Текст книги "Кулачные бои в легком весе"

Автор книги: Мик Китсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава вторая

В запруде перед шлюзами на пустой угольной барже не дымился очаг и не кипел на плите чайник. Судно сидело в воде высоко – его разгрузили накануне, и капитан Фого по прозвищу Кэп был доволен платой, полученной за доставку груза из Типтона. Сейчас он сидел на корме, серый и потный от выпитого накануне пива, и пытался нащупать трубку в кармане куртки. На барже не было ни названия на боку рубки, ни нарисованных ярких роз или рыцарских замков; все судно покрывала угольная пыль, которая, казалось, впитывает яркий свет солнца, поднимающегося над запрудой. Лучи согрели лицо Кэпа, он закашлялся и постучал трубкой о борт баржи, а потом перегнулся через него, наблюдая, как плывет по темной воде пепел с мелкими крошками табака.

Вдоль бечевника[3]3
  Дорожка вдоль берега канала.


[Закрыть] несся мальчишка в заломленной на затылок кепке и полосатой тиковой рубашке, развевавшейся на бегу; он останавливался возле каждой баржи, которую миновал. Суденышко Кэпа он поначалу пропустил, потом остановился, вернулся и склонился над палубой, поморщившись при виде грязной угольной баржи. Повернувшись к корме, где сидел Кэп, паренек спросил:

– Вы капитан Фого?

– Да, малыш, он самый. Вижу, ты очень спешишь, – заметил Кэп, поднося к трубке шведскую спичку.

– Меня прислал Хини. Ваш человек должен быть в ложбине на поле, как только закончатся торги. Говорят, это будет сразу после полудня.

– Не бойся, мой человек там будет. Хотя сейчас он спит глубоким сном и пробудить его может только запах пива. Вот, парень, отнеси шесть пенни в «Петуха» от моего имени и притащи пару кувшинов светлого эля, чтобы мне было легче разбудить бойца… – Кэп протянул монету.

Мальчишка выпрямился и с сомнением посмотрел на него:

– Что скажут мои, если увидят, как я таскаю выпивку для соперника? Сегодня утром должен приехать лорд Ледбери, чтобы встретиться с Хини и обговорить с ним бой. Он выделил призовые и сам поставил пятьдесят фунтов на нашего бойца. Что скажет его светлость?

– Он скажет, что ты добрый христианин, парень. Громила не сдвинется с места без пива, не проснется без него и уж точно не сможет без него драться. Там получится пенни сдачи – оставь его себе за труды.

Мальчишка задумался на секунду, потом схватил деньги и побежал к концу запруды, где стояли краснокирпичные здания складов и дом смотрителя шлюзов, а над водой тянулись ряды поворотных кранов. Кэп встал, посмотрел пареньку вслед, потом склонился к лестнице, ведущей под палубу, и постучал по крыше рубки: три громких удара раскрытой ладонью по угольно-черной железной поверхности.

– Подъем, Билли Перри! У тебя будет пиво к завтраку. Просыпайся, Билли Перри! Просыпайся, красавчик, ибо сегодня ты сорвешь куш!

Изнури донесся утробный звериный рык, потом глухой грохот; рык превратился в долгий раскатистый рев, от которого содрогнулась низенькая закопченная рубка, после чего Кэп вернулся к сиденью возле румпеля, плюхнулся на него и улыбнулся.

– Я уже отправил паренька за пивом, малыш Билли…

Дверь рубки с пронзительным скрипом отворилась, и появился Билл Перри, ссутулившись и пригнувшись.

Злобно щурясь в свете солнечного сентябрьского утра, он устало преодолел три ступеньки до палубы и выпрямился в полный рост. Рубашки на нем не было, только мешковатые длинные серые кальсоны на пуговицах. Ростом в шесть футов и четыре дюйма, Билли обладал широкой и круглой, будто дубовая бочка, грудью, а плечи его напоминали ветви старого дерева. Он загорел до насыщенного коричневого цвета, если не считать старых шрамов на плечах и груди, которые неестественно белели осколками слоновой кости на темном фоне кожи.

