Текст книги "Нечаянные грезы"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– Ну и что?
Муся повернула голову и посмотрела на сестру красными от попавшего в них шампуня глазами.
– А то, что я не хочу, чтобы моя младшая сестренка оказалась на больничной койке в отделении для «февраликов». – Нина зачерпнула из ведра теплой воды и стала лить тонкой струйкой на голову склонившейся над ванной Муси. – Я знаю слишком много примеров безрассудства, кончающегося страшной трагедией.
– Ты вообще слишком много знаешь. Ой, горячо! Разбавь, а? Я не хочу облысеть. Послушай, Нинок, ты дашь мне свою юбку с ромашками и джинсовые шорты?
– О Господи, неужели ты на самом деле собралась ехать с этим типом на море? – Обычно невозмутимая Нина в сердцах плеснула на голову сестры прямо из ведра и грохнула им об пол. – Я думала, что это какая-то комедия.
– Разве я похожа на комедиантку? Нинка, скажи, ну неужели ты мне не веришь? – Муся прижалась к сестре всем телом, по которому сбегали потоки воды от ее мокрых волос. – Ведь я… как выяснилось, ни капли не умею притворяться.
– Тебе-то я верю, а вот ему…
Нина вздохнула и направилась к двери.
– А я бы на твоем месте больше верила ему, чем мне! – Муся схватила махровое полотенце и стала ожесточенно тереть свои густые длинные волосы. – Я еще совсем не знаю себя. Два дня назад я и представить не могла, что со мной может случиться такое. Я не знаю, что случится со мной еще через два дня. А он… он надежный, как утес!
– Какая же ты фантазерка! – Мусе показалось, что сестра посмотрела на нее с завистью. – Я не могу сказать подобного ни о ком из моих хороших знакомых, а ты говоришь о первом встречном.
– Да! Потому что мне послала его судьба. Такой точный и аккуратный во всем, Вадим Соколов вдруг перепутал название улицы. А я в это время оказалась дома, тебя и мамы не было, и мне никто не помешал сделать то, что я сделала!
Муся быстро вытерлась полотенцем и бросила его на пол. У нее было гибкое сильное тело лесной нимфы. Нина часто видела сестру обнаженной. Она казалась ей хрупким недоразвитым подростком. Перемена, произошедшая с Мусей, поразила ее старшую сестру.
– Но ведь он женатик. Ему еще нужно получить развод, а в армии этого не любят. Придется выбирать между тобой и капитанскими погонами. Ты уверена, что Вадим выберет тебя?
– Я сама его выберу! Он от меня никуда не денется. Я буду с ним даже во сне.
Нина неодобрительно покачала головой.
– Ты всегда была такой гордой и неприступной. Я завидовала тебе. Оказалось, ты такая же стелька в их башмаке, как та же Галина. Они не любят, когда мы вешаемся им на шею. Учти это.
– Ты ничего не поняла! Это как… магнит и железо. Вадим сам хочет, чтобы я вешалась ему на шею. Ему это необходимо. И вообще словами этого не объяснить. – Муся схватила с кресла платье и надела его одним быстрым движением. – Такое случается раз в столетие, понимаешь?
– Ты хочешь сказать, что женатики редко приезжают в наш город? – Нина смотрела на сестру насмешливо. – Да мне кажется, он просто кишит ими. Как труп могильными червями. Плюнь – и попадешь в женатика.
Нина смущенно отвернулась. Муся подошла и молча обняла сестру. Она знала: Нина безнадежно влюблена в молодого хирурга из их больницы. Женатого и успевшего заиметь ребенка.
– Настоящая любовь, как и гений, встречается раз в столетие. Горе тому, кто прозевает ее. Тебе она еще встретится, Нинок.
– Ну, с меня, пожалуй, хватит. – Сестра уже успела совладать с собой, и ее лицо приняло безмятежное выражение. – Можешь взять мой японский купальник и голубое пончо. У моря прохладные ночи. Хотя ты, скорее всего, этого не заметишь.
Сестры постояли с полминуты обнявшись. Муся первая разжала руки. Она заметалась по комнате, на ходу швыряя в сумку вещи. Казалось, что она исполняет ритуальный танец.
