Текст книги "Мнемосина (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Я попробовал отстраниться, пока еще мог удержать себя в руках.

– Януся, я не могу так поступить с вами. Ваш брат был моим другом. Здесь, в его доме, рядом с его мертвым телом, над которым рыдают плакальщицы…

Январа закрыла мне рот поцелуем, зашептала прямо в губы:

– Тссс! Молчите! Не говорите мне, что он мертв! Слышите, не смейте! Я не готова принять его смерть. Не так сразу, не столь неотвратно.

Ее тело, точно воск, таяло под моими руками. Я мог делать с ней, все что захочу, и она не останавливала меня, а напротив вверяла себя без остатка, чутко откликаясь на каждое касание и воздавая стократ. В темноте между нами проскальзывали крохотные голубоватые искорки, какие появляются вокруг наэлектризованных грозой предметов.

– Позвольте, я провожу вас в вашу комнату, – я попробовал подтолкнуть Янусю к двери, но она забилась в моих руках, обвила за шею, накрепко сомкнув пальцы на затылке. – Памятью вашего брата заклинаю, не испытывайте меня!

– Память! Какая удивительная вещь! Человека уже нет, а память о нем живет.

Мне вдруг пришли на ум строки, которые Габриэль читал однажды в беседке заброшенной усадьбы. Образ друга с цветком в руке вспомнился ясно, следом всплыли и стихи. Я принялся читать их для Януси, потому что пока я говорил, у меня был повод продлить нашу нечаянную близость вместо того, чтобы отправить девушку в ее в спальню и забыть о случившемся, как подобает любому порядочному человеку.

Память, моя ты память,

Роза моя с шипами,

Тяжесть, что давит плечи,

Свет, что палит и лечит.

Ты за моей спиною

Осенью и весною.

Днями, ночами, снами,

Бликами и тенями,

Смутными временами,

Светлыми временами, -

Тонкой стальною пряжей

моей жизни вяжешь.

Радостью и бессильем,

Песнею легкокрылой,

Птицею поднебесной

Весь я в тебе воскресну!

– Это ваш брат написал. Он был человеком многих талантов.

– Вы ведь долго дружили, да? Многое пережили вместе, многое разделили. Столько дней из жизни Габриэля прошло мимо меня, и я никогда, никогда о них не узнаю. Не узнаю, о чем он думал тогда, что чувствовал. Прежде я могла спросить его самого, но постоянно откладывала на потом, а теперь… Не гоните меня прочь! Помогите восполнить утраченное, поделитесь мгновеньями его жизни!

Ее требовательный шепот, ее неумелые, но настойчивые ласки, сладость и аромат ее первой весны пьянили сильнее крепкой уланской жженки[1]. Я едва мог соображать. Я путал реальность со сном, я терялся в ощущениях: чувство вины, влечение, благоговение, невозможность происходящего, – все это, перемешавшись, разило наповал.

– Вы согласны, Микаэль? Скажите да, так надо.

Шепот Януси был также осязаем, как и касание мягких полураскрытых губ, как и скользящие по моим плечам ладони. Вся моя жизнь сосредоточилась в ее нежных руках. Казалось, если она остановит их сейчас, мое сердце остановится следом.

– Януся, я…

Она опустила ладони мне грудь, разом выбивая весь воздух вместе с не родившимися словами, затем на живот и очень робко – ниже. Никогда прежде я не терпел столь сокрушительного поражения, и никогда прежде оно не было таким желанным.

– … согласен.

Януся подтолкнула меня назад, еще и еще, пока я не оказался около кровати. Увлекая девушку за собой, я откинулся на спину, обнял Янусю крепко-крепко, боясь, что она вырвется из объятий и растает во тьме. Я не ощущал ее веса, но упругость молодой плоти, гладкость кожи с привкусом морской пены делали Январу куда более реальной, чем все, что меня окружало. Ее кудряшки щекотали мне лоб, когда она пила из моих губ воздух одним дыханием на двоих.

– Еще, Микаэль, еще! Вы согласны?

– Согласен, – точно в горячке повторял я в ее растворенные губы и тотчас сцеловывал свой шепот прочь.

