Текст книги "Кулачные бои в легком весе"

Автор книги: Мик Китсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Глава одиннадцатая

Пустошь на возвышенности, тянувшейся между Типтоном и Билстоном, никогда не огораживалась. Она оставалась общинной землей, на которой любой местный житель мог свободно пасти скот и лошадей в те времена, когда другие участки вокруг городов отходили землевладельцам, хозяевам металлургических заводов и фабрик. Даже после принятия закона об оградах, когда хорошие пастбища и огороды в низинах отбирали у бедных и приписывали к владениям богатых, пустошь с десятками петляющих звериных троп и зияющих черных болот сохраняла свободу.

Наверное, это случилось потому, что здесь не было леса, пригодного для вырубки: на пустоши росли только чахлые сосны, ивы, боярышник да невысокие кривые дубки. Пастбища тоже были скудные. В голодные времена люди из лежащих в низине шахтерских и металлургических городов приходили сюда после дождей собирать грибы и одуванчики, но больше на склонах не попадалось почти ничего съедобного.

Инженеры с шахт сэра Эндрю Уилсона-Маккензи много лет бурили и изучали песчанистые участки, поросшие вереском и папоротниками, но не обнаружили ни следа залежей угля. Под акрами сухой и скудной земли не нашлось также месторождений извести, железной руды или селитры. Если бы они здесь были, закон позволил бы сэру Эндрю и его деловым партнерам огородить эту землю и завладеть ею, как они поступали в других районах. Место было слишком возвышенное и слишком отдаленное от канала, проезжих путей и новой железной дороги, поэтому не представляло интереса для строительства фабрики. К тому же на безводной, если не считать нескольких небольших болот, пустоши было нечем приводить в действие колеса водяных мельниц.

Место оставалось диким, и немногие пускались в путь по пыльной тропинке, пересекающей пустошь. Зимой высокий склон, повернутый к северу, был серым и безжизненным, продуваемый всеми ветрами и промороженный, а ложившийся в декабре снег частенько задерживался в тенистых лощинках до конца мая.

Летом те, кто решался пройти или проехать через пустошь, могли насладиться недолгим буйством жизни и красок: желтый утесник и лиловый вереск, колокольчики и клевер весной; дикие орхидеи и фиолетовые цветки мытника летом. Голубые бабочки резво порхали над цветками, а воздух наполнялся пением жаворонков и славок. На глыбах песчаника грелись ящерицы и гадюки, а по ночам из высоких папоротников доносились трели козодоев.

Лишь раз в год на пустоши собирался народ, и с окрестных городков сюда стекались десятки повозок и сотни людей, обутых и босых. С незапамятных времен пустошь служила местом для ярмарки, проходившей в конце лета. Ламмас[9]9
  Кельтский праздник порога осени (урожая).


[Закрыть] являлся единственным днем в году, не считая Рождества, когда гвоздарям, литейщикам и шахтерам дозволялось не ходить на работу. Этот праздник был старше любой из церквей в обоих соседних городках; даже старше веры, которую там проповедовали. И с каждым годом по мере роста населения городов росло и число посетителей ярмарки на Ламмас.

Среди участников теперь осталось так мало людей, работающих на земле, что смысл праздника – благодарение за урожай – почти совсем потерялся.

В последние годы ярмарку облюбовали бродячие артисты, и пыльный клочок земли с притоптанными папоротниками и вереском усеяли шатры с играми, аттракционами, диковинами, представлениями и развлечениями.

Власти обоих городов каждый год соревновались между собой в том, кто привлечет больше самых экстравагантных представлений. Городской совет Типтона с полным основанием считал праздник Типтонской ярмаркой, а в Билстоне ее называли Билстонской. Для гвоздарей и шахтеров, валом валивших по дорогам все три дня последней недели августа, пока продолжался праздник, это была просто ярмарка на пустоши, и взволнованная ребятня каждый год мечтала попасть туда, а отцы и матери, еле сводящие концы с концами, долгие месяцы откладывали редкие пенни, чтобы потратить их в балаганах и палатках.

