Текст книги "Ужин с соблазнителем"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Я уже заварил чай. Сейчас принесу сюда.

Он появился с подносом, полным сладостей и фруктов, придвинул к моей тахте журнальный столик, сам сел в кресло напротив.

– Что-то случилось? – спросила я.

– Почему вы так решили?

Он определенно избегал смотреть на меня.

– У вас… расстроенный вид.

– Все в прядке. Обойдется.

Он говорил таким тоном, словно пытался себя в этом убедить.

– Но, возможно, я чем-нибудь смогу помочь?

Он приподнял веки, и я увидела на какую-то долю секунды его глаза. Они были почти черными.

– Нет. Это лишь все запутает. Не надо.

– Что запутает?

– Есть такое, в чем человек обязан сам разбираться и ни в коем случае не впутывать других, тем более близких.

– Но я вам никто.

– Ты дочь моего друга детства.

От того, что он вдруг перешел на «ты», мне стало радостно.

– У вас нет своих детей?

– У меня нет права иметь детей.

– Ерунда.

Я рассмеялась. Это получилось неестественно. В комнате повисла напряженная тишина.

– Ты так считаешь? Ты на самом деле так считаешь?

Он подался ко мне всем телом. Я здорово смутилась.

– Не знаю. Дети есть почти у всех. По-моему, люди обычно не задумываются над тем, есть ли у них право иметь детей.

– Мне кажется, в детях принято видеть искупление грехов родителей. На самом же деле все обстоит не так.

– А как?

– Родители перекладывают на плечи детей собственные грехи. Многие делают это бессознательно, другие же…

Он вздохнул и отвернулся.

– У вас много грехов? Я очень хотела бы вам помочь. Пожалуйста.

– Нет, – он резко встал и отошел к окну. – Из этого ничего не получится.

– Почему?

Он хотел что-то сказать, но передумал. Склонился над столом, стал собирать посуду. Я слышала, как он долго мыл ее. Я лежала на тахте, наслаждаясь состоянием блаженного покоя. Я словно спала и в то же время остро слышала, видела, осязала… Слишком остро.

– Мне пора. – Алик стоял на пороге в пиджаке и с портфелем в руках. – У тебя все будет замечательно, Ларочка. Слышишь? Ты успешно сдашь экзамены. Очень успешно. Ты необыкновенное существо. Прощай, дитя мое. Ключ от входной двери я положил в левый ящик стола. Не забудь.

– Разбудила, дочура?

Телефонная трубка показалась мне чугунной. Я положила ее на подушку и легла на нее правым ухом.

– Да, мамочка. А сколько времени?

– Одиннадцать без четверти. У тебя весь вечер не отвечал телефон.

– Странно. Я была дома.

– Значит, ты крепко спишь. Это очень хорошо. Отец мне все сказал.

Она чуть не плакала от радости.

– Прости, что я долго мотала тебе нервы.

– Ну что ты, Мурзилка. – Она приглушенно всхлипнула. – Если нужна помощь…

– Я все поняла, но помощь мне не нужна.

– Это замечательно, что ты так уверена в себе, но я все-таки поговорю с…

– Не надо, мама. Я уже вижу себя в аудитории на семинаре по… английскому романтизму. Ты же знаешь, как я люблю Байрона и Шелли, мама.

– Послушай, этот Алик… какое он произвел на тебя впечатление?

Я насторожилась и тут же почувствовала, как сон словно рукой сняло.

– Он хороший, мама. Только очень несчастный.

– Брось. Помню, он показался мне неестественным. Шут гороховый, – неожиданно зло сказала мама.

– А когда ты его видела?

– Тебя еще на свете не было, котик. Твой отец от этого Алика просто балдел. Если бы я не знала его так хорошо, наверняка бы подумала, что они голубые. Возможно, Алик на самом деле…

– Нет, мама. Это исключено.

Я сказала это не терпящим возражений тоном.

– Надеюсь, котик, у тебя это несерьезно?

– Что, мама?

– Я пошутила. Уверена, твое сердечко цело и невредимо. Я сделала твоему отцу выговор за то, что он обременяет тебя своими алкашами.

– Зря, мама. Алик не алкаш.