Огромная голова казалась высеченной из камня, цветом и видом напоминая обнажившийся слоистый песчаник, и какой бы скульптор ни потрудился над созданием этого угловатого и нескладного образа, он, как не раз говаривал Кэп, был в тот момент или слеп, или мертвецки пьян. Нос походил формой на пастуший посох, он был весь перекорежен и плавными волнами тянулся вниз от бровей над крошечными голубыми глазками, будто его в спешке вылепили из глины. Заканчивался он крупными вздувшимися ноздрями, из которых клочьями торчали седеющие волоски. За тонкими губами скрывались зубы, пожелтевшие, почерневшие и растрескавшиеся; некоторые выкрошились снизу, словно их специально заострили, и поговаривали, что дамы не могут сдержать вскрика при виде улыбки Билла Перри.

Он покосился на солнце, подошел к борту, расстегнул кальсоны и помочился в воду. Кэп прислушался к плеску струи и сообщил:

– Прибегал мальчишка от Хини. Назначил встречу после полудня. Я послал его за пивом.

Билл повернулся, застегнулся и крякнул, потом проворно выскочил на бечевник. Ловкость и ритмичность его движений никак не вязались с массивностью тела. Оказавшись на дорожке, он принялся приплясывать, подняв над огромной головой покрытые шрамами руки и вытянув к небу длинные толстые пальцы. Ладони у него были огромные и плоские, словно лопаты, и тоже изрезанные шрамами, как и предплечья. Из-за глубоко въевшейся грязи они напоминали цветом железо.

На тропинке появился бегущий мальчишка с двумя глиняными бутылями. Увидев полуголого Билла Перри, тянущегося чудовищными руками к небу, паренек остановился как вкопанный. Глаза у него расширились от ужаса, словно при виде твари из ночных кошмаров, и Кэп крикнул мальчишке:

– Что, не красавчик, да?

Билл протянул руку и пророкотал:

– Это мое пиво?

Мальчик робко шагнул навстречу, поставил одну бутыль на землю, а вторую протянул Биллу, и тот ее сразу схватил. Сосуд на полгаллона показался в его огромной ладони крошечным аптекарским пузырьком. Перри откупорил бутыль, опрокинул ее, и пиво с журчанием полилось ему в рот. Опустошив бутыль, он довольно выдохнул, утер рот и посмотрел на мальчика.

– Хороший ты парень, – сказал Билл. – Значит, ты от Хини?

– Да, сэр.

– И ты знаешь, кто я?

– Да, сэр, – пробормотал малец. – Вас называют Громилой.

– Все верно, парнишка. Я Громила и могу одним ударом своротить напрочь твой милый носик, если захочу. И что же обо мне говорят Хини и его дружки? Знаешь, я уже однажды побил его много лет назад.

Мальчишка пожал плечами и молча улыбнулся.

– Ну так что они обо мне говорят? И не бойся сказать правду. Что обо мне говорят твои дружки по вечерам за кружкой пива? – Билл положил тяжелую ладонь на плечо мальчика и аккуратно, но решительно сжал, огромными пальцами прощупывая податливое тощее тело. – Итак, малыш?

Парень начал корчиться, когда каменные пальцы сдавили его плечо неумолимыми стальными тисками. Потом пальцы впились в плоть еще глубже, мальчишку затрясло, колени у него подкосились, и он выдавил:

– Ну… Они говорят… Говорят, что вы совсем спились и больше не можете драться. Лорд Ледбери считает, что Хини победит. Поставил на него пятьдесят фунтов…

Билл Перри начал поднимать мальчишку в воздух. Тот извивался и бился, словно рыба на крючке, а когда огромная рука оторвала его от дорожки, словно подъемный кран, истошно завопил. Билл подтянул мальчика к самому своему лицу.

– Вот что им передай, парнишка. Я еще не спился. И со мной вовсе не покончено, а этот ирландский боров скоро припомнит, каково схлестнуться с Громилой. А его светлости передай, пусть подотрется своими пятьюдесятью фунтами. – Он разжал пальцы, и парень повалился на землю, будто угольный мешок, а Билл обернулся к Кэпу и сказал: – Дай ему таннер[4]4
  Шестипенсовик (разг.).


[Закрыть].