В год, когда Энни исполнилось шестнадцать, ярмарка принимала «Иллюминированный цирк» мистера Эстли; огромный шатер освещался изнутри газовыми и масляными фонарями, отбрасывающими огромные пятна света на арену. Здесь целыми днями выступали наездники, канатоходцы и акробаты на трапеции, и народ толпами валил поглазеть на знаменитого клоуна Чарли Кита.

В театральном шатре разместилась «Новая и оригинальная гротескная пантомима Джерри Смита», в которой несчастного бродягу гоняли, били дубинками и пинали отвергнутые любовницы, злые отцы и разъяренные работодатели, а шайка крикливых торговок рыбой колотила его селедками. Из шатра слышались взрывы довольного хохота, разносившиеся над толпами, томящимися в очереди в ожидании следующего представления.

В балаганах и небольших палатках, тянувшихся рядами, образуя посреди поля настоящие улицы, попадались и другие развлечения. Вот Сэмюэль Тейлор, Илкстонский Гигант, взирал на толпу с высоты своих восьми футов и шести дюймов. В следующем павильончике Необыкновенный Железный Человек приглашал всякого, кто готов расстаться с одним пенни, бить его по животу железными прутьями, а в конце каждого дня позволял выстрелить себе в живот из пистолета, причем без видимых последствий или боли; он даже не морщился и не вскрикивал, оставаясь неподвижным, словно статуя с воздетыми вверх руками и выражением суровой решимости на лице.

В одной из палаток Мелодраматическое общество Великобритании и ее империи представляло пьесу «Несчастная дева с опороченным именем; печальная история с очень трагичным финалом». Оттуда доносились отчаянные крики несчастной девы и внезапные истеричные всхлипы, перемежавшиеся ворчанием и сладострастным бормотанием злобного француза, графа Мальплезира, – причины трагичного падения героини.

В полосатом шатре выступали Крошка Теренс и его «таинственные мыши»; карлик показывал невероятные трюки с пятью белыми мышами, жившими в миниатюрном замке.

В игорных палатках шахтеры весело расставались со своими монетами в пользу карточных шулеров и ловких наперсточников; здесь играли в бинго и рулетку, в карты, нарды и шашки, теряя огромные деньги на ставках.

По обоим концам «улицы» стояли огромные пивные шатры, где, кроме эля и чего покрепче, гости ярмарки могли полакомиться кексами, тефтельками, пирогами, свиной рулькой и запеканкой с овощами, сдобренной виски. Над очагом жарился целый баран, от которого отрезали куски, а к мясу подавали горячую картошку со сметаной и луком.

В 1845 году на ярмарке развернули и боксерские балаганы. Трое профессиональных бойцов бросали вызов всякому прохожему: каждый предлагал денежный приз любому, кто сможет продержаться на ногах целый раунд. Самую большую сумму назначили в балагане, где выступал местный парень по имени Джем Мейсон, Билстонский Задира.

Этот здоровенный детина, которому не исполнилось и девятнадцати, был так уверен в своих силах, что обещал невероятные деньги – десять фунтов любому, кто сумеет уложить его на лопатки, отправить в нокаут или остановить иным способом по правилам Джека Бротона в течение пятиминутного раунда. Задира был шести футов и двух дюймов ростом, широк в плечах и узок в талии, с длинными сильными руками и короткими широкими пальцами, которые складывались в грозные кулаки.

По правде сказать, у Джема не было десяти фунтов, чтобы заплатить возможному победителю. Не было их и у Пэдди Такера, говорливого маленького ирландца, служившего у Задиры агентом. Но за два года Мейсон не проиграл ни одного из пяти призовых боев, он был молод, и ему хватало куража, чтобы пойти на такой риск. А за три дня ярмарки на пустоши он мог заработать фунтов десять, беря по шиллингу с каждого претендента.

Ему всегда удавалось избегать сильных ударов по лицу, поэтому орлиный нос оставался прямым и ровным, большие голубые глаза не были обрамлены шрамами, а полные губы ни разу не разбивал чужой кулак. Джем коротко стриг кудрявые светлые волосы и не носил бороды.

