Текст книги "Кулачные бои в легком весе"

Автор книги: Мик Китсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Мик Китсон
Кулачные бои в легком весе

Mick Kitson

Featherweight

Перевел с английского Павел Смирнов

Художник Катерина Скворцова

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

Настоящее издание выходит с разрешения Canongate Books Ltd, 14, High Street, Edinburgh EH1 1TE и The Van Lear Agency

© Mick Kitson, 2021

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление ООО «Издательство „Аркадия“», 2022

* * *

Энни родилась в цыганской семье Лавриджей, кочующей по Англии в разгар индустриальной революции середины XIX века. Когда ее отец внезапно умирает, оголодавшие родичи, не в силах прокормить девочку, продают ее на ярмарке знаменитому кулачному бойцу Биллу Перри по прозвищу Типтонский Громила. Так Энни в девять лет оказывается в шумном промышленном Типтоне, посреди зарева сталеплавилен и угольной пыли. Но ей везет: несмотря на угрожающий вид и пудовые кулаки, у Билла доброе сердце. Он удочеряет Энни, и она становится маленькой хозяйкой в его пабе «Чемпион Англии».

А когда стареющий Громила начинает терять зрение и силы, приходит очередь Энни выйти на ринг. Теперь она сама будет биться на кулаках – за Билла, за свое будущее и за любовь.

* * *

* * *

Джиму Китсону, моему брату

Пролог

Итан, Пенсильвания, 1906 год

Джинни Бранд стояла перед хозяйкой и размышляла о причинах диковинного события – иначе и не назовешь вызов с кухни в одиннадцать часов прекрасного осеннего утра. Впрочем, любопытно уже то, что ее вообще позвали.

Она всего во второй раз видела гостиную. И впервые с девушкой разговаривала сама хозяйка. Старуха общалась с прислугой только через дядюшку Кенни. Именно он и ворвался в кладовую, где Джинни запечатывала банки с яблочным компотом, и удивленным голосом сообщил:

– Джин, хозяйка хочет с тобой поговорить.

Он протянул руку Джинни, не меньше нее изумленный этой странной просьбой, хотя знал, что в последние несколько месяцев хозяйка время от времени начинала чудить. С октября Кенни уже трижды видел у крыльца усадьбы двуколку поверенного Салливана.

Теперь Кенни беспокоило, что юную родственницу, которую он в прошлом году привез из Файфа, где жила его семья, позвали в дом так неожиданно и так некстати. В усадьбе редко случались события, которые хозяйка не обсуждала бы с Кенни. Но старуха была себе на уме и знала о слугах и о событиях в деревне много такого, что ей не могла рассказать ни одна живая душа.

Кенни на секунду остановился и посмотрел на племянницу. Она была рослая, выше него самого, и такая же ясноглазая и вспыльчивая, как и его мать. Только на прошлой неделе в очереди у пекаря она затеяла ссору и поколотила дюжую валлийку.

– Уж точно шотландские леди так себя не ведут, мистер Кен, – заметил кучер Дэн Уайт, рассказав Кенни о происшествии, которому сам стал свидетелем, ожидая на козлах, пока Джинни покончит с утренними поручениями.

А еще девчушка любила петь, занимаясь домашней работой. У нее был мелодичный голос, и она предпочитала баллады Робби Бёрнса, всегда радовавшие слух Кенни. Они напоминали ему о крошечной деревеньке на вершине холма на берегу Форта, где он рос до переезда в Америку, где мужчины трудились в шахтах, а женщины белили холсты в полях. Голос у девушки был теплый и нежный, будто летний дождь, но теперь Кенни беспокоился, не потревожил ли он хозяйку, долетев из нижних коридоров до ее салона наверху.

– Надеюсь, ей не рассказали о твоем позорном поведении в пекарне в прошлый вторник, – торопливо поднимаясь по задней лестнице, ворчал он на Джинни, отряхивающую с фартука пыль и кусочки яблочной кожуры. – А может, ты беспокоишь ее песенками, которые распеваешь целый день.

– Она и слыхом не слыхивала о пекарне, Кенни… Откуда ей?

– Не знаешь ты ее, милая. А на кону моя репутация. Это я за тебя поручился и привел в усадьбу, не забывай. – Он подтолкнул ее к двери гостиной. – Храни тебя Господь, если хозяйка недовольна. И не вздумай упоминать о заварушке в очереди к пекарю.

Джинни постучала и услышала из-за двери негромкое хриплое: «Войдите».

