Текст книги "Мнемосина (СИ)"

Автор книги: Наталья Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

VIII. Закон парных случаев. Арик и Гар

VIII. Закон парных случаев. Арик и Гар

Только один из тысячи, говорит Соломон,

Станет тебе ближе брата и дома,

Стоит искать его до скончания времен,

Чтобы он не достался другому.

Редьярд Киплинг

Утром приехал посыльный от князя Магнатского. Поклонившись, вручил Габриэлю конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском виноградной грозди. Подле Звездочадского тотчас оказались мать и сестра.

– Братик, распечатывай же скорей! – нетерпеливо толкала Ночную Тень под руку Януся. – Вот, возьми.

Она протянула Габриэлю отполированный до блеска нож для разрезания бумаги. Пульхерия Андреевна поддержала дочь:

– Да, Габриэль, прочти нам, что его сиятельство пишет.

Звездочадский, старательно притворявшийся, будто содержание письма ему безразлично, неспешно надрезал конверт. В лезвии ножа отразились витиеватые письмена. Несколько сухих виноградных листьев выпали из послания и с шуршанием легли на паркет. Януся и Пульхерия Андреевна ждали, затаив дыхание. В наступившей тишине был хорошо различим стук напольных часов да жужжание мухи, бьющейся в оконное стекло.

Ночная тень развернул белоснежный, просвечивающий водяными символами квадрат и принялся читать:

«Князь Сергей Михайлович Магнатский имеет честь звать Звездочадского Габриэля Петровича с его матушкою и сестрою, а также с гостящим в их доме офицером имперской армии Светловым Михаилом Евгеньевичем на бал и вечерний ужин, приуроченные к возращению князя в Мнемотеррию и устраиваемые в шесть часов сего апреля, тридцатого дня в его замке».

Пульхерия Андреевна молвила восхищенно:

– Ну что за умница наш князь! Какой он внимательный! Он даже охватил своей любезностью Михаила!

– Что вы, маменька, никакая это не любезность, а самое обычное любопытство. Гости у нас дальняя родня, князь ни словом о них не обмолвился, а Михаил – лакомая приманка для гостей. Скажите, как давно в Мнемотеррию приезжали люди из-за стены? На моей памяти этого не случалось ни разу.

– Опять споришь со мной, несносное дитя! Брат избаловал тебя. Будь жив твой отец, он привил бы тебе уважение к суждениям старших. А у Габриэля слишком мягкий характер, ты вертишь им, как тебе вздумается.

– Я безмерно люблю вас, маменька, но ужели так скверно иметь собственное мнение? Или я во всем должна повторять вас? Тогда я буду вам такой же интересной компаньонкой, как отражение в зеркале!

– Князю нет нужды приманивать гостей, как ты изволила выразиться. Желающих попасть на бал больше, чем места в особняке. А что до гостей из-за стены, это мы тут ничего не видим, а уж их его сиятельство за свои путешествия чужестранцев насмотрелся предостаточно.

– И все же это следование моде: мода на одежду, мода на салонные игры, мода на людей – недаром Марья Теодоровна навала Микаэля диковинкой.

– Думай, как знаешь, я не возьмусь тебя переубеждать, – махнула рукой Пульхерия Андреевна. Куда больше пререканий с дочерью ее занимало приглашение и предстоящие хлопоты. – Нужно успеть подготовить платья. Лиловый креп-муар с бахромой и аппликациями или мокрый шелк с перьями и жемчугами? В шелковом ты была в прошлом сезоне, а лиловое не годится для бала у его сиятельства! Ах, ну зачем ты так быстро растешь! Как бы я хотела, чтобы ты еще немного побыла ребенком! Тогда ты не спорила. Бывало, подойдешь, обнимешь, заглянешь в глаза, и так светло на душе делается… Надеюсь, Жора и Жорж отложат ради нас другие заказы. Следовало бы озаботиться заблаговременно, но заказывать обновки вперед приглашения – дурная примета. Срочно едем. Габриэль, ты с нами? Зеленый фрак тебе узок в плечах. Возьмем племянницу, как считаете? Она подскажет, что модно в этом сезоне!