Девчонки при конюшне, где он служил подмастерьем кузнеца, прозвали его Аполлоном, а миссис Фрайер, молодая жена хозяина конюшни, частенько, когда мужа не было рядом, прислонялась к косяку у входа в кузницу, любуясь практически обнаженным, если не считать кожаного фартука, юношей и приговаривая: «Клянусь небом, ну ты и красавчик, Джем Мейсон!»

Джем выступал на ярмарке уже второй год. Место ему организовывал Пэдди, беря за хлопоты десятую часть заработка Задиры за три дня. На деньги, заработанные в нынешнем сезоне, Мейсон собирался купить собственный фургон с лошадью, чтобы ездить по ярмаркам страны. Он хотел отправиться в Лондон и испытать свои кулаки там, где давали по двадцать гиней за бой, и Такер клялся, что туда-то они и отправятся, когда обзаведутся всем необходимым.

Драться в балагане было нетрудно. Большинство мужчин приходили после полудня, успев просидеть несколько часов в пивном шатре, и Джем сбился со счета, скольких подвыпивших шахтеров он без труда уложил в первые же секунды. Иногда решались попытать счастья здоровенные парни из литейных цехов – сильные и достойные противники со стальными руками, привычными таскать клещами раскаленные добела тигли. Однако литейщики не были обучены бою, понятия не имели о ритме, движении и концентрации и не могли предугадать действия соперника. Джему же всегда удавалось предупреждать атаки на ринге.

– У тебя есть чутье, Задира, – как-то сказал Пэдди. – У большинства ребят, даже больших и сильных, чутья нет, а у тебя есть, красавчик. У тебя оно есть.

Иногда Джему казалось, что именно работа с лошадьми с восьмилетнего возраста и воспитала в нем чутье – своего рода шестое чувство, подсказывающее, что будет дальше, мельчайшее изменение в исходящем от лошадей свечении, заметное только ему. Он всегда понимал лошадей. Джем чувствовал, если конь устал, если ему плохо или он в скверном настроении; если он возбужден присутствием по соседству кобыл и готов вздыбиться, пытаясь лягнуть человека, или если коня нужно обнять и погладить. Мейсону достаточно было просто постоять рядом с животным, и оно словно беззвучно шептало ему на ухо о своих нуждах и намерениях. Он сразу чувствовал хорошую лошадь, стоило ей повернуть голову, и плохую тоже чувствовал.

Джем оказался в портовой конюшне с тех пор, как его отец умер от легочной лихорадки, которой немало поспособствовали годы, проведенные Мейсоном-старшим в облаках пара в литейном цеху. Мать Джема бесплатно отдала сына учеником конюха в восьмилетием возрасте, и мальчик днями и ночами обихаживал, чистил и поил лошадей, натирал маслом седла и упряжь, ворочал вилами навоз – и получал за это только кров и еду. Ночевал он там же, в конюшне, и звон уздечек и топот копыт служили ему единственной колыбельной.

После того как зимой неожиданно заболела и умерла мать, десятилетний Джем остался один-одинешенек, если не считать лошадей. Тогда-то его заприметил старый мистер Фрайер, увидев умение мальчишки обращаться с лошадьми, и выкупил Джема, чтобы приставить подмастерьем к кузнецу в своей конюшне. С годами Мейсон превратился в крепкого парня с сильными руками, привыкшими махать молотом и раздувать мехи.

Когда Джему только исполнилось шестнадцать, в конюшню Фрайера заглянул Пэдди Такер: он объезжал окрестные города в поисках талантов и остановился подковать свою старую кобылу. Болтливый ирландец сразу заметил мускулистые руки и бугристые плечи Джема, его аккуратные и точные движения, когда юноша наклонялся, зажимая копыто кобылы коленями.

Пэдди решил, что на парня, умеющего обходиться с лошадьми, всегда можно положиться, особенно если он еще и кузнец. Лошади бесхитростны, и мальчишка умудрялся понимать и успокаивать их лучше всех, кого Такеру доводилось видеть. Парню даже не нужно было учиться: свое боевое чутье он доказал еще в тот момент, когда демонстрировал Пэдди свой размашистый удар справа. Молотить металл или людей на заднем дворе пивной – этот здоровяк годился и для того, и для другого, и они с Пэдди начали зарабатывать, организуя бои летними субботними днями.

