Текст книги "300 спартанцев."

Автор книги: Наталья Харламова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 3
Фессалия

Совет завершился. Все спешно разъехались по своим городам готовиться к походу. Грустным возвращался в Спарту Леонид. Всеэллинского союза не получалось.

Эфоры, выслушав доклад Леонида, выразили беспокойство по поводу фессалийцев.

   – Вы решили встретить персов на подступах к Фессалии, – сказал один из них, по имени Авгий. – Это разумно, с одной стороны, но весьма опасно. До нас доходят слухи, что алевады склоняются к предательству. Фессалийцы никогда не были настоящими греками, хотя и пытаются казаться таковыми. Они говорят на том же языке, что и мы, почитают тех же богов, но их образ жизни и мыслей совершенно чужд нам. Они с радостью ожидают прихода Ксеркса и нашего позора. Берегись, как бы не получить опасного и сильного врага в тылу. К тому же Темпейский проход слишком широк, там вам не удержать позиции. Не лучше ли ждать Ксеркса у Фермопил?

   – Но в таком случае мы отдаём Варвару половину Греции!

   – Пусть так. Это лучше, чем иметь предателей в тылу. Впрочем, ты назначен главным стратегом объединённых сил Греции и потому действуй по обстоятельствам. Но постарайся хорошо продумать оборону, чтобы принять правильное решение. Что касается нашего мнения, ты его знаешь, нужно закрепиться у Фермопил и там удерживать Варвара, пока ему не надоест кормить свои многочисленные полчища.

Отряд в десять тысяч гоплитов – в основном спартанцев и афинян – двигался из Ахеи в направлении Фессалии. Афинянами командовал Фемистокл, над отрядом спартанцев Леонид поставил полемархом Евенета, сына Карена. Леониду принадлежало общее руководство над всеми силами греков.

Они прибыли на кораблях в ахайскую гавань Алое, оставили здесь свои корабли и дальше стали двигаться пешком. Они шли в сторону Фессалии, вдоль берега моря. С протяжным жалобным криком над их головами носились чайки, будто пытались остановить и предупредить о чём-то. Одна из чаек пролетела так близко, что задела крылом лоб спартанского царя.

Терпкий запах моря, с шумом выплёскивающего бледные волны на песок и ракушечник, опьянил его. Леонид любил море. Не так, как Фемистокл, для которого море было политикой, ареной борьбы. Сам Леонид никогда не командовал флотом и не стремился к этому. Плавать ему не нравилось. Он предпочитал ходить по суше. Здесь он чувствовал себя более уверенно, чем на зыбкой поверхности волн, своенравных и непредсказуемых.

Он любил смотреть на море. Если бы он мог себе это позволить, то, наверно, смотрел бы часами вдаль, за черту горизонта, слушая плеск волны и крики чаек, наблюдая, как волны одна за другой вползают на песок, чтобы вновь отхлынуть. Это повторяющееся движение завораживало его. Иногда им удавалось вдвоём с Горго уезжать в его имение на побережье. Он любил молчать вместе с ней на берегу, когда они спускались вдвоём в живописную маленькую бухточку, откуда, по рассказам стариков, Парис увёз из Лакедемона прекрасную Елену. Там никогда не было скучно. Море такое разное и так внезапно меняется. У них на юге оно было ослепительно синим, ярко и радостно сияло на солнце. Здесь на севере вода была непривычно бледной. Двигаясь вдоль берега вместе с усталыми солдатами, он мысленно переносился в родную бухту, в плеске волны ему слышался смех любимой, серо-зелёные волны напоминали её глаза. Он явственно представил, как она сидит вместе с Плистархом и служанками в их бухте и тоже смотрит на волны.

   – Леонид!

Он вздрогнул от неожиданности – так далеко от реальности унесли его мечты.

   – Люди устали, им нужен отдых, прикажи устроить привал.

Это говорил Мегистий. Леонид посмотрел на него невидящим взглядом, мысли его всё ещё были далеко.

   – Прикажи устроить привал, – терпеливо, но настойчиво повторил Мегистий.

   – Да? – Леонид наконец очнулся. – Это ты, Мегистий? Привал? Да, пора. Скоро начнёт смеркаться.