– Мама потом все поймет. И, может быть, простит. Это если он на самом деле женится на тебе. А вообще-то она права, и я не должна была брать твою сторону, – тихо проговорила Нина и села на стул возле двери, чтобы не мешать Мусиным лихорадочным сборам. – Но я бы сама на твоем месте… Нет, я бы так не смогла. Вениамин мне предлагал. Он очень хочет этого. Но я считаю, в данной ситуации это унизительно. Представляешь, что скажет мама, если вдруг узнает?
– Представляю, – машинально бросила Муся, ни на секунду не прерывая своего стремительного танца.
– Она найдет такие слова, что я на самом деле почувствую себя грязной и падшей. А я не могу себя ненавидеть. Господи, ну почему мы всегда боимся того, что скажет мама?..
Муся ничего не сказала. Ее движения становились все медленней и медленней. Наконец она замерла посреди комнаты и, глядя на сестру большими блестящими глазами, прошептала:
– Потому что она никогда не любила. Я теперь это знаю наверняка.
– Но она утверждает, что была влюблена в отца, пока не узнала о его измене. Она сказала, что была на грани самоубийства и не сделала этого только из-за нас. Муська, послушай, а ты знаешь, что нужно делать, чтобы не забеременеть? Гормональные тебе пить рано, а потому ты должна…
– Но я хочу забеременеть. Я очень хочу забеременеть от Вадима.
Нина замахала обеими руками.
– Не дури. Таким образом ты только потеряешь его. Дети привязывают мужиков не больше, чем общие кастрюли и унитаз. Так выражается наша главврач.
– Но я не собираюсь его привязывать. Он уже мой, понимаешь?
– Да, конечно. – Нина весьма двусмысленно хмыкнула. – Так вот, послушай старшую сестру и, по крайней мере, запомни дату, когда у тебя начинаются месячные. Хоть это и ненадежно, но все-таки лучше, чем вслепую. К тому же нужно спринцеваться после каждого сношения. Я дам тебе лимонную кислоту и…
Муся подскочила к окну и отогнула штору.
В ту же секунду у калитки застыла белая «Волга».
– Нет, я не имею права поселить вас в одном номере. Тем более в таком фешенебельном отеле, как наш. Была бы у вас хотя бы одна фамилия.
Лицо администраторши за стойкой, заставленной вазами с гладиолусами, было непроницаемо бесстрастным.
– Но мы же не виноваты, что у нас разные отцы, – сказала Муся и попыталась улыбнуться администраторше.
– Девушка, у нас есть правило, согласно которому лица разного пола, не состоящие в близком родстве, не могут быть помещены в один номер. Ревизии бывают через день и каждый день. Я не хочу потерять из-за вас работу.
– Что мы должны сделать для того, чтобы вы поверили, что мы родные брат и сестра?
Муся снова улыбнулась этой твердокаменной тетке и даже подмигнула ей.
– Представьте ваши метрики. Или на худой конец справку из домоуправления о том, что вы на самом деле являетесь братом и сестрой.
– Послушайте, красавица, а у вас не найдется для меня койки в каком-нибудь густонаселенном муравейнике? – поинтересовался Вадим, тихонько отстраняя от окошка Мусю.
– У нас пятизвездочный отель, а не какая-то ночлежка вроде «Кавказа» или «Восхода», – администраторша обиженно поджала губы. – Молодой человек, вы могли бы заранее заказать два номера, но вы почему-то заказали один, к тому же одноместный. Как вам должно быть известно, мы обычно удовлетворяем брони Министерства обороны.
– Дело в том, что сестра собралась в самый последний момент.
– Ну да, я выиграла у него эту поездку в карты. Вы любите играть в очко? – Муся хихикнула и просунула голову под стеклянную арку окошка.
– А почему бы вам не обратиться в частный сектор? – посоветовала администраторша. – Я могу помочь вам подыскать вполне приличную комнату с плитой и прочими удобствами. У нас довольно дешевый рынок. Это обошлось бы вам как минимум в два раза дешевле, чем проживание в нашей гостинице.
– Нет, красавица, тебе все-таки придется сделать так, как скажу я. – Вадим достал из внутреннего кармана пиджака тоненькую книжицу, похожую на комсомольский билет, и предъявил ее в развернутом виде администраторше. Ее лицо в одно мгновение приняло благожелательное и даже подобострастное выражение.