Мужчины, которых Такер убеждал сразиться с Джемом на ринге, были едва ли не так же бесхитростны, как и лошади. Их следующее действие можно было предугадать с первого взгляда, а если они пытались хитрить, становилось только проще. Никто из них не понимал собственных сильных сторон: даже быстрый длиннорукий парень, который мог бы жалящими прямыми ударами одолеть Джема, вечно норовил нанести мощный фланговый хук в духе Билла Перри и полностью открывался. Мейсон угадывал следующий ход соперника еще до того, как тот начинал действовать.

Джем слыхал о Билле Перри еще со времен работы в портовой конюшне Типтона, прежде чем переехал на конюшню в Билстоне. И знал, что говорят о Билле теперь. Пэдди уверял, что Громила стар и совсем спился, но добавлял: «Не хотелось бы ссориться с ним без нужды. Билли был лучшим среди старых кулачных бойцов. Хотя поговаривают, что теперь у него совсем жалкий вид».

И вот в тот день, когда солнце немилосердно жарило посетителей ярмарки, Джем огляделся и с удивлением обнаружил, что перед его балаганом стоит Громила собственной персоной. Вокруг уже начала собираться толпа, и Билл Перри проковылял вперед, тяжело опираясь на палку и пытаясь разглядеть Джема. Рядом с ним шла женщина, походившая на гвоздарку, а позади стояла высокая смуглая цыганская девушка с черными волосами, собранными на затылке, одетая в мальчишечьи штаны.

Джем встретился с молодой цыганкой взглядом, и, как случалось у него с лошадьми, парня вдруг озарило. На секунду ему показалось, будто его что есть силы двинули под дых. Голова закружилась и наполнилась пляшущими огоньками, а сердце заколотилось о ребра.

Билл внимательно посмотрел на Мейсона и протянул полную горсть пенни:

– Я пришел поучить тебя уму-разуму, красавчик, и забрать твою десятку. Мальчишка, я покажу тебе, как дерутся настоящие мужчины!

Толпа, сбежавшаяся посмотреть на поединок между Громилой и Билстонским Задирой, взревела.

Глава двенадцатая

Я никогда прежде не видела таких, как он.

Никогда прежде не видела богов.

А теперь бог стоял передо мной в одних лишь штанах, и солнце заливало его золотым светом, а глаза цвета незабудок были обрамлены длинными черными ресницами. Он был прекрасно сложен и походил на мраморную статую, гладкую и чистую; изгибы мускулов сияли, словно полированное дерево.

Едва наши взгляды встретились, я ощутила его целиком и поняла, что он тоже ощутил меня, пока Билл с ревом отдавал распоряжения, будто пьяный адмирал. Впрочем, Билл и в самом деле был пьян.

Я ощутила его запах: теплое сено, дубовые угли, пряности и вспаханная земля жарким летним днем. Мне хотелось дотронуться до него, коснуться медово-золотистой кожи и сияющего лица. Хотелось запустить пальцы в блестящее золото волос и гладить тугие завитки кудрей. Меня охватила дрожь, закружилась голова. Ощущение было как от пропущенного удара.

Вдруг я снова поднялась над землей, глядя сверху, словно кружащий в небе жаворонок. Я видела, как он стоит на этом помосте, окутанный сиянием, и знала, что мне уже являлась эта картина. И еще знала, что нам суждено быть вместе. Я парила в высоте, надеясь, что ветер подтолкнет нас друг к другу, и мне нестерпимо хотелось нырнуть вниз и осторожно опуститься ему на плечо, увлечь за собой.

Но Билл продолжал буйствовать и задирать парня, вызывая его на драку, после бессчетного количества кружек, осушенных за три часа в пивной палатке вместе с Джейни, пока я гуляла по ярмарке, любовалась цветами и вдыхала запахи, хотя пару раз меня отгоняли от прилавков, решив, что я собираюсь что-нибудь украсть.

Там, в пивном шатре, Билл встал и заявил собравшейся вокруг него компании:

– Мы устроим настоящую пирушку. Обязательно устроим!

И тут кто-то обмолвился, что в округе объявился новый боец по имени Джем Мейсон, и предложил Громиле бросить ему вызов.

