Текст книги "Мнемосина (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Нет, не нравился, – тут же возразила Жанна.

– Зачем же ты неслась за ним как угорелая целых пол-квартала?

– Никуда я не неслась, я не курица, чтоб нестись!

За привычным спором я их оставил.

[1] Арик исполняет арию князя Орловского из оперетты «Летучая мышь».

[2] Пока люди учат, они учатся (лат.)

IX. Лизандр читает стихи на колоннаде. Тень Лигеи

IX. Лизандр читает стихи на колоннаде. Тень Лигеи

Смягчается времен суровость,

Теряют новизну слова,

Талант – единственная новость,

Которая всегда нова.

Борис Пастернак

– Куда вы запропали, Микаэль? – был встречен я упреком Януси. – Мы потеряли вас!

– Я был в городе, бродил по аллеям и даже зашел в ту самую лавочку с поделками из камня, где мы с вами скрывались от дождя, помните?

Девушка нетерпеливо отмахнулась от моих откровений.

– Потом, после расскажете. Лизандр нынче читает стихи на колоннаде, я бы очень хотела слушать, но маменька устала, а Габриэль предпочел общество Ангелики. Могу я рассчитывать на вас?

– Разумеется, Януся, вы можете всецело мною располагать.

– Передохните тогда и будьте готовы через час.

Она мимоходом коснулась моей руки и упорхнула, легкая, словно бабочка, лишь прошуршала юбка, да дуновение воздуха отметило ее порыв. Я не чувствовал себя уставшим, напротив, прогулка придала мне бодрости и сил. Я направился было в библиотеку, намереваясь скоротать время за чтением, но по пути был остановлен Пульхерией Андреевной. Хозяйка пребывала в радостном воодушевлении, как, верно, любая женщина после выбора нарядов. Она подхватила меня под руку и увлекла в гостиную, где слуги уже подавали чай и раскладывали в розетки варенье, на сей раз из белой вишни. За чаем Пульхерия Андреевна принялась делиться впечатлениями. Голос ее журчал подобно переливам ручейка, напоминая о доме, о размеренной жизни без войны. Я едва вникал в смысл сказанного, – относительно моды я был полным профаном, но тем не менее слушал внимательно.

– Платье Януси цвета утренней зари, на белом чехле, шитое бисером и жемчугами, больше о нем не скажу ничего, вскоре увидите сами. Мое из зеленого креп-жоржета с кружевом на рукавах и по подолу, к нему Габриэль подарил мне кружевные перчатки и – само очарование! – пелерину ажурного плетения по шелку бисквитного цвета с воротником из страусовых перьев. Мальчик так похож на своего покойного батюшку! Петр Пантелеевич тоже при любой возможности баловал меня подарками. Как мы были счастливы вместе! Каждый раз, как вспомню, хочется смеяться и плакать одновременно, – тут Пульхерия Андреевна действительно всхлипнула, промокнув уголок глаза кружевным платочком. – О нашей свадьбе столковались родители, мы с Петром Пантелеевичем не ропща приняли их решение. Нынешняя молодежь не такова. Сколько я ни предлагала Габриэлю невест, он слышать ничего не хочет о женитьбе. А ведь он солдат, не ровен час… нет, даже думать об этом не стану! Но мне было бы куда спокойнее, кабы сын наконец остепенился. Может быть, вам удастся повлиять на него? Пообещайте поговорить с ним, успокойте материнское сердце!

Пульхерия Андреевна вдруг вскочила с кресла, в котором сидела, приблизилась ко мне, и, заключив мои руки в свои, взглянула на меня огромными молящими глазами, так похожими на глаза ее дочери. От неловкости я не знал, куда деваться. Желая поскорее освободиться из неудобного положения, я пообещал повлиять на Звездочадского, хотя подозревал, что мои увещевания пропадут втуне, чтобы заставить Ночную Тень поменять убеждения, требовалось нечто повесомее слов. Вытянув из меня обещание, Пульхерия Андреевна позволила усадить себя обратно в кресло и милостиво приняла от слуги чашку с чаем.

Я поспешил сменить тему беседы.

