Текст книги "Ужин с соблазнителем"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Моя маленькая тайна
Все началось с того, что моя обожаемая подружка Ритка Малинина, Малинка, переехала жить в очень дальний и очень модный район.
От того, что он считался модным, мне было не легче. Малинка обещала звонить мне из автомата – в их Строгино о личных телефонах тогда еще и речи не было, – но, очевидно, с автоматами там тоже было плохо.
Каждый раз, возвращаясь из школы мимо обреченного на слом бывшего дома Малинки, я заглядывала в пыльные пустые окна их квартиры, и на душе делалось грустно и заброшенно.
В тот день, помню, я схлопотала двойку по математике.
Вполне обычное дело, если рядом с тобой такая же неудачница и невежда в математике, как моя неунывающая Малинка.
У моего теперешнего соседа по парте, Борьки Булкина, красовалась в дневнике вечная, как гранитный монумент, пятерка.
А физиономия почему-то была скорбная.
Может, он за меня скорбел?..
Но я-то предпочитала поскорбеть за себя в полном одиночестве.
Дверь в бывший Малинкин подъезд открылась без какого бы то ни было усилия с моей стороны. На лестнице по-жилому пахло кошками, кажется, я даже увидела в темноте круглые зеленые глаза. Новая ярко-желтая японская куртка – мамина радость к моему дню рождения – сухо треснула, не выдержав чересчур тесного контакта с тусклым от ржавчины русским гвоздем. Как говорится, пришла беда – отворяй ворота. Я с силой пнула ногой дверь в Малинкину квартиру и оказалась лицом к лицу с Козликом. Так он представился несколько позднее, хотя уже в тот момент мне показалось, будто он собирается поддеть меня рогами.
– Дорогая вещица. – Состояние готовности «номер один» сменилось у меня расслабленным и даже расхлябанным «вольно». – Плюс как минимум четвертной сверху. – Я знала, мама отвалила сверху тридцать пять. – Я бегал в школу в батином пиджаке, а щелкал одни пятерки. Особенно по математике. Скажи спасибо, Козлик на все руки от скуки. Нитроклей «АГО» по цене двадцать коп за штуку, два пол-литра… молока, четыре калорийки. Козлик на строгой диете. Одна нога – здесь, другая – там.
Я очутилась на улице с его трешкой в кармане и пластмассовой сумкой в руке, с которой презрительно щурилась на окружающий мир девица в джинсах фирмы «Рэнглер». Если бы не безобразно вспоротый бок моей новой куртки, я бы непременно рассказала про Козлика папуле, с которым у меня последнее время установился прочный максимум понимания.
Но Козлик в тот момент выступал в роли всемогущей службы быта, диктующей растерянному заказчику свои кабальные условия.
Он на самом деле оказался на все руки. От скуки либо от чего-то другого – не ведаю. Уже через пять минут после моего возвращения многострадальная куртка лежала в распластанном виде на полу под чугунным утюгом Малинкиной бабушки. (Ну да, реликты подобного рода не принято перевозить в модные районы.) Козлик тщательно оттирал свои длинные интеллигентские пальцы от нитроклея – надо же, запасливый какой: ацетон с собой носит! Правда, не исключено, что это Малинины забыли на радостях кое-что из своих хозяйственных запасов.
– Без нее ты не уйдешь. – Козлик кивнул в сторону куртки. – Пока можем поговорить. Как у тебя, акселератка, дела с математикой?
– Неудовлетворительно на данном этапе, – уныло ответила я. – Если не исправлю хотя бы на «хорошо», вместо Крыма ушлют к бабушке в деревню. В ссылку.
– Деревня – это замечательно, – оживился Козлик. – Свежий воздух, дармовые фрукты-ягоды, салат из помидоров с лучком, прогулки под звездами… Эх, была бы у меня в деревне бабушка. Могу помочь с математикой. Безвозмездно и на полном инкогнито. Сечешь, акселератка?
Тут-то он и представился мне по всем правилам.