Хозяйка сидела у окна. На фоне яркого утреннего солнца был виден лишь ее силуэт с изящной тонкой шеей и забранными в тугой пучок волосами. Джинни вошла в гостиную и неловко присела в реверансе.

– Вы хотели меня видеть? – пробормотала она.

Старуха повернулась, и ее лицо скрыла густая тень.

– Подойди поближе, девочка, – сказала она, и Джинни послушно шагнула вперед. – Вот. Возьми меня за руки, – велела хозяйка.

Джинни едва не вздрогнула, коснувшись узловатых, скрюченных рук – блестящих, словно полированное красное дерево, изрезанных тысячами крошечных морщинок, но при этом невесомых, легких и воздушных, словно гусиные перья. Костяшки пальцев были усеяны шишками и ямками, словно крошечный горный хребет, и сквозь истончившуюся смуглую кожу проглядывали старые сероватые кости. Гладкие белые пальцы Джинни, сжимавшие ладони старухи, напоминали весенний цветок, распустившийся посреди кучи мусора.

Хозяйка сказала:

– Только руки у меня и были, девочка.

Джинни попыталась улыбнуться и ответила:

– Да, госпожа.

– У тебя красивые пальцы, – заметила та. – Когда-то, давным-давно, и мои были такими же. Они стали моей судьбой и моим счастьем.

Джинни посмотрела старухе в лицо. Ее глаза отливали пугающей темной зеленью мельничного пруда. Девушка стала размышлять о ее голосе: каков он? Говор у хозяйки странный – не шотландский, не ирландский, не валлийский. Он не походил ни на американскую речь, ни на зычный акцент немцев или голландцев. В нем не было ни итальянской ритмичности и напевности, ни еврейской гортанности. Не слышалось в нем ни протяжности и насмешливости, какую ей доводилось встречать у негров, ни отрывистого уверенного стрекота англичан.

Хозяйка прикрыла глаза, откинула голову и, слегка кивнув, произнесла:

– Я видела, Джинни Бранд, как ты отделала ту здоровую девку в очереди у пекарни.

Джинни покраснела и сморщилась, но хозяйка только радостно хохотнула, трясясь всем своим тощим телом.

– Поделом ей досталось, верно? Ты напоминаешь мне одну прелестную юную барышню, которую я когда-то знала. Это было очень давно.

– Простите, госпожа. Да, я тогда вспылила. Но наш Кенни об этом ничего не знал. Та девка стала цепляться ко мне, потому что я из Шотландии. Вот я и взбесилась. Мне очень жаль, если это доставило вам какие-то неприятности, госпожа.

Хозяйка улыбнулась, обнажив крепкие белые зубы, и похлопала Джинни по руке:

– Ну и здоровенная же была толстуха, да?

Ободренная озорной улыбкой на старческом лице, девушка ответила:

– Да, верно, госпожа. Здоровенная толстуха. И рот у ней поганый. Она такие гадости говорила, госпожа…

– Вот и хорошо, что ты затолкала эти гадости ей обратно в глотку, девочка моя. Вижу, кулак у тебя быстрый. Да и размах хороший.

Последнее замечание озадачило Джинни.

– Ты все правильно сделала, – продолжала старуха. – Иногда женщине приходится драться. Хорошо, что ты это умеешь.

Она подалась вперед, вперившись в Джинни темно-зелеными глазами. Утреннее солнце прогревало гостиную, и в его лучах плясали пылинки.

– Кто твои родители? – спросила хозяйка.

– Отец был шахтером. Он тому два года как погиб, когда шахту затопило. Мама умерла на следующий год от лихорадки вместе с младшей сестренкой. Поэтому Кенни за мной и послал. И я вам очень благодарна, госпожа, что позволили мне приехать.

– Кенни слишком хороший человек, чтобы прозябать в плавильне, а если ты из его родни, то наверняка и сама хорошая. Да еще такая милая и красивая, что мои старые глаза радуются уже от одного твоего присутствия. И песни твои я слышу, дитя мое.

Джинни прикрыла рот ладонью:

– Простите. Я буду петь потише, чтобы не досаждать вам, госпожа. Там, откуда я родом, мы все время поем.

– Никогда не извиняйся за поэзию, девочка. И тем более не извиняйся за мистера Бёрнса. Он лучше всех на свете, хотя его бедное сердце было разбито. Наверное, его обидела какая-нибудь шотландская красотка вроде тебя, Джинни Бранд.