– Гуляя по городу, волею случая я повстречал Арика. Он шлет вам наилучшие пожелания.

Госпожа Звездочадская расцвела в улыбке:

– Достойнейший молодой человек. Вежлив, учтив, блестяще образован, из хорошей семьи. А голос, какой голос! Поистине бесподобен, настоящая находка для оперного театра. Я была бы рада, кабы Януся пригляделась к нему повнимательнее.

– К кому мне должно приглядеться? – спросила Январа, появляясь на пороге гостиной.

Она успела переодеться в жемчужно-серое платье с расходящимися книзу рукавами и любимую шаль с маками. Кудряшки ее прикрывала шляпка, завязанная затейливым бантом под подбородком, изящную шейку обхватывала нить крупного жемчуга, синие глаза лучились, а щечки румянились в предвкушении приятных впечатлений.

– Я говорила об Арике, отличная партия для тебя, тем паче меж вами царят покой и согласие, – охотно повторила Пульхерия Андреевна.

– Маменька, ну к чему вы забиваете нашему гостю голову семейными делами? Микаэлю это вовсе неважно. А с Ариком, коли желаете знать, мы просто хорошие друзья.

– Подумать только, неважно! – всплеснула руками госпожа Звездочадская. – Да что может быть важнее удачного брака с подходящим человеком? Я прожила достойную жизнь, у меня есть вы с Габриэлем, есть место, где преклонить голову в старости и это все оттого, что я не считала семейные дела неважными!

– Мне бы очень хотелось вступить в брак, питая нежные чувства к своему нареченному, – Януся украдкой кинула взгляд на меня, и все мое существо наполнилось теплом от столь безыскусного признания.

– Ты читаешь чересчур много сентиментальных романов. Чувства хороши в книгах, для семейного союза они шаткий фундамент. Взаимное уважение, общность интересов, схожесть воспитания и желание зажить собственным домом – вот идеальная основа для брака, уж поверь моему жизненному опыту.

Январа приблизилась к матушке, поправила кружевную шаль на ее плечах, обняла и принялась ласкаться совсем по-лисьи, все же недаром Габриэль сравнивал сестру с этим зверьком.

– Мы спорили об этом не раз, но так и не пришли к согласию. Ответьте лучше, вы отпустите Микаэля? Мы уговорились идти на колоннаду, Лизандр станет читать стихи.

– Коли Лизандр читает на колоннаде, Михаилу стоит это увидеть, – сдала свои позиции Пульхерия Андреевна, разомлев от дочерней нежности. – Но не надейся, будто я не разгадала твоей хитрости, к разговору о браке мы непременно вернемся.

Колоннада Обливиона, когда я впервые ее увидел, весьма меня впечатлила. Высокие светлые столбы отлично просматривались издалека. Они были сделаны из ракушечника, который добывался неподалеку от города и свидетельствовал в пользу того, что некогда над этими землями простирались толща воды. Колонны хранили в себе останки морских существ, умерших миллионы лет тому назад: то круглые, то овальные, то перекрученные восьмерками или спиралями, то похожие на глаза в обрамлении лапок-ресниц. Мы с Янусей развлекались, выискивая внутри камня необычных, ни на что не похожих существ. Колонн было ровно двадцать четыре, они стояли полукругом в два ряда, расступаясь по центру расступаясь. Они стояли на возвышении, с которого открывался вид на городской парк с длинной каскадной лестницей, по всему пространству которой были устроены фонтаны и стояли вазоны с цветами. От лестницы лучами расходились посыпанные хрустящим гравием дорожки. Среди тенистых зарослей парка неожиданно открывались то качели, крепящиеся к ветвям огромных дубов, то беседки, то прохладные гроты.

Самым занятными являлось то, что попасть в парк через колоннаду было решительно невозможно. Зато отвесно под колоннами открывался темный провал под землю, куда вела каменная лестница. Ступивших на нее храбрецов ждала протяженная пещера, пройдя которую насквозь можно было очутиться в парке много дальше колонн. В центре пещеры плакал фонтан, в круглом бассейне стыла неподвижная черная вода. Фонтан окружали каменные скамьи, выраставшие прямо из пола, а низкий свод пещеры поддерживали колонны – целый лес, простирающийся далеко по сторонам. Каждую из колонн украшала резьба, не повторяющаяся больше нигде. Подземная колоннада освещалась масляными светильниками, а на бортике бассейна обычно горели свечи, вторя плачу фонтана восковыми слезами.

