Текст книги "Ужин с соблазнителем"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Я обратила внимание, что Боб возбужден. В тот момент я не придала этому обстоятельству никакого значения.
– Знаешь, у них там святостью и не пахнет, – говорил Боб, когда мы не спеша обедали на кухне. День выдался очень жарким, к тому же я, очевидно, перегрелась на солнце. Словом, и аппетит, и тонус были у меня на нуле.
– Этот парнишка напоминает мне паршивую овцу. Я бы не стала судить по нему обо всем стаде.
Боб усмехнулся и, как мне показалось, презрительно скривил губы.
– А у меня, признаться, возникло подозрение, что вы с ним ломаете комедию.
– То есть?
– Нашли общий язык и, разумеется, общие интересы, однако при мне считаете нужным соблюдать правила бонтона.
– Хорошенького же ты обо мне мнения, – вяло удивилась я. И тем не менее поняла, что нахожусь на грани слез.
– Ты оказалась куда сообразительней, чем я мог предположить. Кстати, со мной вовсе не обязательно играть в прятки. Мне кажется, компашка подбирается ничего себе, верно?
– В смысле?
– Не прикидывайся белой вороной, Чайка. Здоровый свинг раскрепощает не только тело, но и душу тоже.
– Как у тебя поворачивается язык предлагать мне такие гадости!
Я вскочила, опрокинув стул. И едва удержалась на ногах – вдруг поплыло перед глазами. Боб успел подхватить меня на руки. Помню, я заехала ему со всей силы по щеке, потом стала колотить его пятками.
Я пришла в себя в комнате Боба. За окном смеркалось. У меня болела голова и ныло все тело. Я безошибочно поняла, что заработала солнечный удар.
Я попыталась встать, но меня затошнило, и я снова завалилась на подушку. На тумбочке возле кровати стояла бутылка с минеральной водой. Она показалась мне подарком от самого Господа.
Я снова забылась в бредовом сне и проснулась уже глубокой ночью – поняла это по ковшу Большой Медведицы, который был почти в зените. Мне заметно полегчало. Я дошла до двери, лишь слегка пошатываясь, вышла в коридор. У меня не было никаких желаний – просто надоело лежать. Я свернула направо, намереваясь выйти на круглый балкон, – оттуда открывался замечательный вид на три части света, кроме севера. На балкон можно было попасть через столовую, которую Боб превратил в студию.
Стеклянная двустворчатая дверь оказалась закрытой. Это меня удивило – насколько мне было известно, Боб всегда держал ее нараспашку, поскольку не любил запаха красок и скипидара. Разумеется, меня это не остановило. Я уже стояла на пороге балкона, когда откуда-то из темноты меня окликнул Боб:
– Я здесь. Умница, что пришла. – Он подошел, обнял меня, прижался к моей спине. – Как ты себя чувствуешь, малышка?
Меня вдруг потянуло к нему почти безудержно. В ту ночь, подозреваю, у меня была высокая температура, а это состояние, как известно, своей безответственностью смахивает на сильное опьянение. Хоть я и далека от того, чтоб перед кем-то оправдываться. Боб одним рывком сорвал с моих плеч халат и оголил меня до пояса. Я поежилась. Ночь была ветреной и довольно прохладной.
– Какая ты красивая! – Он щелкнул зажигалкой и протянул мне тонкую длинную свечку с мечущимся огоньком. – Грешница, которая не собирается каяться. – Он поднес зажигалку к моим глазам. – У тебя внутри бушуют страсти. Дай им выход.
Он сдернул с меня халат и отошел на полшага. Потом опустился передо мной на колени и крепко прижался головой к моему животу. Он ласкал меня всеми возможными способами, умело ведя к вершинам наслаждения. Когда я оказалась на грани помешательства, схватил на руки и бросил на диван. Мне казалось, у него не две, а по крайней мере десять рук – они успевали везде и делали именно так, как мне хотелось. Я кусала от наслаждения губы, забыв обо всем на свете. Если экстаз – изобретение дьявола, то, похоже, он башковитый парень.
Я проснулась одна посреди дивана. Скомканные простыни валялись на полу. В балконную дверь жарко дышал знойный полдень.
