Текст книги "Мнемосина (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Вы боитесь, что это несерьезно? Уверяю вас, никогда еще я не был столь серьезен. Я мечтаю заботиться о вас, быть с вами рядом. Я никого не любил прежде, но в своих чувствах абсолютно уверен, как в том, что солнце заходит на западе. И если вы согласитесь составить мое счастье, я готов просить Габриэля…

– Тссс! Ни слова больше! – Януся приложила ладонь к моим губам в жесте молчания. – Не торопитесь, мы слишком мало знаем друг друга.

– Вы запали мне в душу с первого взгляда, с той самой минуты, когда я увидел вас бегущей нам навстречу с летящими по ветру волосами, с полуночной шалью, струящейся с ваших плеч. Нет, еще раньше, когда Габриэль впервые поведал мне о вас, и ваш светлый образ проник в мои сны. Вы – воплощение движения, вечной переменчивости бытия.

Январа покачала головой:

– Для вас здесь все внове, все пленяет взор, будоражит кровь. Но вы уедете из Мнемотеррии и забудете обо мне.

– Да что вы такое говорите, Януся! Прежде я забуду себя, чем вас!

– Нет-нет, не будьте столь поспешны! Вы не принадлежите себе, вы военный. Завтра вы устремитесь на войну, мне же – остаться. Здесь моя жизнь, семья, друзья. Я не хочу пересудов.

– Если только позволите, я увезу вас куда пожелаете, хотя на самый край света, где никто не будет знать нас, прочь от людских пересудов.

– Нет, не позволю. У вас есть отец, мать, сестры, для которых вы – единственная опора.

Я не помнил, чтобы рассказывал Янусе про своего отца, и подумал, что, верно, она выспрашивала обо мне Габриэля. Понимать это было одновременно радостно и неловко. Я не просил друга утаивать особенности моей биографии, иначе вышло бы, будто я стыжусь семьи, но в глубине души надеялся, что некоторые вещи он обойдет молчанием. Похоже, Габриэль рассудил иначе.

– Тогда, быть может, вы опасаетесь, что будете нуждаться? – заговорил я о том, что беспокоило меня самого. – Пока капитал, которым я располагаю, и впрямь невелик, но я молод, здоров, не отлыниваю от службы и, надеюсь, со временем мое материальное положение переменится.

– Вы даже и не можете представить себе, насколько богаты – с вашим военным опытом, с вашим мужеством и героизмом. Да по меркам Мнемотерриии вы состоятельный человек!

– Тогда отчего же?

– Все произошло так быстро. До вашего визита я не видела пришлецов из иных земель, да и само их существование представлялось мне чем-то неясным, туманным. Сложно так быстро перемениться. Пожалуйста, дайте мне время!

Я не мог противиться просьбам Януси, и, конечно же, обещал хранить наши чувства в тайне.

[1] Река Селемн в греческой мифологии связана с легендой о юноше Селемне, в которого влюбилась нимфа Аргира. Со временем беспечная нимфа разлюбила его, и он умер от тоски. Афродита превратила юношу в реку и с тех пор считалось, что купание в реке Селемн дает забвение от любовной тоски.

VI. Лавка поделок из камня. Начало беспамятства

VI. Лавка поделок из камня. Начало беспамятства

Так любить, чтоб замирало сердце,

Чтобы каждый вздох – как в первый раз,

Чтоб душою только отогреться

У огня любимых, милых глаз.

Борис Пастернак

Так начался наш роман.

Мы проводили вместе дни, когда даже самые повседневные события от присутствия Януси приобретали важность и накрепко оседали в памяти, запаянные накалом чувств, точно янтарной смолой. Мы бродили по улицам Обливиона, наполненным сотнями жителей, но спроси меня кто-нибудь, как выглядят горожане, я смог бы только пожать плечами. Целый город воплотился для меня в Янусе – в ее огромных, широко распахнутых глазах, в ее чуть лукавой улыбке, в мимолетности ее прикосновений, в хрупкой полудетской-полудевичьей фигурке.

