есть какая-то часть земли, не знающая рабства, свободная от его ярма. Ненасытная его душа жаждет обладать всем миром. О, глупое человеческое тщеславие, сколько раз ты бывало посрамлено! Безумец, он думает, что побеждают множеством, что толпы варваров могут противостоять мужеству и доблести настоящих мужей!»

Во фракийском городке Дориске был назначен смотр войск. Ксеркс хотел в точности знать численность своей армии. Для этого мудрый Артабан посоветовал ему хитроумный способ. Они согнали десять тысяч человек, обвели место, которое они занимали, чертой и построили изгородь. Затем солдат оттуда отправили дальше, а пустующий загон заполнили новыми десятью тысячами. Так они пересчитали всё войско. Оказалось, оно составляло семьсот тысяч пехотинцев и восемьдесят тысяч всадников. Костяк этой армии составляла гвардия «бессмертных» – десять тысяч персидских отборных пехотинцев из самых знатных семей. «Бессмертными» они назывались потому, что число десять тысяч должно было оставаться неизменным. В случае смерти пехотинца, на место туг же заступал перс из другой воинской части.

Далее Ксеркс распорядился построить войско по родам и племенам. Десятки народностей из Азии, Африки, Скифии, Европы были согнаны в этот грандиозный поход. Военачальниками у них были свои местные князьки, а над ними персидские предводители – родственники и ближайшие друзья Ксеркса.

Конница составляла наибольшую гордость Ксеркса. Она также состояла из разных народов: сагартии, сражавшиеся арканами, мидийцы, индийцы, ливийцы, каспии, арабы, которым лошадей заменяли быстроходные верблюды. Эти-то арабские всадники на верблюдах и помогли когда-то Киру победить Креза. Ливийцы и индийцы выступали также на колесницах, запряжённых конями и дикими ослами.

Флот Ксеркса состоял из тысячи двухсот триер. Здесь были морские силы финикийцев, арамеев, египтян, киприотов, киликийцев, ликийцев и азиатских эллинов – ионийцев и дорийцев, а также островитян, которые вынуждены были участвовать в походе против своих соотечественников по принуждению.

После подсчёта численности всех сил Ксеркс велел построить войско в боевой порядок, а сам стал объезжать его на колеснице – одну народность за другой, спрашивая имя каждого народа, а писцы тут же делали записи. Завершив смотр сухопутного войска, он пересел с колесницы на сидонский корабль, где была для него установлена золотая сень, и поплыл мимо кораблей, построенных в одну линию вдоль берега и обращённых к нему носами.

Вечером Ксеркс велел позвать к себе в шатёр Демарата. Он был в самом приподнятом расположении духа. Зрелище огромной армады впечатлило его. Он чувствовал себя богом. И в самом деле, не было в этот день на земле человека могущественнее его. «И всё же ты только человек», – думал про себя Демарат, глядя на самодовольство царя. Ксеркс хвастливо обратился к спартанцу:

   – Демарат, мне угодно задать тебе вопрос. Ты эллин, к тому же из самого славного в Элладе государства. Ты видел сегодня мою мощь. Скажи мне теперь: дерзнут ли эллины сопротивляться мне? Ведь даже если бы все они собрались вместе и к ним бы присоединились все народы Запада, они бы и тогда не смогли выдержать моего нападения. К тому же у них нет единства. И любой союз их распадётся, прежде чем будет создан. Ведь самое любимое их занятие – проводить время в распрях и словопрениях. Итак, я хочу знать твоё мнение. Что ты думаешь о предстоящей войне?

   – Говорить ли мне правду, царь, или тебе в угоду? – спросил, помедлив, спартанец.

   – Ты знаешь моё расположение к тебе, я не оставлю тебя своей милостью, даже если слова твои мне будут не по душе. Говори то, что думаешь, без утайки. У меня достаточно льстецов. Тебя ценю за твою прямоту и честность.

«Расположение и милость царей – вещь весьма ненадёжная, что бы там Ксеркс ни говорил, – размышлял Демарат, вспомнив несчастного Пифия, – тем не менее я спартанец, к тому же царского благородного рода, а значит, не подобает мне ловчить и льстить, уподобившись персидским придворным, хитростью под стать лисе и свирепостью – волку. Что бы ни было, буду говорить прямо».

   – Царь! Поскольку ты велишь мне говорить правду, я скажу тебе всё, что думаю, не кривя сердцем, так чтобы потом никто не мог меня упрекнуть в двуличии. Ты знаешь, что бедность существовала в Элладе с незапамятных времён. Но она же и стала учительницей мудрости и находчивости. Мудрость и суровые законы вскормили свойственную нам доблесть. Вот этой-то доблестью Эллада спасается от бедности и тирании. В особенности же это относится к дорийскому племени и, прежде всего, к Лакедемону; где законы настолько превосходят обычаи всех других народов, как высокие горы низменную равнину.