– Помню, однажды они с твоим отцом допились до того, что выскочили в нижнем белье на балкон и изобразили что-то вроде шейка по-африкански. Потом этот тип перемыл всю квартиру и на коленях просил у меня прощения. В ту пору мне это показалось забавно и даже было весело. А сейчас противно вспомнить. Он давно уехал?

– Нет. Хотя я не знаю. Я спала. Понимаешь, я… мне снился такой странный сон.

– Все ясно, котик. Какой у тебя первый экзамен?

– История, черти бы ее взяли.

На какую-то долю секунды я увидела себя возле стола, за которым сидел мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и выводил в экзаменационной ведомости «отлично». На мне было платье в полоску и белые босоножки. К слову, именно так я и оделась на свой первый экзамен, на котором каким-то чудом схлопотала пятерку.

Поговорив с мамой, я наполнила ванну и с наслаждением расслабилась в теплой душистой пене. Мое тело казалось мне необычным. Я словно видела миллионы светящихся частичек, которые находились в постоянном движении, отчего во мне рождались всевозможные эмоции. К тому же мое тело казалось мне прекрасным. Впервые в жизни. Впрочем, раньше я об этом всерьез не задумывалась. В тот момент я вдруг увидела себя со стороны чьими-то восторженными глазами.

Потом я попыталась вспомнить, какие у Алика глаза. Что-то все время мешало мне это сделать. В ушах звучал мамин голос: «Он показался таким неестественным. Шут гороховый».

Внезапно я выскочила из воды и, скользя мокрыми пятками по полу, бросилась в кухню. Дело в том, что мне вдруг захотелось получить вещественные доказательства того, что Алик был здесь во второй раз. Потому что мне начало казаться, будто это приснилось во сне.

Я распахнула холодильник. Привычный набор продуктов, вернее, их отсутствие, если не считать полиэтиленового пакета с мармеладом, апельсины и коробку шоколадных конфет. Все это купил вчера отец. Мне же казалось, что поднос, который принес из кухни Алик, ломился от сладостей и всевозможных фруктов. Выходит, это мне приснилось… Я заглянула в помойное ведро – пусто и чисто до неприличия. Потом вспомнила про ключ и резким движением выдвинула левый ящик стола. Ключ от входной двери лежал на своем привычном месте. На том самом, куда мы с отцом условились его класть. Я разочарованно вернулась в ванную и плюхнулась в воду. От нее воняло какой-то химией. Светящиеся частички моей плоти, всего каких-то пять минут назад наполнявшие меня кипучей энергией, погасли и замедлили свое движение, либо совсем его прекратили. Собственное тело показалось мне тяжелым, безжизненным, неповоротливым. Я с трудом сдерживала душившие меня рыдания.

…Экзамены я сдавала словно во сне. Читала какую-то литературу, которую подсовывала мама, рассеянно выслушивала информации о международном положении – их регулярно делал отец. Я была не в состоянии сосредоточить внимание ни на чем, в голове хороводили странные мысли типа «скорее бы все закончилось и слинять из Москвы» или «зачем я делаю то, к чему совершенно не лежит душа?..» Временами меня охватывала апатия, и я напоминала себе оболочку от лопнувшего воздушного шарика, потом вдруг чувствовала толчок изнутри, и мир преображался в каких-нибудь полсекунды. Мои состояния менялись раз по двадцать на дню, и к вечеру я обычно чувствовала себя без сил. Казалось, внутри меня сражались два противоположных начала. Я не могла вмешаться в эту борьбу и была лишь сторонним наблюдателем.

В тот день, когда моя фамилия появилась в списках будущих студентов, отец заехал за мной на такси и повез в «Березку» принарядить. Он щедро тратил свои чеки, которые, по его собственному выражению, нельзя было принимать всерьез, потому что они достались за репризы к пантомиме и вальсу дрессированных собачек. Отец всегда относился с некоторой долей иронии к своему творчеству. К жизни, похоже, тоже.

Я выбрала черно-белое бикини. Купальник словно состоял из двух противоположностей, как и моя душа. Потом мой взгляд задержался на легком шелковом платье дымчато-мшистого цвета, и отец немедленно его купил. Еще мне приглянулись сандалеты с ремешками, похожие на античные сандалии.

– Если ты проколешь уши, я куплю тебе золотые сережки, – сказал он, когда мы ехали домой.