Она часто выспрашивала меня о семье, слушая пытливо и жадно. В эти минуты она становилась похожей на птицу, склевывающую сладкие ягоды с заснеженного куста. О, как мне льстил ее интерес, возводящий к значительности все, что было для меня повседневностью. После таких рассказов она обычно брала мое лицо в ладони, спрашивала разрешения: «Вы согласны? Согласны?» Я знал, что последует за этим, потому кивал: «Согласен на все, Януся. Я всецело в вашей власти» – «На все, на все? Повторите еще раз!» – «Не сомневайтесь. Из ваших рук я приму кубок с цикутой». Затем она касалась моих губ своими, и я начисто забывал о мире вокруг.

Наши поцелуи не были целомудренными, но были лишены той страстности, за которой следуют неминуемое возгорание и развязка. Я любил в Январе воплощенную мечту, девочку-грезу, мою легкокрылую сильфиду. Любил горячо, до беспамятства. Мы ходили по ресторанчикам, где пили кофе с мороженым или мороженое с кофе – в этом ритуале важен был не вкус, а процесс единения противоположностей: горячего и холодного, черного и белого, горького и сладкого. К кофе прилагались пирожные, украшенные взбитыми сливками, ягодами и желейными цветами. Первый кусок давался с трудом из страха разрушить столь совершенное творение кулинарного искусства, зато остальные оседали на языке запретной сладостью, точно долго томившее душу и наконец сорвавшееся признание.

Загипнотизированные блеском витрин, мы заходили в просторные магазины, где на полках были разложены шляпки с огромными перьями, вдоль стен красовались распахнутые кружевные зонтики и кокетливые, точно павлиньи хвосты, веера, а между прилавков жили своей странной не-жизнью манекены, облаченные в меха и жемчуга. В других, менее претенциозных магазинчиках, ютившихся на первых этажах жилых домов, мы вдыхали атмосферу старины и разглядывали самые разнообразные вещицы, какие только могло породить человеческое воображение. В одной из таких лавок со мной приключилась занятная история. Мы забрели туда случайно, спасаясь от грозы.

Грозы в горах не чета равнинным, и разница между ними не в небе, а на земле. Небо-то темнеет точно также, и также прорывается потоками воды, однако с водой творится самая настоящая беда. Она не желает уходить в придорожные канавы или сбираться в благопристойные лужи, нет; вся какая ни есть она стремится с высоты бурлящим потоком, превращая дороги в реки. Вскоре вы понимаете, что никакие зонты и плащи не спасут вас, потому что укрывают от небесной воды, а не от той, что бежит по земле. Вы отбрасываете их и ищите убежище, куда воде путь заказан.

Нашим убежищем стала лавка поделок из камня. Мы вошли, потревожив дверной колокольчик. Внутри оказалось тепло и сухо, дождь уютно барабанил по стеклам, на полках стояли товары от безделушек ценой в пару чаяний до подлинных произведений искусства. Пережидая дождь, мы погрузились в мир плотности и красок, мир древних костей земли. Камни были холодны наощупь, руки Январы, когда она передавала мне тот или иной предмет, обжигали.

Были здесь срезы агата с нарисованными самой природой пейзажами: то сосны над заснеженной равниной, то пики гор, то меркнущая в бесконечности водная гладь. Были серебряные свечи с янтарными язычками и серебряные фонари, вместо стекла заключавшие внутри прозрачные кусочки янтаря, были нефритовые шахматные доски с занявшими позиции войсками, столики со столешницами, набранными самоцветной мозаикой. На полках стояли фигурки зверей, настоящих и вымышленных: присевший в прыжке барс соседствовал с безмятежным сфинксом, двуглавый орел сжимал в лапах свивающуюся кольцами змею, стайка алых снегирей склевывала гроздья рябины с глянцевого куска мрамора. Россыпью лежали украшения: бусы, браслеты, серьги. Мы точно попали в сумеречную пещеру гнома.