И зала внизу, и надземная часть колоннады, и парк являли собой грандиозное сооружение, приводящее в благоговейный трепет перед могуществом Творца и человеческим гением.

На сей раз под землей было людно. Между колонн прохаживались нарядно одетые дамы и кавалеры, многие держали в руках зажженные свечи. Несмотря на царящую в пещере прохладу, дамы обмахивались веерами, их плечи были обнажены в угоду моде. Мужчины раскланивались встреченным знакомым, хлопали друг друга по плечу и целовали надушенные перчатки своих или чужих спутниц. Дальше от бассейна, где света было меньше, я разглядел горожан победнее, в темной одежде безо всяких прикрас. У них в руках тоже теплились огоньки.

Мы углубились в каменный лес. Януся улыбалась друзьям и рекомендовала им меня.

– Где-то здесь должны быть Габриэль с Ангеликой. Мы расстались после визита к Жоре и Жоржу, но уговорились встретиться на колоннаде. Попробуем их поискать?

Мы продолжали переходить от одних знакомых к другим, улыбаясь и расточая комплименты, однако ни Звездочадского, ни Ангелики не встретили, зато заметили Сибель Аполлонову. Девушка приветливо замахала нам с каменной скамьи и предложила устроиться рядом. Поскольку места для сидения по большей части уже были заняты, ее приглашение пришлось кстати. Я набросил на поверхность скамьи свой мундир, чтобы девушкам было удобнее сидеть. Сам я предпочел остаться стоять, так мне удавалось охватить взглядом гораздо больше.

Лизандра я приметил сразу. С моего места было отлично видно, как пиит спускается по ступенькам, как протискивается сквозь толпу к фонтану. Облик его был проникнут щегольством на грани с театральностью: невысокий, полный, с завитыми белокурыми локонами, в светлом фраке с золотыми вензелями, в белоснежном шейном платке, заколотом искрящимся топазом, и белых перчатках пиит точно светился во мраке пещеры. Отодвинув свечи, Лизандр присел на бортик каменной чаши фонтана, устремил взор на темную гладь воды и принялся декламировать.

Своей отстраненностью Лизандр живо напомнил мне Лигею, и я принялся развивать эту мысль дальше, обнаруживая между ними все больше и больше сходства. Однако имелись и различия. Лигея не стремилась привлечь внимание внешностью или манерой одеваться. Она как бы являлась проводником, через который стремился живой ток поэзии, стихи были продолжением ее существа, столь же естественным, как дыхание или смех, прочее для нее не существовало. Лизандр же отграничивался от толпы старательно, целеустремленно: до мелочей продуманным обликом, нарочитой манерностью, возведенным в степень аристократизмом, подчеркнутым душевным надрывом. Уже то место, что он избрал – особняком, в круге света пылающих свечей, выделяло его среди окружения.

Сидя на бортике фонтана, глядя на недвижную воду, точно отыскивая в ее глубинах одному ему ведомые письмена, Лизандр читал стихи. Его голос звучал напористо и громко, заполняя самые отдаленные уголки пещеры, усиливаясь акустикой каменных сводов и возвращаясь стократ.

Где-то в горном краю

Кругом сходятся скалы,

Словно в вечном бою

Короли-великаны.

Скалы громом гремят,

Скалы сказки хранят

Про войну и про раны,

Про деянья дней славных.

Там, в надзвезной тиши,

В колыбели дорог,

Где с землею смыкается небо,

Обменяв жизнь на жизнь,

А клинок на клинок,

Преломив пополам кусок хлеба,

Старый-старый обряд:

Нет вернее, чем брат,

Ныне узы родства нерушимы.

Стук сердец в унисон,

На двоих один сон,

Мы отныне навек побратимы.

Позови – я приду

От последней черты,

По снегам добреду,

Через реки-мосты.

Я приду на твой зов,

Где бы ни был отныне,

Через сотню миров —

Мы теперь побратимы.