– Я боюсь. – Я невольно представила себе этот, как мне тогда казалось, страшный процесс. – Ужасно боюсь, – добавила я и, вздрогнув всем телом, крепко зажала уши ладонями.

– Но я уже купил их. – Отец протянул мне коробочку. В ней лежали небольшие сережки в виде крестиков, усыпанных крохотными бриллиантиками. – Итак, Мурзик, вперед. Все неприятные ощущения беру на себя. Кстати, я слышал, это не больнее комариного укуса.

Так оно и оказалось. В конце нашего пути мы заехали за мамой, и отец повез нас обедать в «Прагу».

– Какие планы на ближайший месяц? – поинтересовался он, пригласив меня потанцевать.

– Если честно, хочу слинять. Но только не на дачу и не на моря с окиянами.

– Поезжай к Малышеву.

– А это кто? – не сразу догадалась я.

Отец весело подмигнул мне и шепнул на ухо:

– Мама будет против. Но ты у меня взрослая, верно?

Я рассеянно кивнула. Я вдруг увидела старый деревянный дом в густых зарослях сирени. Это случилось прежде, чем я успела сообразить, что Малышев – это Алик, Альберт. Но не в этом дело. Дело в том, что дом оказался точно таким, каким я его в тот момент увидала.

– Он меня не приглашал.

– Он постеснялся. Знаешь что?

Отец остановился и часто заморгал. Он делал так всегда, когда ему в голову приходила свежая идея.

– Не знаю, но жажду узнать.

– Я урву денечка три-четыре у своих мимов и дрессированных собачек и сам отвезу тебя в славный город Чернигов. – Его глаза блеснули. – Захочешь – останешься, нет – назад тоже дунем вдвоем.

– А что мы скажем маме?

Я уже понимала разумом, что приму это предложение. Как ни странно, подсознание на этот раз помалкивало.

– Господи, врать совсем не хочется. Но иначе Кира упрется, как железобетонная стена. Интересно, почему она так Альку невзлюбила? А ведь если бы не он, вполне возможно, что мы с тобой не смогли бы сейчас танцевать этот танец.

– Ты хочешь сказать, мама хотела от меня избавиться?

Отец тяжело вздохнул и опустил глаза.

– Да. Она сама впоследствии мне призналась. Она хотела сделать это тайком от меня.

– Но почему? Ведь вы, если не ошибаюсь, в ту пору еще очень любили друг друга.

– Да, Мурзик. Даже слишком. Твоя мама испугалась, что отныне любовь придется делить на троих. Это противоречило всем ее максималистским представлениям о жизни. Прости ее за это, Мурзилка.

– Я понимаю ее как никто, папа.

– Ты у меня умница. – Отец нагнулся и громко чмокнул меня в лоб. – Она исповедалась Альке. Он сказал ей какое-то волшебное слово. Я так до сих пор и не знаю, что за слово он ей сказал. С тех пор она с таким нетерпением ждала твоего появления, что настала моя очередь ревновать. – Отец потерся носом о мою щеку и осторожно откинул со лба выбившуюся прядку волос. – Ты, Мурзик, соединила нас с мамой на веки вечные. А то, что наши земные тропинки разошлись, уже не имеет значения. – Он тяжело вздохнул. – Итак, что же скажем мы нашей строгой и чрезвычайно справедливой Кире?

– Мы скажем ей, что едем в Чернигов.

– Ты права, детка. Но она обязательно спросит: почему именно туда?

– Если бы мы собрались в Коктебель, она бы тоже задала этот вопрос. Верно?

– Ты умница, Мурзик. – Отец облегченно вздохнул. – Ну, а дальше видно будет.

– Через три дня мама уедет отдыхать в Литву. Недели на две.

– Замечательно. Такое ощущение, словно на нашей стороне какие-то могущественные силы. Алька будет ужасно рад. Он смотрел на тебя с таким обожанием. Еще бы – ты ему как дочка, хотя он скорее сошел бы за твоего старшего брата. – Внезапно отец наклонился к моему уху и спросил шепотом: – Как ты думаешь, мама примет мое приглашение потанцевать?