Януся залюбовалась каменной шкатулкой. Серого цвета, та легко затерялась бы среди прочих вещей, кабы не крышка, куда точно само лето щедрой горстью выложило свои дары. На ложе из тончайших прозрачных листьев покоились гладкие, словно леденцы, вишни, смородина с засохшими хвостками соцветий, сложенная мелкими зернышками малина и коралловый блестящий барбарис[1]. Даже моему неискушенному взгляду было ясно, что перед нами незаурядная работа. Я видел, что Янусе понравилась шкатулка – сколько бы мы ни бродили по магазинчику, она неизменно возвращалась к ней.

– Взгляните, Микаэль, ягоды будто горят изнутри! А стебли, а листья! Это камень, но он живой – здесь изогнулся веточкой, тут собрался в каплю росы. Благословен мастер, который смог воплотить в вечности мимолетную красоту природы!

Восхищение озаряло лицо девушки, голос дрожал от восторга. Она нежно касалась рукой гладких, точно выточенных из цветного льда ягод, трепетно обводила пальцами резную кайму листьев. Мне вдруг нестерпимо захотелось, чтобы у Януси сохранилось что-то на память обо мне, и не просто вещь, а подарок, рождающий отзвук душевных струн. Я запомнил местоположение лавки, намереваясь вернуться сюда ближе к вечеру, когда согласно заведенному в доме распорядку, Январа помогала матери в саду, а Габриэль уезжал по делам.

Тут следует упомянуть еще об одной традиции здешних мест. Стоило мне заикнуться о желании отправиться на прогулку, как брат и сестра Звездочадские непременно вызывались сопровождать меня. Я пытался отговориться, объяснить, что мне неловко занимать время любезных хозяев, что я отлично ориентируюсь на местности, а коли и заблужусь, то всегда смогу узнать дорогу у прохожих.

– Хороший хозяин не бросает гостя одного. У нас такое не принято, – неизменно отклонял мои возражения Ночная Тень.

Я уже успел понять, что традиции были для мнемотеррионцев не меньшим авторитетом, чем слово священника. Не желая смущать Звездочадских, я старался не бродить по городу в одиночестве, а будучи предоставлен самому себе, проводил время в библиотеке либо прогуливаясь по имению. Но, разумеется, подарок Янусе задумывался как сюрприз.

Благодаря нашим прогулкам я уже неплохо ориентировался в Обливионе. Дома здесь строили выше реки, чтобы избежать ее разрушительной силы. Они росли не вширь, а вверх – этаж за этажом, цепляясь за выступающие из земли деревья и скалы, вбирая в качестве опоры стены соседних жилищ. Не стала исключением и лавка поделок из камня. Вход в нее находился на лестнице, ведущей в гору. Нижний этаж была втиснут между домом и скалой, верхний граничил с еще одним домом. Видимым оставался только фасад, но и он достоин описания. На черном фоне сменяли друг друга горизонтальные полосы, волны и зигзаги – оранжевые, малиновые, охряные, терракотовые. Казалось, будто они живые, будто они ползут, ползут, ползут по черноте, бесконечно сменяя друг друга. Такими же полосами-змеями, но уже из желтого металла складывался висящий у входа фонарь, внутри которого едва заметно тлел огонек, порождая не столько свет, сколько тени.

Я ступил с яркого солнечного света в полумрак, подождал, пока привыкнут глаза. Колокольчик у двери оповестил о моем вторжении, навстречу мне оскалились каменные маски и морды зверей.

– Я пришел с миром, – сказал я особо хищному ониксовому льву размером с кулак. Грива зверя была встопорщена, передние лапы согнуты, как перед прыжком, в разинутой пасти белели острые иглы зубов.

Половицы скрипели под моими шагами. Осторожно я снял с полки приглянувшуюся Янусе шкатулку с твердым намерением ее приобрести. Лев проводил меня взглядом, не имея возможности покинуть свое место.

Продавец отыскался в глубине помещения, на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж. Он спал, опершись спиной на балясины, из его приоткрытого рта вырывался негромкий храп. То был смуглый старик, морщинистый, как шарпей, с блестящей, покрытой темными пятнами, лысиной. Одеждой ему служила безрукавка красного цвета, надетая поверх порядком заношенной рубахи, и короткие, выше колен, темно-синие бриджи. Тоненькие палочки-ножки старика были вдеты в непомерно большие башмаки. Самый настоящий гном! – восхитился я.