Ее тело дрожало и трепетало, как натянутая тетива. Она была моим немыслимыми, небывалым чудом. Я старался объять ее целиком, не оставляя ни частички на потом, не доверяя завтрашнему дню. Затаив дыхание, я целовал мягкие волосы Януси, губами считывал пульсацию жилки на ее виске. Я искал изломы крыл на острых выступающих лопатках, следовал изгибу ее позвоночника, заставляя Янусю выгибаться и прижиматься ко мне все плотнее и плотнее, точно она тонула, а я был ее единственной надеждой удержаться на поверхности. Обжигаясь, спешно и жадно я слизывал лунные блики с ее алебастровой кожи, напитываясь сладостью и негой. Я стремился и никак не мог постичь тайну, что таила в себе ее женственность, тайну, приковавшую меня к ней с первого взгляда и до скончания веков.

– Пожалуйста, Микаэль… сейчас… ответьте: вы согласны?

– Согласен, – шептал я, едва ли понимая, о чем идет речь, но отчаянно желая отдать Янусе все, в чем она нуждалась: свое согласие, свою любовь, свою жизненную силу.

Это был обжигающий миг полного единения – с ней ли, с целым безбрежным миром. Ее невероятно отзывчивое тело содрогалось в моих объятиях, ее стоны звучали гармониями бытия, ее глаза – изумленные, распахнутые настежь – превратились в космос, с огромной скоростью летящий мне навстречу. И я потонул в ней. И больше не было ничего.

[1] Жжёнка – горячий коктейль, в составе которого ром, французское вино, шампанское, ананасы. Готовилась следующим образом: на огромный чан с горячим вином клали две перекрещенные сабли, на их перекрестье размещали сахарную голову, которую щедро обливали ромом и поджигали. Когда весь сахар сгорал и стекал в напиток, его тушили шампанским.

XIV. Похороны. Горе семьи. Беда не приходит одна

XIV. Похороны. Горе семьи. Беда не приходит одна

Что ж это,

что ж это,

что ж это за песнь?

Голову на руки

белые свесь.

Тихие гитары,

стыньте, дрожа:

синие гусары

под снегом лежат!

Николай Асеев

Тихо и ясно сияли свечи. Нагретый сотнями горячих язычков воздух дрожал, искажая святые лики, или это непролитые слезы были тому виной? Черный мраморный пол сливался с сумраком внутреннего пространства храма, отчего свечи и их отражения выстроились единым светлым коридором, заключавшим внутри себя колеблющееся марево темноты, точно воды Стикса, влекущие душу к изнанке мирозданья. В обтянутом красным сукном гробу в окружении цветов и свечей лежал Ночная Тень. Напряжение последних дней исчезло с его лица, черты были отрешены и спокойны, словно там, за последней чертой, мятущаяся душа моего друга наконец обрела то, что тщетно пыталась найти в бренном земном мире. Прядь черных волос перечеркивала высокий лоб Звездочадского, уста застыли в вечном безмолвии. Согласно последней воле Габриэля облачили в порванный и вновь заштопанный мундир с блестящими пуговицами, с золотыми петлицами и эполетами, на ногах были узкие армейские брюки и сапоги со шпорами, тут же лежала кавалерийская шашка. Благоухание цветов мешалось с теплым, густым запахом ладана и с едва заметной пока сладостью тлена.

У гроба собрались друзья и близкие и все те, кто пожелал проводить Габриэля в последний путь. Непоколебимый, словно столп мироздания, высился князь Магнатский: руки сложены на серебряном набалдашнике трости, тяжелые веки прикрывают глаза, усы топорщатся жесткой щеткой, скрывая сжатые в линию тонкие губы. Вплотную друг к другу стояли Арик и Гар, в общей скорби позабывшие о разделившей их обиде. Мрачной тенью застыл Разумовский, в толстых линзах его пенсне дробились огоньки свечей. Ангелика безутешно рыдала на плече статного седовласого господина, верно, приходившегося ей отцом. Субтильный, взъерошенный жался злой насмешник Горностаев, с которым мы так некстати рассорились на балу. Пришел Лизандр с родными и граф Солоцкий с дочерьми, хотя последний – без приглашения. Я знал это наверное, поскольку сам надписывал квадратные листки под диктовку Януси. Присутствовали и другие люди, с которых я не знал либо знал поверхностно. Все они стояли у гроба, крестились и повторяли за священником молитвы.