Они были изумительной парой. Я с детства обожаю танго «Ревность» – у меня ощущение, будто я выросла под его звуки. На самом деле отец с мамой часто танцевали, когда я была маленькой. Отец ставил заезженную пластинку, которую привез из Бухареста, – музыка сороковых-начала пятидесятых. Наивная, сентиментальная, зовущая туда, где томно шелестят пальмы и медленно погружается в море утомленное собственным жаром солнце. Мне показалось на мгновение, будто я снова вернулась в детство. Танцуя, мои родители принадлежали друг другу – это было видно невооруженным глазом. Очевидно, у них было уж слишком много общего для того, чтобы жить под одной крышей.

Уже в такси мама сказала:

– Мурзик, я в восторге от твоего выбора. Благословенные Богом места. Старые монастыри, дремучие леса, богатырские заставы. Коля, ты помнишь ту гостиницу?

– Да, – едва слышно отозвался отец.

– Нас не хотели селить в один номер, потому что мы еще не были расписаны. – Я обратила внимание, как возбужденно блестят в полумраке мамины глаза. – Но другого свободного номера не оказалось – был разгар туристического сезона, и та полногрудая девица с косой вокруг головы, которую ты прозвал кумой Натальей[5]5
  Персонаж оперы Чайковского «Чародейка».


[Закрыть], постелила тебе на диване в холле рядом с моей дверью.

– Потом она прилипла к телевизору – как сейчас помню, передавали концерт Магомаева из Дворца Съездов. – Отец рассмеялся по-детски беззаботно. – В ту пору от него вся страна с ума сходила. Я сказал ей, что мы выросли в одном дворе, и наплел еще всяких небылиц. Дело кончилось тем, что она сама проводила меня в твой номер и даже принесла из холла вазу с гладиолусами.

– Там была такая узкая кровать. – Мама хихикнула. – Интересно, почему в наших гостиницах кровати ставят на расстоянии друг от друга?

– Потому что в них селят исключительно семейные пары. Очень логично. Верно, Мурзик?

В ответ мама лишь вздохнула. Они с Игорем полтора года назад узаконили свои отношения. Мама попросила меня не говорить об этом отцу. Мне казалось, он сам обо всем догадался.

– Ты будешь спать в этой комнате. Тебе здесь нравится?

– Да. У меня такое ощущение, словно когда-то давно я уже здесь была.

Зинаида Сергеевна поставила мой чемодан на покрытый домотканым ковриком сундук и села на табурет возле выложенной бело-желтыми изразцами печной стены.

– Тебе у нас будет хорошо. Я знаю, некоторые девушки твоего возраста любят романтические уголки. Ты из таких. Угадала?

Я молча кивнула Зинаиде Сергеевне. Эта женщина понравилась мне с первого взгляда. Вопреки всему тому, что я о ней слыхала. Согласитесь, в неполные восемнадцать людские странности, в особенности странности физиологического порядка, вызывают отвращение и некоторый почти мистический страх. Зинаида Сергеевна производила впечатление гостеприимной хозяйки. У нее было лицо семидесятилетней старухи и тело боксера. В ее движениях чувствовались сила и ловкость.

Я огляделась по сторонам. Высокая кровать с пуховыми подушками в вышитых наволочках, всевозможные коврики на полу, на стенах самодельные гобелены, в основном изображающие цветы. И два больших высоких окна, выходящих в какие-то дремучие заросли. Одно чуть приоткрыто в ночь, полную стрекота цикад и колдовских запахов каких-то ночных цветов.

– Если тебе станет… неуютно, можешь перейти спать на диван в столовую. Но Варвара Сергеевна так громко храпит, что ты вряд ли сомкнешь глаза. Она ругается, если мы закрываем дверь к ней в комнату. Я сплю тихо, как мышка.

Зинаида Сергеевна разглядывала меня с любопытством. Почему-то мне это не действовало на нервы, хотя обычно я не переношу избыточного внимания к моей особе.

– А где спите вы, Зинаида Сергеевна? – спросила я.

– Зови меня Зиной и на «ты». Мне так хочется забыть мое кошмарное прошлое. Моя комната налево по коридору. Когда-то они были смежными, но потом Альберт забил дверь досками и замуровал. Он сказал, что если мы будем открывать ее, от сквозняка побьются стекла в окнах. Моя комната как зеркальное отражение твоей. Хочешь взглянуть?