Девушка попыталась улыбнуться, но была слишком озадачена странными речами старухи и только порадовалась, когда та протянула ей руку и сказала:

– Помоги мне пересесть в кресло. Я устала сидеть на стуле.

Девушка взяла хозяйку за руку и поддержала ее, пока они шли через гостиную. Крошечная фигурка владелицы поместья казалась такой же невесомой, как и ее узловатые руки: она словно плыла, держась за руку Джинни, к креслу возле камина. Рядом с камином стоял тяжелый шкаф из темного дуба с блестящими стеклами, и пока старуха медленно опускалась в кресло, словно запоздалая апрельская снежинка, Джинни украдкой бросила взгляд внутрь. Там не было ни безделушек, ни фарфора – мейсенского или стаффордширского. Вместо этого посреди единственной полки на тонкой льняной салфетке было бережно уложено бронзовое колечко, а рядом с ним – обрывок выцветшей красной ленты. На огромной стеклянной полке вещицы казались совсем крошечными и словно парили в воздухе.

Когда девушка снова посмотрела на старуху, та все еще улыбалась. Со стороны окна тихую гостиную заливал золотистый свет косых солнечных лучей, и все пространство вдруг наполнилось пляшущими искорками пылинок.

Хозяйка сказала:

– Ступай, позови Кенни. Пусть принесет нам чаю. Я хочу с тобой поговорить.

И когда Джинни направилась к двери, старуха произнесла вслух, не обращаясь ни к кому:

– Только я одна и осталась. Никого больше нет. Теперь все они – лишь старые песни.

Глава первая

В детстве я говорила на блэк-кантри[1]1
  Диалект английского языка, распространенный в промышленном районе к северо-западу и западу от Бирмингема. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], но не особо много. Я и сейчас неразговорчива. Меня называли унылой клячей: я вечно хмурилась и шагала тяжело и чуть пригнувшись, словно тяжеловоз, тянущий баржу с углем. Я и до сих пор хожу так же, только медленнее из-за возраста, больных костей и распухших костяшек пальцев, когда-то гладких и быстрых.

В пути мы иногда говорили по-цыгански, но и этого языка я уже не помню. Он совсем исчез из моей речи и памяти. Выветрился и рассеялся по дорогам, трактирам и ярмарочным полям. Но в голове все еще остаются песни, и они время от времени всплывают, когда слово, или звук, или знакомый акцент блэк-кантри, вдруг проскальзывающий среди американской речи, вызывают в памяти обрывки голосов, целые фразы и мелодии, услышанные или спетые мной самой, совсем мелкой девчонкой, которую выставили на продажу и которую купил Билли Перри. Глухой удар баржи о причальную стенку. Шелест каната по устою моста. Мягкий топот лошадиных копыт. Мамин плач в тот день, когда я шла на ярмарку, держа за руку Томми.

До той ярмарки родители много лет странствовали по дорогам и полям всей страны, от городов и деревень до торфяников и перелесков. Мы видели, как леса вырубали на подпорки для шахт и шпалы для железных дорог, как спрямляли реки. Как угольные отвалы, кирпичные стены и каналы змеились по зеленым пастбищам, где совсем рядом еще оставались живые изгороди. Как в том месте, где все каналы сходятся к реке, поднялись к небу новые кирпичные дома и как все вокруг заполнилось илом, когда построили новые шлюзы и рабочие заложили кирпичом пропускные и сточные трубы. Как везли и устанавливали глыбы красного песчаника. Как в земле рыли ямы в поисках угля, глины и песка и как обжигали известняк в каменных печах, дымивших и светившихся ночь напролет.

Перед глазами все еще предстает бурая тропинка, по которой мы шли на ярмарку в лето после того, как Большой Том упал замертво под проливным дождем, пытаясь вместе с моими братьями Томми и Тэссом вытащить кибитку из сточной канавы.

Когда отец рухнул, словно подрубленное дерево, белый как молоко, ухватившись за грудь, мальчики принялись плакать и кричать, а мы с мамой, Бенни, Мерси и Черити смотрели на них из-под холста, который держали над головой.

Кибитка накренилась, ее задняя часть задралась к небу, а Камешек, наш пони, бился и тянул недоуздок, боясь свалиться в канаву следом за повозкой. Томми и Тэсс вцепились в конец шеста, подсунутого под передние колеса, а Большой Том неподвижно лежал лицом вниз, и капли дождя колотили ему по спине.