– Таннер? – переспросил Кэп.

Билл медленно повторил:

– Таннер за труды. Давай, не скупись.

Кэп сунул руку в карман, отдуваясь и качая головой. Мальчишка встал и принял протянутую ему серебряную монетку, а потом посмотрел на Громилу снизу вверх:

– А еще… Бой будет по правилам Джека Бротона. И с бинтами.

Билл улыбнулся, обнажив сломанные зубы, и продемонстрировал мальчику кулаки:

– Этим малым бинты не нужны. Скажи Хини, пусть бинтуется, если хочет сохранить красоту своих пальчиков, а я лучше дерусь голыми руками, какими их создал Господь…

Мальчик кивнул и попятился, а Билл тем временем откупорил вторую бутыль и опустошил ее.

Кэп сказал:

– Я пока пожарю яичницу, Билли.

Перри вскарабкался обратно на баржу и уселся на скамью возле румпеля, глядя через запруду в сторону складов и домов. На той стороне строили новый причал, здания и склады, и рабочие таскали поддоны с красным кирпичом к строительным лесам. Берег канала загромождали доски, а пара работников смешивала в стальной ванне известь с песком, готовясь заливать раствор.

– Как здесь все изменилось, Кэп, – заметил Билл. – Все эти дома, стройки… Когда-то вон там не было ничего, кроме травы и деревьев.

– Жизнь не стоит на месте, Билли, – откликнулся Кэп. – Строят новые причалы под разгрузку. Это хорошо. Пытаются сделать перевозку по воде выгоднее, чем по железной дороге. Отсюда прямой путь до доков Бристоля…

– Железные дороги… Проклятущая штука. Снимают людей с насиженных мест и гонят туда, где они никому не нужны. Сегодня сюда по железной дороге притащатся аж из Бирмингема… – проворчал Билл, сердито глядя через запруду, над которой со щебетом носились ласточки.

Перри было сорок два – многовато для бойца. Да и для матроса на барже. Но он был и тем, и другим. Билл помнил, что родился в 1796 году. Его отец Тимоти Перри вкалывал шахтером в почерневшем от угольной пыли городке в Стаффордшире. Этот вспыльчивый коротышка придерживался старой веры и отвесил бы тумака любому, кто предложил бы его семье пойти в баптистскую часовню или в методистскую миссию или сказал бы, что шестерых отпрысков Перри ожидает папистский ад. Тимоти плевался в проповедников и методистов, которые с Библией в руках караулили у шахт, когда рабочие вылезут из деревянных клетей после десяти часов в забое. Перри-старший обожал мессы на латыни, и Билл до сих пор читал «Аве Мария» и «Отче наш» перед боем или ставкой у букмекера.

Билл чувствовал приближение старости, чувствовал, как становится дряблой кожа, как ноют и хрустят колени и плечи, пока пиво не притупит боль, и каждое утро просыпался в испарине. Это был его последний бой: Перри с Кэпом добрались сюда из Типтона на барже с грузом угля, и даже для того, чтобы вести в поводу лошадь и пришвартовать баржу, Перри понадобилось столько сил, что сдавило грудь. Кэпу он об этом не говорил. Победит Билл или проиграет, денег хватит на покупку пивной, которую он назовет «Чемпион Англии». Он уже приглядел подходящее заведение на Спон-Лейн у самой пристани – вдова была готова продать паб за десять гиней вместе с пивными насосами, зеркалами, отличными дубовыми столами и всем прочим. Билл и в самом деле когда-то был чемпионом Англии и никого не боялся, а сейчас мечтал вести спокойную жизнь, торгуя пивом и рассказывая разные истории – уж ему-то было что порассказать.

Однажды он, дюжий парень всего шестнадцати лет от роду, вырубил Тэсса Паркера в девяти раундах, когда тот, ослепший от крови из ссадин на лбу, спотыкаясь и пошатываясь, подставился под Биллов размашистый удар левой. Кулак угодил точно в голову, и толпа удивленно ахнула, когда Паркер вырубился еще прежде, чем упал в грязь. Чтобы усмирить толпу, пришлось вызвать драгун. На поле вспыхнула потасовка, и все вокруг принялись мутузить друг друга, пытаясь получить у букмекеров обратно свои деньги, а подручные стали отбиваться шестами и дубинками, ломая черепа и кости. С Паркером была компания удалых молодцов, и все они поставили деньги на своего бойца. О Билли Перри из Типтона до тех пор не слыхивали, и никто не поставил ни пенни на новичка, кроме его отца Тима и парочки знакомых шахтеров.