Я послушно встала. Зинаида Сергеевна распахнула передо мной дверь и щелкнула выключателем. Первое, что бросилось мне в глаза, был большой портрет мужчины на стене напротив. Это тоже был домашний гобелен. Я узнала своего отца. Таким он был на фотографии школьных – выпускных – времен.

– Да, это он. – Мне показалось, Зинаида Сергеевна смутилась. – Вышло как-то само собой. Я намеревалась сделать портрет лорда Байрона. На бумаге все выглядело иначе. Ты любишь Байрона?

– Наверное. Но он жил так давно. С тех пор многое изменилось.

– Что, например?

– Сами люди, их чувства.

– Ты так думаешь?

– Да. Если судить по литературе, раньше мы были цельными и очень постоянными. Теперь же это считается чуть ли не пороком.

– Глупости. Мы с тобой так не считаем, верно?

Я кивнула и поймала себя на том, что мне легко с Зинаидой Сергеевной, а главное, не хочется кривить душой, чтобы показаться лучше, как мы это часто делаем.

– У тебя замечательный отец. Я выделяла его из всех моих учеников. В нем чувствовалось постоянное стремление к красоте, к идеалу. Думаю, с годами оно в нем только усилилось, а чувство прекрасного обострилось. Такие люди, как твой отец, обычно не созданы для семейной жизни. Разумеется, они понимают это слишком поздно. Альберт рассказал мне, что твои родители расстались. Ты живешь с мамой?

– Я живу одна. С шестнадцати лет.

– О, это отважный поступок. На него способна редкая девушка.

– К этой идее подтолкнул меня отец, – легко рассказывала я. – Когда мама познакомилась с Игорем и у них начался бурный роман, я почувствовала себя лишней в доме. Я привыкла быть всеобщей любимицей.

– С твоими данными это вполне естественно.

– Отец уступил мне свою квартиру. Как я поняла, в бессрочное пользование. Сам он скитается по углам.

– Это в духе Николая. – Зинаида Сергеевна улыбнулась. – Я думаю, у него целый гарем и ни одной любимой женщины. Он любил твою мать.

– Откуда вы знаете?

– Поверь, мне никто ничего не рассказывал. Сопоставила обрывочные сведения, которые слышала от Альберта и Вари. Альберт говорит, что ты очень похожа на мать.

– Да?

Меня это удивило. До сих пор никто этого не замечал. Да и я сама не улавливала нашего сходства.

– Альберт был влюблен в Киру. Тебе известно об этом?

– Нет. Мне показалось, они едва знакомы.

– Для того чтобы любить, вовсе не обязательно близко знать друг друга. Даже наоборот. Наверное, он рассказывал про Анастасию.

– Я что-то слышала.

– Он выдумал эту историю от начала до конца. Никакой Анастасии в природе не существует. Но об этом знаю только я.

– Зачем вы доверили эту тайну мне?

– Во избежание двусмысленностей. – Она смотрела на меня оценивающе. – Альберт наверняка в тебя влюбился. Из-за того, что ты похожа на свою мать. Так что не принимай это на свой счет. Ты хочешь спросить меня о чем-то?

– Да, но…

– Давай. Я догадываюсь, что это.

– Это правда, что вы…

Я не смогла произнести вслух это отвратительное, на мой взгляд, слово.

Она смутилась всего на какую-то долю секунды.

– Дело совсем не в этом. Дело в том, что мы не имеем никакого права терять над собой контроль.

– Ты точно решила остаться?

– Да.

– И ты уверена, что не будешь здесь скучать?

Отец взял меня обеими руками за подбородок и попытался заглянуть в глаза.

– Поскучать тоже бывает полезно. Тем более в моем возрасте.

– Ты что-то скрываешь от меня, Мурзик.

– Совсем чуть-чуть, папа. Ты же сам говоришь, что в женщине самое привлекательное – это ее недосказанность.

– Понятно. – Он взглянул озабоченно на свои часы. – Через пятнадцать минут по коням. Проводишь меня?

– Я буду с тобой мысленно.

– О’кей. – Он наклонился и поцеловал меня в шею. – Буду позванивать. Ах ты черт, у них же не работает телефон.