– Могли бы сделать это с самого начала. Люкс не желаете?
– Желаем люкс. – Вадим обнял Мусю за плечи и крепко прижал к себе. – Ай-яй-яй, а ведь мы с сестренкой так похожи, верно? Ну, а что касается справки о родстве, то ее можно купить за четвертной в ближайшем отделении милиции. Увы, не в моих правилах способствовать коррупции в правоохранительных органах. Интересно, а если, как вы сказали, появится ревизор, что вы ему про нас наплетете?
Администраторша беспокойно поерзала и опустила тяжелые темно-сиреневые веки. Потом хлопнула ими несколько раз и сказала:
– В нашем отеле на подобные вещи смотрят сквозь пальцы – летом тут живет много иностранцев, большинство из них отнюдь не семейные пары. Правда, для советских людей существуют отдельные правила проживания, а также оплаты, но их далеко не всегда соблюдают. Как говорится, все мы люди и человеки.
– И сколько стоит подобная поблажка?
– Вы понимаете, это придумали задолго до того, как я поступила сюда работать.
Администраторша нервно облизнула губы.
– Понимаю. И все-таки я бы хотел это знать.
– Пятьдесят. Мне достается пятая часть. Я самое незначительное звено в этой цепочке, – она вымученно улыбнулась. – Люкс выходит на море. Вам повезло: его забронировал Валерий Леонтьев, но полчаса назад мы получили от него телеграмму с отказом. – Она лгала с наглым вдохновением. – Желаю хорошо провести время. – Администраторша протянула ключ и два пропуска. – Кстати, товарищ Соколов, я почти уверена в том, что уже имела честь видеть вас, – не без ехидства заметила она. – Кажется, это было в прошлом июле, а?
– Да, я у вас не в первый раз.
Он достал сигареты и закурил, и Муся, почувствовав, что ему не по себе, крепко обняла его за пояс.
– Мария-Елена, я должен сделать тебе одно очень серьезное признание, – сказал Вадим, распахивая перед Мусей дверь люкса. – Сейчас мы закажем ужин и что-нибудь выпить. Ты пьешь шампанское?
– Мама не разрешает. Но я, конечно, уже попробовала.
– Тогда мы закажем пива. Хотя я, наверное, закажу себе сто, нет, двести грамм коньяка. В первый и в последний раз. Слышишь, Мария-Елена?
Он снял трубку, сделал заказ. Потом встал и заходил по комнате, застланной пушистым паласом цвета грязной морской волны.
– Мария-Елена, я на самом деле был здесь в прошлом июле. И не один, а с девушкой. Правда, мы жили в разных номерах, но это не меняет сути дела, верно?
Она не спускала с него глаз. Она страшилась каждого нового слова, готового сорваться с его губ. Но она знала, что не должна пропустить ни единого. От этого, казалось, зависела вся ее жизнь.
– Рано или поздно я сказал бы тебе об этом сам. Обязательно бы сказал. Пойми, я не собираюсь перед тобой оправдываться и говорить, что я в ту пору еще не знал тебя. Хотя в ту пору я на самом деле не знал, что на свете может существовать такая удивительная девушка, как ты, Мария-Елена. Если бы мне сказали об этом, я бы просто не поверил, понимаешь? Ну, а с той девушкой – ее зовут Надя – нас связывала только постель, хоть она и замечательно добрая девчонка. Я три с половиной месяца жил на казарменном положении. Разумеется, это не оправдание. У меня и после Нади была девушка. Но почему-то в этот раз я не захотел взять ее на море. Возможно, потому, что предчувствовал встречу с тобой. Ах, Мария-Елена, ты правильно сделаешь, если осудишь меня.
– Но мне этого совсем не хочется. Хоть я и ревную тебя ко всем девушкам, которые у тебя были. – Она вздохнула и отвернулась. – Не представляешь, как мне больно и обидно, что это была не я. Но я с этим справлюсь. Уже, считай, справилась. Я даже прощаю тебе девушек, которые у тебя будут. Честное слово, прощаю.