– Валерий Александрович Козельков. Школьная кличка Козлик. – (Надо же, какие ласковые детки в той школе обучаются – мы свою математичку окрестили «Бегемотихой».) – Из школы ушел по собственному желанию – не считаю себя достойным носить звание педагога. И от жены тоже по собственному желанию слинял. – Он многозначительно хмыкнул. – Жена не школа – ей значительно трудней найти подходящий кадр на вакантную должность. А потому мое нынешнее местопребывание обозначим таинственным «икс». Между прочим, твоя приятельница забавная девица – полный диван своих картинок оставила. Однорукие, одноглазые, одноногие, одноухие. Целое королевство инвалидов. Это она точно просекла: в каждом из нас непременно не хватает чего-то, хотя на первый взгляд может показаться, что все у нас на месте…
Я больше не слушала его философствования. То были мои рисунки. Я дарила их Малинке и по праздникам, и в будни. Под каждым из них стояла зашифрованная подпись, понятная лишь нам двоим – своего рода объяснение в вечной любви. Все рисунки Малинки я хранила в коробке из-под шоколадных конфет с большой выпуклой розой на крышке.
То место в моем сердце, которое с первого класса прочно занимала Малинка, в тот же миг оказалось свободным, и его поспешил оккупировать Козлик, Валерий Александрович Козельков, бывший учитель математики, беглый муж и мастер на все руки.
Двойку по математике я исправила благодаря Козлику. На письменном экзамене, к удивлению Борьки Булкина, к тому времени осточертевшего мне своей глупой телячьей любовью, огребла пятерку. Из школы я теперь обычно спешила к Козлику, который возлежал на старом диване Малининых и выговаривал мне капризным тоном, что я опоздала на десять, двадцать или, о ужас, на целых тридцать минут! Я выкладывала ему школьные новости – еще ни один человек не слушал меня с таким вниманием, – сообщала о том, что мама часто болтает по телефону с каким-то Сережей, которого в присутствии папули почему-то называет «Сергеем Михайлычем».
– Любовник – не самое страшное событие в семейной жизни, – со знанием дела комментировал Козлик. – Куда страшнее скука.
Как-то я поделилась с ним своим нежно взлелеянным, по выражению мамы, «капризом» завести мини-пуделя.
Этим признанием я окончательно и бесповоротно связала свою судьбу с Козликом. По крайней мере на ближайшие летние месяцы.
Дело в том, что когда я, наконец выспавшись после нашего явно затянувшегося классного вечера и с трудом отвязавшись от собравшихся «на природу» родителей, вырвалась на воскресные посиделки с Козликом, у порога квартиры меня встретил восхитительный щенячий лай.
Так у меня появилась моя несравненная пуделесса Каролина.
Я еще больше оценила этот подарок, когда представила, какие опасности угрожали моему Козлику, сгонявшему с утра пораньше на «Птичку», – ведь его жена, насколько мне было известно, проживала возле Таганского метро. Но Козлик был жив-здоров, к тому же необыкновенно весел.
Само собой, перспектива скорого свидания с лазурным крымским морем тут же и померкла, не выдержав никакого сравнения с другой, куда более заманчивой. Но свои карты я открыть не могла – ведь дома еще ни о чем не догадывались, хотя мама и видела как-то из окна, как я вожусь на собачьей площадке со своей Каролиной. Мое сбивчивое вранье насчет подружки, которой по случаю успешного окончания восьмого класса подарили пуделя, было принято мамой с единственным уточнением:
– У них наверняка в квартире воняет зверинцем.
Наконец позвонила Малинка, похвалилась своим аттестатом «хорошистки» и как бы между прочим обмолвилась, что через неделю уматывает с родителями в Алушту. Дескать, голубушка моя, тебе ничего другого не остается, как с покорностью тени следовать за мной. Мой категоричный отказ от удовольствий крымской жизни в обществе «верной подруги» (она впервые так отрекомендовала себя) был встречен недоверчивым молчанием.
Малинка еще раз позвонила вечером – я в это время в седьмой раз за день выгуливала Каролину. После этого родители держали семейный совет, в результате которого постановили, – а что им, спрашивается, оставалось делать? – мне пойдет на пользу здоровый климат донской станицы.
