Текст книги "Мнемосина (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Игроки уже собрались. Распорядителем игры назначили Гара. Вернее, он назначил себя сам, подхватив с пола огромную схожую с амфорой вазу, удержать которую было подвигом само по себе.

– Сейчас я объясню правила. Вы опускаете сюда любой принадлежащий вам предмет, только постарайтесь сделать это скрытно, чтобы другие не смогли его увидеть и запомнить. Едва ваза наполнится, каждый по очереди примется вытаскивать фанты и придумывать им задание. Последний фант достанется мне, и не сомневайтесь, задание для него я уже изобрел!

Гар потряс вазу. Раздался стук.

– Это стучит хотелось бы сказать мое сердце, но нет, некий тайный предмет, который я уже положил в вазу. Арик, следующим отдать фант я хочу попросить тебя. Ты мне брат, а стало быть мое продолжение. Не возражаешь?

– Свой фант отдам я сей же час, чтобы азарт игры не гас!

Арик извлек из кармана нечто и, прикрывая ладонью, быстро протиснул сквозь горлышко. Гар вновь потряс вазу с видом победителя и двинулся дальше.

Едва он поравнялся с дверьми, как в проеме показалась Ангелика, сопровождаемая молодым человеком. Кузина Звездочадских по своему обыкновению была великолепна: без шали, в ярко-бирюзовом платье, оставлявшем открытыми покатые плечи и точеную шейку, украшенную тройной нитью жемчуга. Ее спутнику на вид можно было дать лет двадцать. На молодом лице цвела жизнерадостнейшая улыбка, брови точно застыли в приподнятом выражении. При взгляде на него напрашивалось сравнение с восторженным щенком, ошеломленным окружающим миром. Юноша вертел головой, стараясь охватить всех присутствующих разом, что ему плохо удавалось.

– Вот те на! – не преминул отметить появление Ангелики Горностаев. – Я вижу, вы с новым сердечным другом.

– Вениамин Ардалионович гостил в нашем доме, когда пришло приглашение на вечер. Он любезно согласился сопроводить меня, – с достоинством отвечала красавица.

– Сколько же у вас друзей? Впору позавидовать вашей общительности, – не унимался Горностаев.

– Я поддерживаю с людьми хорошие отношения. И вы тоже могли, кабы не были таким язвой.

– Предпочитаю называть это трезвым взглядом на вещи. Право же, розовые очки к лицу далеко не всем.

– Дмитрий, уймитесь, не то я попрошу Лизандра сочинить на вас эпиграмму! – осадил Горностаева Разумовский. – Пусть Ангелика ходит, с кем пожелает, лишь бы это общество было ей в радость.

Разумовского поддержал Гар:

– Пока вы обмениваетесь приветствиями, ваза в моих руках все тяжелеет. Еще немного и я уроню ее, рискуя навлечь на себя гнев хозяйки дома. Быть может, у кого-то готов следующий фант?

Сестра Лизандра, находившаяся всех ближе к Гару, негромко спросила:

– Могу я отдать взаймы кольцо?

– Вы можете отдать хоть собственную душу, будучи уверенной, что я, как хороший банкир, верну вам ее в полной сохранности, но только, – тут Гар опустил-таки вазу на пол и, склонившись к Сибель, заговорщицки прошептал – об этом – молчок. Фант должен оставаться тайной.

Сибель порозовела вся целиком от шеи до самых кончиков своих маленьких изящно очерченных ушек и торопливо уронила что-то в вазу. Гар продолжил обход. Каждый из собравшихся протискивал через горлышко амформы какую-нибудь вещь, я тоже отдал один из немногих предметов, что имел при себе.

Вытаскивать первым выпало мне, однако прежде, чем я успел притронуться к вазе, Гар ловким жестом фокусника достал из кармана лоскут темной материи:

– Погодите, Михаил! Прежде, чем вы достанете свой улов, позвольте завязать вам глаза, не то по обличью предмета вы сможете определить его владельца, а это испортит интригу.