На мое приближение старик не отреагировал. Я покашлял, привлекая внимание, а когда это не помогло, потряс его за плечо. Он сонно заморгал и вперил в меня взгляд блекло-голубых глаз. Верно, начинать беседу полагалось мне.

– Доброго дня! Я желал бы приобрести вот эту шкатулку.

– Ась?

– Хочу купить шкатулку, – я поднес каменные ягоды к глазам старика, давая ему возможность как следует их рассмотреть.

– У вас отменный вкус, вьюноша. Это работа Азнура-резчика, сейчас такое не делают. Старый хрыч помер, не оставив после себя учеников, и забрал свои тайны в могилу. Теперь в аду чертей россказнями тешит, чтобы не сильно пекли ему пятки, – гном хохотнул, приглашая разделить его шутку.

Я сдержанно улыбнулся – предмет беседы был мне решительно незнаком. Поняв, что большего от меня не добиться, старик продолжал.

– Для изготовления этой шкатулки Азнур собрал семь камней: шесть для ягод и седьмой, зеленый змеевик, для листвы. Из коралла он выточил барбарис, из сердолика вишню, смородина – из черного гагата, алая малина из родонита, а белая – из селенита и яшма пошла на ягоды боярышника. Вы непременно желаете приобрести эту вещь? У меня имеются работы мастеров новой школы – попроще, но и подешевле. Коли хотите восхитить подругу, я уступлю по сходной цене браслет либо серьги, все настоящее, без подделок. А даже если мастера где и схалтурят, у них так набита рука, что их халтура все одно лучше работы дилетантов. Берите, не прогадаете!

– Благодарю, но меня интересует только шкатулка.

Старик назвал цену, равную моему годичному жалованию или стоимости хорошей лошади. Я догадывался, что искусная работа не может стоить дешево, но отдать требуемое было для меня все равно, что достать звезду с неба.

Я стоял напротив хозяина этого каменного царства, мою руку оттягивала шкатулка, и вернуть ее обратно на полку казалось немыслимым. Я уже навоображал себе, как залучатся глаза Январы, когда я преподнесу ей подарок, как ее милое личико озарится улыбкой, точно восходом солнышка – небеса. Мысли мои заметались, ища выход из создавшейся ситуации. И вот тогда-то я вспомнил о той форме оплаты, о которой рассказывал Звездочадский. До сих пор мне не удалось понаблюдать, как рассчитываются услугами, но вряд ли это было сложно. А что до предостережения Габриэля, наверняка он не имел ввиду невозможность таких расчетов, он же сказал «когда немного разберетесь». Успокоив свою совесть подобной казуистикой, я отвечал торговцу, что готов приобрести шкатулку.

Гном не спешил ударять по рукам:

– Вы согласны отдать восемь сотен имперских идеалов? – недоверчиво переспросил он.

Возможно, он ждал, когда я начну торговаться.

Без торга в Обливионе не обходилась ни одна покупка. Это было почти театральное действо, столь же важное и насыщенное, с заранее расписанными репликами и ролями. Торговцу полагалось поведать о происхождении вещи – подробно и красочно, а того лучше сочинить подходящую легенду на сей счет. Покупатель в ответ рассказывал о себе, о своей семье, родственниках до седьмого колена, которые станут голодать, если он отдаст назначенное. Тогда продавец принимался расписывать качества товара, не забывая скинуть несколько идеалов или чаяний. Покупатель выдвигал встречное предложение, сопровождая его повествованием о том, как он в холод и зной зарабатывал свои кровные.

Примись я торговаться, мне удалось бы заполучить шкатулку дешевле, но выгадывать деньги на подарке для любимой казалось мне недостойным офицера и дворянина.

– Я бы предпочел рассчитаться иначе, – наугад попробовал я. Только один раз, мысленно обещал я себе. Ради Януси. Я отработаю любую плату, какую назначит этот человек.

