Текст книги "Кулачные бои в легком весе"

Автор книги: Мик Китсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава шестая

На нашем берегу канала было три кузницы, а на противоположном стоял завод, где всю ночь напролет прокатывали листовое железо и ковали паровыми молотами квадратные заготовки. Печь завода окрашивала ночное небо в оранжевый цвет, и яркие искры плясали в струях пара, кружась и опадая, словно листья, сброшенные раскаленным добела стальным деревом. Здесь не было ни покоя, ни чистого воздуха, который всегда был черен от сажи, грязи и облаков заводского пара. В литейных цехах разливали кипящее железо днем и ночью, заполняя раскаленной белой массой формы и изложницы под крики рабочих. Здесь не было ни рассвета, ни ночи, и птицы не пели, когда красное солнце размытым шаром поднималось над горизонтом, проглядывая сквозь туман, словно пламя через муслин.

Большинство женщин работало на шахте, да и детей тоже; закон запрещал спускаться под землю тем, кому не было десяти, но я знала многих, кто его нарушал. Часто дети грузили уголь на баржи или вывозили в тележках отработанную породу.

Гвоздари стучали молотками всю ночь, если у них были заказы, и наполняли продукцией корзины для приказчиков, которые заказывали товар и расплачивались за него. Расковщики[6]6
  Посредники, которые обеспечивали поставку сырья и сбыт готового товара.


[Закрыть] отправляли приказчиков с железными прутками-заготовками по гвоздарным мастерским, и приказчики говорили, сколько нужно сделать и сколько будет уплачено за партию.

И помилуй Бог того приказчика, который, придя считать гвозди, сказал бы Джейни Ми и Джеку Молоту, что они получат за партию товара меньше условленного. Джейни и Молот держали кузницу как муж и жена, хотя были не венчаны и детьми не обзавелись. Я знала, что в кузницах работает немало детей еще младше меня: одни ковали и обрабатывали материал, другие разогревали в огне прут, держа его клещами, третьи подвое таскали корзины с гвоздями к баржам.

Я предупредила Громилу, что не пойду работать ни в кузницу, ни в шахту, и он ответил:

– А тебе и не придется, ангел мой, моя маленькая цыганская принцесса.

Он сказал, что пивная позволит нам прокормиться. Билл станет в ней хозяином, а я буду подавать пиво, делать фрикадельки и печь хлеб. У Кэпа на соседнем канале стояли три баржи, но он жил у нас, если не возил грузы на север в Ливерпуль, на юг в Бристоль или в соседний Бирмингем, где товары грузили в поезда до Лондона, а там – на корабли, отправляющиеся по всей необъятной империи и даже в Индию.

Кэп рассказывал, что из Ливерпуля корабли везут гвозди и железо в Америку, где трудятся тысячи африканских рабов, где богачи живут в белокаменных домах размером больше нашего литейного завода, а если отправиться из Нью-Йорка на запад, то полям, лесам и широким рекам нет конца и края. Из Ливерпуля же Кэп привез мне глобус: выменял его у какого-то ирландца с парохода. Ничего красивее я в жизни не видала. Глобус был больше моей головы и медленно вращался на подставке: все страны на нем были окрашены в разные цвета, моря обозначались голубым, а горы – коричневым. Кэп сказал, что вещица сделана в Австрии. Поскольку он немного умел читать, то отыскал название Австрии на глобусе, и это оказался большой розовый остров в нижней части.

Я очень жалела, что не умею разбирать буквы. Мне хотелось прочитать названия стран, которые обозначались рядом тонких черных закорючек, похожих на курчавые волоски на руках Билла.

