Текст книги "Мнемосина (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Объяснения Звездочадского удовлетворили стражей.

– Платите за въезд и проезжайте – сказал один, увеличивая длительность гласных и смягчая согласные в совершенно неожиданных местах. В речи Звездочадского подобный акцент проскальзывал лишь в те редкие моменты, когда он бывал взволнован.

– Я рассчитаюсь и за моего гостя, – ответствовал приятель.

Другой страж кивнул, но тотчас сказал еще более строго:

– Тогда осталось уладить с дорогой согласно обычаю.

Габриэль качнул головой:

– В этом нет нужды. Михаил проделал путь с завязанными глазами.

– Вы готовы представить подтверждение?

– Да.

Мне показалось странным, что стражи усомнились в слове офицера имперской армии, и я позволил себе вмешаться в беседу.

– Я могу засвидетельствовать сказанное. Вот повязка, что закрывала мои глаза. Можете примерить сами, коли не верите, сквозь нее ничего не видать.

– Михаил, позвольте мне разобраться самому, – мягко отстранил меня Ночная Тень и опять обратился к стражам. – Я принимаю гостя на свое попечение и готов отвечать за любые его действия, осмотрительные и неосмотрительные.

– Вы отдадите подтверждение доброй волей и без принуждения? – переспросил первый страж, хотя, на мой взгляд, слова Звездочадского сложно было истолковать превратно.

Ночная Тень, не выказывая ни малейшего раздражения, повторил. Когда страж спросил в третий раз, и Звездочадский опять ответил согласием, я догадался, что передо мной разыгрывается некий ритуал.

Я с интересом глядел, что же будет дальше, и потому обратил внимание, что страж, принимая плату за въезд, удержал руку Звездочадского в своей дольше необходимого. Хотя, возможно, это было плодом моей разыгравшейся под воздействием местного колорита фантазии.

После соблюдения положенных правил стражи растворили ворота, и мы очутились по другую сторону стены. Здесь нас встретила та же дорога и те же деревья по обочинам, такие же серо-желтые камни, словно кости, выступающие из-под земли, и такое же пронзительно-синее небо. Даже орлы за стеной ничем не отличались от своих собратьев. Вскоре нам начали попадаться отдельно стоящие жилища и целые села. Дома были побелены известью, двери и наличники расцвечены желтыми, голубыми, алыми красками. Дома окружали каменные заборы, сплошь увитые засохшими виноградными лозами, – не приходилось сомневаться, что когда они зазеленеют, заборы скроются от глаз.

Любопытство мучило меня, и коли Звездочадский дал мне carte blanche[6], грех было им не воспользоваться:

– Габриэль, скажите, кем и когда выстроена такая высокая стена? От кого она защищает?

– Этого я вам сказать не могу, – последовал ответ.

– Это тайна? – изумился я.

– Отчего же? Просто я не знаю. Когда я родился, стена уже была. Она стояла во времена моего отца, деда и прадеда. Не сохранилось ни одной записи, ни единого предания о днях без стены. Она была, есть и будет. Без нее не может быть. Таков порядок. Мы давно привыкли к ней и не замечаем. Но я могу поделиться с вами своими догадками. В прошлом мы были воинственным народом. Детьми мы шутили, что стена хранит не нас от мира, а мир – от нас. Вы заметили? Плата за въезд в Мнемотеррию символична, но попробовали бы вы уехать, и вас тотчас обдерут, как липку. Гости извне здесь редки. Скажу начистоту, вы единственный. На моей памяти больше никто не осмелился пригласить в Мнемотеррию посторонних.

– Какого рода подтверждение требовали от вас стражи? Неужели им недостаточно вашего или моего слова?

– Они на службе. Стоя в карауле, поверили бы вы человеку, утверждающему, что он – солдат нашей армии, но не представляющему никаких тому доказательств? Наши стражи совершенно особая каста, их нельзя мерить привычными вам понятиями. Как вы могли заметить, мы оторваны от мира, и в силу это довольно косны. То, что в большом мире регулируется нормами закона или морали, у нас подчиняется традициям. Превыше закона для нас обычай. У нас нет армии или полиции, за исполнением обычаев и традиций следят стражи, а их волю не принято подвергать сомнению.