Пока Лизандр читал, я заметил волнение среди собравшихся, – кто-то проталкивался к выходу. Словно единое живое существо, толпа откликнулась шепотками, заволновалась, зашелестела. Головы обернулись вослед беглецу, Лизандр тоже поднял глаза от водной глади. Точно почувствовав устремленное на него внимание, беглец обернулся, и я сумел разглядеть его лицо. Это оказался Арик, руки его были сжаты в кулаки, рот искривлен в пренебрежительной гримасе, словно он застиг Лизандра за чем-то очень-очень скверным. Мне показалось, Лизандр кинется за певцом, и действительно пиит вскочил, сделал шаг, другой. Он двигался медленно, точно во сне или в толще воды, точно сомневаясь в своих действиях. За это время Арик успел взбежать по лестнице и скрыться из виду.

– Что стряслось? – привстала Январа, пытаясь разглядеть, чем вызвана суматоха.

– Арик ушел, – пояснил я.

– Арик был здесь, но ушел? Отчего же? По-моему, Лизандр замечательно читает. И стихи хорошие.

– Я встретил Арика сегодня, он рассорился с Гаром, был очень расстроен. Осмелюсь предположить, что стихи напомнили ему об этой ссоре.

– Сколько их помню, братья были тенью друг друга! Даже не представляю, что могло их рассорить, – Януся покачала головой.

– Вам лучше спросить у Арика.

Я не любил обсуждать подробности чужих жизней. Хотя певец и не просил сохранять нашу беседу втайне, я считал себя не вправе поверять его переживания окружающим.

– Брат теперь расстроится, – прошелестела Сибель.

Она оказалась права. После недолгой паузы Лизандр продолжил читать, но уже без прежнего запала. Его стихи без преувеличения были хороши. Хотя я слышал их не единожды – от него самого или из других уст, здесь, на колоннаде, они звучали совершенно иначе. Мистическая атмосфера подземной залы, напряжение ловящей каждой слово толпы, всхлипы, перешептывания, слезы на лицах барышень – все это придало поэзии Лизандра осязаемое воплощение. Стихи воспринимались плотными, густыми с ноткой дымчатой горечи. Однако по мере исполнения пиит понемногу восстанавливал душевное равновесие. На последнем стихотворении Лизандр даже поднял взгляд от темного зеркала воды к своим слушателям и изобразил на лице улыбку.

– Жаль, что мы не взяли цветы, – огорчился я.

– Цветы? – переспросила Сибель. – Но на колоннаде не принято дарить цветы. Смотрите, сейчас начнется самое интересное.

Отзвуки голоса Лизандра потихоньку рассеивались в пространстве. Собравшиеся люди пришли в движение, потянулись к выходу. Однако прежде чем уйти, они подходили к Лизандру и, наклоняясь, клали что-то к его ног либо на бортик каменного бассейна. Я присмотрелся. Люди оставляли те самые свечи, что держали в руках! А я-то гадал, откуда они здесь берутся!

– Какой чудесный обычай! – вырвалось у меня.

Сибель улыбнулась:

– Талантливый человек, точно светоч в ночи, согревает своим даром людские души. За свет можно отдарить только светом, а темнота позволяет увидеть, насколько ярок отданный – и возвращенный свет. Все это очень символично, не находите?

Постепенно вокруг Лизандра собралось переливающееся и колышущееся море огней – теплое, живое. Оно складывалось разновеликим множеством свечей: высоких и низких, толщиной с запястье взрослого мужчины и тоненьких, словно лучина, оплывших натеками воска и идеально гладких, всевозможных цветов и кипенно-белых. Их становилось все больше. Свечи громоздились на бортике фонтана, нагревались, впитывая жар друг дружки, кренились набок, прогорали, с шипением падали в воду. Среди образовавшегося ореола, точно принимающее подношения античное божество, сидел Лизандр.

Когда человеческий поток потихоньку стал иссякать, пиит поднялся, двинулся в нашу сторону. Нас разделало, верно, пятьдесят шагов, но чтобы их преодолеть, Лизандру потребовалось порядка двадцати минут. Его останавливали, обнимали, поздравляли.