Воск с горящей свечи обжигал мои пальцы, и это было даже хорошо, поскольку помогало не погрузиться в беспросветное отчаяние. Я держался ради Януси. Девушка стояла возле изголовья почившего брата, и я с радостью предложил бы ей руку, чтобы опереться, или плечо, чтобы выплакаться, но не мог сделать ни того, ни другого.

Священник читал нараспев: «избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя». Мысленно я повторял за ним слова, всем сердцем желая, чтобы Господь принял моего друга в своем царстве. Затем святой отец вложил в руку Габриэлю разрешительную формулу и под пение стихир «Приидите, последнее целование дадим» началось прощание. Живые поочередно подходили к почившему, целовали в лоб, прикладывались к образу Спасителя на его груди. Пульхерия Андреевна оросила слезами руки сына, сильные и беспокойные прежде, а ныне застывшие навек. Подошла Ангелика – бледная, в черной кружевной косынке, с блестящими от слез глазами, вынула что-то из своего ридикюля и опустила Габриэлю на грудь. Это оказалась отстриженная коса, червонным золотом рассыпавшаяся по синеве мундира. Не сдерживаясь, Ангелика плакала в голос, и крестилась, и кусала губы, и опять плакала, пока седовласый мужчина пытался отвести ее от гроба, давая место другим.

Настал и мой черед прислониться губами к холодному челу Звездочадского. Никогда больше, с горечью подумал я, не скакать нам в разведку сквозь ночь, не прикрывать друг друга от вражеских пуль, не пить горькую на брудершафт. Мой друг почил навеки, и смерть – единственное, что я не могу разделить с ним, ему придется нести ее одному, и это безвозвратно, навсегда. Смерть Габриэля была такой же неотвратимой действительностью, как и предшествующая ей дуэль, как ссора со стражем и ночной визит Януси. Я погубил своего друга и обесчестил его сестру. Слезы потекли по моим щекам, жаркие, как воск со свечи, горевшей в моих ладонях. Я плакал и не видел в том ничего постыдного, напротив, стыдным было бы, останься мои глаза сухими, а сердце – ровным.

Священник запел Трисвятое, и под его тягостное, заунывное пение вся процессия медленно двинулась на кладбище, что располагалось за храмом. Глухо легла деревянная крышка, навсегда отрешая почившего от мира живых. Гроб заколотили и на веревках опустили в разверстую могилу. Размашисто, крестом, священник бросил первую горсть земли. Это было знаком, за которым другие принялись делать также. Когда очередь дошла до меня, я тоже бросил землю в жадный зев могилы. «Спи спокойно, мой боевой товарищ. Да станет земля тебе пухом, – мысленно попрощался я. – Прости беды, которые я причинил тебе своей нерешительностью. Еще не знаю как, но я употреблю все силы к тому, чтобы их исправить. И тогда, быть может, я сам смогу себя простить».

На обратном пути собравшиеся принялись потихоньку оттаивать от горя. Молчание стронулось, сперва робко, а затем все смелее и смелее побежали шепотки – зашуршали, зашелестели. Я не участвовал в разговорах, однако отмечал их краем сознания, чтобы после осмыслить либо того вернее – забыть навсегда. За мною шли Арик и Гар, и так получилось, что, будучи одним из первых свидетелей их ссоры, ныне я свидетельствовал примирение.

– Не суди его слишком строго. Он давно жаждал заполучить их и вернее расстанется с жизнью, нежели передаст кому-то еще. Куда тяжелее было бы отдавать в чужие руки, – говорил Гар.

– Ответь, пожалуйста, зачем? – спрашивал Арик.

– Отец серьезно болен. Ему следовало бросить учить намного раньше, да только он все храбрился, все откладывал на другой раз. Не было никаких предвестий, и вдруг – началось. Как бывает у всех, кто живет в Oblivion.

– Ты знаешь не хуже меня, что эта болезнь неизлечима, – в голосе Арика слышалось сожаление.

– Я думал также, пока это не случилось с отцом. Тогда я понял, отчего все так цепляются за надежду – слабую, призрачную, как ускользающее дуновение ветерка. И я тоже пытаюсь ухватится за этот ветерок. Жизнь не стоит на месте. Появляются новые способы лечения, ведутся изыскания, наши врачи ездят по миру, набираясь опыта в других странах.