Свою пивную Громила назвал «Чемпион Англии» и заплатил три гинеи за вывеску, где красовалось название золотыми буквами и портрет самого Перри с голым торсом, наизготовку к бою. Вывеску закрепили над дверью, которая вела в общий зал с большой дубовой барной стойкой, настоящими стульями и красивыми витражами. На стенах висели бронзовые светильники, которые мне следовало чистить и полировать, а пол был выложен серым камнем: на нем грязь меньше бросалась в глаза. А грязи было много, поэтому я каждый день протирала пол мокрой тряпкой и раз в неделю отскребала крыльцо. Еще в пабе имелись погреб для хранения пива и кухня в задней части дома, где были раковина и кран с чистой водой, подведенной от водопровода, шедшего вдоль дороги. В кухне у нас стояла красивая и большая чугунная плита, на которой я кипятила воду, тушила мясо и жарила фрикадельки. За домом в отдельном сарайчике находился туалет, к которому с утра до вечера, пока паб не закрывался, стояла вечная очередь, хотя некоторые ходили справлять нужду в канал.

Наверху мне отвели небольшую спаленку с настоящей кроватью и туалетным столиком с зеркалом. В своей комнате я хранила глобус, расческу, которую Билл подарил мне на Рождество, и три платья: два рабочих и одно праздничное с белым передником. Передник я сразу накрыла мешковиной, потому что тут все мгновенно серело от сажи и копоти. Из-за облаков черной пыли от литейных цехов и кузниц окно невозможно было открыть даже летом.

А еще мне подарили сапожки – красивые, из мягкой кожи. Кэп привез их из Бирмингема, где целые магазины торговали обувью, платьями, серебряной утварью и посудой. Сапожки я надевала только по особым случаям, вроде ярмарки на Типтонской пустоши или кулачного поединка во дворе за пабом, куда приходили люди отовсюду.

По ночам, лежа в кровати под грохот литейных цехов и глядя на оранжевые отсветы, напоминающие незаходящее солнце, я думала о маме, о Большом Томе и об остальных Лавриджах. Я все гадала, не приедут ли родичи, как обещали, и не заберут ли меня к себе. Но день проходил за днем, а они не появлялись. Поначалу я тосковала, скучала по семье, по дорогам и живым изгородям. В Типтоне не бывало ни весенних первоцветов, ни майского цветочного буйства. Здесь не бывало спокойных ночей, когда тишину нарушает лишь лай лисиц да крики сов, и не заливались в небе жаркими летними днями веселые жаворонки. Здесь не бывало утреннего пения синиц и дроздов, щебета воробьев и овсянок, требующих хлебных крошек.

Но проходили дни и месяцы, потом пролетел год, другой, и я притерпелась к жизни среди копоти, угольной пыли и заводского грохота.

Мы с Биллом постоянно ругались, и обычно я брала верх. Мне удавалось одолеть его одним лишь сердитым взглядом: если я хмурилась достаточно долго, он сдавался, а если отказывалась поцеловать его в знак примирения, даже плакал. Громила напоминал большого ребенка, и я никогда не боялась его. За те годы, что мы жили вместе, он ни разу не поднял на меня руку. Иногда я пристально смотрела на него, словно готовилась наложить цыганское проклятие, и Билл вздрагивал и начинал креститься. А если я заходила в зал, где он сидел с приятелями и пил пиво, те сразу начинали кричать:

– Поторапливайся, Билли! Хозяйка пришла!

И раз уж судьба дала мне в отцы Билла Перри, то без драк не обошлось. К двенадцати годам я выросла высокая и гибкая, словно чистокровный годовалый жеребенок.

Однажды в то лето, когда мне исполнилось тринадцать, я шла с корзиной на рынок, и по пути на меня напали пятеро малолетних бандитов.

Они прохлаждались под новым мостом, где никогда не светило солнце и стены всегда были мокрые и зеленые. Тем солнечным субботним утром, когда я шла мимо, парни курили трубки и швыряли камешки в канал, сдвинув кепки на затылок и заткнув большие пальцы за модные латунные пряжки ремней. На них были матросские брюки с расклешенными штанинами и ботинки, подбитые гвоздями.

Едва я подошла и увидела их, а они увидели меня, мне захотелось вскарабкаться на насыпь и пойти по дороге между кузницами, а не по темной низине, где сидели хулиганы. Все пятеро подняли головы, и самый крупный из них кивнул и ухмыльнулся.