Оставались трудности, связанные с перевозкой Каролины, которые я, разумеется, возложила на Козлика.
Он сам вызвался проводить меня до места моего назначения. Сам достал билеты на поезд. К тому времени я научилась врать вполне складно, а потому мой рассказ насчет новой подружки, у которой тетка работает кассиром на Казанском вокзале, не вызвал никаких подозрений у моих, как я считала до недавнего времени, отнюдь недоверчивых родителей. И даже Козлик, явившийся ровно за три минуты до отправления поезда и столкнувшийся с моими прослезившимися предками, Козлик, чья тренировочная куртка топорщилась от беспокойных движений нашей несравненной Каролины, был встречен благосклонной улыбкой папули и маминым: «Вы уж присмотрите за Мариночкой – впервые так далеко одна едет». По-моему, об этом мама к тому времени уже весь вагон оповестила.
– Я таких, как ваша, по сорок душ возил и всех родителям в полной сохранности сдавал, – сказал неизвестно кому Козлик – мама уже махала мне с перрона рукой. Я поймала недоверчивый взгляд, которым удостоила Козлика сидевшая у окна старушка с веером из сандалового дерева. – Да, да, мамаша, я пять лет учителем отбарабанил, – поспешил заверить старуху Козлик, сверхчувствительный ко всякого рода недоверию.
В своей черно-голубой куртке с копошащейся за пазухой Каролиной он был похож скорей на киноактера, но только не на учителя, а уж тем более такой серьезной науки, как математика.
Мне это пришло в голову впервые, о чем я тут же забыла, поглощенная сложным развитием взаимоотношений между Каролиной, с одной стороны и старухой с сандаловым веером, с другой. Четвертый пассажир пока сохранял полный нейтралитет. Это был однорукий инвалид (настоящий подданный моего королевства!) с глубоким сизым шрамом на левой щеке. Он наотрез отказался поменяться со мной полками. Мне показалось, даже испугался моего предложения. Козлик тоже заупрямился с обменом, а мне так хотелось на верхнюю полку, подальше от этой благоухающей злым сандаловым ароматом старухи!
Оба так и просидели всю дорогу наверху. Я подавала им туда чай и бутерброды. Гуляя на остановках с Каролиной, я видела в полумраке нашего купе две пары пристальных и, как мне показалось, завистливых глаз.
У финиша чуть было не разыгрался грандиозный скандал. Дело в том, что я вышла с Каролиной в коридор, и какой-то мальчишка, узрев мою чернокудрую красавицу, громко зацокал языком. Польщенная вниманием, Каролина кинулась к нему, потом снова ко мне. Вышедшая из купе сандаловая старуха оказалась в кольце длинного кожаного поводка.
Старуха раскрыла было рот, но наш инвалид, свесив с полки лицо со своим страшным набрякшим шрамом, сказал ей что-то такое, от чего она минут десять стояла в коридоре с отвисшей челюстью и с прижатыми к крепдешиновой в лилово-желтых разводах груди руками.
Поезд уже тормозил на нашей станции, когда Козлик наконец-то изволил спуститься со своих антресолей, запакованный по самый подбородок в куртку, хотя на улице было сорок градусов, если не больше. У него на плече болталась адидасовская сумка. Она привлекла мое внимание уже тогда, когда он вошел в наше купе и галантно посторонился, чтоб уступить дорогу выходившей оттуда маме. Раньше у него не было никакой сумки – бывшая квартира Малининых пусто зияла передо мной всеми своими углами. «Наверное, сделал вылазку домой», – тогда же подумала я и, помнится, даже пожалела Козлика.
– Валерий Александрович Козельков, учитель математики, – представился Козлик бабушке Тане, которая сидела на своей неизменной двухколесной тачке на резиновом ходу. Сколько я помнила, она всю жизнь возила на ней с огорода мешки с картошкой, кукурузные початки, арбузы.
Поезд отошел. На платформе, кроме нас, стоял широкоплечий мужчина в темном пиджаке и с саквояжем.
Я с удивлением узнала в нем нашего с Каролиной бесстрашного заступника.