– Думаю, его в конце концов починят. Папа, мне кажется…

– Что, Мурзилка?

– Мне кажется… Я не верю в то, что ты сказал мне тогда в «Праге». Помнишь?

– Да, Мурзик. Я здорово выпил.

– Нет, папочка, ты почти ничего не пил. Просто ты рассказал мне эту историю в усеченном варианте.

– Ты права. – Он опустил голову и весь поник. – Но, мне кажется, дети не должны знать о родителях все вплоть до истоптанных башмаков. Это нечестно.

– По отношению к кому, папа?

– К вам, Мурзик. Вы и так успели свергнуть слишком много кумиров.

– То были обыкновенные чучела.

– Как знать. Ну, мне пора, Мурзик.

– Если ты не скажешь правду, я напридумываю всякой…

– Правда заключается в том, что между Аликом и твоей матерью не было ничего, кроме одного-единственного поцелуя. От поцелуев, как тебе должно быть известно, дети не рождаются.

– Значит, мама хотела избавиться от меня потому, что думала…

– Нет, Мурзик, все как раз наоборот. Она всегда знала, что ты мой ребенок. На нее вдруг нашло затмение, понимаешь? После этого поцелуя. Но это очень быстро прошло, и мы больше никогда об этом не вспоминали. Вон Альберт уже сигналит мне. Давай обнимемся и скажем друг другу что-нибудь возвышенное.

– Я люблю тебя, папочка. Очень.

– А я тебя. Еще больше. Тебе будет здесь замечательно. Эти две тетки души в тебе не чают. – Он ухмыльнулся. – Возможно, они считают тебя внучкой. Бог с ними. Иллюзии – пища богов.

– Эта девчонка могла быть твоей дочерью. Зачем ты уступил Киру Николаю?

Я слышала, как Алик вздохнул.

– Я пошел, мама.

– Нет, постой. Я никогда не спрашивала, потому что, как и ты, считаю, что у человека должны быть личные тайны. Как ты знаешь, мне теперь недолго осталось. Прежде чем я умру, ты должен мне сказать: почему ты уступил Киру Николаю?

– Она не вещь, мама.

– Вы с ней были счастливы. Киру нам послал сам Бог. Неужели ты все еще не понял это?

– Понял. Но мне всегда казалось, что Кира любит меня лишь потому, что я этого хочу. Я словно совершил насилие над ее сердцем, душой, разумом. Я слишком любил Киру, мама. Если бы я был нормальным человеком…

– Эта девчонка на нее похожа. От нее тоже словно исходит сияние.

– Я очень хотел, чтоб она приехала сюда. Я давно ничего так не хотел. Но теперь я понимаю, что совершил большую ошибку.

– С ее появлением стало спокойно и тихо ночами. Но мне кажется иногда – это затишье перед бурей.

– Мама, тебе нельзя так возбуждаться.

– Пришли ко мне Зинаиду. Ты купил одноразовые шприцы?

– Да. Ты злоупотребляешь морфием, мама. Это добром не кончится.

– Кто тебе сказал, что я жду от этой жизни добра? Скорее я найду его там.

В саду зрели яблоки. Мне казалось, я слышу, как они наливаются тугим терпким соком. Я лениво листала книгу стихов Байрона, пока не наткнулась на это странное, полное жгучей боли стихотворение.

 
Забыть тебя! Забыть тебя!
Пусть в огненном потоке лет
Позор преследует тебя,
Томит раскаяния бред!
 
 
И мне и мужу своему
Ты будешь памятна вдвойне:
Была ты неверна ему,
И демоном была ты мне.
 

Я с треском захлопнула книгу, села в кровати. Я случайно узнала о тайне, связавшей когда-то давно троих людей. Двое из них были моими родителями. Каким-то образом эта тайна затрагивала меня. Моему рождению, а точнее сказать зачатию, предшествовала драма. Зинаида Сергеевна сказала, что никакой Анастасии не было. Значит, это была моя мать. Если так, то Алик взял на себя вину отца. И он продолжает любить мою маму. Вероятно, поэтому у нее не получилась семейная жизнь с моим отцом. Но почему потом, когда они разошлись, мама десять лет жила одна, посвятив себя мне? Может быть, потому, что чувствовала вину передо мной?..