– Не выдумывайте, матушка, я не какой-нибудь светский хлыщ. Фраки и жилеты для модников, не обремененных иным заботами, кроме того, какому из друзей нанести визит. Я военный, а посему, разумеется, пойду в форме. Право носить его я заслужил потом и кровью, мундир мне дороже любых нарядов. Но вам с сестрой следует принарядиться. С удовольствием составлю вам компанию. Михаил, вы поедете?

Мне было неловко вторгаться в такое исконно женское таинство, как выбор наряда. Наш отпуск приходил к концу, и я решил наведаться в лавку поделок из камня, чтобы выбрать гостинцы домашним.

Я совершил пешую прогулку от усадьбы до города, наслаждаясь видом ярких домов, вдыхая горьковатый аромат распускавшихся почек и любуясь первоцветами. Вскоре я нашел его: фасад с узором из желтых и красных полос по черноте, с резным фонарем над дверью, в недрах которого тлел огонек. Я тронул за ручку, дверь отворилась, впуская меня внутрь. И опять, как в прежние визиты, меня окутала особая аура этого места, точно переступив порог, я проник в другой мир, жителями которого были не люди, а камни: гладкие и шероховатые, матовые и блестящие, большие, маленькие, однородные и сформированные гроздьями кристаллов, круглые, как леденцы, и топорщащиеся острыми гранями – они звенели, шелестели, перекликались неслышимыми словами на непонятном языке, всхлипывали и ворочались, манили и отторгали.

– Знакомитесь с моими друзьями? – сначала услыхал, а потом и увидал я давешнего гнома в красной безрукавке и мешковатых темно-синих штанах. Лысину торговца на сей раз прикрывала круглая шапочка, расшитая золотым бисером. Гном, щурясь, глянул на меня и вдруг разулыбался, обнажив длинные желтые зубы и темные десны. – Ааа, вас я помню, в прошлую встречу вы здорово мне пособили.

Он протянул мне руку с распухшими суставами и скрюченными пальцами. Я осторожно пожал ее. Рука была холодна и тверда, как камень вокруг.

– Вы пришли просить меня отвести вас к Лигее? – спросил гном, и едва он это сказал, я понял, что покупка подарков домашним была лишь предлогом, и что втайне я надеялся выпытать у старика дорогу к женщине, озарявшей своим голосом мир вокруг.

– А такое возможно? – спросил я, замирая сердцем.

– Раз услыхав ее голос, вы не забудете его никогда: он въедается в поры, проникает под кожу, сжигает сердце дотла. Внимая ему, смолкают грешники в аду и ангелы рыдают в небесных высях. Но я не могу вас к ней отвести.

Я внезапно разозлился – не успев дать мне надежду, гном тотчас отнимал ее:

– Чего вы хотите? Денег? Обещания услуги?

Старик сокрушенно зацокал языком:

– Ай-яй-яй, чтобы Аким-резчик торговал дорогой к Лигее?! Да как вы могли такое удумать! Я одной ногой стою в могиле, мне не потребно ничего, а вот вам следовало поторопиться, коли вы хотели ее слышать. Еще вчера Лигея радовала нас своим талантом, а сегодня на него сыскался покупатель. Так уже бывало прежде. Теперь она переберется в богатые кварталы, будет рядиться в шелка, укладывать кудри высокой прической и добела пудрить лицо. Но стихов – стихов она сочинять не станет. Ее талант продан, ее голос вложен в уста другому человеку.

– Как жаль, – совершенно искренне отозвался я.

– Не сокрушайтесь попусту, она сама так хотела. Будь в нашем мире хоть толика справедливости, я не стоял бы теперь перед вами, мучимый артритом и еще Бог весть какими хворями, а Лигея – умница, красавица Лигея, читала бы свои стихи на княжеском балу, и от ее голоса звенели бы стекла в замке. Но все есть, как есть. Даже соловью не прожить без крошки хлеба. Я не сужу ее, и вам неповадно.

Я покачал головой.

– Что вы! Я едва знаю эту женщину, и уж конечно не смею думать о ней иначе, как с благодарностью.