– Нет, Мария-Елена, этого ты не можешь сделать. – Он опустился на колени перед диваном, на котором сидела Муся, скользнул ладонями по ее прекрасным золотисто-каштановым волосам, мягко струящимся на плечи и грудь. – Я не позволяю тебе делать этого, слышишь? Если меня вдруг попутает бес и я начну интересоваться какой-нибудь другой женщиной, ты просто брось меня и уйди к другому.
– Нет. Нет.
Муся отвернулась и смахнула слезинку.
– Почему ты плачешь, Мария-Елена? Я тебя обидел? Прости, моя самая любимая девочка.
– Мне сейчас так хорошо. Но это всего лишь три недели. Они, я знаю, пролетят, как три часа. А что будет потом? Как мне жить потом?
Раздался стук в дверь, и официант вкатил в комнату тележку с едой и цветами. Пока он накрывал на стол, Муся пошла в ванную умыться и расчесать волосы. Ей не понравилось собственное отражение в зеркале, хотя девушка в нем была очень красива. У нее было какое-то странное выражение глаз. Незнакомое, даже чужое. Словно то, что было в них всегда, куда-то делось, испугавшись их лихорадочного блеска. Муся любила свои глаза. За ту загадочность, которую они в себе таили. Ей казалось, эта загадочность роднила ее с лесными девами Мицкевича, воспетыми Гейне русалками Рейна, с царицей Тамарой Лермонтова… Когда-то совсем недавно она чувствовала себя почти их сестрой. И вот теперь…
«Что теперь? – мысленно спросила себя она. Сама же и ответила: – Теперь я отдала всю себя мужчине. Стала его рабой, тенью и всем, чем он захочет. Но ты ведь его любишь, правда, Мария-Елена? Почему же тебе хочется плакать?..»
Мария Лукьяновна лежала в двухместной палате обкомовской больницы в отделении интенсивной терапии. Собственно говоря, ее должны были положить в неврологию – она страдала жесточайшей бессонницей, пребывала в депрессии, часто и подолгу плакала. Но Мария Лукьяновна сумела упросить главврача, чтобы ее положили в отделение интенсивной терапии. Ведь неврология – это почти что психушка. Узнают рано или поздно в школе, а потом и во всем городе. Несмываемое пятно останется на всю жизнь.
Хорошо, что главврач была ее школьной подругой, а потому и выписка из истории болезни получится довольно безобидной: гипертонический криз, ишемия и прочий набор обычных болезней, которыми страдает подавляющее большинство людей ее возраста.
Соседкой ее по палате оказалась семидесятишестилетняя мать Веры Афанасьевны Волоколамовой. Разумеется, это обстоятельство в некоторой степени осложняло ситуацию, ибо Марии Лукьяновне приходилось каждую секунду быть начеку и держать себя в руках. Но что ей оставалось делать? Не могла же она попросить ту же Зинаиду Сергеевну, свою школьную подругу, перевести ее в другую палату? Конечно, не могла. Волоколамова наверняка бы на нее обиделась.
– Маруся уехала к отцу в Астрахань, – пояснила Мария Лукьяновна Волоколамовой-дочери, пришедшей проведать больную мать. – Для меня было такой неожиданностью, что в Берестове наконец-то заговорили отцовские чувства. Вы себе представить не можете, как Маруся обрадовалась. Я счастлива за них обоих.
– А я, признаться, больше всего счастлива за нашу Мусеньку, – с готовностью подхватила Вера Афанасьевна. – Все-таки отец есть отец, что бы ни произошло в свое время между ним и вами. Трещина в семейных отношениях, как правило, в первую очередь затрагивает ребенка. Тем более что некоторые матери настраивают детей против отцов. Ну, да к вам, Мариечка Лукьяновна, это ни в коей степени не относится. Вы у нас такая мудрая и справедливая.
Красивыми ловкими движениями хорошо ухоженных пальцев Вера Афанасьевна очистила апельсин, аккуратно разломила его на две части и протянула половинку Марии Лукьяновне. После апельсинов Марию Лукьяновну всегда мучила изжога, но она не могла обидеть Веру Афанасьевну.
– Думаю, она погостит у него недели две, не больше, – рассуждала Мария Лукьяновна, в прямом смысле слова давясь кисло-горьким апельсином. – А там, кто ее знает. Он обещал привезти Марусю назад.
– Василий Семенович приезжал на машине? – живо поинтересовалась Вера Афанасьевна.