В ту дождливую ночь, когда умер Большой Том, я прозрела. Я знала, что отец мертв и что его душа витает над нами, что выпученные от ужаса глаза пони, тянущего повозку из канавы, – отражение нашей собственной боязни оказаться в канаве и необходимости биться из последних сил за свою жизнь.

После этого я стала намного спокойнее. И чем спокойнее я становилась, тем больше мне открывалось. Я научилась парить, скользить над землей, и видеть, что к чему, и порхать как пушинка, и кружить над миром.

Мама рассказывала мне, как ставить шатер у остролиста, приветствовать вьюрков и малиновок, радоваться, когда чешется ладонь или нос, и стараться поутру встретить белую лошадь.

Большой Том умер в апреле, а когда мы в сентябре приехали на ярмарку, листва боярышника на живой изгороди вдоль дороги уже посерела, утратив свежесть, и местами стала бурой, а гроздья ягод из зеленых превратились в багровые, привлекая стаи воробьев. Крылья коноплянок пылали на солнце, последние ласточки носились над самой землей, готовясь пуститься в странствие по бескрайнему небу.

Листья дубов, склонившихся над тропинкой, по которой мы шагали, уже желтели; на ветвях было полно зеленых желудей. Мама говорила, что изобилие желудей, фруктов и ягод предвещает суровую зиму. Я смотрела снизу вверх на листву, сквозь которую пробивалось яркое утреннее солнце, и тащила ревущую малышку Черити за руку следом за мамой на ярмарку, хотя не было у нас ни лошади на продажу, ни корзин, ни лент, ни вышивки – ничего.

Но, глядя на струящийся через кроны деревьев солнечный свет и слушая шелест воробьиных крыльев, я видела изнанку всего сущего и чувствовала – как ласточки чувствуют будущее путешествие, – что сегодня мне предстоит отправиться в дорогу.

Куда-то на другую сторону жизни, куда с трудом пробивается солнце.

Мы остановились и начали есть ягоды прямо с куста, потому что очень проголодались, а мама ждала нас, но сама не взяла ни единой ягодки. Она была очень худая, если не считать большого живота, в котором рос новый младенец.

Внизу раскинулась узкая долина. Вдоль берегов каналов, насколько хватало глаз, тянулись ряды барж и суденышек. Над их трубами к ясному утреннему небу вились дымки от печей, на которых кипятили чай, а возле домика смотрителя шлюза над запрудой дородная девица застилала стол белой скатертью, готовясь продавать пирожки и булочки матросам с барж, идущим на ярмарку.

В поле рядом с каналом стояли привязанные к вбитым в землю стальным колышкам огромные кони-тяжеловозы, и мальчишки наполняли их поилки из кожаных ведер, в которых таскали воду из ручейка, сбегающего по склону холма. Вода так сверкала на солнце, что приходилось зажмуривать глаза. Утро было солнечным, но на востоке в небе еще виднелся серпик луны. Спускаясь в долину, мы увидели мужчин, которые курили трубки возле большого стога свежего сена перед открытыми воротами, украшенными флагами и лентами.

Там же были работники пивоварни, катившие бочки от телеги, запряженной клейдесдальскими тяжеловозами. Кони нетерпеливо фыркали и били копытами, а пара мальчишек в белых куртках расставляла деревянные козлы. Высокая толстая тетка в ослепительно-белом переднике, надзиравшая за установкой, кричала и бранилась на мальчишек, а те поспешно двигали столы и раскладывали вокруг них тюки для сидения.

Траву в поле только что скосили, место для торгов обнесли веревкой, натянутой между железными кольями, а для аукциониста возвели небольшой помоет из свежих желтых сосновых досок. В дальнем конце размещались лошади и пони всевозможных пород и размеров: всех их привели на продажу или обмен. Животные стояли в загонах, где подручные конюхов расчесывали им гривы и чистили копыта.

В те годы я разбиралась в лошадях. Там были уэльские пони и кобы, шайры и клейдесдали, ирландские коннемары, дейлы и феллы, кливленды и крупные, медового цвета суффолк-панчи. Там были и огромные тяжеловозы, тянущие баржи, и пони, волокущие тележки, и коренастые верховые для дворянских детей, и низкорослые лошадки для работы на рудниках и в полях, и костлявые старые клячи для живодерен.