Я подождал, затем вслепую протянул руку и ухватил со дна амфоры небольшой предмет, очертаниями похожий на мундштук. Изо всех сил надеясь, что определил верно (мне не хотелось смущать никого из гостей дурашливыми требованиями), я наказал его обладателю выпить шампанское, как принято среди офицеров, трижды: с запястья, с предплечья и с локтя.

Владельцем мундштука оказался Горностаев. Ему поднесли бокал, я объяснил, как правильно его установить, чтобы напиток не расплескался. После нескольких упражнений Дмитрий Константинович исполнил мое задание.

Следующим тянул Габриэль, которому досталась лента, цветом повторяющая платье Ангелики. Лишенный подсказки зрения, Ночная Тень повертел ленту в руках, затем поднес к лицу, понюхал, зачем-то коснулся губами.

– Это шелк, совершенно определенно шелк. И хотя я слеп, обоняние выдает запах пудры и туберозы. Надеюсь, я не ошибся, потому что приглашаю его владельца или владелицу на вальс.

Звездочадский угадал, лента принадлежала Ангелике. Загадочно улыбаясь, Габриэль обмотал свой трофей вокруг запястья «Я верну вам фант после танца», – пообещал он, но зная приятеля, я не мосневался, что он непременно забудет свое обещание. Танцевать решено было в гостиной, где стоял рояль красного дерева, отделанный бронзой и перламутром, с ножкой в форме лиры. Тембр у рояля был глубокий, бархатный. За инструмент села Сибель, приподняла свои средневековые рукава, откинув крышку пробежалась крупными пальцами по черно-белым клавишам.

Несколько минут мы любовались, как Ангелика и Габриэль кружатся под музыку, то расходясь, то соединяясь вновь, оба юные, беспечные, красивые. Ангелика словно парила над паркетом, кокетливо выставляя ножки в шелковых ажурных чулках. Габриэль интуитивно схватывал настроение кузины. Он вел Ангелику туда, куда она сама хотела идти, оказывался рядом прежде, чем она только задумывала движение. Мир вокруг был не больше чем декорацией для них двоих, воплощавших в своем кружении переменчивую суть бытия. Если у меня прежде были сомнения относительно чувств Звездочадского к кузине, то после танца они развеялись без следа.

Все с сожалением вздохнули, когда вальс окончился и настало время опять тянуть фанты. Антон дал поручение прочесть басню, с которым блестяще управилась Януся. Затем начались курьезы, неизбежные для игры вслепую. Январа извлекла из вазы батистовый платок с монограммой «А» и, решив, что «А» значит Арик, просила его владельца исполнить арию или романс. Настоящим хозяином платка оказался Антон, который пытался припомнить хотя бы один романс при подсказке сперва своей невесты, а затем Арика с Гаром, но вспоминал только частушки на грани приличий. Тогда было решено поставить ширму, за которой укрылся Гар. Он-то и пел, а Антон открывал рот, всем своим видом выказывая себя исполнителем.

Сибель отыскала в вазе табакерку и предложила ее хозяину изобразить одного из богов-олимпийцев, чтобы собравшиеся разгадывали, которого. Преображение происходило за той же ширмой. Разумовский, бывший владельцем фанта, завернулся в сдернутую с окна гардину, оставив одно плечо открытым. Из-за ширмы он вышел босиком, сжимая в руке чучело совы, позаимствованное из охотничьих трофеев Аркадия Граньевича.

– Афина Паллада!

– Минерва!

– Самая настоящая Афродита! – раздались восторженные возгласы.

Следующий фант тянула Ангелика.

– Это кольцо, – верно определила красавица. – Наощупь оно кажется изящным, его легко представить на женской руке. Я знаю, о чем мечтает его обладательница и сейчас помогу этой мечте осуществиться. Люблю выступать в роли доброй феи. Чтобы вернуть свой фант, его хозяйка должна добиться поцелуя от Арика. Только, чур, поцелуй пусть будет настоящим, не то фант останется у меня. Ну, мне не терпится видеть, кого я осчастливила?

Ангелика сдернула с глаз повязку, и, сияя улыбкой, повернулась к гостям.