Путь на ярмарку в то утро выдался не из легких. Всю дорогу я ругалась с Биллом, который ковылял, опираясь на палку, направляемый Джейни, которая видела то, чего не видели глаза самого Перри. Причиной нашей с ним перепалки служило мое желание пойти в школу и учиться у мисс Уоррен. Я уже грезила о том, как буду в скромном платье сидеть в красивой комнате, читать Библию и пить чай с другими дамами.

Щедрость Билла к забастовщикам и штрафы за драки висели на «Чемпионе» тяжелым грузом. Мы задолжали пивоварам за эль, и они прислали записку (я сама прочитала ее Биллу), что с конца месяца перестанут поставлять бочки с пивом, пока не будет оплачен долг в шесть фунтов и двадцать три пенса. От магистратов едва ли не каждый день приходили требования погасить наложенные штрафы, мясник требовал два фунта и девять пенсов за мясо, а пекарь заявил, что будет брать по таннеру за буханку, пока Билл не заплатит причитающиеся два фунта. Нам еще повезло, что Перри оставался владельцем «Чемпиона» и не заложил его, чтобы получить кредит. Я ничего не понимала в купюрах и монетах, в наличности и вложениях, но знала: раз уж угодил в яму, не стоит рыть ее еще глубже.

Помимо всего нас осаждали заводчики, которым приглянулся наш участок на берегу канала, и они присылали приказчиков, предлагающих Биллу ссуды. Нам с Джейни еле удавалось его отговаривать, потому что за двадцать фунтов Громила был готов переписать на чужаков весь участок. А если бы он взял предложенные деньги, то быстро пропустил бы очередную выплату, и тогда у него забрали бы все: пивную, землю под ней, насосы и отличную деревянную барную стойку, а мы оказались бы на паперти. Так заводчики поступали с другими, чьи участки им хотелось заполучить.

Вот мы с Джейни и отговаривали Билла, но теперь он каждый день заводил разговор о деньгах, о том, как мы в них нуждаемся. Он злился на меня за желание ходить в школу и за то, что я не могла себе позволить тратить время на учебу.

В то утро по пути на ярмарку он, по обыкновению, ворчал:

– Тебя ребенком продали цыгане, и ты принадлежишь мне. Хочешь ты того или нет, барышня, но ты передо мной в долгу. Ты должна мне за кров, за безопасность, за то, что выросла такой фигуристой. Я своим потом и кровью добыл тебе дом. И ты никуда от меня не уйдешь. Не уйдешь, или снова будешь жить впроголодь. И не думай, красавица моя, что твой важный вид способен принизить честного рабочего человека в глазах окружающих.

Я предпочла не напоминать, что сам Билл не отработал полностью ни одного дня за все годы владения «Чемпионом», где я скребла, чистила и готовила, пока он проводил каждое утро, мучимый последствиями выпитого накануне пива, а каждый день и вечер «поправлял здоровье». Конечно, я любила эту большую глупую старую сволочь, но не ему было указывать, каким путем пойдет моя жизнь.

В тот день, как и все время с момента знакомства с сестрами Уоррен, я чувствовала тягу пойти по избранному мной пути. Я ощущала переплетение нитей, видела его. Меня манил зов судьбы – тихие песни, что кружили в голове подобно призрачному щебетанию жаворонка, парящего в дуновениях летнего ветра.

Мы закончили ругаться только дойдя до ярмарки, когда Билл сказал:

– Ты не ослушаешься меня. Ты не настолько непокорна, чтобы пойти против отца, и всем известно, что так и должно быть. Об этом даже в Писании говорится, так велит сам Бог в назидание капризным девчонкам вроде тебя, моя красотка Энни!

Он вместе с Джейни отправился в пивную палатку, где вокруг него, как всегда, собралась толпа. Но мы с Джейни обе понимали, что в драке Громила уже ни на что не годится. Он еле передвигал скрюченные ноги, да и голова стала его подводить – наверное, из-за всех тех ударов, что пришлось ей выдержать на ринге и в пьяных драках. Билл почти ничего не видел, хоть и утверждал, что видит. И, если уж на то пошло, я знала, что он мне не отец. Я любила Громилу, но отцом он мне не был, что бы сам ни говорил.