– На сей раз ты превзошел сам себя! – пробасил высокий, заросший бородой по самые глаза мужчина, сгребая Лизандра в объятия и дружески хлопая кулаком по спине, отчего тот закашлялся.

Этого медведя в человеческом обличии сопровождала барышня – огненно-рыжая, ростом достававшая мне до груди, и такая хрупкая, что казалось, неминуемо оторвется от земли, едва дунет ветер. Барышня подняла тонкие брови, вытянула вперед губы, за которыми потянулись прочие черты ее лица, и с придыханием сказала:

– Вы настоящий бог стихосложения. Аполлон, не иначе. У кого вы учились вашему мастерству, если не секрет?

– У Лигеи, – последовал ответ.

– У самой сладкоголосой из сирен? Вы разыгрываете меня!

– Ни в малейшей степени. Я даже осмелился взять имя ей под стать, только вслушайтесь: Ли-гея, Ли-зандр.

Тут и я не сдержал любопытства:

– Это правда, насчет Лигеи? Дело в том, что я видел ее недавно…

Лизандр резко обернулся в мою сторону, прижал палец к губам:

– Тсссс, ни слова больше! Не разоблачайте меня столь безжалостно! Если вы развенчаете мои тайны, что останется от бедняги Лизандра? Маленький толстый человечек с претензиями на стихоплетство, право слово, какой пустяк.

– Не гневи Бога, ты был великолепен, – поддержала брата Сибель, передавая ему маленький огонек в сложенных чашечкой ладонях. – Вот, возьми. Я тоже припасла для тебя свечу.

– Поставлю ее рядом с другими.

Пиит воротился к фонтану, где установил подаренную сестрой свечу на бортик к товаркам. Затем он склонился к воде, по самое плечо окунул руку в темную гладь и принялся там сосредоточенно что-то искать. Я подумал было, что он уронил пуговицу или запонку. Однако к моему изумлению, Лизандр вытащил из воды закупоренную бутыль:

– Идемте в парк, друзья, будем гулять и пить шампанское. Я угощаю!

Вечер выдался сумбурным и светлым. Низко светила луна. Мы бродили по утонувшему в тенях парку, где ветви деревьев походили на скрюченные пальцы чудовищ. К нам присоединились друзья и почитатели Лизандра, компания собралась шумная и разношерстая. Бородатого мужчину звали Самсоном Геннадиевичем, а рыжеволосая барышня оказалась его супругой – они были настолько разными, что, следуя закону противоположностей, иначе сложиться и не могло. Этот Самсон Геннадиевич оказался запасливым малым, едва выуженное из фонтана шампанское было выпито, он, словно факир, извлек откуда-то еще несколько бутылок, – все же не одним только светом отдаривали талант Лизандра. От воздействия шампанского и всеобщего восхищения пиит захмелел, стряхнул хандру, принялся балагурить и рифмовать прямо на ходу. Сибель уговаривала брата ехать домой.

– Марья Теодоровна станет волноваться…

При этих словах я взглянул на Янусю, и собрался было обратиться к ней с тем же вопросом, но девушка склонилась к моему уху и зашептала:

– Маменька знает, что с вами я в безопасности.

И все же я не мог остаться безучастным к беспокойству Сибель. Я вызвался проводить их с братом до усадьбы, тем более что нам было по пути. Мы отправились двумя экипажами, затем, оставив Январу у дверей Небесного чертога, я пересел к Аполлоновым. Лизандр дремал, откинувшись головой на спинку сидения, Сибель зевала. Обратно я отправился пешком, пользуясь возможностью побыть в единении с миром вокруг. Шел не торопясь, перебирая в памяти события прошедших дней и размышляя о предстоящем возвращении в армию. Выпитое шампанское делало мои шаги легкими, а мысли – радужными. Мнемотеррия казался особенной, вдохновенной землей потому, что здесь мне открылась любовь. Мне хотелось вернуться сюда не раз, но прежде следовало устроить дела, от которых зависело исполнение моих мечтаний и самых смелых сумасшедших планов.