Тут я вспомнила о смерти Большого Тома и о том, как предугадала ход событий. Над головой с криками кружила почерневшая от копоти чайка, и я вдруг словно услышала, что мне предстоит урок, который следует запомнить. У меня задрожали колени, и я едва не обмочилась. Однако неведомые голоса велели остановиться, повернуться навстречу опасности и выучить необходимый урок именно там, под мостом.

Здоровяк – ему было лет пятнадцать – сплюнул и крикнул мне:

– Ты тут не пройдешь, грязная цыганка! Это наша дорожка и наша земля.

Другой парень, долговязый и тощий, снял с пояса кожаный ремень, какими брадобреи правят бритвы, и принялся похлопывать им по ладони. Потом все пятеро ринулись ко мне.

– Иди сюда, мелкая грязная цыганская сука! Твоя мать была шлюхой, а отец – паршивым псом! – продолжал разоряться здоровяк; в заломленной на затылок кепке и с чернозубой улыбкой он походил на черта.

Мелкий заводила в полосатой рубашке и красных подтяжках заорал:

– Эй, пошрат! Грязная мелкая пошрат!

Я замерла от ужаса, и тихий голос у меня в голове произнес: «Не беги», хотя всем сердцем, всей душой мне хотелось поджать хвост и умчаться прочь.

Скоро парни оказались совсем рядом.

– Держи цыганку! – заорал мелкий, и я заметила размытый взмах ремня и серую кожу руки тощего ублюдка, услышала свист и ощутила сильный удар по подбородку, обжегший кожу, словно меня ужалила разом сотня ос.

Здоровяк схватил меня за плечо, а мелкая сволочь вцепилась в волосы, стараясь повалить на землю. Я пошатнулась, нога заскользила по песку, и я рухнула на спину, хватая ртом воздух и размахивая руками, отчего корзинка улетела в сторону. Мне не повезло приземлиться на камень, и я сильно ударилась бедром. Потом меня начали бить ногами.

Пинки черных кованых ботинок и ослепительные вспышки при каждом ударе.

И вот что я выучила в тот раз.

Время замедляется, когда ощущаешь вкус собственной крови и с закрытыми глазами видишь вспышки яркого света в мозгу. Мысли тоже замедляются, и ты словно взлетаешь над землей и видишь с вышины макушки бандитов, пуговицы у них на кепках, облачка пыли, которые взметают их ноги, нанося тебе удары по голове и по животу. Еще ты видишь, как твое тело внизу подскакивает и сминается, словно тряпичная кукла. И слышишь голоса мучителей, словно эхо, доносящееся из тоннеля. И ощущаешь удары, но не чувствуешь боли. Ни спазмов, ни жжения. И ты спокойно запоминаешь лица бандитов, цвет и расположение клеток на кепках, имена, которые выкрикивают обидчики. У тощего лиловые, как цветки плакун-травы, подтяжки и шрам сзади на шее.

– Врежь ей, Таннер!.. Майки, припечатай мелкую сучку!.. Вот так! Вот так! По заднице! Отделай цыганскую шлюху хорошенько, Тернер!..

А потом ты возвращаешься в свое истерзанное тело, и тебя заливает жар, пот, кровь, моча и сопли.

Тогда я закричала. Меня жгло изнутри огнем ярости. Здоровяк отступил на шаг назад, потом наклонился и поднес к моему лицу кожевенный нож, сжимая рукоять грязными пальцами с обломанными и обкусанными ногтями.

– Видишь, девка? В следующий раз познакомишься с ним. Воткну тебе его сначала в живот, а потом в мочалку, поняла?

Остальные рассмеялись, а тощий, шаривший в кармане моего передника в поисках денег, отозвался:

– Ха! Мочалка! Мочалка!.. Здорово сказал, Билли Стикс!

Корзина плавала в канале, покачиваясь в солнечных бликах. Здоровяк выпрямился, и я как следует запомнила его лицо, его маленькие опухшие глазки, крысиный нос и пушок над верхней губой. Билли Стикс. Еще были Тернер, Майки и тощий по кличке Таннер, а мелкого болтуна называли просто Шнырем.