Сказать, что я был удивлен, значит, не сказать ничего.

– Как же так: ни армии, ни полиции, одни стражи? И как, с позволения сказать, справляются эти господа?

– О, поверьте мне, превосходно. Ваши солдаты и полицейские больше заняты перекладыванием работы друг на друга. Помните господина Анифьева, которого ограбили в N-ском саду? Он пошел к патрулировавшему сад полицейскому, а тот принялись уверять, что поскольку грабеж совершился в раннюю пору, к его ведомству он касательства не имеет, так как полиция ответственна за порядок в саду лишь с восьми утра, а происходящее прежде сего времени – забота армейских чинов. Анифьев двинулся к нашим, но штабисты сказали, что его часы торопятся, и отправили обратно в полицию. Пока он так бегал, преступников след простыл. В Мнемотеррии такого произойти не могло. Однако я вижу большее село. Давайте-ка попробуем убедить нашего любезного извозчика дать лошадям передохнуть, а нам – побродить по местному рынку.

Мне показалось, что Габриэль хочет уйти от расспросов, и с моей стороны было бы бестактным продолжать пытать его. Наверняка, его уклончивость имела свои причины. Тем паче, в действительности меня куда больше занимала перспектива размять ноги.

Рынок расположился возле храма. Храм стоял на возвышенности и напоминал крепость своими мощными стенами, длинными узкими окнами и высоким забором, отгораживающим его от мира. Крыша были выложена черепицей, каменная кладка забора и стен осталась первозданном виде, без краски и штукатурки. Вниз сбегала мощеная камнем дорога, по обеим сторонам которой расставили прилавки местные жители. Здесь продавалось все, начиная от молока – коровьего, козьего и даже кобыльего, и заканчивая длинными кинжалами в узорчатых кожаных ножнах. Были вязаные вещи и мотки козьего пуха, мягкие овечьи шкуры, ткани, деревянная и глиняная посуда, домашняя утварь. В загонах квохтали, мекали и блеяли животные.

Не меньше товаров меня заинтересовали сами торговцы. Акцент их был настолько силен, что я не разбирал слов. Что до одежд, то это оказался сильно упрощенный вариант наряда стражей, а именно кафтан с расшитым поясом, безрукавка и хвостатая шапка. Кинжалы носили все. На мой вопрос, почему среди торговцев отсутствуют женщины, Звездочадский отшутился, что жители села прячут их за высокими заборами.

На несколько мелких чаяний, что завалялись у меня в кармане, я накупил местных сластей: медовой халвы, нанизанных на нитку грецких орехов в загущенном виноградном сиропе, маленьких слоеных пирожных, где тесто перемежалось толчеными орехами. Мне хотелось понаблюдать за той формой оплаты, о которой рассказывал Звездочадский, но, как видно, она применялась нечасто. На моих глазах за покупки отдавали монеты да привычные имперские банкноты.

Ближе к городу сел стало больше, а дома сделались богаче – двух и трехэтажные, с затейливой резьбой, с яркими фасадами, с цветными стеклами летних веранд. По просьбе Звездочадского, подкрепленной щедрыми чаевыми, извозчик довез нас прямо к усадьбе. Мы проехали по подъездной аллее, усаженной туями, распространявшими маслянистый запах хвои. По вечнозеленым ветвям в поисках орешков скакали шустрые белки. Сойки с голубым зеркальцем на крыле косились на нас любопытными бусинками глаз.

На стук колес из дома выбежала девушка. Она задержалась на ступенях на миг, затем устремилась нам навстречу. Ночная Тень, не дожидаясь, пока повозка замедлит ход, спрыгнул, подхватил девушку в объятия и закружил. Та заливисто хохотала. По ветру летели черные кудри да синяя с серебряными маками шаль, по которой я признал сестру Звездочадского.