– Что вы можете предложить? Не берите в счет, что перед вами старая рухлядь. Это теперь, к семидесяти годам, меня скрючило от артрита, руки потеряли былую силу, горло раздирает кашель. Прежде-то я был хорош собой, строен и высок, да-да, не извольте сомневаться, – кивнул старик в ответ на отразившееся на моем лице недоверие и продолжал сочинять пуще прежнего. – Я поездил по странам ближним и дальним, повидал диковинные города, и на сотом потерял им счет. Чем вы надеетесь меня удивить? Вы не похожи на тех несчастных, которые тратят годы на освоенье какого-нибудь уменья вроде как малевать пейзажи или бренчать на пиано, а после – фух! – расстаются с ним по сходной цене. У аристократов ныне в чести собираться и хвастать друг перед другом драгоценностями и купленными талантами.

Я покачал головой.

– Не имею чести понимать, о чем вы толкуете. Я не из этих мест.

Со старика разом сбежала сонливость, взгляд сделался ясен и цепок. Он пробежал глазами мой мундир из темно-синего сукна, весь в пятнах порохового дыма, шашку в потертых ножнах и даже сапоги, разменявшие не один десяток дорог.

– Ну, так немедленно позабудьте, что я вам тут наболтал. Из-за нужды читать узоры на камне я сделался слеп, как крот. Вдруг не различил в вас пришлеца. Это многое объясняет, однако не меняет ничего.

– Я военный.

Похоже, мне все-таки удалось его заинтересовать.

– Ах, вон оно как. Никогда не бывал на войне, хотя мне казалось любопытным, как оно там. Все эти расположенья войск, атаки, перестрелки, наступленья и отступления. А ну, подойдите-ка ближе, вьюноша. Станьте сюда, под свет. Да, глаза мои давно не те, и руки дрожат, но память по-прежнему со мной, целохонька до самого первого денечка. А это, знаете ли, дорогого стоит. Позвольте взглянуть, что у вас есть. Не бойтесь, я буду острожен.

Я не боялся. Старик казался чудаковатым, но не опасным. Что этот карла мог сделать мне, имперскому офицеру?

Гном ухватил меня в цепкие объятия и выволок под криво висящую лампу, где долго рассматривал, щурясь, бормоча себе под нос. От него пахло старостью и не шибко здоровыми зубами. Мне захотелось отвернуться. Наконец гном проскрипел:

– Считайте, мы договорились. Ну, повторяйте за мной: я согласен рассчитаться за выбранный товар назначенной ценою доброй волей и без принуждения.

В мерцающем свете лампы мне примерещился красноватый отблеск на дне блеклых стариковских глаз. Гном подобрался, точно хищник перед прыжком. Скрюченные пальцы с желтыми ногтями сделались похожи на когти, готовые терзать мою плоть, заострились зубы. Отгоняя наваждение, я моргнул. Передо мною стоял все тот же лысый старик в лоснящемся кожаном жилете и мешковатых штанах.

– Я согласен рассчитаться назначенной ценой доброй волей и без принуждения, – эхом откликнулся я.

Нечто знакомое проскользнуло в словах и ощущениях. Я попытался уцепиться за обрывок мысли, чтобы подтянуть ее к себе поближе и рассмотреть, но не успел. Старик заговорил вновь, мысль вырвалась и ускользнула.

– А теперь еще раз.

– Рассчитываюсь за выбранный товар назначенной ценой доброй волей и без принуждения, – повторил я.

Память поднялась волной и подступила к горлу. Я сообразил, где слышал подобное. Ну, конечно же, возле стены, когда Звездочадский разговаривал со стражами! Я еще подумал тогда, будто являюсь свидетелем некоего ритуала. Похоже, так оно и было.

Между тем старику все было мало:

– Подтвердите, что готовы отдать за выбранный товар назначенную цену доброй волей и без принуждения.

– Отдаю назначенную цену доброй волей и без принуждения, – уверенно сказал я.

Лампа под потолком внезапно замерцала, затем вспыхнула нестерпимо ярко, искрами выкрошилась на дощатый пол и погасла. Запахло паленой проводкой.

– Ох ты ж! Сгорела! – донеслось из полумрака.

– Вам помочь?