Я так и не рассказала о нападении Биллу, но поделилась с Джейни Ми. Признайся я Громиле, тот устроил бы войну почище Наполеона: пошел бы прямо по улицам и дворам и повышибал все двери в Типтоне, пока не нашел бы тех пятерых, а потом оторвал бы им головы. А Билл и без сражений с типтонской шпаной творил достаточно бед и затевал достаточно драк в нашем пабе.

Вот я и не хотела, чтобы он лез на рожон, поэтому скрыла синяки под одеждой и постаралась денек-другой не показываться Громиле на глаза. Я достаточно хорошо его изучила, чтобы понимать, чем кончится дело.

Итак, их было пятеро, как лучей у звезды; они вышли из-под моста, пересекающего воду, и на следующую ночь после случившегося у меня начались месячные. Поэтому я знала, что получила знак с небес от Большого Тома: если не научишься драться, не выживешь.

У красавицы Джейни были крепкие руки – недаром она ковала гвозди в мастерской вместе с Джеком Молотом. Она была выше Джека и вертела им как хотела. Джейни пила пиво наравне с мужчинами и без раздумий могла врезать любому, кто пытался схватить ее за задницу – кстати, большую и округлую, как и грудь. Джейни казалась мне самой красивой женщиной в мире, хоть я ни разу не видела ее в нарядном платье, в кружевах или в шляпке с цветами. Кэп говорил, что она прекраснее Елены Троянской, хотя я понятия не имела, кто это такая.

Я рассказала Джейни о хулиганах, о месячных и о том, что это знак свыше от Большого Тома, и она заявила:

– Я научу тебя драться, а потом мы пойдем и проучим их. В наши дни спокойно живется только той девчонке, про которую всем известно, что она готова мстить.

Потому Джейни начала тренировать меня на заднем дворе пивной, пока внутри Джек Молот, Билл и Кэп с кузнецами и работницами шахт хлестали эль, пели и бранились.

Мы проводили во дворе каждый вечер, а по воскресеньям занимались и днем, пока остальные отсыпались, набравшись эля за обедом. Джейни сказала, что когда-то ее учил Громила, а теперь она научит меня.

Сначала она показала мне, как стоять, выдвинув вперед плечо и спрятав подбородок, потом – как отталкиваться ногой, когда бьешь с размаху, как поворачиваться всем корпусом при одних ударах и работать плечом при других. Как наносить короткий прямой удар, рассекающий кожу, и как пригибаться и закрываться обеими руками.

– В кулачных боях главное движение, – поучала Джейни, подпрыгивая передо мной, и ее золотистые волосы трепетали вокруг лица, будто листья ивы перед грозой. – Спроси Билла, и он скажет: чтобы победить, важно не подставиться под чужой удар и одурачить противника, когда атакуешь сам…

Левое плечо молодой гвоздарки опустилось, показывая, что она собирается нанести удар, и в этот миг последовал короткий толчок правой, которого я совершенно не ожидала.

На тренировках Джейни лишь слегка дотрагивалась до меня открытыми ладонями, но мне приходилось увертываться, отступать, закрываться и хитрить, чтобы избежать ее касаний. Она научила меня следить за пространством по бокам противника, чтобы видеть, выпрямляется ли локоть. Если да, последует атака, а если локоть остается согнутым, то это уловка.

Кулачный бой – это умение наблюдать, считывать и предугадывать действия соперника. Это умение видеть просвет до того, как противник его закроет: размер просвета подскажет, как будет нанесен удар. Это умение слышать дыхание противника: вдох, когда он отходит; выдох, когда бьет.

Джейни заставляла меня колотить по мешку, набитому паклей и подвешенному на заднюю стену пивной, и скакать на скакалке, пока гвоздарка пыталась попасть по мне. Она учила меня двигаться, парировать, отбивать низкие и высокие удары, уходить от атаки, пригибаться в обе стороны и распрямляться с апперкотом; учила сокращать или держать дистанцию, пробивать защиту и отскакивать.

Но в первую очередь она учила меня считывать движение и видеть, куда оно направлено.

Примерно раз за вечер ей удавалось приложить меня как следует, и я привыкла держать удар. Пропущенная атака означала, что я неправильно считала движение. Например, не прикрыла бок, когда Джейни шагнула в сторону и размашистым ударом врезала мне по почке, – было чертовски больно.