Я долго плавала, пытаясь собрать из кусочков то, что совсем недавно можно было хотя бы с натяжкой назвать одним целым. Это оказалось бессмысленным занятием. Я наконец легла на спину и отдалась течению. Надо мной хищно попискивали большие жирные чайки.
Я слышала, как звонил колокол в монастыре на том берегу. Поверхность воды усиливала звук, делая его более густым и материальным. Я завидовала монахам и одновременно жалела их. Это раздвоение сознания мучило меня, как зубная боль.
Потом я с жадностью выпила целую бутылку пива прямо из холодильника, и мне стало полегче морально. Собственно говоря, дело было в том, что благодаря пивному Бахусу я поняла, что человек не способен противостоять греху, как бы он ни хотел это сделать.
Потом я покормила собак и пошла в свою келью во флигеле, намереваясь переодеться в сухое. Я с порога увидела Василия – он лежал на моей кровати в чем мама родила, широко раскинув ноги, и нагло улыбался мне.
Я опешила на какую-то долю секунды. Схватила со стола тяжелую стеклянную пепельницу и швырнула ею в Василия. У него реакция обезьяны – поймал пепельницу одной рукой.
– Психопатка. – Его улыбка стала еще наглей. – Все похотливые бабы психопатки. Ты еще та штучка в постели.
– Убирайся! – взвизгнула я и затопала ногами. – Я убью тебя!
– Ну, ну, не так громко. Что это на тебя накатило? – Василий и не думал вставать. – Иди, малышка, я успокою тебя.
– Я сейчас позову мужа!
– Он не услышит, твой муж. Я сам полчаса назад перевез его на тот берег. Видишь, какая у меня широкая душа? А все потому, что я вне конкуренции.
Он сел и стал теребить свой член. Он у него был отвратительно большого размера.
– Я расскажу отцу Афанасию. Тебя выгонят из монастыря, – со злорадством пообещала я.
– Ты этого не сделаешь, малышка. Да и зачем тебе это? Подлость красивую девочку украшает не больше, чем фригидность. Иди же наконец сюда – разве не видишь, что он совсем готов?
Я выскочила во двор и со всех ног бросилась вниз, к реке. Меня душили слезы гнева. К тому же я чувствовала себя полнейшим ничтожеством. Клянусь, со мной еще никто не обращался подобным образом.
Я переплыла на другую сторону и в изнеможении упала в траву. Мне казалось, я недостойна дышать этим чистым воздухом, видеть над собой безоблачно голубое небо. Словом, в ту минуту мне совсем не хотелось жить. Прошло какое-то время – может, десять минут, а, возможно, целый час. Я услыхала всплеск воды и подняла голову. Кто-то плыл от берега крупными саженками. Это был мужчина. Он зашел выше по течению, и его уже успело сильно снести.
У мужчины была широкая загорелая спина и длинные темно-русые волосы. Я сразу узнала в нем Глеба. Судя по всему, он не видел меня. Если честно, то в тот момент мне ни с кем не хотелось общаться.
Какое-то время я лежала с закрытыми глазами, путешествуя беспорядочными лабиринтами безрадостных дум. Как вдруг поймала себя на том, что желаю повторения предыдущей ночи. Этот факт меня неприятно поразил.
Я резко села и тряхнула головой. Заметила краем глаза, что Глеб уже выходит из воды – это было метрах в десяти левее. На нем было белое трико, которое, намокнув, сделалось совсем прозрачным. Казалось, он был погружен в свои мысли.
– Ты же сказал, что не собираешься купаться, – я вдруг услышала сдавленный голос Боба. Он появился со стороны луга.
– Мне нужно спешить к обедне.
Глеб одевался с лихорадочной поспешностью. Он уже стоял в длинной белой рубахе и теперь безуспешно пытался надеть хламиду.
– У тебя красивое тело, а ты прячешь его под этими лохмотьями. Зачем?
– Чтобы не вводить в искушение своих братьев и себя. Мы обязаны сохранять не только чистоту духа, но и плоти тоже.
– Ты это серьезно? – Боб заливисто рассмеялся. – Рано или поздно нас всех закопают в землю, и наша плоть, как грязная, так и чистая, достанется могильным червям. Ты озабочен их рационом?