– Кольцо принадлежит мне, – раздался голос Лизандра.

Впервые на моей памяти пиит засмущался устремленных на него взглядов. Бокал шампанского, из которого он собирался, да так и не успел отпить, замер в его руке

Горностаев громогласно расхохотался:

– Ангелица, да вы настоящая дьяволица, уж простите за каламбур! При всем желании я не смог бы изобрести более злой шутки!

Красавица выглядела растерянной.

– Но я была убеждена, что фант принадлежит Сибель. В конце концов, она спрашивала Гара про кольцо.

– Ангелика, не нужно! Пожалуйста, поменяйте желание. Я могу читать стихи, петь, танцевать до упаду, да хоть кукарекать, будь на то ваша воля, – попробовал переубедить красавицу Лизандр.

Та задумалась на мгновенье, затем решительно тряхнула головой:

– Играть – так играть. Я уже загадала: цена кольцу – поцелуй любви, менять не стану.

С Лизандра разом слетел весь хмель, поэт сделался совсем несчастным.

– Оставьте мой фант себе, – махнул он рукой.

– Смешно же я буду выглядеть с мужским перстнем на пальце. Вот, взгляните, он мне не впору. К тому же на камне ваша печать. Ну, не капризничайте! Будто вы никогда не целовались! Поцелуем больше, поцелуем меньше, – передернула плечиками Ангелика.

К моему удивлению Арик поддержал ее:

– Лизандр, не беспокойтесь. Хотя Ангелика и распорядилась мною весьма вольно, я не имею предрассудков на ваш счет. И половина тех дам, которых я перецеловал на сцене, изображая то Орфея, то Зигфрида, не были мне так близки, как вы. Мы оба артисты, нам не привыкать играть роли. Все это шутка, не более!

– По-вашему, любовь – это шутка? Предмет для торга, для игры?

– Да не воспринимайте вы все так серьезно! Кто говорит о любви? Ужели вы полагаете, будто я любил всех своих Эвридик и Одетт?

– Я сплю? Или вы и впрямь уговариваете меня исполнить безумное желание Ангелики?

Теперь к увещеваниям присоединилась и Марика:

– Лизандр, разве не из-под вашего пера вышли строки: Люблю так светло, так ярко, до одури, до хрипоты? Или вы способны сходить с ума лишь на словах? Ужели у вас никогда не возникало желания совершить безумство самому, чтобы дыхание перехватило от собственной смелости? Спрыгнуть в водопад со скалы, или искупаться в проруби, или поцеловать лучшего тенора нашего века? Да будь у меня ваш талант, какие я написала бы о том стихи! – Девушка мечтательно возвела глаза к потолку. У меня возникла мысль, что она сама не прочь очутиться на месте хоть Лизандра, хоть Арика.

– Безумство храбрых – вот мудрость жизни. Безумству храбрых поем мы славу![4] – пробормотал себе под нос Горностаев.

Лизандр одним глотком осушил бокал шампанского и решительно двинулся к Арику, каждый шаг припечатывая словами.

Люблю. Так светло, так и ярко,

До одури, до хрипоты.

Пусть ты не даришь подарки

И к сердцу не ладишь мосты.

Люблю, будто ты мой первый,

И будто последний тоже.

Средь битого щебня перлом

Ты мне всех чудес дороже.

Ты мне всех небес превыше,

Как радуга из облаков.

Бессонным дождём по крышам

Стучит в моём сердце любовь,

Смиренным огнём лампады,

Неистовым молний огнём

Горит. Иного не надо,

Лишь быть с тобой ночью и днем,

Склониться тебе на плечи,

В объятьях укрыться от бед,

Что душу рвут и калечат…

Да только тебя рядом нет.

И втуне умолкнут крики,

И я захлебнусь пустотой.

Мой ласковый, мой двуликий,

За что это сделал со мной?

– Шутка? – переспросил поэт, поравнявшись с Ариком. – Шутка?! Ну что ж, смейтесь! – и припал к губам певца в каком-то шальном, отчаянном порыве.

Я наблюдал за сценой с некоторым смущением. Остальным, похоже, тоже было неловко. Спокойны остались лишь Ангелика и сам Арик.