– Если ты продолжишь добывать средства на лечение отца тем же способом, то и закончишь, как он.

– Все, что он делал, было ради меня: все его жертвы, все труды. Плохим же я буду сыном, коли отплачу черной неблагодарностью.

– Я готов помочь, ведь твой отец мне не чужой.

– И без того я слишком многим тебе обязан. Я хочу знать, чего стою без твоего покровительства.

– Ты противоречишь сам себе: говоришь о неблагодарности, но одновременно жаждешь утверждения. У меня есть средства, которые я рад пустить на благое начинание, а ты из гордости отвергаешь помощь и делаешь только хуже: и отцу, и себе, и мне.

– Но ты же не веришь в результат лечения!

– Неужели твоя вера столь слаба, что ее не достанет на двоих? Я не готов потерять еще одного друга.

Содержание их беседы показалось мне неясным, но вникать не хотелось. Довольно было уже того, что братья вновь разговаривали. Правда, радоваться за них я не мог. Точно ледяная ладонь сдавила мое сердце, которое под коркой льда закаменело, утратив способность чувствовать. Мысли текли вяло, отмечая события, но не откликаясь эмоциями. Из-за этого мир вокруг, невзирая на ясную погоду, сделался тусклым, как бывает во время солнечного затмения. Мне думалось, будто война закалила мою душу к потерям, но оказалось, я ошибался.

Когда я уже собрался было садиться в экипаж вослед за Янусей и Пульхерией Андреевной, меня окликнул Лизандр с просьбой повременить.

– Поезжайте, мы подвезем Михаила до Небесного чертога, – сказал он Звездочадским.

И хотя им не к кому было торопиться, мать и дочь покорно последовали его воле. Смерть Габриэля сделала их безучастными к происходящему, они существовали внутри себя, в воспоминаниях, позволяя другим руководствовать своими внешними действиями. Вслед за черной коляской Звездочадских тронулась мышастая лошадка князя, увлекая за собой богатый экипаж, в привычной тесноте отправились прочь граф Солоцкий с дочерьми, Гар, продолжая что-то горячо доказывать, сел к Арику, жестом отсылая своего кучера.

Смолк стук колес, кладбище потихоньку пустело. Мы с Лизандром стояли возле ограды, провожая взглядом отъезжавших. Ветви ракит над нами плакали о вере и вечности; солнце взбиралось к зениту, обливая горячим золотом замшелые камни надгробий, покосившиеся и новые кресты, обвивавшие ограду плети девичьего винограда и неизменную в любой части света кладбищенскую крапиву. Легкий ветерок ерошил белокурые волосы пиита, трепал полы его одежды. Лизандр выглядел потерянным. В черном сюртуке строго кроя, без каблуков, без кудрей он казался совсем земным – невысокий полный молодой человек с мягкими чертами лица и мечтательным взором.

– Вы вскоре уедете? – спросил он напрямик.

– Право, теперь не знаю. Боюсь, в нынешних обстоятельствах мой поспешный отъезд будет неуместен – оставить Январу Петровну и ее матушку наедине с бедой еще большая трусость, чем побег с поля боя. И, кроме того, я обещал Габриэлю поддержать его родных.

Я не стал рассказывать Лизандру о своих трудностях с врачебной комиссией, позволявших мне продлить пребывание в Мнемотеррии.

– Могу ли я попросить дать мне знать, когда вы определитесь насчет даты отъезда? Мне хотелось бы ехать с вами. Я ничего не видел в жизни, кроме Мнемотеррии, и больше не хочу откладывать отъезд на потом, ведь потом так легко обращается в никогда. Вы ведь не сочтете за труд помочь мне освоиться за стеной или, быть может, сведете меня с людьми, которые смогут побыть моими проводниками?

Мне подумалось, что действительная причина его отъезда была не той, какую он назвал теперь, а той, невольным свидетелем которой я стал на балу у Магнатского, но это ничего не меняло. Лизандр хотел ехать со мной, и мне ничего не стоило оказать ему такую услугу.

Я обещал, равно как обещал сохранить содержание разговора между нами.

– Не то меня начнут наперебой отговаривать, а я не смогу отказать, и придется оставаться, чего мне совершенно не хочется, – виновато улыбнулся Лизандр.