Когда дети начинают копаться в прошлом своих родителей, ничего хорошего из этого не выходит. Даже если бы знала об этой истине, я бы все равно не прекратила экскурсии в прошедшее – дети не только упрямы, а еще и жестоки. В особенности по отношению к собственным родителям.

Возможно, мама любит Алика до сих пор, размышляла я. Игорь всего лишь прикрытие, своего рода щит. Но почему в таком случае она боится отдаться своему чувству?

Отец души не чает в Алике. Кажется, тот отвечает ему взаимностью. А ведь они соперники в любви и по логике вещей должны друг друга ненавидеть.

В те годы я еще не знала, что логика, как и все остальные правила, изобретенные людьми, понятие весьма относительное. Мне еще предстояло убедиться в этом.

В присутствии Алика я чувствовала себя настоящим ребенком, и мне это состояние очень нравилось. За последние полгода своей уединенной жизни я почти израсходовала свой запас самостоятельности, и мне было необходимо его пополнить. Семья Малышевых, включая обеих женщин, вовсю пыталась доказать мне, что я еще дитя – прелестное, всеми любимое. Чуть ли не отпрыск королевского рода.

Мы с Аликом разъезжали на велосипедах по окрестностям. Здесь все дышало русской стариной. В ту пору все монастыри, да и церкви тоже были закрыты – перестройка еще не началась. Мы ходили по заброшенным, поросшим мхом и плесенью строениям, вид которых не вызывал во мне никаких чувств, кроме грусти и скуки. Вода в озере уже была довольно холодной – чувствовалось дыхание осени, и я проводила в ней не больше пяти минут, а потом нежилась на траве под уже нежарким августовским солнцем.

Алик был молчалив и не отходил от меня ни на шаг. Я думала, что он в отпуске, пока однажды он не сказал:

– Ты уедешь, и я засяду писать свою книжку. Я знаю слишком много такого, чем обязан поделиться с другими. Чтобы предостеречь людей от ошибок, которые я совершил. Человек, имеющий власть над людьми, должен быть очень снисходительным и осторожным. Иначе он рискует превратиться в прокурора. Никто из смертных не имеет права вершить судьбы других смертных.

– А как же быть с преступниками и убийцами? – возразила я. – Что, нужно сидеть сложа руки и ждать, когда их покарает Бог или кто-то там еще?

– Преступниками становятся те, кто считает, будто им дозволено все. Этим людям нужно селиться отдельно от других, образовывать свои деревни и города. К сожалению, почти все мы случайно женимся или выходим замуж, случайно поселяемся в том или ином месте, работаем на случайных работах, имеем случайных друзей. Отсюда и происходят все наши несчастья и даже трагедии.

– Но как сделать иначе? Как уберечься от случайных встреч, поступков и так далее? – с интересом спросила я.

– Я знаю несколько вопросов, на которые нужно дать искренние ответы, и тогда многого можно избежать. На эти вопросы не нужно отвечать сразу – нужно ответы прочувствовать, вжиться в ситуацию. Если мужчина и женщина поймут вдруг, что они нравятся друг другу, они обязательно должны ответить себе на эти вопросы. Не рисуясь и ничего не придумывая. Так, как если бы они отвечали перед Богом.

– Человеку очень трудно быть искренним даже самим с собой. Ведь мы всегда хотим казаться лучше, чем есть на самом деле.

Алик смотрел на меня внимательно и вдруг быстро отвел глаза.

– Ты кажешься мне еще совершенней, чем она. Она была настоящим совершенством.

– Это плохо?

– Совершенные либо рано умирают, либо всю жизнь терзаются от того, что перестали быть совершенными.

– Как ты думаешь, моя мама очень страдает от этого? – неожиданно для себя спросила я.

Он молча встал и вошел в воду. Со спины Алик казался настоящим мальчишкой, моим ровесником. Я никак не могла представить его в роли возлюбленного моей матери.

– Да, – ответил он и, нырнув, быстро поплыл под водой. Он вынырнул почти на середине озера и поманил меня рукой.

Я отважно вошла в прохладную эмалевоголубую воду и, ни минуты не колеблясь, поплыла за ним.

Домик был совсем маленький и очень чистый – словно каждую дощечку и половицу тщательно промыли и вытерли.