Я надеялся, что медики признают меня годным к несению службы, теперь мне казалось, иначе и быть не может, поскольку передо мной забрезжила цель, ради достижения которой я готов был употребить все мыслимое и немыслимое усердие. По окончании военной компании или даже прежде, во время одного из наших краткосрочных отпусков, я намеревался упросить Звездочадского еще об одной встрече с его сестрой. Я вовсе не желал забывать Янусю, как она того опасалась, напротив, собрался писать ей ежедневно и чаял ответных посланий. В глубине души меня согревала надежда, что если я проявлю отвагу на поле брани, то со временем смогу предложить Янусе что-нибудь повесомее слов в подкрепление своих чувств.

Определив таким образом планы на будущее, моя деятельная натура требовала немедленных усилий, нацеленных к скорейшему их исполнению, и я уже жаждал очутиться в армии тем сильнее, чем сильнее мне хотелось вернуться в Мнемотеррию.

Глава 10. Бал у князя Магнатского

X. Бал у князя Магнатского. Чужие тайны. Вызов

Ярчей наследственных алмазов там блестят

Глаза бессчетные, весельем разгоревшись;

Опередив весну, до время разогревшись

Там свежие цветы свой сыплют аромат.

Красавицы летят, красавицы порхают,

Их вальсы Лайнера и Штрауса увлекают

Неодолимою игривостью своей…

И все шумнее бал, и танцы все живей!

Евдокия Ростопчина

В обратный путь мы с Габриэлем уговорились отправиться сразу после бала; зная, как ждут матушка и сестра приема у князя, Ночная Тень не хотел омрачать их радость своим отъездом. С раннего утра женская половина семейства принялась за сборы, поставив целый дом вверх дном: по лестницам метались горничные, меняя горячие угли в утюгах, пришивая пуговицы, отыскивая ленты и гребни, нагревая щипцы для локонов и выполняя тысячу иных дел, необходимых для появления в свете. В каретном сарае стучали молотками колесники, что-то подправляя и прилаживая, конюхи наводили последний лоск на холеных, откормленных лошадей, садовники охапками несли из оранжереи цветы, оставляя на полу поломанные стебли и листья.

Мы со Зведочадским поспешили ретироваться, пока нас не затянуло в бешеный водоворот домашних забот. Верно, в последний раз мы направились к реке. Утренний воздух был прозрачен и чист. Он лился внутрь без малейшего усилия с моей стороны, будто и впрямь, как говорили самые ученые из наших фельдшеров, я дышал не через горло, а всею кожей. Селемн пенился, свивал в косы белые струи, шумел, ворочался в своем каменном ложе, пытаясь устроиться поудобнее; то вдруг подхватывал гальку со дна и влек ее по течению вперед, а затем, натешившись, бросал. С берегов густым занавесом падали в поток ивовые плети; ажурно и нежно цвел миндаль, раскрыли свои бутоны яблони – не белые, как у нас дома, а заревно-розовые. Низко над водой, задевая ее крылами, порхали маленькие звонкоголосые птахи.

Я остановился, достал кисет, скрутил две цигарки, протянул одну Звездочадскому. Ночная Тень поблагодарил меня, затянулся не спеша:

– Странная штука время. Оно схоже с рекой: то застывает, разливаясь маленькими ленивыми озерцами, то несется вскачь через пороги. А ты стоишь на берегу, смотришь вперед, строишь планы, и противоположный берег кажется тебе таким далеким. Но стоит на минуту забыться, и – рраз! – ты оказываешься по другую сторону потока и уже оттуда глядишь на себя-прежнего. Совсем недавно, быть может месяца три назад (а по ощущениям кажется, будто и трех ударов сердца не миновало), я точно также стоял рядом с вами и вспоминал Мнемотеррию: яблоневую зарю над рекой и цветущий миндаль. Она казалась мне столь же недостижимой, сколь и желанной. И вот я дома, гляжу на яблони, слушаю гул течения и вдыхаю пропитанный влагой воздух, и что бы вы думали, я счастлив? Нет, я считаю дни до возращения в армию. Самое позднее через пару недель (но я-то знаю, что всего пара ударов сердца пройдет) мы прибудем в расположение войск, и тогда меня вновь ухватит за горло тоска по родным местам.