Бабушка Таня была несказанно рада мне. Я видела это по ее глазам, хоть она и прикрывала их от солнца ладошкой. А вот обнять почему-то стеснялась. Козлика, что ли? Ну конечно же, его, осенило вдруг меня, – ведь он отрекомендовался учителем, да еще математики.
Пока мы грузили в тачку пожитки, инвалид завел с бабушкой Таней серьезный разговор на сельхозтему – про урожаи, дожди, клопа-черепашку, колорадского жука и прочие прелести местной жизни. Получив от нее самые обстоятельные ответы, объяснил, что воевал в этих краях, при этом многозначительно указав глазами на пустой рукав пиджака, и теперь собрался отыскать могилки фронтовых друзей. Так сказать, память о них в душе освежить.
– Ты, папаша, по географии хорошую отметку в школе имел? – вдруг с явной подковыркой спросил Козлик, впрягаясь в тачку.
– Я, брат ты мой, географию не по картам с учебниками изучал – от Москвы до Берлина пеший проход сделал, – важно изрек инвалид.
– Видать, ты ее за последнее время маленько подзабыл. Хошь, напомню?
– Ты, парень, шутишь, а вот мне не до шуток, – примирительным тоном сказал инвалид. – Так вы говорите, до Кирпичного поселка десять километров? – осведомился он у бабушки Тани. – Спасибо за приглашение, но я доеду на попутке – участника войны каждый готов своим вниманием обласкать. Счастливо добраться.
– Ну и пыли себе на здоровье, – сказал вслед ему Козлик и, смачно сплюнув, вытер рукавом своей куртки вспотевший лоб.
Помню, я какое-то время пребывала в недоумении по поводу неожиданного Козликового хамства.
Бабушка Таня туговата на оба уха, вследствие чего не поняла, почему это вдруг обходительный инвалид, которого она вызвалась подвезти на своей моторке, ни с того ни с сего сделал ноги.
– Смылся, подлюка, а уж как намылился бабулю охмурить. Она у тебя небось вдовая, да?
Это было сказано уже в моторке. Я сидела рядом с Козликом на носу, прижав к себе дрожавшую и повизгивающую Каролину. Бабушка Таня, запустив с ходу допотопный мотор, ловко выруливала на фарватер реки.
– Если ты не изменишь свой словарь, то даже моя бабушка не поверит в сказочку о бездомном учителе математики, – изрекла я.
– Пардон, мадемуазель. Кстати, прошу помнить, что меня зовут Валерием Александровичем. Что ты закончила восьмилетку отнюдь не круглой отличницей. Ну и что на этом свете еще не совсем перевелись бескорыстные джентльмены. К тому же ты сама пригласила любимого учителя на свежий воздух и домашние помидоры. У бабульки имеются местные внуки?
– Пашка в седьмой перешел. Точней, переполз. Мишка собирается поступать в электромеханический техникум.
– Так это же замечательно! – Козлик даже подпрыгнул от радости, и лодка едва не зачерпнула водицы с середины Дона. – Организуем на базе местных кадров выездные курсы повышения квалификации двоечников.
Из чего я сделала вполне обоснованный вывод, что Козлик, простите, Валерий Александрович, решил провести на природе все лето.
О, бабушку он хитро обхаживал. Начал в тот же вечер. Помню, мы, проголодавшись после двухчасовой поездки по водным просторам, с удовольствием расселись за столом в тени старой груши. Козлик, отведав молодой картошки с укропом, меда в сотах, малосольных огурцов, абрикосового варенья и вяленой рыбы, стал нахваливать местную природу, воздух, гостеприимство, вольготный образ жизни и прочие прелести. Как вдруг с самым серьезным видом спросил у бабушки Тани, кто из соседей пускает квартирантов.
Он получил самый обстоятельный и исчерпывающий ответ, вместивший в себя площадь каждого подворья в сотках, количество рогатого скота на нем, а также степень родства и кумовства его обитателей с бабушкой Таней.