– Ты приехал! Приехал! – радовалась она как ребенок. Шаль соскользнула с ее плеч и упала на землю, но девушка не заметила этого.

– Конечно, приехал. Разве я мог подвести любимую сестренку? Настоящий мужчина всегда держит слово.

Январа едва доставала брату до плеча – худенькая, хрупкая, с узкими бедрами и неразвитой детской грудью. Однако незрелость форм ничуть не портила ее, а лишь добавляла невесомости всему ее облику, отчего девушка казалась не земным существом, а крылатой дочерью эфира. У Январы была до прозрачности тонкая и ослепительно светлая кожа, мягкий овал лица, небольшой ротик с ровными белыми зубками, которые она охотно открывала в улыбке. Высокий, как и у брата, лоб обрамляли черные кудряшки, задорно подскакивающие при каждом повороте головы. Однако самым привлекательным на ее лице были глаза – широко распахнутые, насыщенного оттенка небесной синевы, под прямыми черными бровями, они походили на безбрежные озера, отражающие целый мир.

Я вышел из повозки и приблизился к этому небесному созданию.

– Януся, это mon frere d`ames[7] Михаил Светлов, – рекомендовал меня Габриэль. – Моя сестра, Январа.

Живость девушки пленила меня. Подвижная, с быстро меняющейся мимикой, сестра Зведочадского была красива не той выверенной пропорциональностью античных статуй, что так ценилась в свете. Ее красота была робкой, неброской, но проявляющейся тем яснее, чем больше вглядываешься в эти милые черты. Январа точно искрилась внутренним электричеством. Оголенный провод, бушующий поток, гроза, ветер в лицо – вот какие сравнения приходили на ум. Ее легко было представить в танце, во время пешей прогулки или верхом, даже в театральном действе, но решительно невозможно – в кресле с вышивкой в руках.

Девушка шутливо погрозила Габриэлю пальцем:

– Вот теперь ты не сможешь разыгрывать меня своими армейскими историями. У меня есть свидетель, который все-все поведает из первых уст. Ведь вы не станете на сторону брата, Микаэль?

Не понимая, о чем она говорит, но абсолютно завороженный звучанием ее мелодичного голоса, я кивнул:

– Я всецело на вашей стороне.

Я поднял с земли шаль и подал Январе, за что был отблагодарен улыбкой.

– Зовите меня Янусей, как все домашние. Признаться, я куда больше привычна к этому имени, – сказала она, изящным движением набрасывая серебряные маки себе на плечи.

Мы прошли в дом, где были встречены слугами. Я поймал себя на мысли, что успел отвыкнуть от домашней суеты. На войне тоже кипело движение, но там оно было жизненной необходимостью, отмерялось скупо и большей частью отвечало той или иной потребности. Здесь же суета вершилась ради самой себя. Слуги украдкой посматривали на меня как на диковинку, я со своей стороны с не меньшим интересом изучал окружение, в котором очутился.

Когда мы разместились, Габриэль повел знакомить меня с матушкой. Пульхерия Андреевна приняла нас в просторной Античной гостиной, сидя на обитом сафьяном диване с подлокотниками в виде фигуркок богини Ники. Она играла веером из янтарных пластин, то открывая его, тогда становилось видно изображение танцующих дам и кавалеров, то пряча нарисованное. Мягкие белые руки, которые хозяйка протянула нам при встрече, пахли духами и сдобой. Это была начавшая полнеть женщина средних лет, тот идеал красоты, что неустанно воспевают поэты и живописцы. Свои волосы сочного оттенка осенней листвы матушка Габриэля убрала под кружевную косынку, открывая округлое лицо с пухлыми губами бантиком и такими же огромными, как у дочери глазами, только не ясными, а сонными и томными. Шею Пульхерии Андреевны украшала черная бархатка с перламутровой камеей, покатые, без единой выступающей косточки плечи прикрывала вязаная шаль.