– Ну, коли это не составит труда. Где-то у меня были лампочки. Погодите, схожу поищу.

И старик ушаркал на второй этаж. Какое-то время оттуда доносился шум стукающихся об пол предметов и приглушенная брань. Затем гном явился вновь. В его руке, нещадно чадя, горела керосинка. Он вытащил из кармана жилета лампочку, протянул мне.

– Кабы я был также высок, как в былые годы, то легко управился бы сам, но старость нуждается в силе юности, равно как юность не может обойтись без мудрого совета стариков.

Под его бормотание я потянулся к лампе, висящей под потолком. Та оказалась под стать хозяину – такая же скособоченная и дряхлая, готовая развалиться под моими руками. Гореть она не желала никак. Чай в штабе с нашими связистами позволил мне обзавестись некоторыми полезными навыками. Я спросил у старика инструменты, снял лампу с потолка и в свете керосинки принялся ее разбирать. Не скажу, что это было легко, да и электриком я был аховым, но спустя довольно продолжительное время мне удалось понять, где поломка, и устранить ее. Теперь источаемый лампой свет струился ровнее и ярче.

Старик несказанно обрадовался:

– Сам Бог привел вас в мой магазин, вьюноша. Я-то полагал, будто старость сыграла скверную шутку с моими глазами, но теперь-то вижу отлично вплоть до самых дальних полок, – тут он повернулся и погрозил пальцем шахматному офицеру, объявившему шах королю. – Эй, ты, а ну, опусти копье!

Затем, как ни в чем не бывало, старик опять обратился ко мне:

– Уж и не знаю, чем благодарить вас.

– Вы так и не назвали плату за шкатулку, – напомнил я.

Гном отмахнулся:

– Вы рассчитались сполна. Вот что. Мне все одно пора закрываться, пойдемте-ка я покажу вам нечто по-настоящему прекрасное. Я забрал кое-что ваше, будет честно, если я предложу кое-что взамен.

Я уже примирился с тем, что понимаю лишь половину сказанного этим чудаковатым человечком. Пожав плечами, я двинулся за ним. Старик повел меня вверх по широким, похожим на террасы ступеням. Лестница петляла то влево, то вправо, по обеим ее сторонам, точно стены обрыва, высились дома, из земли выглядывали замшелые камни, тоже бывшие частями домов. По сути, мы шли по той же улице, только ведшей не вперед, а ввысь.

Мало-помалу подъем перешел в плоскость. Дома не исчезли никуда, стояли по-прежнему тесно, стена к стене. Иные хранили остатки примыкавших к ним прежде строений, торчащие то сбоку, то сверху, то внезапно без предупреждения обрывавшиеся крошащейся каменной кладкой. К иным были пристроены ворота без створок, обнажавшие нутро человеческого жилья с сохнущим на веревках бельем, гнилыми телегами на проржавевших колесах, грудами отслужившей свое ломаной мебелью. Гном тянул меня дальше, сквозь нескончаемые кривые переулки и подслеповатые проходные дворы, сквозь чьи-то крохотные садики, мимо недодомов и недозаборов. Я с любопытством озирался – эта часть Обливиона была мне незнакома.

Мы втискивались в узкие проломы, миновали арки, согнувшись в три погибели, поднимались и спускались по шатким крошащимся ступеням. Вскоре я принялся опасаться, что не найду дорогу назад. Тогда-то мы вышли на площадь. Она оказалась совсем невелика – в полторы сотни шагов, и вся заполнена людьми.

Ухватив меня за руку, неуемный старик принялся протискиваться сквозь толпу, и столь удачно у него это получилось, что вскоре без малейших усилий с моей стороны мы очутились в первых рядах.

– Успели, – прошептал гном. – Помедлили бы еще, и народу набилось бы столько, – мышь не прошмыгнет! Теперь можно дух перевести.

Центром притяжения толпы оказалась невысокая женщина хрупкого сложения. На вид ей можно было дать лет тридцать или тридцать пять, но из-за своей хрупкости она казалась значительно моложе. У нее были темные миндалевидные глаза, плавный овал лица и маленький острый подбородок. Низкий узел ее волос растрепался, выпуская каштановые с рыжинкой пряди. Одета женщина была в простенькое синевато-серое платье и столь же неброскую накидку-пелерину. У ее ног стоял грубо сколоченный деревянный ящик.