Я слушала вполуха, поглощенная идиллической картинкой завязывания знакомства между родовитой аристократкой и безродным, хотя и очень симпатичным котенком Мурзиком. Каролина с визгливым лаем носилась вокруг низкой скамеечки, на которой сидел распушивший все свои серые меха Мурзик. Время от времени он поднимался на задние лапки и дирижировал в воздухе передними.
Скоро я окончательно потеряла нескончаемую нить их беседы.
– Зачем же так человека обижать? Я от всей души, а вы деньги суете, – услыхала я вдруг плаксивый голос бабушки Тани.
Я повернулась к столу и увидела в руке у Козлика двадцатипятирублевую бумажку.
– А я-то, дура старая, Ульке и деду Василию похвалиться успела: Мариночкин учитель в гости пожаловал, честь-то какая на старости лет Татьяне Лукашовой выпала. А вы, на тебе – деньги за квартиру суете.
К такому обороту дела мой Козлик был явно не готов.
Он даже побледнел от напряжения, тужась найти выход из столь безвыходной, на его взгляд, ситуации.
– Бабушка, Валерий Александрович очень щепетильный человек, – поспешила ему на помощь я. – Ну, щепетильный – это такой, который чувствует себя вечным должником перед всеми остальными людьми. – (Откуда только я сей перл выкопала? Скорее всего из какого-нибудь анекдота.) – Он занимался со мной математикой почти всю четвертую четверть, а деньги так и не взял. На маму здорово обиделся, когда она попыталась с ним расплатиться. У тебя, бабушка, мне кажется, очень много общего с Валерием Александровичем, – сделала неожиданный вывод я.
До сих пор не могу понять, почему я всегда грудью становилась на защиту Козлика. Сотни раз анализировала события давно минувших дней, а к определенному выводу так и не пришла. Очевидно, потому, что мне всегда казалось, будто Козлику постоянно что-то угрожает. И даже дело не в его супружнице, чей зловещий образ маячил где-то вдалеке и уж слишком абстрактно. В то лето, помню, меня мучили какие-то нереальные страхи, терзали предчувствия… И все так или иначе было связано с Козликом.
Козлика, как мне казалось, отныне ничего на свете не мучило.
Он поселился под кустом винограда на полусгнившем деревянном топчане, над которым соорудил из веток и свежескошенного сена большой навес. Спал почти до полудня, завтракал, снова спал. Ближе к вечеру, когда спадала жара, собирал за столом под грушей босоногих оболтусов.
«Волк и семеро козлят», – прозвала я эти математические занятия.
Козлику несли благодарность натурой – деньги он исключил из обращения решительно и бесповоротно. Яиц, сала, сметаны, свежей и вяленой рыбы, которыми расплачивались с Козликом благодарные родители семи отъявленных бездельников, с лихвой хватало на всех нас и на обычно торчавших у нас до позднего вечера моих двоюродных братьев Пашки и Генки.
Два раза в неделю я аккуратно отписывала родителям послания – так велел мне Козлик. И он был тысячу раз прав. Мама призналась впоследствии, что, если бы не мои регулярные полные жизнерадостного оптимизма письма, она бы наверняка примчалась – у нее все время ныло за меня сердце.
Бабушка просила в каждом письме передать родителям, помимо приветов, благодарность за Козлика от тети Веры, дяди Саши, Фени, Ольги и многих-многих других. Я кивала головой и писала вместо этого, что хожу каждый день в кино (на самом деле за все лето ни разу не была), перевариваю по два килограмма абрикосов в день (я грызла только абрикосовые косточки, ядра которых, по совету Козлика, поливала медом или вареньем), купаюсь только на мелком. (Мы с Козликом каждое утро перед завтраком переплывали туда и обратно Дон).
Мама отвечала на все мои письма.
Когда приходили письма от мамы, он сам их открывал, если меня не было дома. В моем присутствии он их тоже читал, но только после меня. «Москва, Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось…» – обычно напевал он на мотив «Арлекино» и громко шуршал листами письма. Я как только не обзывала его мысленно за это беспардонное нахальство, но почему-то все ему прощала.
Со стороны может показаться, что моя жизнь у бабушки Тани протекала однообразно и скучно, но это совсем не так.