– Вот видите, нам с вами удалось сыграть расписанные роли, – произнес он, когда по истечении времени, показавшегося томительно долгим, мужчины разъяли губы.

Певец был абсолютно бесстрастен, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло, Лизандр же сделался совершенно пунцовый и тяжело дышал. Я подумал, что шампанское ударило ему в голову.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, Гар поспешил завязать глаза Марике, которой предстояло тащить очередной фант. Им оказался серебряный крест на оранжево-черной ленте «цвета дыма и пламени». Девушка медленно ощупала расширяющиеся лопасти креста, кончиками пальцев изучила круглый медальон в центре. Со своего места я не мог видеть, но знал, что там выгравирован святой Георгий, разящий дракона. На обратной стороне медальона переплелись буквы «С» и «Г».

– Никак не могу понять, что мне досталось, – поведала Марика свои ощущения. – Какой интересный предмет. Уверена, прежде я никогда не держала в руках ничего подобного. Даже не представляю, что это может быть. Итак, вот мое пожелание: хочу, чтобы владелец поведал нам историю, как попал к нему этот предмет, что он означает.

Девушка сняла повязку и с любопытством осмотрела гостей.

– Крест принадлежит мне, – сказал я.

– И что это? – подбодрила меня Марика.

– Святой Георгий. Орден, которым награждают тех, кто отличился в сражении, выведал ли важные сведения о позициях неприятеля или пленил вражеского офицера.

– За что же его получили вы?

Я приготовился ей ответить и вдруг застыл, точно пораженный громом. Потому что не знал ответа. Я не помнил, как оказался у меня святой Георгий!

Время вдруг замерло и сделалось совершенно прозрачным, точно стекло. Сквозь него четко просматривались лица собравшихся: заинтересованное Януси, подбадривающее Габриэля, с приоткрытым от любопытства ртом Марики, Горностаева с его вечной кривой усмешкой – всех, всех, всех, кто ждал моего ответа. А я, еще мгновение назад уверенный, что знаю нужные слова, вдруг обнаружил в том месте своей памяти, где должна была храниться эта история, зияющую брешь, как от удара снаряда.

Прежде, чем опустить орден в вазу, я снял его со своей груди – на мундире остался след в том месте, где он был приколот. И я должен был знать за какие заслуги меня отметили этой высокой наградой. Внезапно мне пришло в голову, что награда могла и не быть моей. Вдруг в пылу сражения я принял орден от умирающего товарища – исключительно из желания передать его семье, и не найдя более надежного места, приколол себе на грудь. А потом позабыл о том и теперь горделиво ношу знак чужой доблести.

Мысли стремительно проносились в моей голове, шло время, и нужно было, наконец, сказать что-то, но мои губы пересохли и точно склеились.

Стекло пошло трещинами, когда через него пробился голос Марики:

– Не томите, Михаил, поведайте нам свою историю!

Время вышло, а я так и не придумал, что бы солгать.

– Я запамятовал ее, – сказал я и сам поразился тому, как неубедительно это прозвучало.

– Будьте смелее! – приободрил меня Гар. – Какой интерес играть, если все отказываются исполнять задания? Вспомните, каково пришлось Лизандру! А что же душа Сибель? Я обещал вернуть ее в целости и сохранности!

Все взгляды были устремлены на меня. Еще немного, и меня начали бы уговаривать, как вот только убеждали Лизандра, и в сравнении с его мои отговорки звучали бы смехотворно. Но чем сильнее я напрягал память, тем больше расходились края обнаруженной мною бреши, и все больше событий, могущих дать подсказку, в нее проваливалось. Окажись при мне дневники, я смог бы восстановить утраченное. Но их, разумеется, не было. Как не было в моей памяти нужной истории. Меня прошиб холодный пот.

– Согласно правилам, я оставляют свой фант без выкупа. Носите его с честью, – сказал я Марике.