Он велел флейтистам дать сигнал располагаться на отдых. Колонна вздрогнула и внезапно рассыпалась на части. Как в огромном муравейнике, закипела жизнь. Раскинулись палатки, взвились костры, на вертелах поджаривались туши быков и козлов, над котлами поднимался ароматный пар. Оживлённые лица солдат, довольных отдыхом и сытным ужином после целого дня трудов. Солдаты отпускали весёлые шутки, все были в каком-то странно приподнятом настроении, как будто бы они вышли на прогулку.

Леонид после ужина сидел у костра возле своей палатки. Рядом с ним был преданный Мегистий, с которым он мог разделить свои тревоги.

Они молча смотрели на языки пламени. Темнота ещё не сгустилась достаточно, чтобы поглотить землю. Впереди справа высилась громада Олимпа. Весь день она преследовала их, то скрываясь за ворохом облаков, то снова выглядывая, будто разведчик, наблюдая за их передвижениями.

   – Мегистий, – сказал Леонид, – а ты веришь, что там, – он кивнул в сторону Олимпа, – живут наши боги?

   – Ты задаёшь мне трудные вопросы. Олимп ведь, как мне кажется, не географическая конкретная точка, Олимп – это образ или символ, если хочешь. Кто и почему назвал наших богов олимпийцами, кто придумал, что они обитают на вершине этого великана? Никто этого не знает. Думаю, пастухи, гоняющие коз на склонах Олимпа, забирающиеся порой к самым его вершинам, даже не задумываются об этом. Если бы ты сказал им, что там находятся чертоги Зевса, в которых он пирует в компании бессмертных своих подданных, они бы очень изумились.

   – Я понял тебя, Мегистий.

   – Это не есть неверие, Леонид, просто всё гораздо сложнее, чем нам кажется.

   – Да, наверно, это так.

Леонид посмотрел в сторону моря, там далеко за линией горизонта на северо-востоке Ксеркс высаживал в Абидосе свои войска на европейский берег. Леонид представил, как нескончаемые колонны – настоящие людские реки – текут на Запад. А их всего десять тысяч! В масштабах Греции это немалое войско. Более всего его поражало то, что воля одного человека могла заставить такие массы людей покинуть свои очаги и двинуться в неведомые земли навстречу гибели или славе – этого сегодня никто не мог сказать. Мегистий проследил за взглядом Леонида и понял, о чём он думает.

   – Они уже близко, через месяц будут здесь.

   – Мегистий, ты привык часто и запросто общаться с небожителями, скажи правду, что нас ждёт там?

   – Леонид указательным пальцем показал на землю.

   – Неужели всё так безрадостно?

   – Оттуда никто не возвращался. Одно скажу тебе, если бы смерть была благом, то боги тоже умирали. Но, судя по тому, что происходит с нашими телами после смерти, не думаю, чтобы наши души ожидала участь намного лучшая. Ведь если бы наши тела после смерти превращались в прекрасные благоухающие цветы, или в мрамор, или в золото или ещё во что-нибудь приятное, то можно было бы думать, что и душа наша тоже обретёт прекрасные формы существования. Увы, Леонид, у всех одна участь – спуститься в Тартар, где вечный мрак и безмолвие поглотят нас навсегда.

   – Но, может быть, мы будем иметь, по крайней мере, покой?

   – Я ничего не знаю, но верю, что законы высшей гармонии и справедливости, которым всё повинуется в этом мире – и наши сердца, и звёзды, и море, – действуют и в Аиде. Я верю, что души честных и смелых людей имеют отличную судьбу от тех, кто жил на земле нечестиво, совершал предательства и преступления. Но в точности никто ничего не знает. Боюсь, многого нам не следует ожидать от нашей посмертной судьбы. Знаешь, лучше об этом не думать.

   – Да, пожалуй, так, все мы рано или поздно там будем, нет никого, кто не вкусит смерти. Всё, что мы можем сделать в борьбе с ней, это оставить по себе добрую память.

Сумерки совсем сгустились. В неясных очертаниях пламени они заметили фигуру плотного человека с длинными развевающимися волосами. Он пристально глядел на них.

   – Если глаза меня не обманывают, а они обычно не имеют обыкновения лгать, передо мной почтенный Мегистий! – воскликнул приветливо незнакомец.

   – Симонид! – радостно вскричал акарнанец. – Это же Симонид, любимец Муз и Аполлона, божественный, несравненный Симонид!