Разве не Билл однажды на спор ударом кулака сбросил в канал осла на потеху толпе пьяниц и выиграл десять шиллингов и галлон пива?

Разве не он однажды в Лондоне дрался за приз на льду Темзы, припорошенном угольной золой и свежим снегом, перед толпой лордов, леди и утонченных джентльменов? Тогда против него выставили еврея по имени Мендоза, и замерзшие капли крови бойцов на льду напоминали лепестки розового шиповника.

Еще Билл повстречался как-то с Джеком Бротоном, и тот сказал, что не видел прежде такого стиля, и восхитился его хлестким прямым ударом, рассекающим кожу, и пружинистыми, танцующими движениями ног, отточенными с тех пор, как Перри усвоил главный закон кулачных боев: если хочешь победить, не подставляйся под удар.

И удары ему перепадали редко. Кривые ноги, проворные и гибкие, как рессоры экипажа, позволяли ему раскачиваться и уворачиваться, не останавливаясь даже для атаки, пока правая рука молниеносно вылетала вперед и мигом возвращалась, отчего удар походил на щелчок хлыста. А потом откуда ни возьмись прилетал размашистый хук левой, вышибавший дух из противника, сотрясавший голову, с хрустом смещавший шейные позвонки. Пару раз – а то и больше, он точно не помнил – Билли ломал противнику шею. Он усвоил хлесткий удар слева в голову еще в юности, когда приходилось буквально с боем протаскивать баржу через шлюзы вне очереди. Мало кто отказывался уступить дорогу при виде здоровенного кривоногого детины, который угрожающе двигался навстречу.

Да, Биллу Перри было о чем рассказать у камина после порции доброго эля. Подумывал он и о женщине – хорошей и работящей, которая помогала бы ему в пивной, готовила и пекла. Как делала его мать, черноволосая смуглокожая цыганка, сбежавшая от сородичей, чтобы выйти замуж за Тимоти. Познакомились его родители у часовни в Бирмингеме: молодая цыганка рыдала у входа, потому что ее не пустили к мессе. Тим заставил ее покрыть голову и заявил священнику, что они муж и жена. Мать была высокая, тонкая и двигалась с благородной размеренностью, будто королева, и Билл все еще помнил прикосновения ее холодных тонких пальцев к его лицу. Она умерла от лихорадки, когда ему было девять, и с тех пор отец стал еще более вспыльчивым и заставлял всех семерых детей ходить к мессе каждое воскресенье, даже если для этого приходилось прошагать восемь миль.

Глава третья

Детей иногда продавали на ярмарках, и я слыхала, как Большой Том разговаривал об этом с мамой, но никогда не думала, что такое произойдет со мной, уже почти подростком, а не малышкой, которую можно воспитать как своего ребенка. Меня предлагали покупателям, чтобы я работала – чистила, штопала, стряпала, таскала воду.

Обычно детей продавали, если их становилось слишком много и семья не могла прокормить всех, или у них заболевали отцы и умирали матери, или наступала полная нищета, каку нас. Чаще всего детей забирали наши соплеменники, но иногда это делали и гаджо. Большой Том рассказывал о девочке, которую купил какой-то лорд-гадясо, отвез ее в большой дом, подарил новые платья, научил читать, завел для нее пони и слуг, будто она и впрямь его крови.

Шагая по дороге рука об руку с Томми, я думала, что и мне может повезти. Вдруг меня возьмет к себе какой-нибудь лорд и меня научат читать, подарят лошадку и платья? За всю дорогу Томми даже не взглянул на меня. Мама с остальными детьми сидела на краю дороги у ворот и просила милостыню у людей, шедших на ярмарку, вымаливая хлеб, мелкие монеты или хоть что-нибудь – настолько семья обезумела от голода. Мама еле держалась на ногах и время от времени засыпала среди бела дня.