– Не выдумывайте, Михаил. Я не позволю вам разбрасываться имперскими наградами. Что на вас нашло? Если вы волнуетесь, так и скажите, никто вас не осудит, – услыхал я голос Звездочадского. И хотя интонации были насмешливы, я четко различал акцент, который выдавал волнение моего друга. – Вашу историю я знаю отлично, и готов рассказать ее вместо вас, если Марика согласится принять выкуп от меня.

– Ну, разумеется, мы хотим знать, как было дело, – ответила девушка.

Мне показалось, ответь она иначе, и Звездочадский ударил бы ее. Я никак не мог взять в толк, отчего моя внезапная забывчивость так рассердила друга. Хотя, возможно, я поторопился с суждениями, и дело было вовсе не во мне, а в очередном cher ami Ангелики.

– Прошлой весной по всем фронтам объявили наступление. Мы выбивали врага из деревень, он усиленно сопротивлялся, не желая сдавать позиции. Михаил с несколькими солдатами был направлен в местечко S*, где наш передовой разъезд обнаружил позицию неприятеля. Им была поставлена цель занять S*. Сперва все шло очень неплохо, отряду улыбалась удача. Они окружили дом, принялись его обстреливать и даже подстрелили трех часовых, один сам дал деру. Однако к врагу неожиданно подошло подкрепление. Михаил принял решение сражаться, хотя соотношение сил было явно не в нашу пользу.

Но вам нужно знать врага – он порядком трусоват. Если наш солдат готов драться не щадя живота, а умирая непременно прихватит с собой одного-двух противников, то вовсе не таков неприятель. Он печется прежде всего о собственной шкуре. Он дерется, лишь когда уверен в победе, и ждет того же от нас. Он никак не возьмет в толк, что мы можем идти в атаку лишь с горсткой солдат да собственным упорством, и все боится подвоха. Это-то его и губит.

Наши провели передислокацию и принялись обороняться. Много беды доставлял пулемет, что был запрятан на чердаке. Михаил вызвался уничтожить его. Под непрерывным обстрелом он взобрался на крышу сарая, примыкавшего к чердаку, и оттуда бросил в окно ручную бомбу, которая опрокинула расчет и поранила его самого. Не обращая внимания на рану, Михаил продолжал бой до полной капитуляции врага.

Я слушал Звездочадского и с ужасом понимал, что не помню ни минуты описываемого им сражения. То ли Габриэль сочинял на ходу, то ли меня поразила внезапная амнезия. Была ли она следствием ранения или предвестником отцовского безумия?

Какие-то время я не мог ни о чем думать, кроме собственной забывчивости, все корил себя и терзался ею. Однако понемногу, наблюдая за игрой, за общением, за шутками, я решил, что неожиданное беспамятство было результатом волнения, и перечитав свои дневники, смогу найти подтверждение либо опровержение рассказанной Звездочадским истории. Тем временем ваза пустела. Арика просили исполнить романс. Он спел очередное творенье Лизандра, отчего порядком притихший поэт воспрянул духом и принялся подсказывать Звездочадскому, когда Разумовский все-таки дал ему задание сочинять эпиграмму на Горностаева. И вот остался последний фант.

Гар поднял вазу повыше, тряхнул ее:

– Каждый из вас уже вытянул что-то. И почти к каждому вернулась его вещь, хотя некоторым пришлось для этого основательно попотеть. У меня осталась последняя, я знаю, кто ее владелица. Задание придумано мною заранее. Пусть Сибель (а я знаю, что последний фант принадлежит ей) предскажет будущее каждому из присутствующих.

– Неожиданно, – улыбнулась сестра Лизандра и эта милая, искренняя улыбка преобразила ее простенькое личико, сделав его почти красивым. – Я не отказываюсь, нет, но позвольте немного подумать. Мы могли бы вернуться в библиотеку. Книги – мои давние друзья, я чувствую себя уютно в их обществе.

По просьбе Сибель в библиотеку перенесли и ширму, за которую скрылась девушка. Рядом поставили стул, куда садился каждый, ожидающий предсказания. Сибель наугад называла полку в шкафу, том и страницу, где следовало искать будущее. Порой предсказания попадали в точку, порой звучали непонятно и малоубедительно.