 
Гроздей живительных мать,
чародейка лоза винограда!
Ты, что даёшь от себя
отпрыски цепких ветвей... -
 

начал декламировать с восторженным энтузиазмом Мегистий. – Какими судьбами? Что ты здесь делаешь? Поэтам не место в этом пекле. У тебя другое служение. Дар, которым тебя наделили боги, нужно беречь. К тому же твой почтенный возраст обязывает человека сидеть спокойно дома, окружённым заботой и вниманием близких.

   – За меня не беспокойся, дружище Мегистий. Близких у меня нет, так что некому обо мне ни заботиться, ни беспокоиться. И потом, ты же сам мне предсказал, что жить я буду долго, почти до ста лет, и ни стрела, ни меч, ни клевета мне не будут страшны.

   – Не больно-то ты доверяй предсказаниям. Иногда они и вправду сбываются. Но глупость человеческая может нарушить правильный ход вещей.

   – Отвагу ты называешь глупостью?

   – Ты – поэт, ты должен сражаться словом. Это твоё оружие. У нас достаточно солдат, которые отлично владеют мечом, но таких, как ты, кто владеет, как ты, пером, меньше в Элладе, чем у меня пальцев на одной руке.

   – Это правда, – сказал Леонид.

   – Государь, – только теперь разглядев спартанского царя, поэт почтительно поклонился, – прошу простить меня...

   – Леонид, это мой гостеприимен Симонид, – отрекомендовал друга Мегистий. – Наши предки вот уже четыреста лет, а может, и больше дружат и связаны узами гостеприимства. Он к тому же замечательный поэт.

   – Кто же не знает Симонида с острова Кеос! Мы, спартанцы, конечно, малообразованный народ, но хорошую поэзию почитаем высоко. Это единственный вид искусства, который мы ценим, если только поэзия не расслабляет, а зовёт к подвигам и прославляет доблесть.

   – Симонид – первый из поэтов в нынешней Греции, – продолжал расхваливать друга гордый Мегистий. – Его возвышенный пафос способен и камни заставить плакать. Но почему мы ничего не знали о тебе? Давно ли ты с нами в походе? Как ты здесь оказался?

   – Я приехал только вчера вечером. Фемистокл пригласил меня. Этот рыжебородый честолюбец хочет, чтобы я ездил всюду за ним и прославлял его деяния. Кроме того, он знает, что меня высоко почитают фессалийские деспоты, и думает, что это может быть полезным в нынешних обстоятельствах.

   – О твоей мудрости ходят легенды, – сказал спартанский царь, с любопытством разглядывая поэта, о котором он столько слышал.

Симонид был плотным сильным человеком, несколько приземистым, с большой курчавой седой головой. В свои семьдесят пять лет он оставался крепок телом и духом. Его зеленоватые умные глаза были обычно полузакрыты и смотрели несколько отстранённо, вдаль или, скорее, внутрь себя. При этом он умудрялся отлично подмечать малейшие детали, каждое выражение в лице собеседника. Фемистокл однажды жестоко посмеялся над поэтом, назвав его безобразным. Леонид не находил это справедливым. Напротив, неправильные рельефные черты лица великого поэта были исполнены такой значительности и достоинства, что внушали уважение каждому, кто его видел. Такое лицо невозможно было забыть. Глубокие морщины избороздили лоб и щёки старика, весёлая, несколько лукавая усмешка пряталась в густой серебряной бороде, она никогда, казалось, не покидала его.

   – Говорят, что ты лучше любого судьи можешь рассудить спорящих и примирить враждующих.

   – Это всего лишь здравый смысл, практичность и простая наблюдательность.

   – Эти-то свойства и зовутся мудростью. Раз уж судьба свела меня с великим поэтом, позволь, Симонид, задать мне вопрос – как поэты пишут свои стихи?

   – Честно говоря, государь, я сам этого не понимаю до конца. Часто смысл слов, которые я пишу, открывается мне в полной мере значительно позже. А в момент написания стихов будто какая-то сила снисходит на меня.

   – Ты очень интересные вещи говоришь. Что же, это как с пифией, когда она теряет ясность сознания и не помнит себя? И в тебя тоже вселяется некий гений?