Пока все пили, мы тренировались во дворе. Лето было жаркое, ночи короткие, а воздух загустел и посерел от копоти и заводских испарений; в глотке стоял привкус кокса и горелого масла. В то лето я вымахала и стала еще выше и сильнее. Во время тренировок я убирала волосы под кепку и надевала штаны и туфли на плоской подошве. Каждый вечер Джейни выматывала меня, заставляя прыгать через бельевую веревку, приседать и подпрыгивать, пока все тело не начинало болеть и разваливаться. В жару она окатывала меня ледяной водой из ведра, чтобы я приучилась к неожиданностям и не теряла концентрации, пока двигаюсь и считываю движения противника. Она показала мне, как наносить серии ударов, пропевая их по себя, словно мелодию: раз-два-три, два-два-раз, раз-два-раз, три-раз-три-раз…

Джейни напевала песенку «Приятель девушки с баржи» и отбивала ритм: раз-раз-раз-два-два-два, – а я в это время молотила кулаками по мешку.

Весь тот год я училась драться у Джейни Ми, и как-то вечером Билл с Кэпом вышли поглазеть, как мы занимаемся. С ними были трое чартистов из Уэльса, которые ездили по стране и читали лекции о забастовках и праве голоса для рабочих.

Был ноябрь, и мы занимались при свете лампы. Громила просто стоял в тени у задней стены и смотрел, держа в руках кружку пива. Рядом ухмылялись Кэп и чартисты.

– Гляжу, ты учишься, Энни, – сказал Громила. – Хочешь стать как старина Билл, да?

– Этот спорт не для женщин, Энни, – встрял Кэп. – Девочкам ни к чему драться. Пожалей ребенка, Джейни. Придумала тоже: учить ее кулачному бою…

Я показала несколько ударов, потом серию раз-два-два-два-раз и завершила ее апперкотом, но Билл только рассмеялся:

– Ты что удумала, малышка? Пока я твой отец, в жизни не позволю, чтобы ты дралась на ринге!

Джейни сидела на тюке с сеном у ворот заднего двора. Она крикнула Биллу:

– А она могла бы достать тебя, Громила! Энни быстрее и резче любого из здешних парней.

– Да она при всем желании меня не достанет, Джейни Ми, наглая ты ведьма. Но у нее и шанса не будет, потому что я не стану драться с женщиной и не подниму руку на дочь, и ты хорошо это знаешь. Хотя иногда тебя и стоило бы проучить за острый язык.

Чартисты расхохотались. Один из них, дородный мужчина с огромной черной бородой, вышел вперед и сказал:

– Нам нужны крепкие молодые женщины, мистер Перри. Молодые женщины, которые ради правого дела не побоятся показать панталоны.

Мужчины снова рассмеялись. Билл обхватил меня, притянул к себе и крепко обнял, как частенько делал, перебрав с элем. А потом сграбастал бородача за лацканы одной рукой и высоко поднял.

– Эта женщина не станет показывать панталоны мужчинам, мистер Пик! – рявкнул он. – Даже ради правого дела. – И швырнул чартиста на землю.

Зимой гвоздари забастовали, поскольку заказов стало мало, а за те, что еще остались, стали платить на два пенни меньше. Гвоздари голодали и просили хлеба по всему Типтону, а чартисты призывали к забастовкам. Радикалы хотели вывести на улицы заодно и шахтеров, и литейщиков, чтобы все прошли маршем к дому фабриканта и потребовали работы и справедливой оплаты. В те недели резко похолодало и каналы замерзли, а радикалы сновали повсюду, раздавая написанные от руки прокламации и листовки, или топтались возле заводской конторы в городе и призывали к забастовкам и маршам.

В тот вечер, когда все гвоздари и кузнецы собрались отправиться к дому хозяина завода, за мной зашла Джейни.

– Идем с нами, Энни, – предложила она. – Твои обидчики наверняка будут шарить по карманам в толпе. Мы найдем эту шпану и проучим.