Когда мы подошли, женщина как раз распустила ленты своей накидки и набросила ее поверх ящика, скрывая грубые контуры, следом скинула башмаки и в одних чулках ступила на свой импровизированный помост. Люди ждали. Не было слышно нетерпеливых выкриков, покашливаний, свиста – лишь одно напряженное молчание. Ждал и я, сам не зная, чего.

Женщина оглядела собравшихся, точно выискивая определенный, одной ей ведомый знак. Нашла его. Кивнула. Улыбнулась – улыбка вычертила линию скул и ямочки на щеках, лучиками пробежала от уголков глаз. Женщина вдохнула полной грудью, словно перед прыжком на глубину. И заговорила.

До этого самого момента я не верил рассказам о том, что человеческий голос может обладать силой, превосходящей явления природы либо творения рук людских. Когда женщина заговорила, все мои сомнения оказались нелепы. Голос незнакомки легко перекрыл слаженное дыханье толпы. Он был оглушительнее разрыва снаряда, пронзительнее пули навылет. Он бил наверняка в самое сердце, и сердце замирало, а затем меняло ритм сообразно его велению.

Лицо женщины было серьезно и отстранено. От этого создавалось впечатление, будто ее голос вырвался из заточения тела и существует сам по себе, а она же, как прочие, всего лишь вслушивается в рождающиеся звуки, внимая их гармонии и обертонам. Завороженный, я не сразу обратил внимания на слова – по большому счету, мне было безразлично, в какие миры заведет меня этот голос, лишь бы его мелодия не умолкала ни на миг.

В топке дня догорело. Прогоркло.

Ухнуло, выпустив стаю минут.

И расселись по стылым стеклам,

И сидят, кровь рассвета сосут.

И морозною свежею стужей

Набело высребрив крыши домов,

Отразившись в оконных лужах,

Над закатом всходила любовь.

По велению голоса незнакомки мир вокруг точно заливало незримым светом, вычерчивая самые четкие линии и уводя в тень разруху и неприглядность. Выравнивались контуры домов, менялись лица собравшихся, сквозь маску усталости выталкивая наружу задумчивость, понимание, сопричастность, благодарность и, наконец, – восторг. У иных по щекам струились слезы, некоторые, напротив, замерли в блаженной полуулыбке. Молчание плотным облаком сгустилось над толпой и среди этого облака, точно электрические разряды, били и были слова.

Налитыми боками сияя,

Слаще, чем яблоко райских садов,

Незапретная, огневая,

Заполняла весь мир до основ.

Стихотворные строки как нельзя более точно отражали состояние, что владело мною. Я примерял дыхание к их ритму, я полностью отдавался, растворяясь в них.

Белые руки женщины, точно две чайки, то порывисто взмывали вверх, то бессильно опадали в такт мелодике слов. Она смотрела прямо на зрителей, на каждого и одновременно ни на кого. Голос ее тем временем заполнял лабиринты улиц, раздвигал плотно сомкнутые стены домов и устремлялся дальше по всем сторонам света, и вверх, и вглубь земли.

И по шпилям веков мирозданья

Звонкую пряжу лучей пропустив,

Из времен и пространств сплетала

Неземной непреложный мотив.

В последний раз женщина всплеснула птицами рук и умолкла. Словно занавес упала оглушительная тишина. Истаяло в отдалении дрожащее эхо лунного света. И все вокруг вновь стало до боли обыденным: облетевшая штукатурка стен, грязь под сапогами, хмурые лица и грубые черты собравшихся. Из подворотни выбежал тощий пес, плюхнулся наземь и принялся искать блох у себя под брюхом.

Только тогда я заметил, что женщина была не одна. Подле нее тенью стояла девочка лет десяти, худенькая и угловатая. С наступлением тишины девочка-тень обрела самость, стронулась с места и пошла по кругу мимо зрителей, держа на вытянутых руках бесформенную фетровую шляпу. Люди, опомнившись от наваждения, опускали глаза, когда она проходила мимо. Некоторые доставали монеты и кидали их в шляпу.