Вечером я сел привести в порядок записи в своем дневнике, который забросил из-за последних событий. Я излагал неспешно и обстоятельно, и с каждым написанным словом боль из моей души точно перетекала в чернила, а затем плотно оседала на листы бумаги. Мерные движения руки, скрип пера, сторонний взгляд уже не участника событий, а простого читателя позволили мне примириться с произошедшим. В нашем с Габриэлем знакомстве было много светлых моментов, и доведись мне прожить жизнь повторно, я ни за что не отказался бы от этой дружбы, несмотря на печальный ее конец.

Я принялся перелистывать дневник назад, желая лучше вспомнить эти моменты, и обнаружил крайне неприятную для себя вещь: многие события, которые мы пережили вместе со Звездочадским, сохранились лишь на бумаге, словно смерть друга вымарала их из моей головы. При попытках воскресить в памяти написанное, меня настигала головная боль, нараставшая по мере усилий. Увы, мое беспамятство быстро прогрессировало, и я решительно не знал, что с ним делать. Возможно, армейские врачи смогли бы определить его причину либо замедлить ход, но я не мог уехать теперь, бросив в горе мать и сестру Габриэля. И дело было не в данной клятве, и даже не в любви к Янусе, а в иных, более глубинных мотивах, что выделяют человека из мира бессловесных тварей.

На следующий после похорон день приехал душеприказчик. Был он по-беличьи шустрый, с темными живыми глазами, с пышной, поровну седой и огненно-рыжей шевелюрой, которую он зачесывал к затылку, открывая круглое, точно луна, лицо, рассеченное узким клинышком бороды. Сюртук его выглядел добротным, хотя и не новым, в вырезе жилета белела накрахмаленная манишка. Слуга проводил гостя в кабинет, позвал хозяек имения. Я не участвовал в разговоре, но был убежден в благополучном его исходе. Габриэль обращался с матушкой и сестрой с неизменной заботой, добродушно подтрунивал над их любовью украшать быт цветами и рукоделием, но при этом полнейшей беспомощностью в делах управления поместьем. Я не сомневался, что Ночная Тень позаботился, чтобы после его смерти родные ни в чем не испытывали нужны. Однако визит затягивался, и меня начало одолевать беспокойство. Когда же, наконец, двери кабинета отворились, и душеприказчик вышел оттуда один, я понял, что мое беспокойство было небезосновательным.

Пульхерия Андреевна лежала на низкой кушетке, стискивая в руке флакончик с нюхательными солями. Подле нее на коленях стояла Януся, прижимая матушкину ладонь к своей щеке и взволнованно глядя ей в лицо.

– Что произошло? – спросил я.

Сестра Звездочадского вскинула на меня глаза. Медленно, словно сквозь сон, словно сама не веря, что ей приходится это говорить, она отвечала:

– Габриэль не успел рассчитаться с батюшкиными кредиторами. Небесный чертог придется продать в уплату долгов. Мы полностью лишены средств к существованию.

Я не поверил ей.

– Ваш гость… вы давно его знаете?

– Господин Комаров исполнял батюшкин посмертный наказ. Коли papa и брат доверялись ему, то и у нас нет причин сомневаться.

– Вы уверены, что поняли его правильно?

– Бумаги на столе, – указала взглядом Януся. – Прочтите сами.

Я схватил со стола бювар из тисненой кожи, вывалил оттуда все документы разом и принялся спешно перелистывать. Расписки, расписки, обязательства, визитки, просто листы бумаги, заполненные четким почерком Звездочадского: «Одолжил у А.П. две сотни идеалов. Уговорились рассчитаться пятого дня июля. Жоржу и Жоре отдать по полторы тысячи каждому. Управляющему должно семь сотен за труды и сверху пять чаяний на водку, коли шалить не будет. Тысячу в счет батюшкиного долга – Н.Т». Я просматривал их опять и опять, надеясь отыскать хоть что-то, опровергающее страшную новость. Но с каждой последующей записью сомнения таяли как дым.

Точно в оцепенении, сестра Звездочадского поднялась с колен, приблизилась ко мне.

– Мне страшно, Микаэль, – прошептала она. – Как мы станем жить? Кто приютит нас?

Януся обхватила себя руками, тонкие пальцы судорожно, до белизны впились в черную ткань. Губы девушки дрожали.