Хозяйка потчевала нас чаем с имбирным печеньем и вареньем из грецкого ореха. Варенье подавалось в хрустальных розетках, есть его полагалась серебряными ложечками. Во время чаепития госпожа Звездочадская интересовалась, как мы добрались и что видели дорогой, рассказывала про сильные заморозки, побившие плодовые деревья в саду, выспрашивала меня о домашних, а, узнав об отце Деметрии, – и о нем тоже. О войне она не упомянула ни словом.

– Дорогие мои, как же вы умаялись! Ну теперь-то вы отдохнете, нагуляетесь, отоспитесь всласть. А исхудали-то как! Михаил, угощайтесь печеньем, не стесняйтесь. Вам следует больше времени проводить на воздухе. Габриэль покажет вам окрестности. У нас много красивых мест. Вам нужно увидеть Гремячий водопад, и обязательно подняться на Кабан-гору, оттуда открывается замечательный вид на город и наш дом. Но назавтра не решайте ничего, Януся собирает гостей. Ах, Михаил, у нашей девочки классическое сопрано, вам непременно следует слышать, как она поет. Арик и Гар обещались быть. Лизандр станет читать последние сочинения. Стихи его бесподобны! Мальчик очень талантлив!

Такова была мать Габриэля. Мысли ее порхали с одной на другую, как бабочки на летней поляне. От нее веяло домашним уютом и покоем. Пульхерия Андреевна не скрывала радости от приезда сына. Она с улыбкой смотрела на Звездочадского, прикасалась то к лицу его, то к обшлагу рукава, подкладывала ему на тарелку сладости. Часть этого внимания перепадала и мне, заставляя смущаться и краснеть. Я не привык к проявлениям родительских чувств.

Едва мы вышли из гостиной, как Звездочадский, подмигнув, предложил:

– А теперь, когда церемонии остались позади, пойдемте-ка совершим набег на кухню? Не знаю, как у вас, но у меня от этих печений только сильнее разыгрался аппетит. Не обижайтесь на матушку, она не имела намерения уморить нас голодом. Матушка балуется сочинительством пьес для театра, она витает в комедиях, трагедиях, преданьях. Однажды батюшка привез ей из-за стены огромный аппарат, чтобы показывать мультфильмы – сплошной треск и свист. И что вы думаете, матушка легко столковалась с этим механическим монстром, который приводил всех нас в неподдельный ужас. Но с высоты своей духовности она совершенно не замечает низменных материй. Ей невдомек, что мужчине надо нечто посущественнее хлебных крошек. Порой мне кажется, что матушка сама, как эльф, питается исключительно радугами и лунным светом.

После наспех съеденного ужина – холодного, но сытного, Звездочадский повел меня на прогулку. Мы обошли вокруг дома, прошагали по освещенной электрическими фонарями туевой аллее. Белки выбегали нам навстречу и поднимались на задние лапки, попрошайничая. Мы говорили обо всем и ни о чем. Содержание беседы особо значения не имело, важным было ощущение рядом дружеского плеча. Звук голоса позволял нам отмежеваться от тишины и темноты вокруг, обозначить свое присутствие и самость среди окружающего мира.

Вернувшись, верный своей новообретенной привычке, я старательно записал события прошедшего дня, хотя глаза мои слипались от действия горного воздуха. Мне казалось, что эти заметки, воскрешая в памяти минувшие события, позволяют лучше понять их. Перечитывая свои записи, я нередко замечал, что мне удалось зафиксировать важные вещи, которые я не постигал сразу, но по происшествии времени открывал для себя с другой стороны. Пока я думал все это, буквы слились сплошной чередой и меня сморил сон.

IV. В Небесном чертоге. Новые знакомства

Дворянских гнезд заветные аллеи.

Забытый сад, полузаросший пруд.

Как хорошо, как все знакомо тут!