– Оглушительнее разрыва снаряда, пронзительней пули навылет – отражением моих мыслей пробормотал старик, никогда не бывавший на войне.

Он достал из кармана несколько чаяний, которые опустил в шляпу торжественно, будто совершая священнодейство, следом извлек леденец в яркой обертке и, подмигнув, протянул сладость девочке. Тогда я понял, что старик приходит сюда давно, и смотрит тоже давно, и уж, наверное, знает о происходящем куда больше моего.

– Кто это женщина? – спросил я у него. – Актриса?

Я и сам понимал, что мое предположение не выдерживает никакой критики – зачем бы служительнице муз растрачивать талант на потеху толпе в тесноте и неприглядности бедных кварталов, однако лучшего объяснения изобрести не смог.

– Это вдова Лигея[2], она живет вдвоем с дочерью. Ее муж помер от грудной болезни, не оставив бедняжкам средств к существованию. Вот и зарабатывает, как умеет. Хотя, не понятно, чем оно лучше торговать-то – не то телом, не то талантом. Но вы бы лучше Лигею слушали, мне по молодости надобно было внимать, теперь пустое. Вот, она передохнула, сейчас опять читать примется.

Я поспешно умолк. Болтать, когда голос Лигеи меняет мир, казалось таким же кощунством, как посягнуть на акт сотворения бытия. Импровизированное представление заняло не более получаса, аккурат до наступления сумерек, но под воздействием голоса Лигеи мои мысли бежали вчетверо обычного. Я успел передумать и прочувствовать многое, восприятие сделалось острее, потому мне показалось, что в несколько стихов уложился целый день от заката и до рассвета. Обратно я шел окрыленный, не замечая сгустившейся темноты – для нее в моем сознании просто не осталось места, настолько оно было озарено стихами Лигеи. Вновь и вновь я переживал охватившие меня ощущения, рассматривал их отображение в зеркале своей памяти, затем вспоминал о воспоминании этих ощущений и о воспоминании их воспоминаний. Увлеченный мыслями, обратный путь я доверил инстинкту, и следует отдать ему должное, он управился куда вернее, чем удалось бы рассудку.

От входа в усадьбу как раз отъезжал экипаж, запряженный четверкой лошадей.

– Приехал кто? – полюбопытствовал я у старенького лакея, отворившего мне дверь.

– Дык молодая барышня Ангелика пожаловали тетушку проведать. Чаевничают в гостиной. Проводить вас?

– Спасибо, чуть позже.

Я поднялся в свою комнату, где наскоро привел себя в порядок и оставил шкатулку, дабы избежать расспросов, а затем направился к домочадцам. В гостиной царила атмосфера тепла и покоя. Пахло духами и пудрой, чуть-чуть – сбором трав, немного – сдобой. Тихо дзынькали напольные часы, отмеряя минуты. За столиком из северной березы неспешно раскладывала пасьянс Пульхерия Андреевна. Перед ней на лаковой столешнице лежали карты по три: две рубашками вверх, одна – открытая. Хозяйка снимала открытую карту и, если та подходила, укладывала в стопку поверх тузов, что дожидались в стороне. Красивое лицо Пульхерии Андреевны не выражало никаких эмоций, – из нее получился бы отличный шулер.

По правую руку от матушки Звездочадского расположилась Ангелика, с идеально прямой спиной, безупречно элегантная в своем вечернем платье из фиолетового броката с ярким цветочным орнаментом. Тетушка и племянница были похожи, но родством не внешним, а внутренним, проистекавшим от одинакового восприятия мира, схожих привычек и пристрастий. Они одинаково двигались – плавно, гибко, позволяя любоваться собой, также неспешно говорили глубокими гортанными голосами, в которые хотелось вслушиваться, схоже прятали взгляд за ширму ресниц, клонили длинные белые шеи и подносили руки ко лбу, поправляя безупречные прически.

– Тетушка, вот вам десятка червей на удачу в сердечных делах.