– Я не оставлю вас в беде. Вместе мы что-нибудь, да придумаем, – попытался я ее утешить, но Януся будто не слышала меня.

Страшная мысль о бедности завладела всем ее существом. Она прикрыла рот тыльной стороной ладони, закусила костяшки пальцев и вдруг сорвалась в слезы, давясь собственным дыханием, рвано всхлипывая, содрогаясь всем телом. При виде такого отчаянья мое сердце разрывалось от боли. Я привлек Янусю к груди, гладил ее вздрагивающие лопатки, мягкие волосы, точно мех чуткого, испуганного зверька. Затем армейская привычка действовать при любых обстоятельствах одержала верх.

– Скажите адрес вашего душеприказчика. Я попробую что-нибудь предпринять.

Не дожидаясь ответа, одной рукой я принялся перебирать разбросанные по столу бумаги, пока не отыскал carte-de-visite[1] с рукописной надписью «Комаровъ Игнатий Пантелеевич». «Исполнение посмертных наказов, примирение спорящих, устроительство дел семейных. Обливион, Зеленый тупик, дом 3» – значилось на обороте. Я велел седлать коня и верхом отправился по указанному в визитке адресу. Я так торопился, что приехал к дому прежде хозяина – верно, мы разминулись дорогой. Лакей проводил меня в кабинет, спросил, желаю ли я чаю или кофею. Я отказался от того, и от другого и в нетерпении принялся мерить шагами крохотное помещение, в своем взвинченном состоянии я просто не мог оставаться неподвижным.

К возвращению Игнатия Пантелеевича я точно знал, что от одной увешанной дагерротипами стены до другой, со шкафами-витринами, ровно восемь шагов, а от двери до обтянутого зеленым сукном стола – их девять, что за пять шагов от стола половицы скрипят и покачиваются, если ступать неосторожно. От моего взгляда не укрылась вытертая кожа деревянного кресла, предназначенного для посетителей, и расставленные на полках шкафов книги – сплошь труды по юриспруденции. Я подробно рассмотрел людей, запечатленных на дагерротипах – это были исключительно мужчины в деловых костюмах, с пышными усами и бакенбардами. В моем распоряжении оказалось достаточно времени, чтобы изучить аккуратное расположение на столе папок, бумаг, письменного прибора. Эти наблюдения позволили мне составить представление о Комарове как о человеке знающем и заслуживающим доверия.

Не тратя времени на обмен любезностями, я отрекомендовался другом Звездочадских и попросил разъяснить положение, в котором после смерти Габриэля оказались его родные, а также подсказать возможные пути к его улучшению.

Игнатий Пантелеевич с видимым сожалением развел руками:

– Будь на то моя воля, я непременно открыл бы такому замечательному молодому человеку все, что он желает знать, однако традиции требуют молчания. Тайна завещания, сами понимаете. Однако вы присаживайтесь. Знаете, мои знакомые юристы непременно употребляют это словечко «присаживайтесь», считая дурной приметой предложить гостю садится. Похоже, и я подхватил их забавное суеверие. Наверняка у вас найдутся другие вопросы. Сейчас Юсуф сообразит нам кофею, и мы с вами обо всем потолкуем.

Господин Комаров ворковал, точно огромный заботливый голубь. Я решительно не понимал, к чему вся его забота, кофей и кресло, если он не желает мне помочь.

– Я уже задал вопросы, в ответах на которые вы мне отказали, – резко ответил я.

– Не горячитесь, молодой человек. Возможно, вы желаете знать, какие традиции действуют в Мнемотеррии касаемо права наследования? Тогда вы пришли по адресу. Давайте-ка вообразим на минуту, будто вы отправляетесь на войну. Представим дальше, что вы являетесь владельцем богатого поместья, у вас есть мать и сестра, о которых, коли с вами внезапно приключится несчастье, больше позаботиться некому. Почему? Да потому что ваш батюшка, человек почтенный и уважаемый, недавно покинул этот мир, оставив после себя море долгов, и кредиторы уже выстроились в очередь под вашими дверями. Простите, позабыл род вашей деятельности?

– Унтер-офицер имперской армии, – кажется, я начал понимать, о чем толкует луноликий душеприказчик и теперь внимательно слушал. Я даже опустился в кресло, чтобы скрипучие половицы не дали мне пропустить ничего из сказанного.