– Хорошо. Тогда говорите, зачем вы пожаловали ко мне в лавку.

На мгновение я замешкался – весь это разговор сбил меня с толку, но быстро вспомнил о первоначальной цели визита:

– Я ищу подарки сестрам и матушке – то, что обычно любят женщины, быть может, бусы или зеркальце в красивой оправе, или пару пуговиц.

– Так не пойдет. Коли вы пришли ко мне, что-нибудь обычное совершенно не годится. Женское сердце безбрежно, как небесная высь, грешно обижать его равнодушием. Умение выбрать женщине подарок тот же талант, как и способность рисовать, или петь, или сочинять стихи.

Я беспомощно пожал плечами. Если с подарком для Януси у меня не возникало сомнений, то относительно того, что могло понравиться сестрам и матушке, я соображений не имел.

– Вы пособили мне, я пособлю вам. Вот, присядьте-ка сюда, и поведайте про своих сестер, – Гном придвинул ко мне колченогий табурет. Я опасливо сел на самый краешек. – Какие они? Что им по вкусу? Чем они занимают свои дни? Они схожи с вами сложением или лицом? Как они глядят, как говорят? Их смех звенит колокольчиком или журчит пением ручейка?

– У меня три сестры, – начал я, припоминая, что совсем недавно такое со мной уже было. – Старшую зовут Аннет. Она… она… средняя, Натали…

Порой самые простые и естественные вещи, такие как способность дышать или глотать, при вопросе в упор вдруг исчезают из головы, и чем мучительные думаешь о них, тем дальше они ускользают. Мною вдруг овладело то же чувство, что и на вечере у Аполлоновых: чем сильнее я напрягал память, тем прочнее увязал в пустоте. Я не знал о своих сестрах ничего, хотя был точно уверен, что у меня их три. Имя старшей было Аннет – произнеся его, я убедился в своей правоте. Однако вопреки всем мыслительным усилиям, имя оставалось единственным моим достоянием. Набор звуков, за которым не стояло человека. Я с детства отличался хорошей памятью на лица – увидев человека однажды, я безошибочно узнавал его при последующих встречах, на сколько бы лет они не отстояли. Но теперь точно невидимая рука стерла из моей памяти образы сестер, как стирают мел с грифельной доски.

– Средняя, Натали, – повторил я, надеясь, что мелодия знакомого имени воскресит в моей памяти лицо. Этого не произошло.

Гном участливо следил за моими потугами. Мне было очень неловко. В детстве мне не случалось, подобно другим детям, выдумывать себе друзей. Мне не мерещились чудища в платяном шкафу и феи в цветочных бутонах, со мной не заговаривали души умерших, – я был в полном ладу с окружающей действительностью, хотя по известным причинам она не вызывала во мне восторгов. Помню, как я завидовал героям из книг, обладавшим способностью уноситься в вымышленные миры – таланту, каким я был обделен начисто. Мир незыблемо стоял под моими ногами тем прочнее, чем сильнее мечтал я из него удрать, и это было доказательством от противного: вплоть до нынешнего момента я был твердо убежден в своей способности верно отражать существующее.

Теперь же я не мог себе доверять. Отчего моя память сделалась, точно траченное молью сукно? О чем еще я забыл, какие части своего «я» утратил? Я был близок к панике. Я готов был опрометью нестись к армейским медикам, каяться во всех смертных грехах, лишь бы они отыскали способ вернуть мне пропажу.

– Пожалуй, будет лучше, если я зайду в другой раз, – скороговоркой пробормотал я и поспешно вышел на улицу под жалобный всхлип колокольчика.

Точно оглушенный, брел я по Обливиону: по его прихотливо вывернутым улочкам, по крутым лестничным маршам, вдоль русла бегущей через город реки. Лица прохожих чудились мне размытыми пятнами, голоса сливались в единый гул. Быть может, я все еще сплю, внезапно подумал я. Быть может, сейчас я вижу продолжение того сна, в котором после вечера у Аполлоновых пытался отыскать историю Георгиевского креста? Или вечер у Аполлоновых тоже был сном, как и вся эта поездка, Обливион и Януся, и вскоре я пробужусь в лесу на ложе из волглой листвы от надсадного крика: «Подъем!». Чувства мои были смятенны, мысли – спутаны. Я боялся, что ранение что-то повредило в моем мозгу, а того пуще боялся, что во мне начали произрастать зерна безумия, поразившего моего отца, и сам того не замечая, я медленно обрушиваюсь внутрь собственного сознания.