Мария Лукьяновна насторожилась, поскольку в вопросе Волоколамовой ей почудился подвох. Ну да, конечно же, Мусю и этого… распутника видел кто-то из знакомых. Не мог не видеть – хоть в их городе и проживает почти полмиллиона человек, все равно здесь, как в деревне, все слишком много знают друг про друга.
– На белой «Волге». – Мария Лукьяновна сделала вид, что поперхнулась и громко закашлялась. Дело в том, что ложь всегда давалась ей с большим трудом. К тому же, солгав, она покрывалась чем-то вроде крапивницы. Сейчас она ужаснулась тому, что в дальнейшем ей придется тяжело. – Берестов издал в Москве сборник стихов, – едва слышно добавила она.
– Как интересно! – воскликнула Вера Афанасьевна. – Дадите почитать?
– Разумеется. Я позвоню Мусе и попрошу, чтобы она обязательно привезла книгу.
– Передайте ей привет от меня и Настены. Мусенька так внезапно уехала, что Настена даже обиделась на нее. Ну да, она ведь не знала, в чем дело. Дочка очень скучает по Мусеньке. Последнее время они почти не разлучались. Мариечка Лукьяновна, может, вы дадите мне Мусенькин телефон, и Настена ей позвонит?
– Я скажу Мусе, чтобы она позвонила ва-шей дочери. Кстати, она сама должна была догадаться это сделать. Хорошенько ее отругаю.
– Ну что вы, Мариечка Лукьяновна. У девочки такая радость. Зачем ее омрачать? Я расскажу Настене, как было дело, и она все поймет. Настена чуткий и добрый ребенок, правда же? Вы сами говорили мне, Мариечка Лукьяновна, что у Настены золотая душа. Между прочим, у вашей Мусеньки тоже. Сколько же лет прошло с тех пор, как Василий Семенович уехал из нашего города?
– Восемь, – буркнула Мария Лукьяновна и потянулась за бутылкой с боржоми на тумбочке. Во рту пересохло так, что язык цеплялся за верхнее небо и зубы. Проклятые нервы. Никакие лекарства не помогают.
– Простите мою нескромность, Мариечка Лукьяновна, но мне ужасно интересно знать все, что касается вашей семьи, а тем более Мусечки. Что, Берестов женился или все еще надеется на то, что вы его простите?
– Он женился. – Мария Лукьяновна заметила, как начали белеть пальцы. Так было всегда, стоило ей вспомнить о существовании Берестова. Старые обиды беспощадным огнем палили ее душу. – У него родился сын. Поверьте, я рада за него всей душой.
Она залпом проглотила полный стакан боржоми, легла и уставилась в потолок. Скорей бы начался вечерний обход. Врачи не разрешают посетителям находиться в палате в это время. Таков приказ Зинаиды Сергеевны. И никаких поблажек для жен сильных мира сего. Увы, до обхода оставалось еще целых сорок пять минут, о чем говорили ленивые стрелки часов над дверью.
– Я была в этом абсолютно уверена. Вы святой человек, Мариечка Лукьяновна. А вот я бы на вашем месте рвала и метала. Если бы мой Петюнчик ушел к другой, я бы ежесекундно желала им обоим всяких болезней, бед и прочих напастей. Даже бы, наверное, побежала к ворожее, хотя, признаться, не верю в эту белиберду. А вы, Мариечка Лукьяновна, верите?
– Нет, – глухо ответила та и вспомнила, как после ухода Берестова несколько раз тайком от всех посещала бабку, которая занималась наказанием неверных мужей, жен и так далее. Бабка заставляла ее лепить из горячего воска фигурку, которая символизировала Берестова. Потом ворожея давала ей раскаленные на огне иголки, и Мария Лукьяновна с ожесточением вонзала их в печень Берестова, в его сердце, мозг. Впоследствии до нее дошли слухи, что Берестов перенес тяжелую операцию и чуть не умер. Но это были всего лишь слухи. Тем более что алименты на детей он платил исправно. – Если бы даже и верила, ни за что бы не пошла. Я считаю, это низко и подло.