– Да, мы тленны, но мы и бессмертны одновременно. – Глебу наконец удалось надеть свою старенькую хламиду, и теперь он старательно расправлял ее. – И мы должны каждую минуту помнить о том, что заберем туда и свои грехи тоже.
– Послушай, парень, ты серьезно веришь в эту муть или пытаешься запудрить мне мозги? Да ты в сравнении со мной настоящий мальчишка и о жизни имеешь, мягко выражаясь, поверхностное представление. Так вот, могу сказать тебе с полной уверенностью: там нет ничего, кроме вечного мрака. А потому спеши брать то, что тебе предлагают здесь. – Боб подошел к Глебу, взял его за подбородок, заставил посмотреть себе в глаза. – В твоем взгляде куда больше искренности, чем в твоих словах.
Глеб резко мотнул головой и с силой толкнул Боба в грудь. Я видела, как он бежал по лугу, забавно путаясь в своей хламиде. Смех Боба звучал ненатурально весело.
Он быстро спихнул спрятанную в камышах лодку, опустил в воду весла. Боб был раздосадован – это отчетливо бросалось в глаза.
Я поняла в ту минуту, что совсем не знаю Боба. Мои детские воспоминания о нем, как о добром заботливом малом, мешали воссоздать истинное впечатление о теперешнем Бобе.
Я сказала за обедом:
– Передай этому Василию, чтоб не смел сюда больше ни ногой. Мерзопакостный тип.
– Это ты зря. – Боб посмотрел на меня откровенно насмешливо. – Обыкновенный жиголо. Чего ты хочешь от человека, прошедшего через все унижения воинской повинности?
– Мне плевать, через что он прошел. Я больше не желаю его видеть. Ясно?
– Неужели, малышка? А мне почему-то казалось, что ты прониклась к нему симпатией.
– Наверное, будет лучше, если я уеду. У меня… у меня нехорошие предчувствия.
В тот момент я поняла, что это так и есть.
Боб нахмурился.
– Наверное, ты права. Я поспешил с покупкой этого дома. Здесь нехорошая атмосфера.
– Ты слышал историю об убийстве прежнего хозяина?
– Да. Чайка, ты веришь в привидения и прочую мистику?
– Скорее нет, чем да. Но я верю в то, что мы в ответе за каждый свой поступок.
– Перед кем? Только не говори мне о Боге. Прожив пять лет в Европе, я стал безнадежным атеистом.
– Возможно, перед своим лучшим «я». Убеждена, что оно существует у каждого из нас.
Боб задумался на какую-то долю секунды. Потом пробормотал со злостью:
– Я не желаю ни перед кем отвечать. Художник должен быть свободен от всего. Даже от собственного «я». Иначе он запутается в сетях противоречий и превратится в затравленного обывателя. Но в этом треклятом доме на самом деле очень тяжелая атмосфера.
– Твоей жене известно, что ты купил этот дом?
– Нет. Тем более, что я платил своими кровными. Последнее время у нас с Франсуазой появились некоторые трения в отношениях. Дело в том, что она, как любая далекая от искусства женщина, пытается втиснуть меня в определенные рамки. Но почему ты вдруг спросила об этом, Чайка?
– Сама не знаю. Она вполне может связаться через Нонну с моей мамой. Меня видели на вернисаже.
– Брось, малышка. – Боб нахмурился и полез в холодильник за пивом. – Твоя мама тоже не знает, где ты на самом деле.
Я пожала плечами и уткнулась в тарелку. Я не сказала Бобу, что в последний раз у мамы был очень встревоженный и недоверчивый голос. И я почувствовала, что она обижена на меня за то, что я ей солгала. Кто-кто, а я свою мамочку знаю лучше, чем трещины на потолке в своей родненькой комнате.
– Наверное, я все-таки уеду.
Я вздохнула, вспомнив ощущения минувшей ночи. Я напоминала себе ведьму, решившую встать на праведный путь.
– Нет, Чайка, не уезжай. Прошу тебя. Не бросай меня здесь одного. Если дело в этом Василии, то я больше не пущу его на порог. Он на самом деле не слишком симпатичный тип… Тот, второй, честно говоря, интересует меня больше.
– Ты имеешь в виду Глеба?
Он уставился на меня в изумлении.
– Ты и с ним успела познакомиться? Ну ты даешь.