Когда мы с отцом Деметрием ходили по деревням, он, сопричастный множеству людских судеб, делился своими наблюдениями о человеческой природе: «Людям свойственно переносить внутренний настрой на окружающий мир: так влюбленному юноше чудится, будто все кругом влюблены, а разочаровавшейся в жизни старик предрекает провал любым начинаниям». В этом было нечто от избирательной слепоты гадания: из канвы событийности я вытягивал те слова и явления, которые были созвучны моему нынешнему состоянию и позволил им задавать направление моим мыслям. Я охотно воображал, будто беспамятство разлито в воздухе Обливиона, и всех дышащих им, рано или поздно постигнет моя участь.

В этот день со мной приключились две встречи, какие я облек в цвета своего беспамятства. Первую ознаменовал воздушный шарик, перевязанный яркою лентой, что летел между домов, над усаженными цветами клумбами, над низким кустарником, то стелясь по земле, то взмывая под облака. Гонимый ветром, шарик направлялся к реке. Следом бежала девочка лет десяти, в платьишке, явно перешедшем ей от старших сестер, и латаном-перелатанном пальто, если первое шлейфом волочилось по земле, то второе, напротив, едва прикрывало спину и порядком сковывало движения.

Близ самой воды шарик зацепился за ветви раскидистого платана, и остался там висеть, бессильный вырваться из плена. Остановилась и девочка. Замерла, балансируя на камнях, запрокинула голову, разглядывая беглеца. От бега ее капор сбился набок, коса растрепалась. Через пару минут к этой девочке присоединилась другая, постарше.

– Я же кричала: хватай быстрей, – не успев отдышаться, наставительно сказала старшая.

– Я старалась изо всех сил, – отвечала та, что прибежала вперед.

– Кабы изо всех сил, он бы не сбежал.

Теперь уже обе смотрели, как под порывами ветра бьется среди ветвей шарик.

– Достану сейчас, – младшая решительно сбросила ветхое пальтецо и, наклонившись, принялась расшнуровывать башмаки.

Судя по всему, дети гуляли без присмотра. Я не знал, каких успехов достигли они в лазанье по деревьям, но твердо знал, что падение не сулит им ничего хорошего – платан вырастал из расщелины между камней, которые он раздвинул своим мощным стволом; сплетенные корни его терялись в глыбах с неровными острыми краями. Будь у меня дочь, я ни за что не позволил бы ей лезь на это дерево.

Девочка между тем избавилась от башмаков и в одних тонких чулках, из прорех в которых торчали босые пальцы, устремилась к стволу.

Я вмешался:

– Юные барышни, позвольте помочь вам?

Младшая обернулась, старшая воззрилась на меня, оглядела с головы до пят и вынесла вердикт:

– Вы высокого роста, у вас должно получиться. Жанна, погоди!

– Уверяю, что верну в целости вашу пропажу. У меня большой опыт забираться на разные высоты.

Я ничуть не кривил душой, – не единожды мы наблюдали за позициями неприятеля с деревьев или крыш близлежащих домов, попыхивая цигаркой и разделив краюху бережно сберегаемого в кармане серого хлеба. Не дожидаясь, когда Жанна согласится или, хуже того, передумает, я подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь платана, подтянувшись, взобрался на нее и дальше запрыгал по ветвям не хуже белки. Высвободить шарик не составило мне особого труда. Я обмотал ленту вокруг запястья и двинулся в обратный путь. Девочки восхищенно следили за моими прыжками. Спустившись с дерева, я подошел к Жанне и, став на одно колено, так что мое лицо оказались вровень с ее чумазым личиком, вложил ленту ей в ладошку:

– Как и обещал, в целости и сохранности.