По словам матери, Мерси и Черити были слишком малы для продажи, а мальчики – это мальчики. Вот и пришлось отдать меня.

Томми тогда заплакал: по щекам у него катились крупные взрослые слезы от осознания того, что ему придется сделать. Мне стало жаль брата, и я сказала:

– Все хорошо, Томми. Я не в обиде. Вы получите за меня пять гиней, и все смогут поесть, а мама купит новую повозку и пони.

Я так и сказала, хотя чувства у меня были совсем другие. Мне казалось, что я с каждым шагом спускаюсь все глубже в черную яму и больше никогда не увижу ни маму, ни Тэсса, ни Бенни, ни Мерси, ни Черити. Но в жизни всегда бывают потери. Мы потеряли Большого Тома, потеряли Камешка, потеряли кибитку со всем добром. А теперь мне предстояло потерять и родных. Но если маме будет нечего есть, она потеряет младенца.

– Я запомню имя и все прочее, – пообещал Томми. – Мы будем знать, где ты, и постараемся иногда тебя навещать. Не бойся, Энни.

Он положил ладонь мне на голову и в этот момент напомнил мне папу, точно так же клавшего мне на голову свою тяжелую ручишу. Томми было тринадцать, и он уже вымахал рослым малым, широкоплечим и крепким, как Большой Том, с длинными руками и крупными ладонями. Моему старшему брату было под силу постоять за маму и позаботиться об остальных. Может, когда подрастет, он сможет биться на кулаках за призы, как когда-то Большой Том.

Мы наблюдали за торгами, стоя в самой толчее. Передо мной постоянно мелькали туловища, ноги, юбки, куртки, а тем временем аукционист объявлял очередной лот, и фермеры расплачивались целыми веерами банкнот. Мне хотелось схватить эти бумажки и пуститься наутек, а потом отдать их маме.

Мы смотрели, как продают пони, и мне понравилась одна красивая темно-бурая уэльская лошадка: еле объезженная, она приплясывала и брыкалась, вращала большими глазами, упиралась копытами и скалилась на толстого мальчишку, который вел ее. За лошадку изначально просили три шиллинга, и я пожалела, что у меня нет денег, чтобы купить ее и отвести к маме, объездить как следует и впрячь в повозку. Тянуть кибитку ей было бы по силам – с такой-то широкой грудью и гладким мускулистым крупом.

Но нам она не досталась и вместо этого, упираясь и брыкаясь, пошла за фермером, который выторговал ее за те же три шиллинга и старого тощего пони. В конце концов фермер вытащил из мешка длинный хлыст и принялся стегать ее: хлоп-хлоп-хлоп прямо по крупу… Лошадка шарахнулась в сторону и встала на дыбы, пытаясь достать обидчика передними копытами, но тот крепко держал ее за недоуздок и продолжал хлестать, приговаривая: «Вот тебе, скотина! Вот тебе, скотина!»

Я вырвалась из рук Томми, подбежала к фермеру, ухватилась за хлыст, который он снова занес над головой, и закричала:

– Не смей бить ее! Сам ты скотина!

Тут подскочил Томми, обхватил меня и залепетал:

– Простите, сквайр! Простите ради бога! Это моя сестра… Она не знала…

Фермер в меховой куртке, из-под которой торчало огромное толстое пузо, бросил:

– Вот языкастая мелкая чертовка, а? Сейчас я ее научу уму-разуму! – и погрозил мне хлыстом.

Мне хотелось воткнуть этот хлыст в задницу мерзавца-гаджо, но Томми оттащил меня в сторону, и я больше не видела, как фермер хлещет пони.

«Никогда нельзя бить пони, – говаривал Большой Том. – С ними нужно беседовать, аккуратно направлять в нужную тебе сторону, шептать им на ушко верные слова, но не бить. Бьют пони только гаджо и демоны».

Томми повел меня дальше, и мы обошли всю ярмарку – прилавки с хлебом, пирогами, рыбой, колбасами… Животы у нас сводило от голода.