Поначалу я много спала, купалась, жарилась на солнце, по вечерам резалась в подкидного с двоюродными братьями. Потом Пашка стал приносить книги. Я уходила в виноградник и ложилась на сухую горячую землю, открывала «Красное и черное» или «Прощай, оружие» – в зависимости от того, какое у меня было настроение. Я читала исключительно книжки о любви, хотя еще каких-то полгода назад предпочитала приключенческие. Но такой переход, мне кажется, вполне нормален для пятнадцатилетней девчонки, шаг за шагом открывающей для себя взрослую жизнь. Каролина вертелась тут же, доставляя мне много хлопот, а еще больше удовольствий.
И, конечно же, не следует забывать о том, что рядом все время был Козлик.
Он часами валялся на своем топчане, вперив взгляд в неизменно голубое небо. В такие минуты он казался мне загадочным и даже романтичным. В такие минуты мое сердце вдруг начинало учащенно биться, и я… Словом, я гнала от себя ощущения подобного рода. Потом появлялись козлята, и он снова превращался в обыкновенного школьного учителя.
Козлик оказался чрезвычайно капризным и требовательным. Стоило мне задержаться на пляже или отлучиться куда-нибудь на двадцать минут, и он мог прочитать мне целую лекцию по поводу своей заброшенности и никомуненужности.
Я горячо возражала, просила у Козлика прощения, однажды даже расплакалась. Это после того, как он сказал, что собирается уехать завтра первой «Ракетой». Где-то в глубине души я знала: он ни за что не уедет. Но жизнь без Козлика отныне казалась мне такой обыденной и серой, и я, представив себе, как он машет мне рукой с кормы, не смогла удержаться от слез.
Я таскала ему из погреба компот и молоко, лазала на яблоню за самыми краснобокими яблоками, кормила с ложечки медом. (Разумеется, когда никто не видел. Козлик нервничал, если кто-то видел, как я вхожу или выхожу из-под его навеса.)
Бабушка Таня тоже с удовольствием выполняла все его капризы. Увы, такова наша женская доля.
Уходя на ночное дежурство – бабушка охраняла местный клуб, – она наказывала мне по нескольку раз, чтобы я не забыла накормить «Лексаныча» ужином.
– В четверть десятого, не позже, – говорила она. – Гляди, какой он худючий. И грустный очень. Вчера гляжу: в сумке своей роется, чем-то шуршит. Как бы не уехал учитель-то…
Козликова сумка мое воображение тоже волновала. Что в ней? – гадала я. Если его личные вещи, которые он перед нашим отъездом с риском для жизни взял из дома, то почему он их не носит? Сколько раз я стирала его майку и рубашку, а он тем временем лежал на своем топчане, прикрывшись простыней.
Так что же все-таки в этой сумке?..
Мое воображение рисовало пачки долларов, золото, бриллианты. Но в таком случае сумка должна быть тяжелой. Сумка была легкой – я сама выгружала ее из моторки.
Козлик спал, поставив сумку в изголовье. На день он убирал ее в бабушкин комод, который запирал собственноручно на ключ и вручал его бабушке Тане. Он наверняка знал, что старухи ее склада характера праздным любопытством не мучаются.
Я же просто-таки сгорала от этого любопытства.
Мне все никак не удавалось решить это уравнение хоть и с одним, но уж больно загадочным неизвестным.
Как-то Козлик заявил, что желает съездить в город на экскурсию и что, если я не возражаю, может и меня с собой взять.
– Но для этого, – с умным видом изрек он, – с подушкой придется проститься на рассвете.
– И с сумкой тоже, – парировала я, бросив многозначительный взгляд в ее сторону.
– Сумка поедет со мной, – не терпящим возражений тоном заявил Козлик.
Автобус отходил в половине пятого.
В это дурацкое время мы с Козликом уже сидели рядышком на продавленной кожаной лавке, которую мне пришлось брать с боем – не в меру интеллигентный и вежливый Козлик все пропускал и пропускал вперед здоровых и далеко не древних старух с большими плетеными корзинками. Таинственная адидасовская сумка стояла у нас на коленях, подпрыгивая вместе с нами на ухабах.