– Я видела, как он купался в Волге. Это получилось случайно, – сказала я виноватым тоном.
– Да, разумеется.
– Ты мне не веришь? В таком случае ты плохо знаешь меня.
Боб глянул на меня с пристальным вниманием.
– Послушай, малышка, может, хватит играть в святую невинность и простоту? Да, я понимаю: каждый из нас стремится создать свой имидж, но мне-то, спрашивается, зачем вешать на уши спагетти?
– Я хотела извиниться за вчерашнее. У меня была температура.
Мои щеки вспыхнули от стыда, и я поспешила отвернуться.
– Хоть бы она была у тебя и сегодня тоже.
– Такое не повторится. Обещаю тебе.
– Брось. Этот тип не проболтается. Он боится за свою шкуру.
– Ты о ком? – искренне удивилась я.
– Не переигрывай. – Боб снисходительно похлопал меня по руке. – Неужели ты могла подумать, что я способен на такой подвиг? Ведь я совсем не похож на персонаж из известной поэмы Баркова, верно? Малышка, ты была восхитительна. Ты раскрыла все свои самые сокровенные лепестки.
Мне казалось, я провалюсь сию минуту сквозь пол. Разумеется, этого не произошло, и мне предстояло жить с тем, что я о себе узнала.
– Ты меня обманул, – пробормотала я. – Зачем ты сделал это?
– Но ты же сама пришла. Я решил, что ты вполне современная женщина.
– О да, я очень даже современная. Я так и знала, что все кончится дерьмово.
– Все только начинается, малышка. Думаю, этот Глеб поломается еще денек-другой и согласится. Ты обратила внимание, сколько страсти в его взоре? Наверняка этот парень…
– Я убью тебя, если ты совратишь Глеба, – неожиданно для себя сказала я.
– Могу представить тебе карт-бланш. Только, чур, лавры разделим по-братски.
– Какой же ты… мерзкий, – сказала я сквозь зубы и выскочила из-за стола.
Я не умею плакать. Говорят, слезы очищают. Увы, мне это не дано. Значит, вся грязь остается у меня внутри – засыхает, зарастает паутиной, валяется в углах моей души до определенного часа.
Так или иначе, но я решила бежать. Я кинула вещи в сумки и стала ждать ночи. Очевидно, потому, что она – подруга всех преступников. Что касается меня, то я чувствовала себя чуть ли не убийцей.
Анализ тут был бесполезен – далеко не все поддается логике. Например, собственные представления о возвышенном и низменном. Признаться, мне далеко не всегда удавалось удержаться вблизи облаков, но и в подобном дерьме я еще сроду не валялась. В ожидании темноты я закрыла дверь на щеколду и залезла с головой под одеяло. С меня градом лил пот, от духоты мутился рассудок, но это самоистязание, казалось, доставляло мне удовольствие.
Мне представлялось, что я иду по тонкой дощечке над зловонной ямой. Чудились еще какие-то мерзости, но в конце концов я заснула. И проспала, судя по всему, довольно долго.
Меня разбудил собачий лай. Псы привыкли, что я кормила их на ночь, и, не получив обычного угощения, устроили под моим окном настоящее представление. Я оделась и направилась в кухню – кастрюля с мясом стояла в холодильнике. Я включила свет и вскрикнула от неожиданности – за столом сидел Глеб. Он медленно поднялся мне навстречу. У него было осунувшееся бледное лицо.
– Мне нужно поговорить с вами и вашим мужем, – сказал он глухим голосом. – Это очень важно.
– Он мне не муж. Хотя, думаю, это не имеет никакого значения, – сказала я и медленно опустилась на табуретку возле двери.
– Я знал это.
– Откуда? – удивилась я. – Мы здесь всего несколько дней, и вообще мне казалось, что вы… далеки от нашего суетного мира.
– Вам неправильно казалось. Я наблюдаю за этим домом. И я в ответе за то, что здесь случится.
– Здесь должно что-то случиться?
– Да. И очень скоро. Вы не должны бросать вашего… друга. Или уговорите, чтобы он уехал вместе с вами.
– Он не согласится. Он собрался провести здесь все лето. Хочет написать для выставки несколько новых картин.
– Все, что он здесь напишет, будет нести на себе печать преисподней. Ваш друг не должен творить в этом доме.