– Вы совершенно правы, Мариечка Лукьяновна. – Вера Афанасьевна звонко рассмеялась. – А вот я, представьте себе, была у такой ворожеи. Только не осуждайте меня слишком строго, ладно? Мариечка Лукьяновна, ну, пожалуйста, не осуждайте. Мне так хочется исповедаться вам в своем давнем грехе и получить отпущение. В Бога я верить не могу – Петюнчика попрут с работы, так что, миленькая Мариечка Лукьяновна, придется вам взять на себя роль исповедника.
– Ну вряд ли я сгожусь. Я далеко не так безгрешна, как вам кажется, Вера Афанасьевна.
– Нет, нет, вы абсолютно безгрешны. Знали бы вы, что говорят о вас в городе. Да вы, вероятно, знаете.
– А что говорят? – не без испуга спросила Мария Лукьяновна, но тут же вспомнила, что о постыдном поступке дочери пока никто не знает, и успокоилась.
– Тащит на своих плечах весь дом. Двух замечательных девочек вырастила. Больную мать содержит в любви и заботе. Сад развела райский. Ну и прочие мелочи: готова снять с себя последнюю рубашку и отдать страждущему. Словом, вы, Мариечка Лукьяновна, настоящая русская женщина с большой буквы. О таких, как вы, писали Некрасов с Толстым и все остальные русские классики.
– Я такая же, как и все. Ничуть не лучше и не хуже.
– Ну, это вы бросьте, Мариечка Лукьяновна. Тем более что вам все равно не отвертеться от моей исповеди. Скажите откровенно, я не очень утомляю вас своей болтовней?
– Что вы, Вера Афанасьевна. Я так рада побыть в вашем обществе.
– Тогда слушайте меня внимательно. – Вера Афанасьевна привстала и расправила свою гофрированную юбку, поправила оборки на открытой красной кофточке. Ей было за сорок, но она все еще продолжала изображать из себя молоденькую девушку, хоть и была грузновата. «Как ни странно, но ей это идет, – подумала Мария Лукьяновна. – Наверное, потому, что Волоколамова искренне добра и бесхитростна».
– Когда Настене было три годика, мой Петюнчик увлекся актрисочкой из местной оперетты. Вы должны помнить ее – Малахова. Изабелла Малахова. Помните, Мариечка Лукьяновна?
Мария Лукьяновна кивнула из вежливости. Она не любила оперетту как жанр и никогда не была в местном театре.
– Так вот, мой Петюнчик сначала таскал туда меня, тем более что я обожаю всяких «Сильв», «Мариц», «Принцесс цирков». Современные же оперетты просто не перевариваю. Раз мы с ним сходили на «Черемушки», потом еще на какую-то ахинею, где по сцене скакали девицы в брезентовых комбинезонах и мужики в резиновых сапогах и шахтерских касках. Тут я сказала Петюнчику: «Ну, дорогой-любимый, с меня хватит. Сам иди, если хочешь». Он и пошел. Раз, два, десять, пятнадцать. Я тогда была такой дурехой. Думала: Петюнчику полезно отвлечься от его пыльной работенки – он в ту пору был освобожденным парторгом на цементном заводе. Я даже радовалась за моего Петюнчика, пока Райка Черемисина, пардон, Раиса Никифоровна, не сказала мне: «Подружка, натяни вожжи, иначе твой жеребец выскочит из загона и умчится в степь». Вы же знаете, какая хохмачка наша Раиса Никифоровна.
И снова Мария Лукьяновна кивнула, хоть и не была знакома лично с женой первого секретаря обкома Раисой Никифоровной Черемисиной.
– А у моего Петюнчика и этой Изабеллы Малаховой к тому времени дело зашло далековато, – продолжала свой рассказ Вера Афанасьевна. – Кто-то из наших общих знакомых видел их вместе в ресторане, кто-то на пристани. Рабочий день у Петюнчика был и тогда ненормированный, так что проверить, где он был, невозможно. Но я проверила, Мариечка Лукьяновна, уж будьте спокойны. – Глаза Веры Афанасьевны блеснули озорно и совсем не хищно. В следующую секунду она расхохоталась безудержно-весело и слишком громко для больничной палаты. И чуть не упала со стула.