Билл вместе с Кэпом остался в «Чемпионе», а мы с Джейни пошли к площади, где возле нового здания железнодорожной гостиницы собирались мужчины. Их были многие сотни. Некоторые держали в руках смоляные факелы, а гвоздари прихватили молотки и клещи, которыми размахивали, требуя повышения платы. Мистер Пик, чартист, стоял на ящике и толкал речь. В толпе попадались женщины-гвоздари и работницы шахт; все стояли рука об руку, распевая песни и стуча каблуками. Несколько шахтеров выстрелили холостыми зарядами из мушкетов, и над толпой взлетели снопы оранжевых искр. Облачка сладковатого дыма поплыли в сторону ворот конюшни, где стояли мы с Джейни.

И тут я увидела его. Билли Стикса. Он стал еще крупнее и сильнее, чем в ту субботу у канала. Стикс слонялся за спинами забастовщиков у выхода из переулка возле «Головы короля», и единственный большой масляный фонарь на площади заливал его ярким оранжевым светом. Здоровяк ежился от холода и бросал недобрые взгляды через плечи женщин. На нем была та же клетчатая кепка, что и в тот день, но теперь она словно съежилась по сравнению с головой. Вокруг шеи он повязал белую косынку.

Тут я вспомнила про Джейни, которая стояла рядом, и сказала:

– Вон он.

И она кивнула.

Толпа взревела, потрясая факелами, и с шумом хлынула по дороге на Вулвергемптон, распевая песни и размахивая в морозном воздухе молотками и клещами.

Глава седьмая

Билл Перри ни словом не обмолвился об облаках, которые начали затуманивать его зрение зимой сорок второго. Иногда ему казалось, что он всматривается сквозь облака пара, а если встряхнуть головой, он видел пляшущие перед глазами крошечные белые искры.

Но Перри об этом не говорил. Он продолжал разливать пиво, протирать барную стойку и слушать болтовню посетителей, набивающихся в паб почти каждый вечер. Во время забастовки он разрешал каждому взять четыре кружки в кредит, но никогда не записывал имена, и большинство посетителей выпивало намного больше за его счет. Рабочему человеку не обойтись без пива.

Обычно к семи вечера Билл уже ощущал тепло, спокойствие и умиротворение, какие дает только полное брюхо крепкого стаффордширского эля, и его не беспокоило, что сумма в ящике, где он держал выручку, постоянно уменьшается. Перри был готов поклясться, что зрение у него проясняется и даже становится острее после семи кружек теплого кисловатого пойла из бочек, привезенных с пивоварни. Но забастовка продолжалась, наступили морозы, и канал замерз, а зрение Билла с каждым днем становилось все более туманным и нечетким. Часто окружающие образы утрачивали цвет, даже в холодное и прозрачное утро, когда белый иней покрывал кирпичные стены и темные булыжные мостовые порта.

Вокруг хватало мужчин, да и женщин, которые были бы не прочь бросить вызов Биллу Перри, узнай они, что Громила слепнет и слабеет. И все же, как ни туманилось зрение, он не реже раза в неделю самолично выкидывал за порог тех, кто слишком громко чавкал или проявлял неуважение, сквернословил или с вожделением смотрел на его обожаемую Энни, кто заявлял, что не боится Громилы, чемпиона Англии. Всегда найдется мерзавец, которого нужно как следует проучить.

А еще были штрафы, вгрызавшиеся в стопку банкнот и монет в денежном ящике. Констебли и магистраты постоянно присылали Перри повестки за побои и нарушение общественного порядка, за подстрекательство к сварам в публичном месте, за продажу пива в неразрешенное время.

Тем временем хозяева заводов и шахт обратились в Билстонский работный дом, наняли его обитателей в качестве подмастерьев и заставили вкалывать полный день, пока забастовщики голодали и собирались возле железнодорожной гостиницы, чтобы послушать радикалов из Уэльса.

И пока стачка продолжалась, выручка «Чемпиона» все падала; в иные дни в пабе не продавали вообще ничего, бесплатно раздавая хлеб и пиво голодающим шахтерам и гвоздарям.

Расковщики и приказчики не уступали и не поднимали плату. Один из приказчиков, зайдя в «Чемпион», сказал Биллу, что гвозди и железные прутки везут из Бельгии за половину той цены, которую они просят за работу.