Константин Бальмонт

Гости начали собираться после обеда, и неожиданно для самого себя я оказался в эпицентре событий, в самом сердце жизненного потока, бурлящего в доме. Первыми приехали братья Арик и Гар. Строго говоря, никакими братьями они не были, звали обоих одинаково – Игорями, но давняя дружба давала им основания выступать в таком амплуа. Арик был жгучий брюнет, изящный и ломкий. Астеничного сложения, с длинными конечностями, с тонкими чертами лица и поминутно падающей на лоб челкой, которую он откидывал назад выверено небрежным жестом. Полную противоположность Арику являл Гар. На пол-головы ниже брата, грубовато-напористый, он обладал мужицки крепкой фигурой и уверенными манерами атлета. Озорные бесята плясали в его серых глазах и нет-нет, да и выскакивали наружу. Соломенные волосы абсолютно не желали следовать велениям моды и торчали в разные стороны. Упрямая нижняя челюсть слегка выдвигалась вперед.

– И вот мы здесь, мы снова здесь гостим в который раз. Ах, что мы вам, что вам, друзья, поведаем сейчас, – пропел звучным поставленным тенором Арик. – Ну, спросите, где мы пропадали последние дни!

– И где же? – эхом откликнулась Январа.

По случаю музыкального салона сестра Звездочадского убрала свои кудряшки в высокую прическу, открыв изящную линию шеи и ключицы. На девушке было платье из тафты василькового цвета с пышными рукавами до локтя, ниже спускалось тончайшее серебристо-голубое кружево, расшитое бисером и блестками. Таким же кружевом были отделаны декольте и подол. Тонкую талию охватывал серебряный поясок, а плечи прикрывала уже знакомая мне шаль с цветущими маками и парящими над ними крохотными совами.

– Мы стали побратимами, – ответил Гар. – Искали луну в чаше с вином, мешали кровь, преломляли хлеб – все, как велит обычай.

За Гаром подхватил Арик:

– Мы поднялись высоко в горы, куда не залетают даже орлы. Там царствуют три святые вершины: Старец, Красавица и Небесный Страж. Мы бодрствовали три дня и три ночи. Водой нам служил растопленный снег, огнем – жар сердец, а пищей – молчание. И когда тишина стала нашей сутью, мы обменялись именами, распахнули настежь сердца и разделили кровь, хлеб и вино. Пред холодными очами Старца, запрокинутым ликом Красавицы и строгим взором Небесный Стража мы поклялись не оставлять друг друга в радости и в беде, явиться на помощь по первому зову и жестоко отомстить любому, кто прольет кровь брата.

– Ах, дорогие мои, как же я рада за вас! Вы всегда были ближе друг к другу, чем иные родственники! – воскликнула Январа.

Она сердечно обняла и расцеловала обоих. Габриэль был более сдержан в проявлениях чувств, но и его лицо озарилось улыбкой.

– Вы уже видели наши святыни? – спросил меня Арик.

– К сожалению, нет. Мы приехали только вчера.

– Вы точно должны о них знать. Святые вершины охраняют дорогу в Мнемотеррию, их так и зовут – Хранители. Первой встречает путников Красавица, отвлекая своей прелестью, следом мудрый Старец советует поворотить, а самым настойчивым заступает дорогу Небесный Страж со своими клинками. С дороги их трудно не заметить, разве только Габриэль не назвал.

– Не думаю, чтобы Михаил запомнил хоть что-то из того, что я показывал дорогой, – сказал Звездочадский.

Я возразил ему:

– Отчего же, я прекрасно помню громадину стены да парящих над ней орлов. И этих суровых господ, ее охранявших, с их парными мечами. А возможности восхищаться пейзажем я был лишен по вашей вине.

– По моей? Почему же это, осмелюсь спросить?

– Ведь это вы настояли, чтобы я ехал с завязанными глазами. Вот я и проспал всю дорогу, смотреть-то все равно было не на что. Даже если вы и рассказывали мне про хранителей Мнемотеррии, к своему стыду вынужден признать, что ничего не слышал.

– Ну конечно, пришлецу нельзя знать дорогу в сокрытую землю, – хлопнул себя по лбу Гар. – Гости у нас столь редки, что мы уже и не помним об этом запрете. Зато теперь вы можете любоваться нашими красотами к собственному удовольствию. В лице Габриэля вам достался отличный проводник. Детьми мы не раз исследовали окрестности. В какие только пещеры не забирались, на какие только не карабкались скалы. Удивительно, как только шею не свернули! А ведь я вам даже завидую – я-то уже все облазил, а вам только предстоит открывать для себя здешние места.