   – Нет! Это иначе. Хотя древние мудрецы и относили поэзию к виду безумия. Я с этим не могу согласиться. Пифия находится в беспамятстве, а поэт пребывает в состоянии отчётливой ясности. Просто он в этот момент больше, чем он сам. Я не могу этого объяснить. Для поэта очень важны личные впечатления. Ещё очень много значат детали, именно они-то и делают поэзию. Я учусь у Гомера. Он не пренебрегал самой ничтожной мелочью. В его стихах я отчётливо вижу всё происходящее во всех подробностях: как его герои двигаются, как они спят, говорят, печалятся, гневаются или радуются. Поистине, тогда я сознаю, что поэзия – это словесная живопись. Но я скажу больше, никакая живопись не даёт такого отчётливого видения, как поэзия, потому что она заставляет работать наше воображение, вместо того чтобы предлагать одинаковые для всех готовые формы. Вот почему нет искусства выше.

Они опять все замолчали, глядя на искорки, поднимавшиеся от пламени вверх.

   – Мы говорили о смерти, Симонид, и о бренности жизни, – прервал молчание Леонид. – Может быть, это глупо, думать об этих печальных предметах, и лучше забываться в насущных заботах дня. Что ты нам скажешь, вещий человек?

 
Каждый, пока не увял
ещё цвет его юности милой,
Много несбыточных дум носит в незрелом уме;
Мысли о старости, смерти грозящей
его не тревожат,
Нет до болезней ему дела, пока он здоров.
Жалок, чей ум так настроен,
кто даже подумать не хочет,
Сколь ненадолго даны
смертному юность и жизнь!
Ты же, постигнувший это,
ищи до конца своей жизни
Благ, от которых душе было б отрадно твоей.
 

   – О чём ты говоришь, Симонид Кеосец? Что это за блага, которые нам следует искать? – спросил Леонид.

   – Каждый видит это по-своему. Один упивается любовью к женщине, другой вином, третий предаётся обжорству, четвёртый копит деньги. Но есть блага, которые наполняют душу неувядаемой радостью и не тускнеют от времени и превратностей судьбы.

   – Ты говоришь о доблести?

   – Да, она единственное безусловное, неизменное, нетленное благо, к которому нам всем должно стремиться. Всё остальное – пепел и тлен. Всё прах в мире вещей... «Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков...» Это сказал великий Гомер. Все наши стремления, желания, планы разбиваются о неизбежность. Мы всего лишь игрушка в руках богов или судьбы. Как щепка, носимая по морю, мы плывём по воле неведомых нам сил в бурных волнах жизни. Только доблесть даёт человеку силы противостоять этой безжалостной игре и стоять незыблемо, как скала.

Утром люди поднялись и, освежившись в море, снова отправились в путь. Так они шли ещё два дня, пока не достигли пределов Фессалии. Их встречали и провожали хмурые взгляды. Жители селений прятались в домах. Войско шло по полупустынным улицам городов и деревень. У Леонида заныло сердце. Так не встречают защитников. В воздухе пахло предательством.

Ещё два дня пути. Они повернули налево, море скрылось от них. Вскоре отряд вошёл в Темпейскую долину, которая представляла собой широкий коридор между двумя горными цепями. На севере, на границе с Македонией, возвышалась гора Олимп. Напротив – стремительная Осса[16]16
  Осса – гора в Фессалии.


[Закрыть]. Как два часовых, они будто охраняли вход в Грецию, образовывая между собой Темпейскую долину, славившуюся живописностью своих горных пейзажей и буйной растительностью, какой не встретишь в южной части Эллады. Благодаря обильному орошению страна отличалась плодородием и могла прокормить значительное население. На превосходных горных лугах паслись прославленные конские табуны, из которых составлялась известная фессалийская конница – главная военная сила страны. Вдоль Темпейской долины протекает река Пенея, несущая свои воды из нижней Македонии в Фессалию. Её прозрачные голубые воды стремительно неслись им навстречу. Южанам было непривычно видеть такое обилие воды и буйство растительности. Это был поистине благословенный край с множеством рек, ручейков, озёр. Зелёные склоны гор причудливо меняли очертания при каждом повороте, открывая новые долины, расщелины, скалистые утёсы с живописными водопадами и ключами.

   – В таком красивом месте даже умирать не хочется, – сказал Леонид Мегистию. – Так бы и любовался этой красотой всю оставшуюся жизнь.

   – Да, земля здесь плодородна и обильна. Она похожа на вашу Мессенскую равнину.