– Это похоже на бред. Никогда не поверю, что сатана может водить кистью живописца или пером писателя.
Я решительно замотала головой.
– Не верьте. Но обязательно убедите своего друга уехать.
– А если он не захочет?
– Тогда останьтесь здесь, прошу вас.
– Но я не могу. После того, что случилось вчера ночью.
Я покраснела и опустила голову. У меня вдруг возникла сумасбродная мысль исповедаться этому монаху и просить у него отпущения грехов. Но я задавила ее в самом зародыше.
– Это все ничтожно в сравнении с тем, что скоро случится, уверяю вас.
– Но почему я должна вам верить? Вы вломились в чужой дом, не спросив позволения хозяев, вы…
– Это мой дом. Я отвечаю перед Господом за то, что здесь произойдет.
– Не повторяйтесь. – Меня раздражала уверенность Глеба. Наверное, потому, что я всегда не уверена в себе. – Это всего лишь слова.
– Но вы верите мне. Только почему-то делаете вид, что это не так.
Он был прав. Сама не знаю, почему, но я верила каждому слову этого монаха.
– Допустим. И все-таки мне нужны более весомые доказательства вашего особого отношения к этому дому.
– Я сын его бывшего владельца. Того самого, которого нашли в спальне с пулей в голове. Это для вас не доказательство?
Он произнес это бесстрастным тоном, тем не менее я заметила, как что-то дрогнуло в глубине его зрачков. Это меня окончательно убедило.
– Простите, но я не знала об этом. Я думала, вы просто монах, – пролепетала я.
– Вы не уедете одна. Даете мне слово?
– Да, – не очень твердо сказала я. – Если это так важно для вас.
– Очень важно. – Он поднялся из-за стола, направился к двери. Остановился на пороге и сказал: – И пусть вас не смущают земные желания. Ни один человек не застрахован от них, покуда мы ходим под солнцем. Да хранит вас Господь.
Глеб осенил меня широким крестом и вышел.
«С этим мне теперь предстоит жить до могилы, – обреченно думала я, скользя невидящим взглядом по красотам исконно русского пейзажа. – Полюбить я уже не сумею никогда – любовь удел чистых непорочных душ. Я грязная. Развращенная. Мое тело отвратительно. Мерзкая-мерзкая плоть, втянувшая меня в эту авантюру…»
Я раскачала гамак так сильно, что чуть не вывалилась на острые камни и кочки обрыва. Страх, охвативший меня при мысли о том, что я могу превратиться в окровавленный мешок с костями, поднял температуру моего душевного состояния по крайней мере до плюсовой отметки.
«Хватит копаться в дерьме, – приказала я себе. – Хочешь жить – живи, а не пускай пузыри».
Я вскочила и сбегала на кухню за пивом. После нескольких глотков жизнь стала вполне сносной. Когда бутылка наполовину опустела, она уже казалась мне почти прекрасной.
Я сняла с сучка большой бинокль, который, судя по его обшарпанному виду, висел здесь в любую погоду, и устроилась на небольшом, поросшем травкой бугорке на самом краю обрыва. Противоположный берег оказался на расстоянии вытянутой руки. Я видела черные фигурки монахов, копошащиеся среди зелени возле полуразрушенной стены. Как оказалось, среди них не было ни Глеба, ни Василия. Зато я хорошо разглядела высокого худого старика с лицом византийского святого. Он хлопотал возле ульев. Внезапно старик повернулся всем корпусом в мою сторону, и наши взгляды встретились. Я поспешила спрятаться в траве.
Потом я взяла правее. Сразу за лугом была проселочная дорога, которая петляла среди невысоких холмов и вела к монастырским воротам. Вернее, к тому, что осталось от них. Я размечталась, представляя, что происходило здесь сто или даже двести лет назад. Я видела запряженные сытыми лошадями кареты, за их плотными занавесками прятались заплаканные женские глаза и волнующие тайны роковых страстей.