Следом за побратимами прибыл Дмитрий Константинович Горностаев – субтильный молодой человек среднего роста, темноволосый, темноглазый, с маленьким личиком и тонкой ниточной черных усов над острыми передними зубками. Такие особенности внешности вкупе с фамилией делали его похожим на хищного зверька. Наряжен Горностаев был во фрак из темно-коричневого сукна с черным бархатным воротом, молочного цвета панталоны и лососевый шелковый жилет.

– Дмитрий Константинович – собиратель курьезных историй. Нет ни одного розыгрыша, ни анекдота, который миновал бы его внимание, – сказала Януся о Горностаеве.

Тот охотно кивнул:

– О, да, я завзятый коллекционер. Один собирает фарфоровые статуэтки, другой протыкает булавками засушенных жуков. А я коплю минуты радости. Чем не хобби? Эх, опоздал я родиться лет на триста. Будь сейчас средневековье, я сделался бы сказителем при какой-нибудь влиятельной особе, катался как сыр в масле и горя не ведал…

От соседней усадьбы в экипаже приехал пиит Лизандр. Черты его лица были не лишены приятности, хотя и расплылись из-за лишнего веса: нос был широковат, подбородок тяжеловат, а щеки походили на мягкие белые подушки. При этом Лизандр выглядел настоящим франтом: его шею плотно охватывал яркий галстук, торс и плечи – темно-синий фрак с выпуклыми серебряными пуговицами. Небольшой рост пиит маскировал каблуками. Я рискнул предположить, что виной кудрям Лизандра нагретые щипцы, и что для придания блеска глазам он использует сок белладонны. Войдя, пиит охотно взял поданное слугой шампанское, заел его канапе и больше без еды я его не видел.

Вместе с Лизандром приехала его сестра Сибель – строгого вида девушка с круглым личиком, единственным украшением которого были выразительные карие глаза. При взгляде на собеседника девушка щурилась, отчего я решил, что у нее не очень хорошее зрение. Темные волосы девушки были собраны в тугой узел на затылке, какой более подходил гувернантке. На Сибель было серое платье с высоким глухим воротом и длинными, расходящимися к запястью рукавами, как на полотнах средневековых живописцев. При разговоре Сибель картавила, вместе с тем от нее исходили такая непринужденная искренность, такая доброжелательность, что ей легко можно было простить и эту, и любые иные особинки.

Следующий гость был одет много проще предыдущих и даже с некоторой небрежностью. Природа наделила его гренадерским ростом и богатырским сложением, глаза прятались за толстыми линзами пенсне, что норовило спуститься к кончику крупного мясистого носа, на висках невзирая на молодость, уже наметились залысины.

– Илья Евграфович из рода Разумовских, – отрекомендовался этот человек. – Для друзей просто Илья.

Январа на правах хозяйки вечера провожала прибывших в залу на первом этаже дома. Отсюда открывался вид на туевую аллею, освещенную фонарями. Возле окон стояло фортепиано, на крышке которого лежали нотные листы, горели свечи в жирандоли, и благоухал букет свежих оранжерейных роз. Зала была убрана бронзовыми фигурами античных богов и героев. В нишах светились электрические бра, на столиках вдоль стен в бронзовых канделябрах колебалось пламя свечей, тут же стояли бокалы шампанского и легкие закуски. Для отдыха служили обтянутые сафьяном кресла с красивыми резными подлокотниками и стулья красного дерева.

Пришедшие шутили, любезничали друг с другом и чувствовали себя непринужденно – судя по всему, такие вечера были им не внове. Сибель села к роялю, подернула свои средневековые рукава, открывая крупные белые руки, и принялась негромко наигрывать. Она касалась клавиш уверенно, но нотами не пользовалось, что укрепило мою догадку относительно ее зрения. Мелодии, ею выбранные, большей частью были мне незнакомы.