   – Мессенская равнина – плодородна, спору нет, и живописна по-своему, отовсюду там можно видеть море, но она открыта всем ветрам, а Фессалия со всех сторон окружена горами. Её земля способна прокормить всё население Греции.

Вечером они уже вплотную подошли к Македонии. В тот же день по предложению Фемистокла военачальники собрались на совет.

Первым слово взял Фемистокл.

   – Я думаю, что позиции здесь достаточно выгодны, чтобы удержать персов от вторжения в Грецию, – начал он свою речь.

   – Здесь нас всех раздавят как котят, – перебил его довольно грубо спартанец Евенет, – место слишком открытое. Нам не удержаться здесь долго. Другое дело Фермопилы. Я отлично знаю этот проход. Достаточно починить стену, и можно там держать персов хоть до зимы. Им не пройти там. Их многочисленность будет только им во вред.

   – Наше мужество способно творить чудеса! – блеснув гордо глазами, сказал Фемистокл. – Что такое нестройные толпы варваров против отлично тренированных, хорошо обученных гоплитов, свободнорождённых граждан, защищающих свой дом?

   – Это все красивые слова, Фемистокл, – парировал Евенет, – не стоит недооценивать персов. Они покорили весь мир.

   – Но до сих пор они сражались с такими же варварами, как они сами. Никогда ещё они не получали отпор от настоящих мужей.

   – Гвардия «бессмертных» ничуть не хуже многих наших воинов. А персидская конница – лучшая в мире. Здесь же, в Темпейской долине, достаточно места для всадников. Я тебе расскажу, что будет, хоть я и не пророк. Вначале они выпустят по нашему войску тучу стрел, камней и копий, и, не дав опомниться, пустят в ход конницу, которая сметёт наши ряды и прорвётся в тыл. Мы окажемся в кольце. Нам придётся сражаться на два фронта.

   – Нам и так придётся сражаться на два фронта, – вмешался Леонид, – разве вы не видели лица фессалийцев? Алевады даже не вышли нам навстречу.

   – Они обещали прибыть завтра для переговоров, – отпарировал Фемистокл.

   – Я не жду от них ничего хорошего. Как только персы начнут нас теснить, они предадут нас. Самое страшное – иметь тайного врага в тылу.

Совет так и не пришёл к единому мнению. Решено было подождать прибытия алевадов. Но они не приехали, вместо себя они прислали послов. Те говорили сбивчиво и уклончиво. Общий смысл их длинных витиеватых речей сводился к тому, что Алевады не готовы оказать эллинам помощь. Их отряд будто бы в процессе формирования, и только через месяц они смогут выставить две тысячи гоплитов и тысячу всадников. Также они уклонились от обсуждения вопроса о провианте. Алевады жаловались, что у них был неурожай и самим есть нечего. Никто, разумеется, этому не поверил. Атмосфера накалялась. В разгар дискуссии прибыли послы из Македонии от царя Александра.

В пространном послании царь убеждал эллинов изменить позицию и выбрать для отпора Варвару Фермопилы. «Темпейская долина – просторна, – писал македонец, – вам не выдержать напор персов. Если бы вы видели, какие это огромные массы людей. Как бурная река, они сметут ваш мизерный отряд. Вы погубите себя и не спасёте Эллады. Лучше вам отступить и сохранить войско, чем погибнуть напрасно».

   – Хитрый Александр отговаривает нас, потому что боится, что наша битва здесь может затянуться надолго, а ему придётся поневоле всё это время оказывать гостеприимство Ксерксу и всему его войску, – сказал на это Фемистокл.

   – Скорее всего, так оно и есть, – ответил Евенет, – но в любом случае говорит он дело, нам не удержать Олимпийский проход. Я понимаю, Фемистокл, почему ты так настаиваешь на том, чтобы остаться здесь.

   – Да, я не хочу пустить Варвара в Грецию, тогда он окажется слишком близко от Аттики. Соседние с нами Фивы замышляют предательство. Мы окажемся лицом к лицу с персами – один на один, если Фермопилы не удастся отстоять. Фермопилы должны стать нашим следующим пунктом обороны.