Ангелика открыла картинку из журнала мод. Это привело красавицу в восторг:

– Чудесно! Восхитительно! Значит, я попаду на бал к князю Магнатскому. Здесь нарисовано платье один в один как я заказала у Жоре и Жоржу.

Мне выпало старое, с пожелтевшими страницами собрание философских диалогов, где на названной Полиной странице я прочитал: «Истинная любовь редко бывает взаимной. Счастливой – еще реже». Пожав плечами, я вернул книгу на место. Отец Деметрий строго осуждал всякого рода гадания и суеверия, называя их бесовщиной. Однако на войне случалось всякое. Я знал солдата, который, едва его определили в наш полк, заявил, что вскоре найдет свой конец. Мы взялись ободрять его, но не миновало и месяца, как над ним разорвалась граната, и одним из осколков ему перерезало шейную артерию.

Звездочадский отнесся к предсказанию равнодушно. В отличие от меня он прочитал его вслух, все-таки Габриэль был позером.

Держи себя в руках, не злись по пустякам,

Исполнится в веках начертанное нам.

Не скрыться от судьбы, бессильны и слабы

Пред волею Творца послушные рабы.

– Вот уж и не знаю, что относиться к своему будущему, потому как рядом со стихами намалеван некий господин в черном. Быть может, он символизирует Смерть – тут я не смею спорить, ибо смерть ходит по пятам за всяким, кто вовлечен в военные действия, а может быть это Тень, Ночная Тень, что тоже верно.

Звездочадскому ответила Марика:

– В предсказании обязательно присутствует неоднозначность, не то оно перестанет быть предсказанием. Узнать, правильно ли мы угадали, можно лишь когда будущее свершится.

Самой девушке выпало изображение цветущего дерева.

– Я знаю наверное, что яблоня в цвету означает невесту. Антон, а что тебе нагадала Сибель?

– Финансовые траты, – сострил за Антона Горностаев.

Один Разумовский не участвовал в гадании, заявив, что они суть плод чрезмерно пылкого воображения и не имеют под собой научной основы, а посему бессмысленны.

В обратный путь Габриэль отправил сестру вместе с матушкой в экипаже, а мне предложил вернуться, как и пришли, пешком. Уже стемнело, но темнота давно перестала быть для нас препятствием – привычные к ночным вылазкам, мы научились выбирать верное направление внутренним чутьем. В небе перемигивались звезды, внизу, скрытая деревьями, бурлила река – черная среди черноты, и казалось, будто сам Стикс влечет мимо нас свои воды.

Сквозь тьму до меня донесся голос Звездочадского:

– Хоть убейте, не понять мне этого новомодного увлечения! За годы, проведенные солдатом, я приспособился к неопределенности. Какая, должно быть, тоска знать наперед с кем повстречаешься, с кем разругаешься, куда пойдешь, какой фрак наденешь. Вот уж увольте! Коли мне на роду написало пасть от шальной пули, не желаю ведать о том ничего до самого щелчка затвора. Засиделся я в Мнемотеррии, вот что. Скучаю по армии: по эскадронному командиру, по офицерам нашим, по солдатам, даже по неприятелю скучаю. Еще о коне своем беспокоюсь. Занятно, правда? Скотина бессловесная, а столько верст вместе прошли, что прямо родным стал. Как он там без меня? Хорошо ли за ним ходят? Отъелся ли? Не захворал?

Речь Звездочадского не предполагала ответа, поэтому я сказал то, что волновало меня сильнее прочего:

– А я только о медкомиссии думаю, ни о чем другом не получается.

– Решится в вашу пользу, вот увидите. Хороший солдат слишком ценный материал, чтобы им разбрасываться, и наши медикусы это отлично сознают.

– Хорошо, коли так, – согласился я, однако сомнения не отступили.

Некоторое время были слышны лишь шорох наших шагов, гул реки да редкое совиное уханье. Затем Ночная Тень все-таки задал вопрос, которого я боялся:

– Что за беда стряслась с вами на вечере у Аполлоновых? Откуда ваше внезапное беспамятство? Я не верю, будто вы вправду собрались отдать святого Георгия в угоду какой-то дурацкой забаве.