Внизу широкую дорогу, что вела от города к шлюзу и запруде, постепенно заполнял поток торговцев и разносчиков, молочниц и табачников, тележек с горами яблок и груш, торговцев лентами и горшечников, воловьих упряжек, тащивших телеги с дровами. Вот рыботорговец и ледовщик везут на подводах огромные глыбы льда, укрытые мешковиной. Вот крепкие маленькие пони тянут яркие повозки, расписанные рыцарскими замками и цветами. Вот бродячие артисты едут в кибитках и фургонах с зеленым полотняным верхом. Вот торговцы модными безделушками, вот полная тележка спелой клубники, вот клоуны и кукольники с полосатыми шатрами и раскрашенными шестами, вот надрываются собаки в тележке, нагруженной бочонками с сидром. Попадались в толпе солдаты в ярко-алых мундирах с белыми кушаками и кавалеристы с перьями на касках, дамы в изящных широких юбках и деревенские простушки в муслиновых передниках. В людском море, стекавшемся к полю, было много девушек в лучших воскресных нарядах и красивых шляпках и мужчин в треуголках и цилиндрах. Я увидела, как одна дама остановилась, достала серебряную коробочку и втянула носом немного молотых пряностей, чтобы перебить окружающую вонь от конского навоза, человеческого пота, открытых бочонков, пара, дыма и людей, справлявших нужду в живой изгороди.

А в ложбине, тянувшейся вдоль ручья, была огорожена веревками площадка для кулачных боев, которые начинались после окончания торгов. Рядом стояли палатки для бойцов и их окружения, а на воткнутых в землю шестах уже висели кошельки для всех желающих сделать ставки на результат боя. Еще до начала поединка народ уже думал о его исходе и был готов выкладывать денежки, чтобы узнать у букмекеров ставки и получить подсказку.

На платформе в дальнем углу расположилась кузница. В горне уже пылал огонь, и кузнец в кожаном фартуке высыпал из мешков уголь и раздувал пламя мехами, отчего над полем плыли облака серого дыма, запах которого мы чуяли даже на вершине холма, выстроившись рядом с матерью.

Черити, Мерси, и я, и Тэсс, и Бенни, и Томми, и моя мама, которую звали Кассия, – все мы были Лавриджами, как и наш отец Большой Том Лавридж. Происходили мы из народа рома и странствовали по земле, а гаджо[2]2
  У цыган – обозначение любых других народностей.


[Закрыть] называли нас цыганами, оборванцами и бродягами, поскольку мы жили в кибитке и никогда не останавливались, не сидели на месте, работали по воскресеньям, и нас не пускали в церкви и часовни.

Девочки – Черити, Мерси и я – были без шляпок, мальчишки – без кепок. Все мы топали по пыльной тропинке босиком. На Тэссе, шедшем следом за Томми, были только нижняя рубашка и штаны, а на Бенни – вельветовые бриджи и холщовая безрукавка, в которых он спал прошлой ночью. Мы с Мерси и Черити носили длинные серые шерстяные платья с передниками, завязанными на бант за спиной. Мы шли за мамой, выстроившись по возрасту, и хотя она пять месяцев как стала вдовой, еще через пару месяцев ожидался новый малыш, которого ей придется одевать и кормить. У Томми и Тэсса за спиной болтались узлы с нашим скарбом, увязанным в холстины, которые мы растягивали между деревьями по ночам, чтобы укрыться от непогоды.

Все последние месяцы мы недоедали, и в дороге нас постоянно преследовал голод. Он доводил до слез; от него пухли животы. По ночам Мерси все время хныкала. Малышка Черити молчала, и это было еще хуже: значит, она печальна, больна и угасает.

В последний раз мы ели два дня назад, когда жена фермера вынесла нам, сидевшим на обочине напротив ее ворот, каши и свежих яблок. Вокруг большого и просторного фермерского дома из красного кирпича с шиферной крышей был обнесенный забором сад, где росли яблони с крупными зелеными сладкими плодами. Фермерша сжалилась над нами, вереницей Лавриджей, что тащились по дороге без лошади и повозки, и, несмотря на запрет мужа кормить цыган и бродяг, принесла нам горшочек каши, ведро чистой воды и выдала по свежему зеленому яблоку.

После смерти Большого Тома мама стала попрошайничать и принимать еду и убежище, когда их предлагали. Камешек, наш старый пони, тоже умер через месяц под дождем, в сырости, пока мы все, дрожа от холода, сгрудились под навесом. Бедный Камешек… Мама говорила, что он очень скучал по хозяину. Когда не стало Большого Тома, пони зачах и умер от лошадиной лихорадки, и все мы стали чахнуть, и мама плакала у костра ночи напролет. Большого Тома мы похоронили у ограды церковного кладбища в Яксли, потому что не ходили в церковь и работали по воскресеньям и молодой викарий запретил хоронить отца на освященной земле. А бедного Камешка нам с голоду пришлось зажарить и съесть, хоть мясо и невозможно было прожевать.