Внезапно в поле моего зрения попала лошадь, скачущая во весь опор. Не могу сказать, откуда она появилась – я заметила ее, когда она была примерно в километре от монастырских ворот. Она словно материализовалась из моих фантазий. За спиной всадницы в черной амазонке развевался длинный ярко-красный шарф. Лошадь скакала через луг, направляясь к берегу. Женщина осадила ее возле кромки воды и спрыгнула на землю. Она была высокая и довольно худая. Я не видела ее лица под полями низко надвинутой на лоб соломенной шляпы – только большие ярко накрашенные губы.
Она нырнула в заросли прибрежных камышей, и через минуту я услыхала стрекот мотора. Маленький белоснежный катер летел к нашему берегу, едва касаясь поверхности воды. Красный шарф за спиной женщины реял наподобие подхваченного ветром стяга. Это было великолепное зрелище, и я откровенно любовалась им, пока не сообразила, что меня могут увидеть. В тот момент мне не хотелось быть участницей событий, и я нырнула в заросли лилий, решив остаться сторонним наблюдателем.
Катер с разбегу ткнулся носом в берег, и женщина легко спрыгнула на песок. Откуда-то появился Боб. А я-то была уверена, что он уединился в своей мастерской.
Я слышала их оживленные веселые голоса, но слов разобрать не могла. Судя по интонациям говоривших, поняла, что они знакомы близко и, по всей вероятности, давно.
Они прошли в двух шагах от меня, направляясь к дому. От женщины щедро благоухало «Пуазоном». Это был аромат моей юности. С ним было связано много будоражащих душу воспоминаний.
Вскоре меня обнаружили собаки и подняли гвалт. Пришлось идти на кухню и кормить их. Я мыла руки возле раковины, когда меня окликнул Боб:
– Чайка, поднимись ко мне в мастерскую. Я хочу познакомить тебя с моей родственницей.
У Боба был растерянный вид – я сразу это увидела. Он понял это.
– Я не рассказывал тебе о ней. У нас довольно сложные отношения. – Боб перешел на шепот. – Она думает, ты моя жена. Не будем ее разочаровывать, ладно?
– Я не похожа на француженку, – сказала я, инстинктивно топорща все свои жалкие перышки.
Боб поморщился, словно ему сделали больно.
– Они с Франсуазой ненавидят друг друга. Ты моя новая – любимая – жена. – Он наклонился и коснулся моих губ мимолетным поцелуем. – Прости меня, Чайка, – прошептал он, окинув меня взглядом виноватого соблазнителя.
– Но я…
– Я на самом деле хочу на тебе жениться.
Он взял меня за руку и подтолкнул в сторону лестницы.
Дама сидела в плетеном кресле возле окна. Шляпа и шарф лежали на диване. Без них она показалась мне не такой таинственной и совсем не величавой. Ей было за пятьдесят, но она была привлекательна, то есть ее красоту возраст не портил.
Она окинула меня более чем заинтригованным взглядом и, кажется, осталась довольна увиденным. Я непроизвольно улыбнулась. Ничего не поделаешь – обожаю производить впечатление.
Боб обнял меня за плечи, нежно привлек к себе.
– Нравится? – спросил он у дамы. – Я знал, что моя Чайка понравится даже тебе. И дело вовсе не в том, что у нас сейчас медовый месяц.
– Это та самая Лариса, которую ты знаешь с детства? – Дама встала и протянула мне руку. – А я Сусанна. Я видела, как вы бродили по лугу. У вас фигура настоящей лесной девы из преданий. Уверена, наши монахи надолго лишились покоя.
– Она очень своенравна и пользуется тем, что я ей все разрешаю. – Боб еще крепче стиснул мои плечи. – Сейчас я принесу джин и апельсиновый сок.
Мы остались с Сусанной с глазу на глаз. Она взяла меня за руку и увлекла на балкон. Эта женщина нравилась мне все больше и больше – я, можно сказать, влюбилась в нее. Дело в том, что меня притягивают сильные натуры. Но наряду с этим в ней было что-то жалкое, даже обреченное, и это тоже вызывало отклик в моей душе.
– Вы должны держать его в ежовых рукавицах, – вдруг сказала Сусанна, повернувшись ко мне, и взяла меня за обе руки. – Он замечательный парень, но слабохарактерный. Эта стерва пользуется его мягкостью и зависимостью от женской ласки. Вы даже представить не можете, как я ее ненавижу. Вы с ней знакомы?
– Вы о Франсуазе? Как-то видела у приятельницы. Это было давно.