Лицо девочки расплылось в улыбке:

– Хотите взамен узнать его историю? Я не украла его, нет. Шарик мне подарила одна красивая дама в парке. Она-то купила его сыну, но мальчишке шарик не понравился: «Вот еще, розовый. Это девчачий цвет! Не хочу, не буду». Вот дама и дала его мне, потому как мне все равно, какого он цвета.

– Выдумщица! – фыркнула старшая. – И вовсе та дама тебе ничего не дарила. Мальчишка отпустил шарик полетать, а ты понеслась за ним, как угорелая.

– Не дарила, но могла бы подарить, кабы знала, как я о нем мечтаю, а это почти то же самое.

– Вовсе не то же.

– Нет, то же. И разве не ты кричала, чтобы я бежала быстрее? Он и тебе понравился.

– Вот еще глупости какие, не понравился нисколько, он капризный.

– Как еще шарик может быть капризным? Ничего он не капризный, он, – девочка мечтательно погладила шарик – красивый.

– Какой шарик? Мальчишка капризный! И не красивый ничуть.

Судя по всему, такие перепалки были девочкам привычны. Младшую ничуть не обижала напускная строгость старшей, а старшая, не прекращая спора, стянула с младшей капор и проворно принялась переплетать ей косу. Что-то знакомое кольнуло мне сердце – так бывает во время рыбалки, когда под водой вдруг проглянет скользящий силуэт, подразнит серебристым плавником и вновь уйдет на глубину, оставив неясное беспокойство в душе.

В моем присутствии больше не было нужды. Я попрощался со своими новыми подругами и отправился на поиски какого-нибудь ресторанчика – физические упражнения пробудили во мне зверский аппетит. Затейничать я не стал, зашел в первый же, встреченный по пути. Он был двухэтажным, как большинство строений Обливиона. В зале первого этажа, прямо по центру, стояла пышущая углями жаровня, где, нанизанное на шампура, готовилось мясо. Рядом обретался грузный мужчина в колпаке и фартуке, с щеткой усов под крупным мясистым носом, с густыми, сросшимися на переносице бровями, из-под которых не хуже углей в жаровне полыхали черные глаза.

Я попросил принести что-нибудь из готового, а сам поднялся на второй этаж. Здесь было потише, не так по-разбойничьи откровенно пахло кухней, возле окон притулились низенькие диванчики с набросанными поверх коврами и бараньими шкурами, к которым примыкали застланные скатертями столы, отделенные друг от друга и от мира занавесками из узорчатой ткани. Габриэль рассказывал, что после нанесения рисунка такая ткань пропитывалась соком айвы, а затем долго-долго отбивалось скалкой, что позволяло добиться мягких переливов и блеска.

Я направился к угловому столу, откуда должен был открываться хороший вид на улицу, и – надо же было такому случиться! – на приглянувшимся мне месте заметил Арика. Его профиль отчетливо выделялся на светлом квадрате окна. Сюртук Арика лежал на спинке дивана, белоснежная рубашка была расстегнута у горла, открывая массивную цепь с золотым распятием, темные волосы падали певцу на глаза. Этот непривычно небрежный облик вкупе со стоявшей на скатерти бутылью темно-зеленого стекла и наполненным до краев бокалом, натолкнул меня на мысль о том, что у Арика неприятности.

«Если тебе плохо, – наставлял отец Деметрий, когда мальчишкой я прибегал к нему со своими огорчениями и обидами, – не расходуй силы на жалость к себе. Добра не нажалеешь, а еще горше сделается. Лучше посочувствуй кому-то, кому хуже тебя – и человеку поможешь, и на душе прояснеет».

Имевший возможность не единожды убеждаться в мудрости своего духовного наставника, я все же медлил, сомневаясь, будет ли уместно мое участие. Судьба решила мои сомнения. Арик отвернулся от окна, его взгляд упал на меня:

– Михаил? Какая встреча! Вот кого-кого, а вас я здесь увидеть никак не ожидал. Но садитесь же к столу, составите мне компанию. Эй, официант, налей-ка вина моему другу! – привычным движением он отбросил волосы со лба, отсалютовал мне поднятым бокалом и пропел:

Пью за дружбу нашу!

За огонь во взорах!