– Что-то вас потянуло на философию, – заметил я. Цигарка моя прогорела и обжигала пальцы, но я не накурился. Тягучий, сладкий воздух Мнемотеррии был столь хорош, что ради веры в его истинность требовался контраст привычной горечи табачного дыма.

– Старею, видать, – флегматично пожал плечами Ночная Тень. – Как знать, может, права матушка, и мне впрямь пришла пора остепениться? Осяду в усадьбе, женюсь на Ангелике и годы (или несколько ударов сердца) спустя примусь тешить сыновей армейскими байками. И тогда, а я знаю это наверное, стану сожалеть о том, что остался здесь, а не там.

– Вы серьезно? Вы и впрямь хотите остаться?

– Да я уже сам не пойму, к чему стремлюсь. Время бежит, сердце отмеряет удары все быстрее. Как-то мне неспокойно, чего-то не достает. Когда я за тридевять земель от Мнемотеррии, то кажется нет на земле места прекраснее. Но едва возвращаюсь, и вот уже тянет прочь, прочь, прочь. Странное чувство – ностальгия: тоска не по тому, что было лучшим, а по тому, что было.

Возможно, отец Деметрий нашелся бы, что ответить моему товарищу, я же был плохим советчиком. Мне импонировал беспокойный, мятущийся дух Звездочадского, мой друг был таков, какими рисуют романтических героев, но едва ли я мог разделить его страсти. Жажда романтизма, приведшая меня в армию, со временем сменилась чувством долга, и это чувство, не менее осязаемое и значимое, все же имело совершенно иную природу. Я повзрослел на войне, а Звездочадский так и остался сумасбродом, не переменившись ничуть.

Я топтался с ноги на ногу, докуривая вторую цигарку. Ночная Тень избавил меня от необходимости выдумывать.

На имена,

На времена,

На обреченные ночи без сна

Память одна.

Светом озарена,

Словно в тумане

Мечтаний страна,

Тянет, и манит,

И тайны полна,

Но с каждым шагом все дальше она.

Так день за днем

К прошлому льнем,

Силясь угнаться за лунным лучом

В тщетной попытке спасти

Зыбкий свет.

Было – прости.

Было – и нет.

– Вновь Лизандр?

– Да уж куда без него! Лизандр – достояние Обливиона, хозяйки мечтают заполучить его к себе в салоны. Он безошибочно точно умеет давать имена явлениям и чувствам, о которых ты сам имеешь лишь смутное представление. А ведь он даже не был за пределами Мнемотеррии. Захоти Лизандр уехать, ему придется делать это тайно, иначе его просто не отпустят. Ему устроят здесь любой уголок империи или сопредельных земель, только бы он остался.

Едва Звездочадский сказал это, мне вспомнилась одна вещь, которую я давно хотел спросить у него, да не приходилось к слову.

– В Обливионе я повстречал женщину, ее зовут Лигея. Быть может, вам она знакома?

– Чем эта Лигея так вас покорила?

– Она читала стихи.

– И все?

– Мне сложно объяснить природу ее воздействия, ведь я не умею, подобно Лизандру характеризовать прицельно. Здесь все вместе: и манера говорить, и облик, и голос, и сами строки. Ее нужно слышать. Она будто меняла мир вокруг.

– Увы! Я бываю дома наездами. Разве и успеваю обежать друзей да раздать долги. Простите, что не могу удовлетворить ваше любопытство.

Звездочадский наклонился, поднял с земли небольшой округлый камень, который выбросила, наигравшись, река; подкинул его вверх, наблюдая, как тот поворачивается в воздухе, затем ловко поймал и спрятал в карман.

– Но что-то мы застоялись. Побежим наперегонки во-он до той вершины?

И он увлек меня в соревнование, неминуемо проигрышное для любого человека, если только он не обладает парой острых копыт или не родился горцем. Подхлестываемые духом соперничества, мы карабкались по крутому склону, цепляясь за выпирающие из земли корни, валуны, кривые стволы деревьев, колючие кустарники и даже за саму почву. Разумеется, Звездочадский достиг цели первым, и когда я, запыхавшись, поднялся, мой приятель уже стоял на плоской скальной площадке на вершине горы и подбрасывал в руке все тот же найденный на дороге камень.