Арик и Гар повторяли историю своего побратимства каждому вновь прибывшему. Лизандр сочинял экспромт в альбом Пульхерии Андреевны. Габриэль, найдя слушателей в лице Горностаева и Разумовского, пересказывал истории, приключавшиеся с нами в армии. Они были порядком приукрашены. В самых неправдоподобных местах Ночная Тень обращался ко мне якобы за подтверждением, однако, полагаю, истиной его целью было вовлечь меня в беседу и помочь освоиться в новом обществе.

– Удачно, что мы успели застать вас сразу по приезду, пока вы еще не растратили сберегаемые в памяти события, – сказал Горностаев Звездочадскому после одного из его рассказов.

– Если не застигните меня, а мне вскоре придется часто отлучаться по делам, к вашим услугам останется Михаил. Я знаю за ним привычку вести дневники.

– Ох уж эти дневники! На них истрачено столько бумаги, что из нее можно возвести вторую стену, если, конечно, какому-нибудь безумцу придет в голову идея строить стены из бумаги. Да много ли с них проку? Действительно важно то, что хранится вот тут, – и Горностаев постучал себя пальцами по лбу. – Когда забываются события, дневники лишь остаются исчирканной каракулями бумагой. А читать о том, чего не помнишь, будто есть без соли – пресно. И отчего я не отправился в армию вместе с вами? Воротился бы сейчас с полным багажом историй и уже не вы, а я развлекал бы друзей байками. Но мне нечего делать на войне, ведь там не случается курьезов!

– Отчего не случается? – возразил я. – Я знаю презанятную историю про одного солдатика, который шибко резво бегал. Раз наш эскадронный командир попросил его помочь в натаскивании собаки. Ты, говорит, раздразни ее да убегай подальше, чтобы она кинулась за тобою следом. Ну, наш солдатик и дал деру. Мчится во весь опор, только ветер в ушах свистит. Полчаса бежит, час, оглядывается, когда ж собака его нагонять начнет? А той нет как нет. Солдатик остановился перевести дух, потом и вовсе на пенек присел, скрутил цигарку, закурил. Тишь кругом, благодать, птицы щебечут. Отдохнул и назад побрел – проверить, не случилось ли чего. На полдороги командир ему повстречался, собаку едва живую на закорках тащит, ругается на чем свет стоит: я, говорит, тебе что сказал? Потихоньку бежать надо было! Ты мне животное уморил, бегун хренов!

От моего рассказа Горностаев вскинулся, точно почуявший дичь сеттер:

– Вы были очевидцем этой истории?

– Увы, нет. Но слышал я ее от очевидца.

– Коли захотите с нею расстаться, – глаза Горностаева загорелись, – я мог бы вам услужить.

– Вы шутите? Как я могу расстаться с чем-то, что существует исключительно в моей памяти? Это же не саквояж, не шляпа!

– Конечно, Дмитрий пошутил, – вмешался Звездочадский. В голосе Ночной тени явственно прозвучала угроза, обычно неразличимый акцент сделался хорошо слышим. Я никак не мог взять в толк, что так раздосадовало моего друга. – Михаил – гость на полной моей ответственности. И я если я узнаю, что вы играете с ним в свои игры…

– Успокойтесь, успокойтесь, – вскинул руки Горностаев. – Да, я пошутил, и шутка вышла неудачной. Я готов прилюдно признать себя собирателем несуществующего, то бишь идеалистом, и окончим на том.

– Вы путаете. Идеалист не есть собиратель несуществующего, – поправил Горностаева Разумовский, поправляя в очередной раз сползшее пенсне. – Полагаю, идеалист это тот, кто равно руководствуется в своих поступках существующими и воображаемыми вещами, не проводя между ними сколь либо значимых различий.

Его вмешательство позволило разрядить сгустившееся было напряжение. Привлеченная нашим спором, на стул подле меня опустилась Январа. Какое-то время девушка сидела тихо, склонив голову к плечу и прислушиваясь, однако природная живость не позволила ей долго молчать.