Наша семья поселилась в рощице неподалеку от Яксли, и мы с Мерси получали по три пенни в день за то, что отпугивали птиц от гороха и ячменя. Томми и Тэсс очищали поле от камней и зарабатывали шиллинг в неделю, и мы жили и работали в этой роще, пока однажды вечером, увидев ворона на закате, я не почуяла, что нас ждет беда, а потом в рощицу ворвались мужчины с палками и прогнали нас. Томми и Тэссу разбили головы, к тому же, убегая от налетчиков, пришлось бросить большой чайник и старые блестящие сапоги Большого Тома. Той ночью я взлетела, будто птица, и сверху послала жестокое проклятие мужчинам, которые били нас и плевали вслед, прогоняя из своей рощи.

Дальше мы пустились странствовать по дорогам. Весна и лето выдались сухими и теплыми, и это было хорошо, потому что наша верхняя одежда и все одеяла остались в старой кибитке, гнившей в той самой канаве, у которой умер Большой Том. Возвращаться туда не имело смысла: кибитка была проклята, в этом мы не сомневались, как и в том, что осенью деревья сбросят листья.

Мы собирали все, что могли, мама шила сумки и одеяла для продажи на ярмарках, а мальчики таскали камни и рыли канавы.

Но к сентябрю деньги у мамы в кошельке перевелись, а зима уже приближалась, и скоро должен был родиться новый ребенок. Мы бродяжничали, останавливаясь попросить милостыню там, где была вода или укрытие от солнца. И всегда селились возле остролиста или боярышника.

На эту ярмарку мы приходили каждый год, пока был жив Большой Том. Мама продавала вышитые ею сумки и одеяла, а мы бегали по свежескошенному лугу, пока Большой Том болтал с другими мужчинами о лошадях и местах, где можно найти работу. Камешка купили на этой самой ярмарке еще до моего рождения, когда Томми и Тэсс были маленькими, а мама носила под сердцем Бенни. Меня тогда и в планах не было, но для Большого Тома я стала светом очей и всегда вызывала улыбку на его красивом широком лице.

Мама рассказывала, что до нашего рождения Большой Том участвовал в кулачных боях на ярмарках и однажды выиграл две гинеи, выступив против парня из Уолсолла, которого он уложил после боя, продолжавшегося целый час. У отца на руке остался шрам от укуса противника, напоминающий большой полумесяц.

Мы ходили на эту ярмарку уже десять лет, и я была старшей из девочек, старше Мерси и Черити, которая пока оставалась младшей в семье. Я их всех любила, но в те дни и впрямь походила на унылую клячу, почти всегда молчала и наблюдала за происходящим, выжидая момент, чтобы подать голос. Но я прекрасно понимала, что меня ждет.

Мы прошли поворот, который вел вниз, к запруде, и мама остановилась и обернулась к нам. Она подняла руки, и дети построились: Томми, Тэсс, Бенни, я, Мерси и Черити.

Мы смотрели вниз на пеструю беспокойную толпу, заполонившую расстилавшееся перед нами ярмарочное поле. По дороге тянулась вереница запряженных лошадьми повозок, в конце которой ехало прекрасное ландо с ливрейным лакеем, а за ним следовали верхом несколько джентльменов в касторовых шляпах, блестевших на солнце, будто их смазали маслом.

И вот мама сказала:

– Мы встали очень рано и очень долго шли по пыльной дороге на эту ярмарку без лошади, без корзин, без товаров на продажу, и я надела на Энни платье почище и поновее, умыла ее и расчесала волосы. О, малышка Энни, самая тихая и хмурая, которая сидит в задумчивом молчании, пока остальные играют и кричат… Я знаю, вы думаете, что она считает себя выше всех нас и хочет стать леди. О, моя Энни, которая не смеется и даже не улыбается, чьи темные глаза полны мудрости и знания…

Тут она замолчала, и по щекам у нее покатились крупные слезы. Мама кивнула Томми, он взял меня за руку и сказал:

– Идем, сестренка. – И повел меня на ярмарку, а мама крикнула ему вслед:

– Пять гиней!

И отвернулась.