За сердечный порох!

Эту чашу

Пью за дружбу нашу,

За веселье до утра[1].

Я опустился на низкий диванчик напротив Арика. Чтобы заглушить чувство голода, отхлебнул вино, споро поднесенное доселе незаметным слугой. Оно было кислым. Мне казалось неловким выпытывать причины, по которым Арик пьет скверное вино в одиночестве. Глядя на его натужное веселье, на скупость жестов, на застывшее лицо, я все больше укреплялся во мнении, что эти причины – и довольно веские, существуют отнюдь не в моем воображения. Рано или поздно они должны были проявиться вовне.

– У вас есть братья? – прервал затянувшееся молчание певец.

– Только сестры, – отвечал я и, не удержавшись, проверил на прочность барьер, воздвигшийся в моей памяти – так трогают языком воспаленный зуб, мучаясь от боли и любопытства одновременно. – У меня их три: старшая – Аннет, средняя – Натали…

Барьер стоял намертво.

Арик не заметил заминки.

– А вот я был единственным ребенком своих родителей, их альфой и омегой, средоточием надежд и амбиций. К моим услугам были любые забавы подлунного мира: мохноногие пони в серебряной сбруе, сладкие и липкие марципаны, костюмчики от Жоржа и Жоры, оловянные солдатики, искрящиеся калейдоскопы, нарисованные тончайшей кистью карты для лото и анаморфоз. Стоило бросить взгляд на новую игрушку, как мне ее тотчас же вручали. Вы полагаете, я жаждал этих развлечений? Отнюдь. Стократ охотнее я играл бы с веточками и щепками, лишь бы не в одиночестве. Но – увы! – отец был слишком серьезен для возни с ребенком, а мать чересчур поглощена балами и приемами. «Что тебе подарить, Игорек?» – спрашивали меня перед каждым праздником, а то просто так. «Подарите мне брата, – неизменно отвечал я и тихонько добавлял, соглашаясь на компромисс. – Или хотя бы сестренку».

Пока Арик рассказывал, воображение рисовало мне нарядного мальчишку, идеально белыми руками переставлявшего с места на место маленькие оловянные фигурки солдат с мастерски отлитыми лицами, в разукрашенной форме со знаками отличия, с саблями и ранцами – совсем как настоящие, только неживые. Взгляд воображаемого мальчишки полнился совсем не воображаемой тоской.

– По мере взросления у меня становилось меньше времени на игры, а обязанности росли. Мой день был расписан с раннего утра до позднего вечера: физические упражнения, фехтование, танцы, гребля летом и катание на коньках зимой, верховая езда, богословские и философские диспуты, поездки ближние и дальние, охота, визиты к портному. Я в совершенстве овладел пятью иностранными языками, географией, стихосложением, этикетом – не стану утомлять вас полным перечнем. Знания я получал от лучших педагогов, за соблюдением распорядка неотступно бдили гувернеры. А потом судьба свела меня с Гаром. Между нами было много общего – ну, прежде всего, нас звали одинаково. Отец Гара зарабатывал на жизнь преподаванием, он был учителем пения. Музыка, как и прочие науки, чужими стараниями далась мне легко, Гару же приходилось учиться без сторонней помощи. Гар бредил музыкой. Имея возможность сколько угодно времени проводить со сверстниками, он добровольно обрекал себя на заточение среди флейт и клавесинов, пюпитров и скрипичных ключей. Оттого, что Гар всюду таскался с отцовскими нотными тетрадями, вечно что-то насвистывал, отстукивал ритмы на всем, что попадало под руку, он казался мне блаженным.

Но такая настойчивость не могла не вызывать уважения. Я охотно растолковывал Гару то, что вложил в мою голову его отец, ведь мне это ничего не стоило. Вот уж воистину, нomines, dum docent, discunt[2]. Пока я выискивал подходящие слова, верные сравнения, яркие метафоры, музыка незаметно прокралась в мое сознание и зазвучала там сперва тихо, а затем в полный голос. Я сам не заметил, как тоже принялся отстукивать ритмы на столах и буфетах. О, Гар понимал меня лучше прочих. Ему-то дано было слышать переливы созвучий с самого детства. Он родился с этим талантом, который, благодаря имеющимся у меня знаниям, я помог ему выпустить в мир. Напару мы бродили по окрестностям Обливиона, находили пещеры, где пели дуэтом на радость летучим мышам. Вы не знали? В пещерах великолепная акустика, звук отражается от каменных сводов и возвращается со всех сторон, заключая вас в кокон, отворяя второе дыханье в груди.