– Я сказала Бобу, что если он разведется с этой стервой, я обеспечу ему безбедное будущее. Я по-настоящему богата, поверьте.
Я пробормотала что-то среднее между «верю» и «спасибо» и почувствовала, что краснею – у Сусанны был тяжелый взгляд.
– Не бойся, я не буду ревновать тебя к Бобу, потому что ты…
Она замолчала – на пороге стоял Боб.
Мы пили джин с апельсиновым соком за столиком на круглом балконе с видом на Волгу и окрестности. Не припомню, о чем мы разговаривали – джин быстро отключил мое сознание. Помню только, что Боб то и дело целовал меня, потом усадил к себе на колени. Мне было покойно и уютно.
Мы вдвоем проводили Сусанну к ее катеру и еще какое-то время постояли на берегу, глядя ей вслед. Меня завораживал струящийся полет ее легкого длинного шарфа. Она обернулась, когда катер был на середине Волги. Кажется, она послала нам воздушный поцелуй.
– Ты очаровала ее, Чайка. Я не мог представить себе, что она может растаять от существа своего пола. Мне казалось, что Сусанна в каждой женщине видит соперницу. – Он наклонился и поцеловал меня в макушку. – А что, если нам на самом деле пожениться и поселиться в этом доме? Что скажешь, Чайка?
Перед моим мысленным взором пронеслись картинки из моего предполагаемого будущего с Бобом. Они были потрясающе идилличны. Хотя я уже определенно знала, что не смогу полюбить Боба. Но я к тому времени поняла и то, что страстная любовь и брак, то есть совместное существование под одной крышей, вещи несовместимые.
– Сама не знаю, – пробормотала я.
– А я знаю, что из нас получилась бы замечательная пара. Ты импульсивная. И очень ранимая. Как и я. Я бы смог полностью довериться тебе.
Мы пили что-то еще, устроившись на диване в мастерской Боба. На том самом, где минувшей ночью случилось мое первое боевое крещение. До того дня я не задумывалась, что подразумевается под понятием «сексуальная революция», – я консервативна по натуре, и со словом «революция» у меня всегда ассоциируется слово «хаос». Помню, Боб расписывал в самых радужных красках наше будущее супружество, и мне почудилось на мгновение, что нам удастся построить прочный семейный очаг на обломках моих представлений о нравственности. Я довольно ухмылялась, пока не заснула прямо со стаканом в руке. Я запомнила отчетливо последний миг бодрствования и слова Боба:
– Она все перепишет на тебя.
… Я проснулась в кромешной тьме. Рядом кто-то посапывал. Я спустила ноги и громко вскрикнула. Потому что мои пятки коснулись чего-то мягкого, теплого и липкого.
В следующее мгновение вспыхнул свет. Я подняла голову. Наши взгляды встретились. Михаил был пьян и едва держался на ногах.
– Все в порядке, барышня. Лишь бы все были живы.
Он медленно повернулся и вышел.
Я опустила глаза и увидела Боба. Он был в чем мама родила и крепко спал, широко раскинув ноги. Его живот был залит чем-то голубым.
– О Боже! – вырвалось у меня.
– Вы меня звали? – Михаил опять стоял на пороге. – А что делает здесь этот монах?
Он смотрел куда-то мимо меня. Я повернула голову. Василий тоже был голый, и его тело тоже лоснилось чем-то голубым.
Я заорала как недорезанный поросенок и вдруг обнаружила, что и на мне ничего нет. Михаил кинул в меня какой-то тряпкой. От нее воняло бензином, но я с благодарностью обмоталась ею.
Потом я скатилась по лестнице и выскочила во двор. И очутилась в чьих-то крепких сильных объятиях. Меня била дрожь, я не могла вымолвить ни слова. Да и какими словами можно было передать мое отвращение к себе?
– Успокойся, успокойся, – шептал чей-то голос. – Все пройдет, все простится. Я знал, что в этом доме поселился дьявол.
– Что я наделала… Ты представить себе не можешь. Ты такой чистый, такой…
И захлебнулась собственными слезами и уткнулась в бессилии в плечо Глеба.