Он стоял в окружении высоких кустов ежевики и шиповника. Я бы никогда не заметила узкую заросшую травой тропинку, ведущую к низкому крылечку.

– Тебе здесь нравится, – утвердительно сказал Алик. – Твоей маме здесь бы очень понравилось.

– Сомневаюсь. Она любит современные удобства. К тому же мама умрет без телефона и своих приятельниц, с которыми часами может болтать об искусстве, литературе или просто сплетничать. Ей было бы здесь скучно.

– В ту пору Кира мечтала о таком домике. Но я не мог предложить ей ничего, хотя бы отдаленно напоминающего этот домик. Я был беден и полностью зависел от капризов и прихотей матери. Кира всегда была свободным человеком. Она не могла меня понять.

– Она стала другой. Возможно, теперь она бы тебя поняла.

– Теперь мне это больше не нужно. Тебе нравится здесь?

Я молча кивнула. Казалось, я грезила наяву. Дом словно сошел со страниц моей любимой сказки о доброй колдунье, одиноко живущей в лесу и помогающей людям – душистые пучки сухих трав по углам, гирлянды из шишек, большая елка в кадке посредине комнаты. Ее макушка уже почти касалась потолка.

– А что ты будешь делать, когда ей станет тесно? – спросила я.

– Или срублю елку, или подниму потолок – пока не знаю.

– Ты срубишь елку? – Я сказала это почти сердито.

Он пожал плечами и отвернулся.

– Если ты срубишь елку, я… я буду тебя ненавидеть.

– Но она будет расти и расти, и мне придется каждый год поднимать потолок и наращивать стены. – Он по-детски беспомощно улыбнулся. – Ведь это дом для тебя, а не для елки. Ты хотела бы жить в этом доме? Только не надо отвечать сейчас.

Я представила, как просыпаюсь по утрам под птичий гомон или тихий шорох дождя по листьям, как по моему лицу скользит робкий солнечный зайчик, как Алик подходит ко мне, поднимает на руки и несет через густые цветущие травы на поляну. Мои босые пятки касаются их высоких головок, нежно склоняющихся от прикосновения к моей теплой еще полной сонной неги коже. Небо над моей головой вращается все быстрее и быстрее, превращаясь в сияющую голубую воронку, в центре которой меня ждет…

– Нет, это невозможно, – услыхала я голос Алика. – Я не имею права распоряжаться твоей волей.

– Но я сама хочу этого. Ты будешь со мной. Ты всегда будешь со мной…

Наши взгляды встретились. Я потянулась к нему всем телом. Этот поцелуй не был первым в моей жизни, но это был первый поцелуй, которому я отдалась без остатка. Думаю, это был совершенный поцелуй. Я даже уверена в этом. Всю жизнь я мечтала о таком совершенстве.

– Я остаюсь здесь, – прошептала я, заваливаясь на мягкое ложе, от которого благоухало лесными травами. – Я всегда хотела жить в таком доме. Ты останешься со мной.

Он сел на край лежанки и взял меня за руку. У него был виноватый обреченный вид. И очень несчастный. Меня это удивило.

– Я люблю тебя, – сказала я. – Я буду всегда любить тебя. Мы будем жить в этом доме вдали от людей. Нам никто не посмеет помешать. Мы будем принадлежать только друг другу. Мы даже ни с кем разговаривать не будем. Я не хочу делить тебя с друзьями и подругами. Даже своих родителей я не хочу видеть. Нам с тобой будет очень хорошо.

– Да.

Он лег рядом. Я обняла его за шею, хотела прижаться к нему всем телом, но он отодвинулся.

– Почему? – удивилась я. – Мы принадлежим друг другу. Мы с тобой одно целое. Мне было так неуютно среди тех старых заплесневелых стен, куда ты меня возил. Там пахло смертью. Здесь благоухает жизнь. Смерть – это ненависть к собственной плоти. Жизнь – любовь. Я люблю тебя. Поцелуй меня еще.

Мы целовались целый день. Я пришла в себя, когда солнечный луч, проникающий в щелку между розовыми занавесками, из желтого стал апельсиново-оранжевым. Я поняла, что наступил вечер.

– Мне пора. – Алик встал, поправил одежду. – Тебе тоже.