Вошел слуга, поставил перед нами по чашке с горячим напитком и сахарницу. Господин Комаров один за одним опустил в свою чашку шесть кусков, размешал, позвякивая ложкой о края, и сделал большой смачный глоток.

– Отлично, – удовлетворенно выдохнул он не то на мои слова, не то выражая удовольствие от кофе. – И служба приносит вам доход?

– Размер моего жалования…

– Оставьте, подробности неважны. Главное, что доход у вас есть, а стало быть, вы платежеспособны. Так вот каким будет мой совет: сговоритесь с кредиторами о возврате долга по частям в счет будущего жалования, убежден, они пойдут навстречу юноше из хорошей семьи. Также я бы настоятельно рекомендовал вам написать завещание, распределив в нем имущество между вашими матерью и сестрой, поскольку в противном случае после вашей смерти все отойдет родственнику по мужской линии, а ваши близкие будут зависеть от его милостей. Хорошо, коли этот человек окажется порядочным, ну а если нет? И самое главное: вам никак нельзя позволить себя убить прежде, чем рассчитаетесь с долгами, потому как в этом случае вашим родным придется продать поместье, ведь никакого иного капитала нет ни у них, ни у вас.

– Даже если после продажи им негде будет жить? Но ведь это несправедливо! – воскликнул я.

– Каждый трактует справедливость по-своему. Находите ли вы справедливым тратить деньги, которые вам не принадлежат? А если бы случилось наоборот, и вы ссудили свое жалование третьему лицу, а он возьми да откажись возвращать его? Долг должен быть возвращен, так судят традиции, и на этом держится мир. Будучи живым, гарантом возврата являетесь вы, ну а коли вас нет, то и гарантировать некому.

Похоже, смерть Габриэля имела куда более неприятные последствия, чем я мог представить. Я вновь подумал, что если бы не моя ссора с Горностаевым и последующее объяснение со стражем, дуэли бы не произошло, Габриэль остался жив, а Януся и Пульхерия Андреевна надежно защищены от бед. Чувство вины с новой силой всколыхнулось во мне. Я проглотил вставший поперек горла комок.

– А если найдется кто-то, кто смог бы покрыть долги? Скажем, мой хороший друг?

Комаров кивнул, довольный моей понятливостью:

– Тогда, несомненно, поместье останется за матерью и сестрой.

– Сколько? – глухо спросил я, не узнавая собственного голоса. – Какова сумма долгов?

Ожидая ответа, я подался вперед всем телом, деревянные подлокотники кресла впились мне в ладони.

– Хоть я не должен этого говорить, но будем считать, что вы прочитали те бумаги, что я оставил у Звездочадских. Ровно тридцать пять тысяч.

Совсем недавно я думал, будто отдать восемьсот идеалов за шкатулку для Януси все равно, что достать с неба звезду. Теперь я чувствовал себя атлантом, которому сказали, будто ему нужно опрокинуть полный созвездиями небосвод.

– Имеется ли у меня возможность выплатить данную сумму по частям?

Игнатий Пантелеевич посмотрел на меня с сожалением.

– У вас много знакомых в Мнемотеррии? Кто-то может поручиться за вас своей честью? Габриэль Петрович был потомком древнего рода, все знали его отца, многие помнили деда и прадеда.

Я покачал головой. Я понял, что хотел сказать душеприказчик.

– Сколько осталось времени до того, как Небесный чертог пойдет с молотка?

– Звездочадским – матери и дочери я подсластил пилюлю, но вас обманывать не стану, вы производите впечатление человека, способного выдержать правду. Самое большее – месяц. Мне известны люди, готовые купить имение хоть сей же час.

– А потом?

– Dura leх, sed lex[2].

В еще большем смятении, чем пришел, я поднялся с кресла. Когда я прощался с Комаровым, он сказал, энергично встряхивая мою руку:

– Вы забыли кое-что.

Мой кошелек был пуст, и я вновь употребил эту загадочную формулу, которая, точно ключ, позволяла в Мнемотеррии столковаться буквально обо всем.

– Да, конечно. Я согласен. Согласен. И, предвосхищая ваш вопрос, согласен опять.

[1] Букв. – карточка посетителя, совр. – визитная карточка (фр.)

[2] Закон суров, но это закон (лат.)