Потом зазвенел большой колокол, и толпа отхлынула от прилавков, собираясь туда, где в низинке у живой изгороди должен был начаться бой.

Томми взял меня за руку, и мы проскользнули сквозь частокол ног в гетрах и сапогах в первые ряды и уселись, скрестив ноги.

Томми сказал:

– Вот увидишь, если Хини не получит свое, тут начнется заваруха.

Вокруг собрались мужичины в костюмах или в простой фермерской и дорожной одежде, и все они тянули деньги букмекерам. Ставки принимали четверо, распихивая по карманам банкноты и монеты и выписывая квитанции, выкрикивая шансы посыльным, которые тут же выскальзывали из толчеи и бежали к хозяевам рассказать, какие ставки принимают конкуренты. Были здесь и девушки с ферм в своих лучших воскресных платьях, и суровые старухи с грязными распухшими ладонями, пришедшие с барж. Попадались даже леди: они держались чуть в стороне и хихикали, прикрываясь веерами.

Я сидела на теплой скошенной траве, чуя запах пота и дыхания собравшейся толпы. Кто-то пел, кто-то выкрикивал ставки букмекерам, а кто-то просто молча ожидал начала боя.

Перед нами был ринг – квадрат из четырех железных стоек с натянутым между ними толстым канатом. Площадка напоминала загон, в который выводили лошадей на продажу. Потом на ринг вышел крупный краснолицый мужчина в угольно-черном костюме и черном цилиндре и подул в блестящую медную трубу, и все умолкли, глядя на него.

Мужчина принялся расхаживать по рингу, гулко выкрикивая в толпу:

– Нынче великий и достопримечательный день, который вы навсегда запомните, с гордостью рассказывая, что вы были на этом поле в этой великой стране в правление нашей новой королевы (пусть Господь благословит ее и дарует ей долгую и успешную жизнь!) и присутствовали при реванше между Томом Хини, Ирландским Ураганом, и стариной Биллом Перри, Типтонским Громилой. Многие из вас не забыли тот дождливый день в Хэтфилде, когда эти два джентльмена встречались в прошлый раз и приз достался Громиле. Понадобилось немало обсуждений, встреч, сообщений и писем по всему нашему королевству, чтобы устроить этот исторический реванш. Дамы, просим вас не пугаться и не кричать, когда сойдутся эти два исполина, ибо наверняка прольется кровь, будут ссадины, раны и ушибы, но не забывайте о внутреннем величии кулачных боев. За кажущейся дикостью мужчин, которые выйдут на ринг друг против друга, стоит благородное и почтенное искусство, требующее навыков и точности, хитроумия и техники, напряжения тела и ума, когда человек выходит помериться силами со своим ближним в этом древнейшем из бойцовских состязаний. И разве в античные времена римлянин Цицерон не говорил сенаторам, что это занятие весьма благородно и изящно и что мужчина, желая проявить свою силу во всей красе и познать величие собственного духа, должен обмотать кулаки полотном и встретиться в бою с другим мужчиной, также обмотавшим кулаки тканью? Разве Эвриал и Эпей не сошлись отважно лицом к лицу перед греками на играх в память о Патрокле, перед ликом и под возгласы самого Ахиллеса?..

Томми обернулся ко мне и сказал:

– Громила старый, и выпивка совсем его доконала, а Хини сильнее и быстрее. Но я хочу, чтобы победил Билли. Папа говорил, Громила – пошрат.

Слово пошрат означает, что в человеке есть хоть капля цыганской крови. Будь Большой Том здесь, он тоже болел бы за пошрата в бою против гаджо.

Я посмотрела на большой шатер на другой стороне. Там стоял высокий молодой человек в коротком синем сюртуке; на плечи юноше спадали светлые кудри. Ладный и красивый, он щегольски опирался на трость и весело беседовал с тремя другими юношами, тоже завитыми и в нарядных сюртуках. У двоих в руках были шляпы, рядом лакей держал шляпу молодого красавца. Все господа пили вино из высоких бокалов.