Скоро Козлика укачало. Сиганув через расставленные в проходе корзинки, он забарабанил в стекло кабины водителя и, выпрыгнув из автобуса почти на ходу, бегом пустился в придорожную лесопосадку.
Я вздохнула от жалости к Козлику, расстегнула «молнию» и запустила туда свою дрожавшую от нетерпения руку.
Шуршащий полиэтилен, грубая ткань, какие-то коробочки… Фу, ну, конечно же, это лезвия – Козлик аккуратно бреется каждый вечер. У Козлика всегда такие мягкие гладкие щеки. Чудак, возит в сумке новые джинсы, всякие фирменные маечки, а сам ходит, как хиппи, – вчера я зашивала на животе его майки здоровенную дыру. Что ж, каждому свое.
Вот тебе и тайна.
Я испытывала опустошительное разочарование.
Козлик вернулся в автобус бледный. Мальчишки хихикали и показывали на него пальцами. Среди них, к счастью, не было его козлят. Он уселся рядом со мной, схватил сумку и закрыл глаза, приготовившись стойко терпеть грядущие муки.
– Хипуешь, Козлик. – Я ехидно усмехнулась. – А ты не знаешь, кто был родоначальником движения хиппи?
Козлик приоткрыл левый глаз и лениво скосил его в мою сторону.
– Гоголевский Плюшкин, – с гордым самодовольством заявила я. – А ты лишь его жалкое современное подобие.
В чем-в чем, а в сообразительности Козлику не откажешь. Он мгновенно оценил ситуацию. Он отвернулся от меня с презрительным видом и осуждающе забарабанил пальцами по своей сумке.
– Я пошутила, – поспешила я на попятную. – Все потрепанное и потертое идет тебе больше, чем новое. Понимаешь, у тебя такой тип и вообще… Ну да, я слышала, в Америке считается дурным тоном идти в гости или в театр во всем новом, – лепетала я.
Козлик продолжал дуться.
– А еще я видела в одном фильме, как парни, прежде, чем надеть новые джинсы, топтались по ним в грязных ботинках. Послушай, если хочешь, я тоже могу потоптаться. Ну, чтобы, к примеру, ты мог надеть новые джинсы. Мы намочим их в Дону и положим на солнышко, а потом я станцую на них какой-нибудь экзотический танец. На той косе за вербняком, где нас никто не видит…
Козлик глядел куда-то мимо меня. У него было отрешенное выражение лица.
Можно было подумать, что мы приехали в город для того, чтобы посетить базар. Так это или нет, но Козлик обошел его вдоль и поперек по крайней мере два раза. Зачем-то приценился к грушам – дома свои чуть ли не в рот падают. Торгующей кроличьими тушками бабке шепнул на ухо что-то такое, отчего она закатила к небу глаза и быстро перекрестилась.
– Серая публика, – сплюнув себе под ноги, заключил Козлик. – Непросвещенные массы. Словом, спекулянты-дилетанты.
Вдруг он схватился за голову, потом согнулся пополам.
– Туалет вон там, под акацией, – подсказала я.
– Угу. – Козлик рысью бросился к туалету. – Ты погуляй, попей водички, – сказал он, задержавшись на пороге. – Похоже, я заторчу там всерьез и надолго.
Он сообщил это таким невозмутимым тоном, словно шел за хлебом в магазин.
Часы показывали всего четверть восьмого, но пекло стояло ужасное.
Я слонялась по базару, проклиная себя за то, что приехала в этот дурацкий город.
В без пятнадцати восемь я уже проклинала тот день и час, когда встретила Козлика.
В без пяти восемь я запаниковала не на шутку и стала отыскивать в толпе милиционера.
На мою беду, в тот злополучный день наряд милиции на базаре состоял из двух молодых дочерна загоревших женщин.
Не стану же я просить их зайти в мужской туалет и узнать, что стряслось с «моим внезапно заболевшим дядюшкой».
Наконец в восемь минут девятого из туалета вышел здоровый, излучающий самодовольную радость Козлик.