– Ничего забастовщики не получат, если не возьмутся за дело. Только голод и работные дома, – заявил он.

Билл считал этого пузатого человека в котелке безжалостным ублюдком. Пока тот стоял у барной стойки и пил пиво, ни один из посетителей – что мужчины, что женщины – не желал приближаться к нему, сколько бы пива приказчик ни сулил в качестве угощения. Но он расплачивался доброй ходовой монетой, и в тот вечер это была единственная приличная выручка Билла.

Приказчика звали Артур Тинсли, и он работал на расковщика из Бромсгроува, покупая и перевозя гвозди и продавая железные прутки гвоздарям. Женщины его ненавидели. Поговаривали, что он предлагал прутки бесплатно в обмен на возможность залезть гвоздаркам под юбку.

Зиму они кое-как пережили. Энни продолжала тренироваться во дворе с Джейни Ми, и Билл не возражал против того, чтобы девочка немного научилась драться, – все равно она не будет по-настоящему участвовать в боях или сражаться за титул. Он вспоминал, как в молодости видел в Лондоне женский бой: две здоровенные бабищи дрались раздетыми до нижних юбок и с распущенными волосами. В одной из пивных он стал свидетелем того, как знаменитые Джек и Дайна Макгинли устроили друг с другом показательный поединок, за которым наблюдали нарядные джентльмены, подбадривавшие бойцов и делавшие ставки. И те, кто ставил на Джека, проиграли. Билли поставил на первую кровь, и именно Джек, здоровенный мужик, получил от своей жены резкий режущий удар справа, от которого открылась кровоточащая рана над бровью.

Перри был рад, что ему не приходится работать, как его злому горбатому отцу. Билл добыл все необходимое собственными кулаками и головой и поклялся, что его Энни никогда не придется бить молотом по наковальне или спускаться в шахту, пока он остается ее отцом.

С возрастом он любил приемную дочь все сильнее. Из мрачной черноволосой девчушки, бросавшей злые взгляды и бормотавшей цыганские заклинания, она расцвела в прекрасную высокую девушку.

Свои блестящие волосы она стягивала простой черной лентой, а изящные руки Энни двигались с такой грацией и элегантностью, что в затуманенных глазах Билла выступали слезы. Кожа у нее была медового цвета, а взгляд темно-зеленых, почти черных глаз погружал мужчин в оторопь.

В ту ночь, когда в порт пришли чартисты, бастующие двинулись маршем к домам братьев Бэтчей, владевших литейным цехом, а потом к поместью Ардли, где жил сэр Эндрю Уилсон-Маккензи, член парламента и владелец шахты.

И где-то у закрытых ворот Ардли-холла в ту сырую туманную ночь капитан драгунского полка зачитал Акт о бунтах 1714 года, и сотни шахтеров, гвоздарей и литейщиков были атакованы кавалерией. Лошади ворвались в толпу, и драгуны принялись размахивать саблями. Мужчины и женщины падали прямо под ноги толпы; отовсюду неслись крики боли и ярости. Некоторым забастовщикам удалось перелезть через стены вдоль дороги и сбежать через поля. После первой атаки полк перегруппировался и пронесся в обратном направлении сквозь поредевшую толпу, добивая бегущих и еле бредущих раненых.

Сэр Эндрю наблюдал за расправой, сидя на лошади под зашитой запертых ворот Ардли.

Пострадавших было много, и несколько шахтеров побежали в порт за носилками и досками, чтобы унести тех, кто не мог идти сам. Остальная толпа рассеялась, опасаясь новой атаки.

Когда топот драгунских лошадей затих в темноте и капитан, не открывая ворот, доложил о произошедшем сэру Эндрю, на дороге остались два неподвижных тела.

Одним из убитых был валлийский чартист по имени Оуэн Хьюсон, а другим – Джек Молот. Он лежал, широко раскинув руки, посреди дороги, все еще сжимая в ладони длинную рукоять кузнечного молота, а на затылке зияла рубленая рана, в которой проглядывали белые кости проломленного черепа.