   – Только оборонять его будет уже некому. Наш закон, как ты знаешь, запрещает нам отступать. Если мы останемся здесь, значит, все должны будут погибнуть. Нет, я и все спартанцы готовы сложить головы за отечество, но я не хочу положить цвет нашего юношества бессмысленно, оставив Спарту без защиты. Здесь находятся основные наши силы. Мы не можем ими рисковать.

Оба эфора, которые сопровождали войско, выразили полное согласие со словами Евенета. Леонид хранил пока молчание, но он тоже склонялся к мнению соотечественника. Он обратился к Мегистию:

   – Скажи нам, мудрый прорицатель, как лучше нам поступить? Что говорят боги?

   – Они молчат, господин, – ответил тот, – но жертвы были неблагоприятны. Нам грозит предательство. Именно предательство погубит нас.

   – А что скажешь ты, поэт Симонид?

Все повернулись к поэту и, затаив дыхание, приготовились слушать.

Симонида пригласил на совет Фемистокл, который хотел, чтобы поэт присутствовал при всех его деяниях. Но и другие полководцы, и в их числе Леонид, считали его присутствие на совете оправданным. Практический ум и неожиданность решений кеосского поэта вызывали всеобщее восхищение. Его слова передавались из уст в уста по всей Элладе. Среди людей ходило множество историй и анекдотов, связанных с его поступками и остроумными высказываниями. Его мудрость превозносили иногда до небес. Находились даже такие, кто утверждал, будто Симонид смог бы при желании примирить персов с греками, и войны бы вовсе не было.

Среди воцарившейся тишины поэт встал и сказал:

   – Достойные и славные мужи-полководцы. Вы почтили меня, пригласив на ваше высокое собрание, но поставили в трудное положение. Как могу я, ничего не понимающий в военном искусстве, высказывать своё мнение среди многоопытных знатоков? Но уж если вы решили предоставить мне слово, я выскажу своё мнение. Все знают, что я был другом фессалийских Скопадов и Алевадов. Но теперь я расцениваю их поведение как предательство интересов эллинов. Я говорю об этом прямо. Я считаю, что вы подвергаете себя смертельному риску, оставаясь здесь, обрекая на бессмысленную гибель цвет нашего юношества.

При этих словах Фемистокл метнул на поэта грозный взгляд. Его задачей было настоять на том, чтобы объединённые силы греков любой ценой защищали Олимпийский проход, не допустив персов в Элладу. Он пригласил Симонида в лагерь, рассчитывая, что тот будет отстаивать его точку зрения. Зная о его дружбе с фессалийскими деспотами, он был уверен, что тот начнёт защищать и выгораживать их. Симонид заметил его взгляд.

   – Нам всем надо осознать, наконец, что мы, эллины, – единый народ, одна цивилизация. Нас объединяет один язык, одни боги, один образ жизни. Мы не можем позволить погибнуть эллинской свободе и самобытности и должны сделать всё, чтобы противостоять врагу. Но действовать надо согласованно. Только объединёнными силами мы можем противостоять варварскому миру. Нельзя позволить, чтобы интересы отдельного полиса ставились выше общего дела. Сегодня не место личным амбициям, мелкому эгоизму. Сегодня решается судьба Эллады. Я призываю вас быть мудрыми и помнить о всей тяжести ответственности, которая ложится на ваши плечи.

Симонид замолчал, и все вдруг почувствовали особую торжественность и серьёзность момента.

Только теперь все присутствующие на совете вожди отчётливо осознали, что происходит нечто такое, что находится за пределами обычных человеческих эмоций и расчётов. Вопрос был даже не в том, быть эллинам свободными или подчиниться персидскому царю. Дело шло об их цивилизации как особой уникальной системе ценностей – эстетических, этических, культурных. Лица у всех стали как-то особенно печальными и задумчивыми. Даже Фемистокл был под впечатлением слов поэта.

Наступила очередь Леонида.

   – Фессалийцы нас предали, это ясно. Обстоятельства складываются так, что мы не можем оставаться здесь, – твёрдым голосом произнёс он. – У нас ещё есть время для организации всеэллинского союза для отпора врагам. Мы имеем времени примерно месяц, но не больше. Отправимся же спешно в свои города и, посоветовавшись с гражданами, встретимся снова на Истме для принятия окончательного решения.

Раздосадованный Фемистокл прикусил губу, он понял, что проиграл, и виновником своего поражения был склонен считать Симонида, поклявшись в глубине души, что непременно отомстит поэту.