– Ой, не могу, как вспомню… – Она смеялась до слез. – Мамуля, скажи, а ведь даже ты меня не узнала в том костюме, помнишь? Короче говоря, я нарядилась мальчишкой. Я тогда была как щепка – что спереди, что сзади. А выглядела так молодо, что билетерша не хотела пускать меня на вечерний спектакль. Но я прошмыгнула, когда она продавала программки. Села в амфитеатр. Как раз напротив той ложи, где обычно мы с Петюнчиком сидим. Погасили свет, занавес дали, а Петюнчика все нет и нет. Уже и эта кобылка на сцену выпорхнула, стала ноги выше потолка задирать. Я пригляделась в бинокль и вижу, что она смотрит не на ложу, а куда-то в середину партера. Ну я туда и навела окуляры. Ой, Мариечка Лукьяновна, ну и хохот меня взял – сидит мой Петюнчик в третьем ряду. Не Петюнчик, а какой-то цыган или купец старорежимный. Борода у него черная, клокастая, парик косматый. И это бы еще полбеды. – Вера Афанасьевна громко прыснула, достала из сумки платочек, прижала к щедро накрашенным глазам. – Пиджак на моем Петюнчике в белую и черную клетку. Помните, стиляги носили такие в пятидесятые годы? И где только он смог такой оторвать? Верите, Мариечка Лукьяновна, со мной от смеха истерика случилась. На меня со всех сторон зашикали, кто-то хулиганом обозвал. Я кое-как высидела первое действие, потом за кулисы рванула, притаилась за каким-то пыльным бутафорским не то шкафом, не то комодом и жду. Мариечка Лукьяновна, вы не очень утомились? А то так и скажите. Я не обижусь.
– Я вас слушаю, – машинально сказала Мария Лукьяновна.
Она на самом деле слушала Волоколамову, хоть ей было неинтересно. Дело в том, что у Марии Лукьяновны была развита привычка слушать. Одному Богу известно, каких трудов ей стоило выработать ее.
Вера Афанасьевна встала, покачиваясь на высоких каблуках, внезапно нетерпеливым движением скинула босоножки, оставшись босиком. Мария Лукьяновна невольно обратила внимание, что у нее очень некрасивые ступни и искривленные пальцы. Это открытие доставило ей некоторое удовлетворение – она не любила близких к совершенству людей, она их попросту боялась. Физический дефект способен даже Бога приравнять к простому смертному, думала она. В то же время где-то в глубине души Мария Лукьяновна пожалела Веру Афанасьевну – она сама периодически страдала от приступов подагры. Она знала на собственной шкуре, что это далеко не шуточная болезнь.
– Сижу я, значит, за этим картонным шкафом и вижу, как мой Петюнчик спешит мимо меня с большим букетом ранних фиалок, который предусмотрительно завернул в газету «Правда». Остановился возле кулисы, ждет, пока его пассия откланяется. Наконец она выбежала со сцены и с размаху кинулась Петюнчику на шею.
«Ты настоящий цыганский барон, мой слоненок, мой маленький жеребчик, мой любимый Казанова!» – воскликнула она, целуя его прямо в губы.
Петюнчик стоял и улыбался как настоящий болванчик. Потом она обняла его и увела в свою уборную. Тут я вспомнила, что моя Настена сидит одна-одинешенька – мама гриппом заболела и временно жила у сестры. Я схватила такси и помчалась домой. Что с вами, Мариечка Лукьяновна? У вас что-то заболело? – встревоженно осведомилась Вера Афанасьевна.
– Нет-нет. Просто я подумала о том, что поступила бы на вашем месте иначе. Я бы такой скандал закатила. Терпеть не могу, когда меня обманывают, предают, делают из меня посмешище.
Мария Лукьяновна почувствовала, что ей мало воздуха, и схватилась за грудь. Она невольно вспомнила, как долго и нагло обманывал ее Берестов, разыгрывая из себя верного любящего супруга.
– Мариечка Лукьяновна, но ведь Петюнчика прогнали бы с работы, если бы я закатила скандал. Да и из партии, наверное бы, выгнали. Что вы, разве я враг собственному мужу?
– Но ведь он вас так бессовестно обманывал. Это… это возмутительно. Такое невозможно простить.
Вера Афанасьевна смотрела на нее с удивлением и жалостью.