Благодаря нашей дружбе-соперничеству я достиг немалых успехов. Батюшка взялся покровительствовать оперному театру, немало расточительствовал на костюмы и декорации. Мое имя стояло на всех афишах, меня привечали. А Гар тем временем давал концерты на улицах, подмостками его был деревянный ящик, слушателями – обитатели развалившихся лачуг. Мне это казалось несправедливым, разве я не научил друга всему, что знал? С моей подачи директор театра предложил Гару контракт. Не думайте, я делал это не за благодарность, а ввиду нашей давней дружбы, которой очень дорожил. Но выходит, дорожил ею я один…

Арик умолк, поманил официанта наполнить бокал. Глотал жадно, судя по всему, от долгой речи у него пересохло в горле.

– Я тут много вам всего наговорил. Откройте взамен одну вещь? Вообразите на минуту, будто вам позволено выбирать, что помнить, а что – нет. Какими воспоминаниями вы предпочли бы пожертвовать?

Я вздрогнул, как от удара током. Беспамятство преследовало меня по пятам.

– Знаете, Арик, буквально с час назад я думал о том, что беспамятство разлито в воздухе Обливиона. Со мной приключилась странная вещь – я запамятовал историю награды, которую ношу на груди. Представляете, не мог вспомнить ее, сколько ни бился, она буквально выветрилась из моей головы!

Сказать Арику, что забыл сестер, я не посмел. Это было слишком личным, слишком стыдным. Имей я ту самую возможность выбирать, никогда не вычеркнул бы из памяти ни их, ни Георгиевский крест. Куда охотнее я расстался бы с воспоминаниями о безумии, поразившем моего отца. Но это тоже было слишком стыдным, чтобы произносить вслух.

– А Гар забыл, что мы стали побратимами.

Я оторопело взглянул на Арика.

– Как так забыл? Ведь это случилось недавно! У меня до сих пор стоит перед глазами, как вы приехали к Звездочадским, где я впервые увидел вас, как рассказывали о ритуале вдвоем, взахлеб: про молчание, про растопленный снег, про луну в чаше. Верно, вы говорите в переносном смысле? Простите, я не совсем понимаю.

– Ну, конечно, не понимаете, ведь вы родились за пределами Мнемотеррии. И, может, оно и к лучшему, – Арик тряхнул головой. – Простите, напрасно я затеял этот разговор. Ваш обед принесли. Допивайте вино, если распробовать, оно не такое уж скверное. Благодарю за терпение.

Певец не глядя швырнул на стол несколько банкнот. Слуга расторопно подал ему сюртук. Сразу попасть в рукава у Арика не получилось, тогда он махнул рукой и залихватски перекинул сюртук через плечо.

Я подскочил с места:

– Я провожу вас!

Арик положил ладонь мне на грудь, гася порыв:

– Не утруждайтесь, внизу меня ждет экипаж. Передавайте наилучшие пожелания Габриэлю, Янусе и дражайшей Пульхерии Андреевне.

Пошатываясь, певец направился к лестнице. Было похоже, что Арик сбежал от моего участия.

Погруженный в свои невеселые мысли, я медленно поглощал обед. От раздумий меня отвлекли голоса. Они раздавались прямо за моей спиной:

– Смотри, сколько тут всего. Точно говорю, не хватит.

– Глупости, этот самый счастливый день в моей жизни, его должно хватить.

– Счастья никогда не бывает довольно.

– Проверим сейчас.