   – Но ведь ты сам, как я помню, рассказывал моему отцу всякие ужасные вещи о твоей стране. Тогда мне показалось, что нет несчастнее людей, чем обитатели Спарты, где все, начиная от царя и заканчивая слугами, влачат жалкое убогое существование, находясь под ярмом чудовищных законов, которые одинаково беспощадны ко всем. Разве ты не жаловался на ваши странные обычаи?

   – Да, признаюсь, я многое тогда осуждал. Во мне говорили обида и гнев на моих соотечественников. Но теперь, когда обида улеглась и я имел много времени на размышления, я оцениваю наши законы иначе.

   – Не хочешь ли ты сказать, что это персидские обычаи навели тебя на такие размышления? – спросил проницательный Ксеркс.

   – Царь, твой отец и ты оказали мне гостеприимство, почтили меня своей дружбой, хотя я этого ничем не заслужил. Мои сограждане, которым я оказал немало благодеяний, за которых проливал кровь, заплатили мне неблагодарностью. Поэтому я не могу судить беспристрастно. Но всё же каждый любит то, что близко его сердцу. Скажу честно, мне больше по душе спартанский аскетизм, бодрость духа, пренебрежение к золоту и роскоши, чем пышная придворная жизнь. Привычка к самоограничению – залог истинной доблести и неподкупности. Лесть, лицемерие, предательство, притворство расцветают пышным цветом в роскошных царских палатах. Тут ничего не поделаешь. Таково свойство человеческой натуры. Взращённый в роскоши и изобилии становится изнеженным и завистливым. Он слишком любит приятности жизни и потому стишком жалеет себя, чтобы быть мужественным. Теперь я отчётливо это сознаю, только теперь понимаю причины наших жёстких законов. На расстоянии многое видится иначе. Мелкие детали уходят, остаётся главное. И вот в главном-то лаконские обычаи являются уникальными и не похожими ни на одно государство не только в Азии, но и в Европе. Я скажу тебе, царь, мои сограждане никогда не примут твои условия, которые несут рабство Элладе. При этом они будут сражаться с тобой, даже если все прочие эллины перейдут на твою сторону.

   – Сколько же могут они выставить тысяч боеспособных бойцов, чтобы противостоять такой силе?

   – Даже если у них будет только тысяча воинов, они всё равно будут сражаться.

   – Демарат! Ты шутишь или говоришь серьёзно? Что за слова слетели с твоих губ? Тысяча воинов будет биться со столь великим войском! Ты хочешь сказать, что каждый спартанец может противостоять десяти моим воинам. В таком случае тебе как царю должны противостоять никак не меньше двадцати. Я видел тебя и других эллинов и не нахожу в вас ничего такого, что давало бы вам преимущество над персами. Мне бы следовало устроить испытание тебе и заставить биться прямо сейчас с двадцатью из отборных моих гвардейцев, чтобы наказать тебя за твои безумные слова. Но я обещал простить тебе всё, что бы ты ни сказал. Я не хочу твоей гибели, оценивая по достоинству такого редкого друга, как ты, хотя и нахожу твои слова неразумными. Я понимаю также и уважаю твоё желание возвеличить твоих соотечественников. Это делает тебе честь. Сказать по правде, я бы хотел иметь таких подданных, как твои сограждане, но ты говоришь, что это невозможно, что они предпочтут скорее умереть, чем покориться мне.

   – Да, это так, они будут биться до последнего солдата.

   – Это безумие, ведь на каждого из них будет приходиться не десять, а тысяча моих воинов.

   – Но они будут биться за свою свободу. А для нас, эллинов, свобода – самое дорогое на свете. Без неё и жизнь не мила.

   – По-моему, Демарат, это глупость. Просто вы привыкли жить в нищете, впроголодь, вот вам и лезут в голову разные несуразные мысли про свободу и прочая чепуха. Если человека хорошенько кормить, то он вскоре забудет про свободу и будет вполне счастлив рядом с сытной кормушкой. Человек ведь мало чем в этом отличается от животного. Свобода – плохой кормилец, поэтому каждый старается продать её повыгоднее. Многие ваши греческие города это хорошо понимают. И поступают, по-моему, мудро. Ведь если бы Эллада подчинилась ещё моему отцу, принесла бы знаки покорности – воду и землю, то там бы прекратились раздоры, воцарился мир, все бы зажили счастливо и благополучно. Наш сатрап надзирал бы за порядком. Вы бы не знали ни нужды, ни тревог. Но вы не захотели. Почему? Что вам эта свобода? Зачем она вам? – недоумевал Ксеркс.

   – Мне трудно тебе это объяснить. Но слаще свободы нет ничего в этом мире. Горек хлеб рабства. Он замешан на слезах унижения. По моему мнению, и так думают все спартанцы, свобода – это как раз то, что и возвышает человека над скотами. У свободного, гордо поднята голова, его речь прямая и честная, без обмана и лести.

   – Ладно, Демарат, я вижу, тебя невозможно переубедить, так же как и твоих соотечественников. Что ж, сила оружия нас рассудит. Мы вернёмся к нашему разговору на развалинах Афин и Спарты.