– Откройте, Микаэль, а моего брата и вправду взяли в плен? Или он выдумал это для того, чтобы прослыть героем? А вы и впрямь его освободили?

– Моя роль в этой истории несколько преувеличена. Со мною были другие солдаты, мы действовали сообща.

И я рассказал, как мы скакали через лес, а затем ползли по полю, боясь, что свет луны выдаст нас, как нашли Ночную Тень в сарае с другими пленными, и как попали под обстрел обратной дорогой.

События той ночи стоило вспомнить ради восхищения, отразившегося на лице Январы.

– Вы, должно быть, очень храбрый, – завороженно сказала девушка. – Вы не побоялись пойти за Габриэлем, зная, что вас тоже могут пленить или даже – тут она понизила голос и закончила почти шепотом – убить.

Хотя мне была приятна ее похвала, я не мог ее принять:

– Храбрости во мне немного. Признаюсь, мне было очень страшно.

– Вы боялись умереть? – шепотом спросила Януся, и глаза ее сделались совсем огромны.

Я постарался ответить честно, но без лишней бравады:

– Смерть не страшит меня. Как сказал античный мудрец, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет[8]. Куда сильнее я боюсь жить с осознанием того, что однажды отпраздновал труса. Жить, предав идеалы, без надежды, без веры – вот что действительно страшно.

– Скажите, каково оно – воевать? Когда над головой свищут пули и любая из них может вас сразить? Не ощущается ли собственное быстие острее именно тогда, когда опасность будоражит кровь?

Январе удалось точно выразить те чувства, что наиболее часто владели мною на войне: кипучую смесь страха и азарта, приправленную острой жаждой торжества жизни в самых простых ее проявлениях, будто то еда или вопль в полную мощь легких.

– Это обычное свойство контрастов, – ответил вместо меня Разумовский. – Черное ярче видится на белом, глинтвейн пьют зимой, ну а жизнь вдвойне притягательна тому, кто стоит у врат в царство смерти.

Я не нашелся, что добавить, ведь по сути он был прав. Только на войне я по-настоящему научился ценить жизнь, которая нам дана от Бога. Мы ничем не заслужили этот великий дар, и всем своим существованием, день за днем, обязаны оправдывать его, чтобы потом, в конце сказать: да, мы явились в этот свет не напрасно.

Когда за окнами окончательно стемнело, пожаловала последняя гостья. Она медленно вплыла в гостиную, тотчас приковав к себе всеобщее внимание. Немногим выше среднего роста, с округлыми формами, подчеркнутыми платьем из ярко-алой парчи, вошедшая напоминала цветок тюльпана, томно покачивающийся на гибком стебле. У юной барышни была персиковая кожа, тонкие вздернутые брови над янтарными очами, аккуратный носик и высокие, золоченые веснушками скулы. Ее изящную головку венчала копна рыжих волос.

Ночная Тень подскочил и придвинул красавице кресло:

– Кузина Ангелика, вы сияете как солнце в погожий день.

– Ах, Габриэль, вы знаете, что сказать девушке, – сказала Ангелика, наслаждаясь произведенным впечатлением. Ее глубокий проникновенный голос точно ласкал собеседника.

Позади этой ослепительной особы топтался мужчина, при ином соседстве могущий показаться интересным. Одежда его смотрелась скорее добротной, чем нарядной, лицо больше добрым, нежели привлекательным. Высокий лоб свидетельствовал об уме, а скошенный подбородок указывал на слабость воли, если только можно верить физиономистам. Взгляд мужчины был спокоен, но менялся, едва падал на его спутницу. Тогда же менялись и все его черты, в них появлялись теплота и одухотворенность, каковые можно видеть у человека, преклонившего колени перед иконой.

– Mon cher ami[9] Александр Павлович, – представила Ангелика кавалера. – Александр Павлович давно мечтал попасть на один из тех музыкальных вечеров, что устраивает наша дорогая Януся.

– Я очень благодарен Январе Петровне за приглашение. И вам, Ангелина Сергеевна, за то, что вы устроили наше знакомство.