Я осторожно отодвинул узорчатый занавес и заглянул в образовавшуюся щель. Позади меня устроились встреченные недавно девочки. Рядом, привязанный к ножке стола, точно верный пес на сворке, лежал шарик – не то подаренный красивый дамой, не удравший от капризного пацана. Пространство между девочками заполняли тарелки и тарелочки со сластями. Прямо на скатерти россыпью лежали белые от сахарной пудры фрукты, в креманках оседало украшенное ягодами и шоколадом мороженое, шипел и пенился лимонад в длинных прозрачных стаканах. Девочки странно смотрелись в ресторане – растрепанные, с перепачканными лицами, в заношенных платьях с чужого плеча, открывавших тонкие шейки и загорелые руки с синяками и царапинами, но, судя по всему, в Обливионе такое зрелище никого не удивляло. Официант споро подбегал по каждому их зову, то доливая лимонад, то извлекая из яркой шуршащей обертки длинную конфету.

Пожалуй, я бы присоединился к их пиршеству, но становиться незваным гостем мне не хотелось, так же как не хотелось, чтобы меня терпели из вежливости. В конце концов, девочкам вряд ли было интересно общество взрослого. Я не спешил обнаружить свое присутствие, наблюдал украдкой за поглощающими лакомства девочками, и чувствовал, как в сердце разливается тепло. Наверное, также я смотрел на сестер, чьи имена и лица позабыл. Аннет, Натали, шептал я, но ни радостные, ни горькие мысли не воскрешали воспоминаний.

Зато благодаря любопытству я сделался свидетелем странного ритуала, произошедшего между Жанной и официантом. Когда сладости были съедены, а лимонад частично выпит, частично пролит на скатерть, девочка поманила официанта измазанным в шоколаде пальчиком.

– Сегодня был самый счастливый день в моей жизни. Я согласна рассчитаться, – сказала она невпопад.

Тот кивнул, будто ее согласие было чем-то простым и желанным, однако тотчас переспросил:

– Юная барышня уверена в своем согласии?

Жанна кивнула:

– Да.

– Вы согласны отдать за обед назначенную цену доброй волей и без принуждения?

Девочка откликнулась эхом:

– Доброй волей и без принуждения.

Официант подал Жанне руку. Она оперлась на протянутую ладонь своими липкими пальчиками, попыталась подняться с дивана, но вдруг неловко пошатнулась, ойкнула и осела обратно.

– Все в порядке, юная барышня? – участливо поинтересовался слуга.

Жанна закусила губу и кивнула. Под загаром ее личико побледнело. Второй раз она поднялась сама без сторонней помощи.

– Позволите проводить вас? – спросил официант, помогая Жанне облачиться в ее куцее пальтишко.

Девочка кивнула с королевской важностью:

– Позволяю. И мою сестру следует проводить тоже.

Я вспомнил, что гном в лавке поделок из камня также спрашивал моего согласия, когда я предложил рассчитаться за шкатулку без денег. И вспомнил, как подумал тогда о Звездочадском, который толковал о своем согласии стражам у стены. Если только Жанна не была тайной дочерью князя Магнатского, похоже я стал свидетелем того самого расчета услугами, от которого предостерегал меня Ночная Тень. Интересно, какие услуги могли потребоваться хозяину ресторана от столь юной особы? Я знал, что уличных детей часто использовали в роли посыльных, а на войне еще и в качестве шпионов – редко кто мог заподозрить лазутчика в ребенке, крутящемся поблизости.

В сопровождении официанта девочки удалились. У ножки стола, привязанный, остался лежать воздушный шарик. Я поспешно рассчитался, отвязал шарик и бросил догонять недавних знакомых. Девочки шли не торопясь, я настиг их скоро.

– Вы оставили в ресторане свою вещь.

Они обернулись. Второй раз за день я протянул шарик Жанне:

– Держите крепко и не забывайте больше, в следующий раз меня может не оказаться рядом.

Девочка не торопилась брать подношение.

– Вы, верно, перепутали меня с кем-то, любезный сударь. Я ни за что не забыла бы такую красоту, кабы только она была моей, – тут она лукаво взглянула на меня и добавила, – или вы хотите мне его подарить?

Неужели она меня разыгрывала?

– Это твой шарик, – вмешалась старшая девочка и сказала, уже обращаясь ко мне, – спасибо, что возвратили. Жанне он так нравился!