Он увлек меня к Волге и велел искупаться. Сам стоял на берегу и следил, как я плаваю в темной тяжелой воде. Потом Глеб снял с себя хламиду и заботливо укутал меня. Сам остался в стареньких джинсах и майке.
Мы сидели рядышком на песке, и я тихо скулила, уперевшись лбом в его жесткие колени. Он шептал надо мной какую-то молитву, но я не могла разобрать ни слова. Мне не нужны были слова – мне нужно было его участие.
– Ты чистый, ты такой чистый… – бормотала я. – Ты не должен ко мне прикасаться. Я грязная, мерзкая. Я… я ничтожество.
Я выплеснула Глебу все, что накопилось во мне за те несколько дней, что я прожила в этом странном доме. Рассказала все без утайки, ни капли себя не оправдывая, – наоборот, постаралась выставить себя в неприглядном виде. Я делала это потому, что чувствовала особое удовлетворение от ненависти, которую испытывала к себе. А ведь совсем недавно я так себя любила… И была полна гордыни от того, что я такая, какая есть. Мой рассказ был путаным и сбивчивым. Он начинался со слова «я», им и заканчивался. Словом, это была исповедь суперэгоистки.
– Как мне жить дальше? Я не смогу жить дальше, понимаешь? Я ненавижу себя. Я…
– А кто сказал, что мы должны себя любить? – спросил у меня Глеб.
– Но я не могу ненавидеть себя. Это мерзкое чувство. Я должна себя любить. Как ты не можешь этого понять?
– Когда-то я очень любил себя. И презирал окружающих. Бог дал мне понять, что я живу неправедно. Спасибо тебе, Господи, за страдания, которые ты мне послал. Они смягчили мою душу, открыли ее для любви к ближнему.
– Я не хочу страдать. Почему я должна страдать? Я гадкая, грязная, развратная, но я боюсь страданий. Зачем жить, если впереди ждут сплошные страдания и муки?
– Страдать бывает сладко. Особенно когда осознаешь, что это расплата за зло, которое ты натворил.
– Это мазохизм. Я этого не понимаю, Господи, как же мне ужасно. Сделай что-нибудь, чтобы мне стало легче.
Меня вывернуло наизнанку. Потом я лежала пластом на холодном мокром песке, и надо мной насмешливо мерцали звезды. Я ощущала себя частью мироздания. Но если раньше это чувство вселяло в меня гордость и восторг, теперь оно терзало меня и заставляло ощутить сполна собственное ничтожество. Ведь я вдруг поняла: мироздание родилось в жутких – нечеловеческих – муках и существует лишь благодаря им.
– Я приду к тебе утром, – сказал Глеб, помогая мне подняться с песка.
– Возьми меня с собой.
Я вцепилась обеими руками ему в плечо.
– Нельзя. Ты должна остаться здесь.
– Нет. Я приплыву к тебе. Я не могу сейчас остаться наедине с собой.
– Можешь. Ты все можешь. Ты сделана из очень крепкого материала. Как и я. Только прошу тебя: не осуждай его слишком строго.
– Я его ненавижу. Он надругался надо мной. Он…
Я задохнулась от бессильной ярости.
– Помоги ему. И тебе станет легче.
– Это абсурд. Если это называется христианством, пускай я лучше останусь язычницей.
– Человек обязан идти вперед, а не назад.
– Я никому ничем не обязана.
Глеб громко вздохнул.
– Ты слишком похожа на меня. Я сопротивлялся добру до последней минуты. И сдался на милость Господа, уже когда было поздно что-то изменить.
– Хочешь сказать, что я должна благодарить этого негодяя за то, что он со мной сделал?
– Да.
– Ну уж нет. Думаешь, если ты напялил на меня монашескую хламиду, то и душу мою подчинил себе? Возьми ее!
Я вылезла из нее, как из шкуры, и швырнула Глебу. Я обернулась на середине лестницы. Глеб стоял с опущенной головой. Хламида лежала у его ног, как убитый зверь.
Я закрылась на ключ и задернула шторы. Я металась по комнате, натыкаясь на мебель. Словом, я не знала, что мне делать. В следующее мгновение я поняла, что не чувствую ни боли, ни печали, ни раскаяния. Я отупела – физически, морально, духовно. Испытать подобное не пожелаю никому – даже самому лютому врагу, если такой у меня появится.