– Сестра не рассказывала вам про эту гору?

– Я знаю, что в Мнемотеррии у каждой горы имеется свое имя. Януся и эту как-то именовала, погодите, сейчас попробую припомнить, – пытаясь отдышаться отвечал я.

– Не утруждайтесь. Она называется Гора грешников. Если подняться сюда с камнем в руке, да здесь его и оставить, считается, будто вы оставляете не камень, а свои грехи.

Я огляделся и приметил, что на вершине горы и впрямь собралось много камней: огромных, точно великаньи головы, и крохотных, не больше мизинца новорожденного, округлых, обкатанных течением реки, и острых, будто сколотых со скалы, замшелых, намертво вросших в почву, и гладких, сложенных в шаткие пирамиды, что рушились от мимолетного касания. Кто знает, какие лежали здесь изначально, а какие принесены жаждущими искупления грешниками.

– Но отчего же вы меня не предупредили? Я шел с пустыми руками. Второй раз этот подъем мне не одолеть.

– Хотите, отдам вам свой?

– Камень? Или грехи? – не удержался я от шутки.

– Камень. Или грехи, – невозмутимо повторил Звездочадский, метко забрасывая свою гальку в кучу камней, сложенную на открытой всем ветрам площадке.

Благодаря уроку скалолазания приготовления к балу удачно нас миновали. Когда мы воротились в усадьбу, возле дома уже стояла белоснежная карета букового дерева, вся в резьбе и позолоте. Бока ее были расписаны мудреными узорами, лакировка без единого пятнышка блестела как зеркало. В карету попарно были впряжены четыре лошади серой в яблоках масти. По случаю выезда их гривы и хвосты украшали яркие ленты. На козлах, отделанных новой лакированной кожей и украшенных богатым покрывалом, восседал кучер Звездочадских Тифон, облаченный в расшитый бисером жилет и четырехгранную шапочку, с которой на плечо залихватски свешивался лисий хвост; за ярко-синим поясом Тифона был заткнут короткий кнут.

При помощи слуг мы привели себя в порядок, облачились в парадные мундиры, кожаные с короткими голенищами сапоги и непременные на всех балах белые перчатки. Пульхерия Андреевна в зеленом платье и накидке со страусовыми перьями точно сбросила с плеч десяток лет: была весела, смеялась невпопад и пыталась кокетничать. Однако моим вниманием целиком завладела Януся. Я смотрел на нее словно увидел впервые в жизни, и не будь я уже влюблен, непременно влюбился бы сей же час, так пленительна, свежа и невинна она была, точно сама Аврора, сошедшая с небес на землю. Я не различал ни платья ее, ни жемчугов, но воспринимал весь образ целиком во всем его ослепительном сиянии; словно солнце он отпечатался на сетчатке моих глаз затем, чтобы преследовать до конца жизни. В отблесках розового цвета, исходящих от платья, фарфоровая кожа Януси казалась нежнее цветочных лепестков, щеки окрашивал легкий румянец, а синие глаза – взволнованные, оживленные, потемнели и точно подсвечивались изнутри, как подсвечивается всполохами молний предгрозовое небо.

Я помог Янусе забраться в карету и устроиться на обитом шелком сидении, заслужив незаметное пожатие руки. Девушка волновалась, и через это пожатие мне передалось ее волнение, я тоже забеспокоился, замаялся в неясном томлении, ожидая сам не ведая чего. Едва мы расселись, кучер воскликнул: «Но, родимые!», лихо свистнуло кнутовище, и карета понеслась, враз набрав скорость, будто мы ехали не в гости, а прямиком на бега. Сквозь лихорадочный стук колес я разобрал голос Звездочадского, которому маленькая победа в нашем шуточном состязании вернула хорошее расположение духа:

– Князь Сергей Михайлович крупный промышленник, его виноградники славятся далеко за пределами Мнемотеррии. У него, единственного в наших землях, есть винный завод. Так что, Михаил, если вам сделается скучно на приеме, смело можете напиваться, вина у Магнатского отменные.