Моя обвинительная речь, приготовленная в течение долгих и утомительных скитаний по базарному пеклу, так и не была произнесена – Козлик вдруг шмыгнул в дыру в заборе и поманил меня пальцем, уже находясь с другой его стороны.
Мне следовало бросить его ко всем чертям на месте и тем самым поставить точку в наших и без того уже слишком далеко зашедших отношениях.
Он того вполне заслужил.
Вместо этого я как дура повиновалась призывному жесту его длинного интеллигентского пальца.
– Ну, прости меня, – шепнул он мне в самое ухо, когда я оказалась рядом с ним в душной тени пыльных кустов сирени за забором. – Это в последний раз, понимаешь? Как говорится: переболел-перемаялся. Теперь чист, как стеклышко. И снаружи, и изнутри. Только не дуйся на меня, ладно? Айда, познакомлю тебя с местной архитектурой. Эй, шеф, тормози лаптем – не видишь, что ли? Моя дама совсем раскисла.
Мы петляли по городу часа полтора, если не больше. Шофер останавливал машину возле каждого облупленного, засиженного голубями особнячка, и я, разинув рот, прилежно глазела на сию достопримечательность местной архитектуры, втайне проклиная навязанную мне Козликом дурацкую роль любознательной туристки.
– А теперь, шеф, вези нас к вашему главному храму, – потребовал Козлик, когда я уже тихо умирала от жарищи и скуки. – Я с вашим батюшкой семь лет на одной парте штаны протирал, зато он благодаря мне пятерки по математике имел. А попу, как ты знаешь, без математики убытки одни. Так что он передо мной весь в долгах. Если мне не изменяет память, сия святая контора на Пионерской улице расположена. Ну, ну, поглядим, как поживают эти толстопузые пионеры. Давай, шеф, подруливай к парадному входу.
Я еще никогда не видела Козлика таким оживленным и развязным.
Если у меня будут когда-нибудь дети, ни за что не отпущу их ни на шаг от себя. Особенно в неполных пятнадцать лет. С детства начну им долдонить: не доверяйте веселым всепонимающим дядькам, слушайтесь родителей, и только родителей. Кто-кто, а они все-таки в состоянии отличить добро от зла.
Своих детей я постараюсь уберечь от приключений, подобных свалившимся в то лето на мою голову.
Ну, а маме я все-таки благодарна за то, что она меня от них не уберегла.
Итак, мы с Козликом очутились в просторном залитым солнечным светом храме.
В дальнем от входа углу бормотал что-то неразборчивое чернокудрый молодой человек в темном балахоне. В церкви я была давным-давно – еще в глубоком детстве – и сохранила об этом посещении самые обрывочные воспоминания. Дело в том, что меня окружали неверующие, среди которых попадались даже воинствующие атеисты. В тот момент я почувствовала покой и защищенность. Я закрыла глаза и целиком расслабилась.
Не знаю, где в это время находился Козлик, и сколько прошло времени.
Я медленно шла вдоль стены, с которой на меня глядели чистые и мудрые глаза святых. Я подумала о том, что они жили какой-то особенной жизнью. Потому у них такие красивые и добрые глаза. Но ведь это всего лишь чьи-то рисунки. Я тоже могу такое нарисовать… Я поежилась, вспомнив своих инвалидов. Почему я с детства рисую всяких уродов? Может, у меня что-то с психикой?..
Я не успела закончить свою мысль. Я оказалась возле неплотно прикрытой двери. Естественно, я не могла не заглянуть в нее.
Я увидела широкоплечего мужчину в черном пиджаке с такой же, как у Козлика, адидасовской сумкой на плече.
До этого он стоял ко мне спиной, но вдруг повернулся вполоборота. Я узнала нашего с Козликом попутчика, хотя не увидела на его щеке никакого шрама.
Для меня тут же померкли все эти прелестные картинки на стенах, осененные огоньками тоненьких свечек. Перед глазами была одна-единственная: лжеинвалид склонился над сундуком с церковными сокровищами и собирается переложить их в свою большую сумку. Причем одной рукой он открывал сумку, а другой тянулся к сундуку.