Я пожал плечам, забыв, что Звездочадский не может видеть моего жеста. Прежде я никогда не страдал провалами в памяти. Вернее всего, причина крылась в ранении, ведь несмотря на браваду, мое тогдашнее состояние было довольно скверным. Да и падая с коня, я запросто мог ушибиться головой. Разумеется, на предмет синяков и шишек я себя не обследовал. А если так, наши медики были правы, отправляя меня в отставку. Но беспокоить своими невеселыми думами приятеля мне не хотелось, поэтому я ответил иное:

– Мое детство и отрочество прошли в загородном поместье. Виною известных вам обстоятельств мы держались особняком, не принимали гостей, не наносили визитов. Мне непривычны многолюдные собрания, и еще менее привычно выступать средоточием общего внимания. Похоже, я растерялся.

Мое объяснение, помноженное на убежденность в голосе, каковой в действительности я не испытывал, прозвучало вполне правдоподобно. Звездочадский сменил тему:

– Помните, я остерегал вас совершать покупки, залогом которых будет исключительно ваше слово? Вы скажете, что ваши траты отнюдь не моя забота, и будете правы. Однако я беспокоюсь не о вашем кошельке, а о репутации своей семьи. То, что в порядке вещей в других местах, в Мнемотеррии может послужить поводом для сплетен. Я уже предлагал однажды и повторюсь вновь: если вы поиздержались, то мои финансы в полном вашем распоряжении, я доверяю вам как самому себе.

При этих словах я почувствовал укол вины за подаренную Янусе шкатулку. Мне не хотелось подводить приятеля, но и нарушить обет молчания, данный его сестре, было немыслимо. На миг мне почудилось, будто Ночная Тень откуда-то узнал, как я рассчитывался за подарок, но это было решительно невозможно. Я заверил Звездочадского, что никаких трат не совершал, и конечно же приму его предложение, если в том возникнет нужда.

Дальше разговор перекинулся на армию и общих знакомых. Война прочно вошла в нашу жизнь, и я, подобно Звездочадскому, мечтал занять свое место в строю. Мы перебирали армейские будни, добрым словом помянули пехоту, что принимала на себя основной удар, ругали штабистов – не потому, что те были плохи, а оттого, что боевому офицеру положено ругать штабных, заодно честили фельдшеров. Я рассказал о днях, проведенных в госпитале. Оглядываясь назад, я сумел найти немало занятных моментов в своем госпитальном заточении.

Габриэль показался мне несколько рассеянным. Несколько раз он отвечал невпопад, путал имена, а порой говорил: «не припоминаю» в ответ на события, которых был недавним свидетелем. Казалось, мысли его чем-то заняты. Я знал по опыту, что расспрашивать бесполезно – коли приятель желает, так расскажет без уговоров, а нет – никакими увещеваниями не вытянуть из него причины задумчивости, поэтому большей частью говорил сам.

По мере беседы мое беспокойство утихло. Воротившись, я махнул рукой на чтение дневников, рассудив, что позабытая история восстановится в памяти тем вернее, чем меньше я стану пытаться ее извлечь насильно. Кое-какие фрагменты событий обнаружились ночью: в моих снах грохотала орудийная канонада, сверкали штыки и блестели оскаленные зубы на лицах врагов. Однако по пробуждении воспоминания, как оно обычно случается, остались за границей страны грез.

[1] Здесь обыгрывается легенда о происхождении слова шаромыжник, которое якобы произошло от французского словосочетания «cher ami» (дорогой друг). Солдаты наполеоновской армии отступали из России голодные и замерзшие, по пути просили есть у русских крестьян, обращаясь к ним «cher ami». Крестьяне, не зная французского, сочетание переиначили и звали французов шаромыжниками.

[2] Храбрый воин (фр.)

[3] Гиппокрена – в греческой мифологии священный источник, бывший для муз и поэтов источником вдохновения.

[4] М. Горький. Песня о Соколе. Ну просто не могла удержаться.