Но даже в стельку пьяным Билл слышал подначки собравшихся вокруг бездельников, подбивавших его на драку. Он посмотрел на меня, когда я вошла в прогретую солнцем и покрытую серой пылью палатку, и сказал:

– Я не стану противиться воле моей дорогой Энни…

Но он уже был изрядно навеселе, и его большая уродливая голова раскачивалась взад-вперед. Билл поднялся на ноги, и сидевшие за соседними столами, обернувшись, предпочли броситься врассыпную.

Один из убегавших пробормотал:

– На хрен с таким связываться… Это ж чудище…

Билл Перри и был чудищем. Он стоял, покачиваясь и грозя всем огромными кулаками, и даже пришедший с нами на ярмарку Кэп, который обычно поддерживал друга во всех «подвигах», сказал:

– Только не сейчас, Билли. Сегодня ты драться не будешь.

Громила возразил:

– Мне нужны десять фунтов того парня. Мне нужны деньги, если Энни отправится учиться. Разве не так, дочка? – Он направился туда, где я посреди толпы наблюдала за его буйством. – Они мне нужны. Нужны, господа. Потому что, если я их не заполучу, в «Чемпионе» больше не будет эля. Никакого эля! Это меня разорит, господа…

Толпа загудела, когда он пригрозил, что эля больше не будет, и Громила поковылял к выходу из палатки, а Джейни бросилась за ним, умоляя:

– Не надо, Билли…

Мы двинулись следом, а Перри шел через ярмарку, врезаясь в людей и выкрикивая, что он был чемпионом Англии.

Наконец мы добрались до балагана, где боксировал Джем Мейсон, и увидели, как он несколькими короткими комбинациями уложил молодого шахтера. Соперник свалился где-то через полминуты после того, как вышел на ринг, с ухмылочкой помахав приятелям высоко поднятыми кулаками. Надолго его не хватило. Джем Мейсон оказался быстрым и умным, а вдобавок прекрасно двигался.

Едва он разделался с шахтером, вперед вышел Билл с пригоршней пенни.

Тогда-то Мейсон и посмотрел на меня.

За нами стояла толпа, громко требующая поединка. Было заметно, что Джем совсем не горит желанием драться, понимая, в каком состоянии сейчас Громила.

Я сказала Джейни:

– Надо его остановить.

– Удачи тебе, Энни, – скривилась она. – К тому же Биллу нужны эти деньги. Если только у тебя где-нибудь не припасена десятка, чтобы он со всеми расплатился. Но не волнуйся: он очухается, как только выйдет на ринг.

Билл уже полез через канаты. На ринге маленький краснолицый ирландец в алой куртке и цилиндре принял деньги и поприветствовал нового претендента. Потом, потирая руки, обратился к толпе:

– Дамы и господа! Сейчас мы увидим настоящий поединок! И кто же в нем сойдется? Типтонский Громила будет драться с Билстонским Задирой! Вы до конца жизни будете вспоминать, что видели это собственными глазами! Подходите, друзья, подходите! Такое нельзя пропускать!

Джем Мейсон, приплясывая, ушел в свой угол. Толпа все разрасталась, со стороны палаток бежали люди, услыхавшие, что намечается бой между Громилой и Задирой.

Меня охватило дурное, очень дурное предчувствие. Я увидела черные одеяния, венки и катафалк и поняла, что это будет последний бой Билла, если я выпушу его на ринг. Потом снова вернулся этот зов, ощущение, что Большой Том с улыбкой смотрит на меня с неба, что гомон и пение толпы предназначены только мне и что здесь, на пыльном ярмарочном поле, я сумею направить свою лодку в нужное русло. Я осмотрелась, оценила окружающую обстановку и ясно увидела смысл, словно прочитав его в книге. И, глядя на Джема Мейсона, прикинула свои шансы. Шансы хотя бы дотронуться до него.

Я протиснулась сквозь толпу к рингу в тот самый момент, когда Билл перелезал через канат, ухватила Громилу за плечо и дернула назад так, что он повалился в толпу, а сама выскочила на дощатый помост. Выпрямившись, я подняла кулаки, а потом сбросила куртку и осталась в белой рубашке и штанах.