– Простить возможно все, Мариечка Лукьяновна. Мне мама с детства это твердит. Простишь – и на душе легко становится. А когда злишься… – Вера Афанасьевна тряхнула своими блестящими кудряшками и усмехнулась. – Увы, я тогда была молодая и совсем глупенькая. Я рассказала обо всем подружке, и та потащила меня к ворожее. Ой, Мариечка Лукьяновна, только не смотрите на меня такими осуждающими глазами. Я знаю, что я темная, необразованная женщина. Но я стараюсь, я тянусь к свету, в последнее время много читаю. Ну, наверное, не так много, как вы. Мне другой раз хочется с Настеной поболтать и похохотать. Они, когда с Мусей соберутся, всегда меня зовут. Втроем хохочем над всякой ерундой. Мариечка Лукьяновна, а вы, наверное, и не знаете, что в нашем городе знаменитая ворожея живет. Ведь не знаете, верно? К этой бабуле даже из Москвы и Ленинграда приезжают. Разумеется, женщины в основном. Хотя, говорят, и мужчины тоже.
Ну так вот, эта бабуля заставила меня рассказать все как на духу, – продолжала Вера Афанасьевна, усевшись верхом на стул, который придвинула к кровати Марии Лукьяновны. – Потом попросила фотографии.
«Я не могу заставить твоего мужа бросить ту женщину, – сказала она. – У нее очень сильная воля, и она мне не подчинится. Но я могу напустить на нее всякие хвори. Твой муж сам ее бросит – мужчины всегда бросают больных любовниц».
Бабуля сунула мне кусок горячего воска и заставила вылепить куклу, которую мы назвали Изабеллой. Потом она протянула мне длинную раскаленную булавку и сказала: «Вонзай ей в живот. Пускай она заболеет по-женски. Мужчины брезгуют такими женщинами. Это надо делать вот так».
Бабуля взяла другую булавку и резко воткнула ее в лежавший перед нею кусок застывшего воска.
Я зажмурила глаза и сделала, как она велела. И взвыла от боли – я промазала, булавка вонзилась мне в ладонь. У меня началась истерика, и ворожее пришлось накинуть мне на голову черный платок. Когда я затихла, она сказала: «Убирайся и больше никогда ко мне не приходи. Муж твой прав, что спутался с той женщиной – ты настоящая тряпка. Ни гордости у тебя нет, ни достоинства. Таким, как ты, нужно затворяться в монастыре».
Мария Лукьяновна случайно обратила внимание на выражение лица Веры Афанасьевны – оно у нее было серьезное и даже печальное. «Странная женщина, – пронеслось в ее голове. – Муж занимает такой высокий пост в городе, а она ворошит грязное белье. Да если кто-то узнает…»
– Бедная Изабелла все-таки загремела в больницу. И очень скоро, – прервал ее размышления голос Веры Афанасьевны. – С внематочной беременностью. Ей вырезали все женские органы, и Петюнчик ее бросил.
– Бог наказал, – вырвалось у Марии Лукьяновны.
– Что вы. Это я во всем виновата. Я по сей день не могу простить себя за это. Я бегала к ней в больницу тайком от Петюнчика. Беллочка оказалась такой душевной и всеми заброшенной. Бедняжка.
– Ну, я совсем не могу вас понять, дорогая Вера Афанасьевна. Ведь эта… негодяйка хотела разрушить вашу семью.
– Нет, Мариечка Лукьяновна. Просто она без памяти влюбилась в моего Петюнчика. Он у меня такой ласковый, такой нежный. Редкий мужчина.
– И вы простили ему эту… историю?
– Ну да. Собственно говоря, особо нечего было прощать. Ведь у Петюнчика и в мыслях не было бросать нас с Настеной и жениться на этой Изабелле Малаховой. Ну, во-первых, в таком случае для него бы навсегда закрылись все двери высших эшелонов власти, а во-вторых, он к нам с Настеной по-настоящему привязан. Изабелла призналась мне, что он с самого начала их знакомства говорил, что дороже жены и дочери у него нет на свете людей. Мариечка Лукьяновна, так вы думаете, я не виновата в том, что случилось с Изабеллой Малаховой?
– Я не верю гадалкам и ворожеям. К тому же считаю, человек должен сам распоряжаться своей судьбой, а не прибегать к помощи посторонних людей. Я всегда все решала и делала сама.