Толстяк в центре ринга между тем продолжал:

– И мы обязаны выразить глубочайшую признательность достопочтенному и благородному юному лорду Ледбери за призовой кошелек, висящий сегодня на столбе… – Распорядитель указал на красавчика, и тот с улыбкой поклонился под аплодисменты толпы. – Более того, на столбе вы видите не один кошелек, а два, ибо в своей щедрости и ради торжества спортивного духа его светлость предоставил призы для обоих участников эпической схватки, и смысл его поступка состоит в том, что наши герои ведут бой не ради денег, но ради чести и демонстрации мужской доблести, как это делали в старину греки… И разве Вергилий не писал в «Энеиде»…

Я посмотрела на два кожаных мешочка, которые висели на столбе рядом с лордом и его приятелями.

– Сколько там, Томми? – спросила я.

– Тридцать гиней для победителя и двадцать для проигравшего. Вознаграждение получают оба бойца.

Я попыталась представить, что будет, если перелезть через толпу, подкрасться по колючей траве к столбу, схватить кошельки и помчаться к маме и родным, держа в руках тридцать и двадцать гиней разом. Это были самые большие деньги в мире. Мы могли бы запросто купить отличного пони за пять гиней, и хлеба, и новый чайник, и повозку – еще гиней пять за все, и еще осталась бы куча денег мальчикам на сапоги, а нам – на платья, ленты и ткани для вышивки. И чем дольше я думала, тем сильнее разгоралась во мне черная злоба из-за того, что содержимое двух маленьких кожаных мешочков могло решить все наши проблемы и меня не пришлось бы продавать.

Но прежде чем я успела подобраться к кошелькам, человек в центре ринга перестал голосить, и толпа взорвалась криками и смехом, приветствуя бойцов, которые вышли из шатра и направились к канатам.

Один из участников был огромен, словно крупный старый шайр[5]5
  Британская порода лошадей-тяжеловозов.


[Закрыть]. Он медленно шагал к центру ринга, глядя прямо перед собой. Руки у него не были забинтованы, а надел он лишь черные штаны и черные полотняные туфли. Кожа здоровяка цветом напоминала глиняный пивной кувшин и была блестящей, толстой и морщинистой, словно старое седло. Ладони он сжал в кулаки размером с две здоровенные репы, какими кормят овец, а едва он посмотрел на толпу, как раздались приветственные крики:

– Давай, малыш Билли! Давай, Громила!

Второй боец против Громилы был все равно что наша Мерси против Томми: его макушка едва доставала сопернику до плеча. Бритая наголо голова блестела, как начищенный медяк, туловище выглядело поперек себя шире, руки же были обмотаны грубой белой материей и свисали вдоль тела, но не безвольно. а словно отдыхая.

Толпа освистывала обоих участников, не обращая внимания на человека в цилиндре, размахивающего руками и дующего в трубу, призывая к тишине.

– Хини, чертов папист! – вопили зрители. – Грязный ирландский папист!.. Билли, не хочешь пива?.. Может, накатишь? Злее будешь!.. Ну и здоровый же ты цыганский урод, Громила!.. Да я тебя и сам свалю! Я вас обоих свалю!..

Противники молча смотрели перед собой, не глядя друг на друга, а толстяк зачитывал правила Джека Бротона, по которым предстояло драться:

– Эти джентльмены воздержатся от укусов, пинков или выкалывания глаз, они не будут пользоваться коленями или ногами для причинения вреда друг другу, и исход состязания будет решен исключительно ударами кулаков… Раунд завершится, когда один из бойцов упадет, однако упавшему будет дано время восстановить равновесие без помехи со стороны противника. Секундантам разрешается обмывать и очищать раны между раундами, но время, отведенное на это, не должно превышать одной минуты… Поединок завершится, когда…

Тут его оглушительный голос и рокот толпы внезапно стихли у меня в голове, и я посмотрела на Громилу. Мне виделось, что его окутывает голубое сияние, и я различала каждый вдох и выдох Билла. Он выглядел величественным и благородным, словно породистый жеребец перед скачками, и не было ни страха, ни сомнения в его сияющих, точно маленькие твердые алмазы, глазах, пока он обводил взглядом толпу, раскрыв рот и демонстрируя пеньки зубов. А потом Билл вдруг уставился на меня, сидевшую впереди всех, и широко улыбнулся.