Толпа радостно завопила, хотя некоторые и зашикали. Но некоторые орали:

– Давай, Энни! Давай, Энни!

Ко мне подскочил коротышка ирландец:

– Убирайся, мелюзга! Задира не станет драться с девчонкой! Женщинам нельзя на ринг…

Я несильным прямым ударом ткнула его в нос, и ирландец отпрыгнул, прикрыв лицо рукой. По пальцам потекла кровь.

– Ай! Вот же дрянь!

Я сказала громко, чтобы слышала толпа:

– Здесь нигде не сказано, что женщинам нельзя. Я умею читать, мелкий ты жулик! Здесь не сказано, что женщины не могут драться, а мы заплатили свой шиллинг. Я Энни Перри, дочь Громилы, я могу победить любого мужчину и легко справлюсь с этим красавчиком!

Услышав это, толпа обезумела, и теперь уже меня подбадривали все. Большая группа гвоздарок перед рингом скандировала:

– Вперед, Энни! Вперед, Энни!

Толпа оттаскивала Билла прочь, а он все кричал:

– Я тебя на это не благословляю, девчонка! Не будет тебе моего благословения! Чти отца своего! Чти отца своего!..

Несмотря на показную браваду, сердце у меня колотилось, и я принялась перепрыгивать с ноги на ногу – отчасти для того, чтобы унять дрожь в коленях.

Джейни подскочила к помосту и помахала мне рукой. Я наклонилась к ней, и она сказала:

– Следи за его правой. А еще Задира любит комбинации, и он быстрый… Да поможет тебе Бог, Энни!

Я обернулась. Коротышка ирландец выталкивал Мейсона из угла со словами:

– Давай, Джем! Преподай этой сучке урок!

Я пляшущей походкой приблизилась к нему, боксируя, но Джем встал передо мной, опустив руки, и покачал головой. Ему пришлось перекрикивать толпу, чтобы его услышали.

– Я не стану бить девушку. Прости, золотко, но не стану. Пэдди вернет тебе твой шиллинг. Я не буду с тобой драться.

Теперь я разглядела его как следует. Он был дюймов на пять выше меня, но руки у него были коротковаты, им недоставало моего размаха. Ноги напоминали барабанные палочки: широкие, как ветви дуба, вверху и изящно округлые в икрах. Плоский живот бугрился кубиками мускулов, а широкие округлые плечи напоминали потолочную балку, причем правое плечо было больше левого. Шея у него выглядела тонковатой для бойца, а на лице не было заметно никаких следов – не верилось, что он вообще выходил на ринг. Бинты на руках пестрели брызгами крови после боя с шахтером. А еще я чуяла запах Задиры, и от этого мне хотелось прыгать и плясать.

Толпа принялась браниться и свистеть, и Джем обернулся, поднял руки и прокричал:

– Я не бью женщин!

Кто-то рявкнул в ответ:

– Самое время начать, малыш! Они по-другому не понимают. Джем! Давай, врежь ей!

А гвоздарки распевали:

– Э-э-эн-н-ни-и-и… Э-э-эн-н-ни-и-и… Э-э-эн– н-ни-и-и…

Посмотрев в лицо сопернику, я вдруг сообразила: это же тот самый мелкий гаденыш с Типтонской портовой конюшни, который обозвал меня цыганвой в тот день, когда я с Биллом и Кэпом впервые оказалась в Типтоне.

Я продолжала приплясывать перед ним, а он все качал головой и уже собирался повернуться и уйти, хотя толпа продолжала освистывать его и обзывать трусом. Тогда я сдвинулась чуть вбок и нанесла быстрый прямой удар ему в лицо. Кулак пришелся в щеку, распоров кожу, и Джем взвился, сверкнув глазами.

– Вот тебе и шрам на милом личике, наглый пустомеля, – бросила я.

Он оглядел меня, все еще не приняв стойку, все еще с опущенными кулаками, и сказал:

– Я тебя знаю. – И улыбнулся. По щеке у него текла кровь, и, вытерев ее, Джем с удивлением посмотрел на собственные пальцы. – Я не стану бить девушку. Поцеловать поцелую, но бить не буду, – заявил он, не переставая улыбаться мне.

– А вот я тебя целовать не стану, – ответила я и еще дважды достала его короткими ударами, после чего врезала правой прямо в живот.

От удара Джем согнулся, и толпа взревела.

– А ты ведь этому училась, верно? – спросил он, выпрямляясь и тяжело дыша. И отступил на шаг, встав в стойку и подняв кулаки для защиты. – Но бить я тебя все равно не буду, – предупредил он.

– Что ж, а я тебя – буду, – ответила я и отходила его правой и левой по предплечьям.

Кулаками я ощущала жар его кожи, и удары получились неплохие – наверняка останутся синяки, – но Джем даже не поморщился и никак не показал боли.

Он отступил, не опуская кулаков, а я наблюдала за его движениями, чтобы вовремя заметить, когда он переместит руки, начнет делать ложный выпад или пригнет голову. Глядя ему в глаза, я пыталась найти брешь в его защите для прямого удара. На секунду защита ослабла, а этот нахал все продолжал мне улыбаться.

Тогда я оттолкнулась ногой и нанесла длинный удар левой рукой поверх его защиты, и в этот момент Джем нырнул в сторону, и я, потеряв равновесие, провалилась в пустоту на том месте, где он только что был. Зрители охнули, и Джем обернулся к ним, вскинув кулак. Все думали, что я упаду, но не тут-то было. Я удержала равновесие и резко развернулась сама, одновременно выбрасывая левый кулак для размашистого бокового удара. Задира все еще стоял с поднятой рукой, повернув голову к толпе, и атака получилась на славу: кулак угодил ему сбоку в челюсть, и я услышала хруст, хотя не могла поручиться, что это было – мои пальцы или его челюсть. Голова Джема дернулась вверх и в сторону, а тело осталось на месте.

Под испуганный вздох зевак Джем Мейсон рухнул на ринг: колени у него подогнулись, и он растянулся на досках. Маленький ирландец воскликнул:

– Боже правый!

Когда раздался звук упавшего на доски тела, толпа на секунду умолкла, а потом буквально взорвалась криками, воплями и ревом, словно скот привели на бойню. Я видела, как Джейни обнимается с гвоздарками, а мужчины машут шляпами. За спинами толпы я заметила большую уродливую голову Билла. Он кивнул мне и улыбнулся. Тут появились констебли, пытаясь протолкнуться к рингу.

В этой суматохе я поглядела на Джема, который еще не пришел в себя. Глаза у него были закрыты, а на лице застыла все та же дурацкая улыбка. Он походил бы на довольного ребенка у груди матери, если бы не ссадина от удара на щеке.

Я нагнулась к нему и сказала:

– Ты должен мне десятку.

Вокруг ринга уже вовсю махали кулаками: констебли попытались разогнать собравшихся. Толпа колыхалась, то распадаясь, то сливаясь вновь, будто стая скворцов.

Коротышка ирландец похлопал Мейсона по здоровой щеке:

– Очнись, Джем!

И тот вдруг открыл глаза. Увидев меня, он снова улыбнулся и сказал:

– Громила хорошо тебя научил, Энни Перри.

– Я же цыганка, Джем, – ответила я. – Мы все способны драться… и забрать твои деньги.

– Теперь-то ты меня поцелуешь? – спросил он.

– Ладно, так и быть, – ухмыльнулась я. – Но сначала получу свою десятку.

Толпа скандировала мое имя, а констебли молотили дубинками направо и налево, чтобы прогнать людей с дороги. Джейни кричала мне, чтобы я шла к ней, но ирландец сказал:

– Пойдем-ка в шатер… Давай, девчушка.

Толпа снова радостно загудела, когда Джем встал и встряхнул кулаками. Мужчины кричали:

– Да тебя девка отделала! Стыдись, Задира! – Но он только смеялся в ответ.

В палатке Джем утерся, натянул рубашку и сказал:

– Лучше отдай ей все, что у нас есть, Пэдди.

И Такер, открывая денежный ящик, заныл: