Текст книги "Степан Разин. 2 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Он ещё в шестьсот сорок шестом году явился в Москву и предстал пред молодым царём. Представил его Стефан Вонифатьев – духовник царя и царю Никон, своими рассуждениями, понравился. И что мне было делать? Убеждать царя, что Никон «плохой»? Не-не-не… Увольте-увольте.

У Алексея был, кроме меня, другой «фаворит». Хотя я себя его фаворитом не считал, да и молодой царь тоже не успел проникнуться ко мне «пиететом». А вот Фёдор Ртищев, став дворянином в шестьсот сорок пятом году, когда его отца Морозов вызвал в Москву, был приближен к Алексею, тем же Морозовым. Вероятно в противовес мне. И Ртищев Алексею понравился. Его поставили в «комнате у крюка», то есть во внутренних комнатах при государе и они с Алексеем быстро сдружились. Осенью тысяча шестьсот сорок шестого года Ртищев занял должность стряпчего с ключом, то есть дворцового эконома.

То есть, я старался царю показываться на глаза меньше, а Ртищева, наоборот, «засвечивали». Морозов, думаю, знал о моих предупреждениях,переданных Алексею Михайловичу, и старался отдалить больно умного крестника от главы государства.

– Да и Бог с ними, – думал я. – Мне бы только день простоять и ночь продержаться.

Думал, и тихо «ковал» своё будущее.

Глава 7

В январе сорок девятого года собор принял «Уложение», очень походившее на свод законов уголовного, гражданского и конфессионального права. Пава церкви сильно ограничили, розыск беглых крестьян объявили бессрочным. Моё предложение о введении земельного налога, не приняли. В марте Иерусолимский патриарх Пиасий назначил Никона митрополитом Новгородским.

Помимо всех официальных властей, царь Алексей Михайлович возложил на Никона наблюдать не только над церковными делами, но и над мирским управлением, доносить ему обо всем и давать советы. Это, как я знал из «прошлого» будущего, и приучило Никона заниматься мирскими делами. Подвиги нищелюбия, совершаемые митрополитом в Новгороде, увеличивали любовь и уважение к нему государя. Когда в новгородской земле начался голод, Никон отвел у себя на владычном дворе особую палату, так называемую «погребную», и приказал ежедневно кормить в ней нищих.

Примерно с начала сороковых, как я узнал недавно, царь Михаил Фёдорович в очередной раз задался целью создать армию нового строя. Денег на нововведение не было и царю посоветовали освободить от подати южные территории, такие как: Воронеж, Белгород и другие. Туда нагнали оставшихся в России после русско-польской войны тридцатых годов, немцев и заставили их строить полки по иноземному.

За почти десять лет такого «строительства» из призывных крестьян и «охочих людей» было сформировано войско, реагировавшее на команды и умеющее ходить строем, как линейным, так и колоннами.

Алексею Михайловичу, которому сие войско было представлено, оно очень понравилось и государь установил «солдатиков» во дворце и стал, периодически, ими «играться», заставляя маршировать по Кремлю и выполнять простейшие команды.

Когда царь приказал построить в Измайлово «плац», я понял, что есть повод отказаться от тяжкого бремени несения «около царской» службы. Я стал нахваливать «рейтар» и «пехоту».

– А ведь мои солдаты покрепче твоих казаков будут, – как-то за кофе с коньяком похвалился государь.

– В пешем строю – точно крепче. А в конном – это вопрос тактики и опыта. Мои казаки тоже умеют стройными линиями атаковать. Но в твоих, государь, войсках, правда твоя, порядка больше.

Царь зарделся, то ли от выпитого «горячительного» напитка, то ли от гордости.

Я всё чаще уезжал из Москвы на «свои» земли, наводя в «колхозах» порядок. Везде управляющими стояли голландцы, а на Ахтубинские земли я «навербовал» столько голландских крестьян отдавая им столько демель, столько они могли обработать, что к пятьдесят второму году в междуречной пойме образовалось восемь сёл. В каждом поселении было не менее двадцати дворов.

Чем выгодны было голландцы, так это тем, что они привыкли рыть каналы и ставить мельницы, даже на малых ручьях. Между Волгой и Ахтубой было столько места и возможности строиться, что голландцы-разведчики оценили эти места по достоинству и междуречье было заселено в два лета.

На Ахтубу перебралось много беглых крестьян, так как Алексей Михайлович, хоть и скрепя сердцем, выдал мне грамотку по которой следовало, что «выдачи беглых с реки Ахтубы нет». О сём мои глашатаи кричали на ежегодных ярмарках и просто на площадях крупных городков, попутно расхваливая тамошнее житьё-бытьё.

Житьё на Ахтубе было не сахар, но, по сравнению с другими регионами, земля там родила намного лучше, если понять почему.

Ахтуба речка «хилая» и пересыхала летом во многих местах однозначно. Пересыхала, пока голландцы не прокопали каналы, соединившие с Ахтубой Волгу. Заодно, таким образом, освободив земли от болот и паводков, бесконтрольно заливавших пойму. Тут ключевое слово – бесконтрольно. Когда я вместе с большой водой прибыл в верхнюю Ахтубу в пятьдесят третьем году, вывезя всех своих казаков, и сами казаки, видившие эти земли пять-шесть лет назад, были сильно удивлены.

Голландцы передвигались на них по каналам на узких лодках, как как в своей Голландии. Так же на сваях стояли домики, рыбные фермы, мельницы, цвели сады. Все эти земли мной были отданы в аренду: какие общинам, какие частным фермерам.

Так вот… В пятьдесят третьем году я полностью перебрался на Нижнюю Ахтубу на проживание. Это было известное мне по прежней жизни местечко, где когда-то давным-давно располагалась первая столица Золотой орды «Сарай». По крайней мере, так считалось в моё время. Я назвал это местечко Красный Яр, так как поставили городок на высоком левом берегу реки Бузан на слиянии её с Ахтубой.

Главная роль Красного Яра заключалась в том, как я мотивировал свои действия царю, чтобы «жители оного за разбойническими предприятиями донских казаков, кои из Волги в Бузан выходили, а оттуда проходили в Каспийское море… прилежно смотрели. И чтоб выходить им в море не давали». Так в грамотке, выданной мне российским самодержцем, и было написано.

Ожидая, что царь-государь обязательно ввяжется в войну с Польшей, на которую его подуськивало ближайшее окружение, я постепенно перемещал свои интересы – и себя любимого – как можно дальше от Кремля. Перевозил бесхозных «охочих» крестьян, наполнял территории сельскохозяйственным инвентарём и даже чернозёмом для собственных огородов, коего в Воронежской области было предостаточно. И каждая семья везла с собой гумус с той земли, на которой пахала.

И в Ярославле, и в других городах, где стояли мои фабрики и торговыепредставительства, оными управляли только голландцы. Я не стеснялся и не боялся приглашать их на работу, считая иноземцев не страшнее наших распорядителей. Иностранцы прагматичны и кое-где логичны. Наших же «умников» никакой логикой порой было не переспорить. Единственное, что я у кандидатов проверял, это – умение считать, правильно вести учёт и хранить продукцию. Лучших я отбирал, доучивал, выдавал рекомендации и требования, приставлял к ним кураторов из проверенных людей и несколько месяцев контролировал лично. Худших кандидатов ставил в помощники, или загружал другими поручениями.

Благодаря опытному хозяйству в Измайлово, удалось получить приличного размера картофель уже на шестой год выращивания. Стал на корню вызревать подсолнечник. Нормально родили помидоры. Но свёкла сахарной, почему-то, не становилась. Сахар приходилось закупать в Индии.

При строительстве пятибашенной крепости было найдено много золото одынских керамических изразцов, кои я приказал собирать отдельно и сортировать. Ещё в сорок девятом году нами был заложен православный собор, который к пятьдесят третьему году уже был построен и имел небольшой колокол. Сейчас заканчивали выпекать на местной стекольно-кирпичной фабрике похожие на древние, изразцы, для чего были пригласшены мастера из Персии, и украшать ими построенную недавно мечеть с четырьмя минаретами.

Мечетей от Астрахани до Москвы стояло единицы, и то, где-нибудь в глубинкею. Даже в Казани мечети строить было строго запрещено, «дабы не смущать новокрещённых татар». Но для своего городка я выпросил царское разрешение на строительство, и мечети, и лютеранской кирхи.

– Но чтоб православный собор был выше и краше! – погрозил мне пальцем царь.

Судя по всему, он и этим хотел внести раскол в церковные умы. Всеми своими действиями царь разобщал православное сообщество. Вероятно, чтобы собрать, в конце концов, под своей рукой тех, кто верен только ему, а инакомыслящих пустить в расход.

Пообещав царю за это «золотые купола», я своё обещание выполнил, построив пятикупольный собор, и покрыв его луковичные навершия сусальным золотом.

После вступления на патриаршую кафедру[1], в пятьдесят третьем году перед наступлением Великого поста, патриарх Hикон разослал по московским церквам «Память» или распоряжение, в котором предписывалось при чтении молитвы Ефрема Сирина совершать крестное знамение тремя первыми перстами. Это единоличное действие патриарха Никона вызвало сопротивление и недовольство. Тогда патриарх Никон решил собирать поместные соборы

В марте пятьдесят третьего года патриарх Никон объявил свой «крестовый поход» на староверие и двуперстие, предав его анафеме, приказав разбить и сжечь иконы, изображавшие такое перстосложение при совершении крестного знамения и на очередном соборе «продавил» решение о воссоединении Русской церкви с Константинопольской. Ожидали приезда патриархов.

Самые решительные события должны были произойти с пятьдесят четвёртого по пятьдесят шестой годы, вот я и удрал из Москвы, подготовив на Ахтубе своего рода плацдарм для отступающихся, но несдающихся «войск».

По всему трёхсоткилометровому течению Ахтубы были заготовлены брёвна для строительства домов и землянок. Кое-где в лесах – чтобы не разорили ногайцы – поставлены малые городки и поселения из трёх-четырёх изб, но с расчищенными для строительства площадками.

Православный люд, стал прибывать уже со мной в мае и ехал всё лето по Волге, а зимой санным путём напрямки по «ямам», организованным ещё Михаилом Романовым конным станциям. Алексей Михайлович, на удивление рационально принял мою концепцию народосбережения и переселение оного на границы государства. По большому счёту, царь, как я понял, воевал с церковными иерархами и с многообразием «староверия». Ему нужна была управляемость государством. Вот он её и добивался, пытаясь «приручить» или «выдрессировать» проповедников.

Кстати, на Руси проповеди в церквях не читали. Иезуиты подсказали Алексею Михайловичу, что чтобы властвовать над народом, проповедовать надо, а проповедовать надо уметь, а для того – учиться. Семинарий в это время не было, священников, да и княжьих детей готовили в монастырях. Вот и теперь в ближних к Москве монастырях активно готовили новое поколение пастырей.

Кроме Красного Яра, где, как считалось, стояла первая столица Золотой Орды, было ещё одно знакомое мне место «Второй столицы». Катались мы с друзьями по археологическим музеям древности и закатывались в посёлок «Селитренное». Там находили золотоордынские монеты, выпущенные позже четырнадцатого века.

Понравилось мне это село тем, что в нём имелось месторождение строительного известняка и залежи селитры, которые и появились из-за того, что соли взаимодействовали с известняком, и которые, как нам рассказывала гид, разрабатывались до середины девятнадцатого столетия.

– А я чем хуже? – подумал я, когда ездил по Ахтубе и размечал места для застройки. – Ведь порох нам нужен.

«Селитряное» давало многократную выгоду, и это местечко было заселено мной первым. К пятьдесят третьему году тут, кроме развитого сельского хозяйства, работало шестнадцать селитряных и иных мельниц. Бурые почвы давали обильный урожай овощей, пшеницы, ржи, ячменя и других зерновых. Хорошо прижился виноград, шелковичные деревья, фруктовые.

В основном, поселения растянулись по стокилометровому побережью Ахтубы от Селитренного до Красного Яра, как, впрочем, и было во времена Золотой Орды. Археологи говорили, что здесь когда-то проживал почти миллион жителей. К моменту моего переселения на Ахтубу – почти тысяча.

Кальциевую селитру переделывали в калийную и делали запасы пороха. Но основным её применение было – удобрение почв. Кальциевая селитра, в отличие от других азотосодержащих удобрений, не закисляет грунт, поэтому может применяться на разных его типах.

Я по своему прежнему «огородному» опыту знал, что внесение этого удобрения в почву перед посадкой значительно ускоряет прорастание семян и клубней за счет активизации деятельности ферментов. Кроме того, нитрат кальция способствует формированию здоровой корневой системы, устойчивой к болезням, грибкам и бактериям. Азотнокислый кальций помогает растению выжить и при резких перепадах температуры, способствует успешной зимовке многолетников. Наконец, удобрение улучшает вкус, качество и количество урожая, продлевает сроки хранения товарной продукции.

Применять кальциевую селитру многие огородники не видели смысла, так как в ней невысокое содержание азота. В то же время сахарной и столовой свекле, картофелю нужна гашеная известь для развития массы клубней и корнеплодов, соответственно, для них подходит именно кальциевая селитра. А хороший картофель для моего плана был продуктом незаменимым.

Картофель на Ахтубе в пятьдесят третьем году уродился размером с мой кулак, а кулак у меня вырос не маленький. Прошло десять лет, как я неведомым образом переместился в этот мир и в тело Степана Разина.

В августе я справил свой двадцать четвёртый день рождения. Почему свой, а не Стёпкин? Да, как это не прискорбно понимать, растворился Стёпка в моём сознании. И не понимал я, хорошо это было для него, или плохо. Честно говоря, я даже не заметил, как и когда это произошло. Просто как-то я не смог до его сознания достучаться. Слишком, наверное, я увлёкся управлением делами. Да-а-а… И мне было искренне жаль осознавать то, что я, пришелец из будущего, стал причиной исчезновения личности Степана Разина. Исторической личности, между прочим. Героя многих песен и сказаний!

– Кто я такой, – думал я, – чтобы отбирать у человека право стать символом свободы и революции?

Однако, приходилось мириться с фактом присутствия именно моей личности в данном месте, в данном времени и в данном образе. Мириться и соответствовать хоть в какой-то мере.

За десять лет много ребят-казачат, выросших под моим присмотром и под моим руководством, стали моими незаменимыми помощниками и, не побоюсь этого слова, товарищами. Слово товарищ было в ходу у русичей. Его подхватил и я, в обращении с ближними.

Я не организовывал специальных школ, где бы подрастающее поколение училось писать и считать. Мы собирались, я начинал рассказывать, показывать, мы начинали играть и постепенно ребята учились и письму и счёту. Им ведь много и не надо было. Однако, выделялись те, у кого науки вызывали повышенный интерес. С теми я занимался немного больше. Но теперь приходилось постоянно находиться в разъездах и у меня времени на учёбу не хватало. Поэтому, на Ахтубе в обоих посёлках были организованны общеобразовательные школы. Учителями стали самые понятливые мои ученики. В «Селитренном» школу поставили при пороховом заводе, в Красном Яре – при рыбном.

Объявленная Никоном в одна тысяча шестьсот пятьдесят шестом году всем, крестящимся двуперстно, анафема, прозвучала, как гром. Но не как гром среди ясного неба, а как гром среди неба, затянутого тучами. К этому Никон шёл семимильными шагами, рассылая указания по церквям и монастырям, собирая и сжигая старые книги, разбивая и сжигая иконы. Поток беглых усилился, но бежали они не только на Дон, но и к нам на Ахтубу. Мои «коммивояжёры» из числа подготовленных церковников, убедившихся в правоте моих предсказаний, проповедовали «исход» в мои земли давно и направляли чад божьих на «путь истинный».

* * *

[1] Август 1652 года.

Глава 8

Пожив и пообщавшись с народом, а в «казаки» бежали разные люди, я понял, что, будучи я царём, тоже озаботился бы единообразием, хотя бы русской христианской веры. И она, хоть и называлась «православной», а может быть именно по этому, сильно отличалась от византийской, или, как теперь говорили, «константинопольской». Православные русичи кроме Христа, следовали и старым традициям, традициям культа предков. То есть народ истово поклонялся умершим прародителям и сородичам, и искренне верил в магическое участие предков в жизни живущих.

Умершие предки составляли отдельную категорию духов. Большая их часть была связана как с «чужим», отдалённым загробным миром, так и со «своим», близким пространством. И это кроме того, что народ продолжал поклоняться солнцу, ветру, грому и дождю. Перемешались с христианством древние традиции и магия. Именно с такой «православной» верой боролся Никон по приказу царя.

А ещё, я помнил, что в одна тысяча четыреста сорок первом году киевский митрополит Исидор по прибытии в Москву с Флорентийского Собора отслужил литургию, на которой помянул папу римского Евгения IV, а также зачитал документ об Унии. Сразу же после этого по приказу великого князя Василия II Тёмного он был взят под стражу, но впоследствии бежал. Великий князь приказал не преследовать Исидора. Созванный по этому поводу в том же году в Москве Собор епископов Восточной Руси (Великого княжества Московского и соседних с ним княжеств) осудил митрополита Исидора, как еретика и отступника, отвергнув Унию. Московский Собор тысяча четыреста сорок восьмом году, созванный великим князем Василием, пятнадцатого декабря поставил на Русскую митрополию епископа Рязанского Иону без согласования с Константинопольским патриархом-униатом с титулом «Митрополит Киевский и всея Руси».

И хотя во времена захвата османами Византии уния вроде как прекратила своё существование, реально связь Рима и патриархов не ослабевала. Константинопольская «вера» постепенно изменялась, принимая реформацию.

Вот эти две концепции в Константинопольском «формате православия» были неприемлемы православными христианами Руси. В этом была причина раскола, а не в «отмене двоеперстия». Ну и то, что древние русские традиции искоренялись огнём и мечом.

Отношение к власти на Ахтубе я почувствовал сразу. Народ роптал, даже получив достойную встречу и достойные условия проживания и труда. Вечерами люд собирался и до боли в горле хулил царскую власть и Никона. Я не останавливал «дискуссии» и не пытался защитить власть, но мои помощники по «политической части» вели разъяснительную работу в нужном мне русле.

Мне не нужны были бунты сейчас, а дальше будет видно. Пока «политруки» из числа священников-старообрядцев – уже сейчас моими чаяниями сформировался такой термин в раскалывающейся церкви – гасили вспышки гнева и неповиновения органам власти. Власть на Ахтубе, это был я, а я официально и образцово-показательно исполнял только что запрещённые Никоном обряды, крестясь строго двуперстно и привечая правильных старцев. Мало того, я переманил иконописцев, писавших образа старым, а не латинским стилем и заставил их писать «правильные» иконы.

* * *

Февраль 1649 год

– Отче, прими ещё исповедь мою, – проговорил я после перечисления всех своих грехов, поднимая взор на лик патриарха Иосифа.

– Кайся, сын божий, – приветствовал меня патриарх, кладя ладонь на мою голову.

Снова склонившись над его рукой, я произнёс:

– Известно мне стало, отче, что замысленно ужасное злодеяние против нашей церкви.

– Кем замысленно? – тихо спросил патриарх.

– Нашим государем и митрополитом Никоном.

– Откуда знаешь?

– Сам слышал.

– В чём умысел?

– Хотят нас подчинить греческой церкви.

– Хм! То не секрет, что царь и государь наш Алексей Михайлович мыслит сблизить русские обряды с греческими. В чём злой умысел.

– В том злой умысел, отче, что предадут анафеме всех двумя перстами крестящихся и старые обряды свершающих. Вплоть до умерщвления.

– Ты думай, что говоришь? Какая, млть, анафема? – неожиданно «споткнулся» патриарх. – Не может такого быть! Троеперстне креститься мирянам собор пятьдесят второго года не позволяет. И другие соборы поддерживали сие. Не лжёшь ли ты, отрок?

– Не лгу, отче. И ещё прошу, не сказывай о том, что я тебе сказал, никому.

– Да, как можно⁈ Сие – таинство исповедь! Никак не можно, сын божий! Только ска, для чего ты мне в сём исповедался?

– Ещё скажу… На речке Ахтубе построю я городки, в коих приму всех, кто побежит от новин Никоновских. Его ведь патриархом вместо тебя изберут, как ты преставишься.

– Когда я преставлюсь? – удивился Иосиф. – Не собираюсь вроде. И-и-и… Переменить меня, скинуть меня хотят, а будет-де и не отставят, и я-де и сам за сором об отставке стану бить челом[1].

– Не надо, отче, выбери лучше тех отцов церкви, на коих в старой вере положиться можно. И пришли ко мне. Хочу сберечь и их на Ахтубе.

Иосиф думал долго. Потом поднял меня с колен и сказал:

– Пошли, сын божий, в келью. Поговорим.

Кельей патриарх называл небольшую комнатку с квадратным столом у застеклённого окна, стульями с резными спинками, изразцовой в голубых тонах нагревательной колонкой во всю стену и ширмой, за которой угадывалось ложе.

– Прикажи принеси самовар, – попросил Иосиф служку, парня-чернеца лет тридцати. – И к чаю мёд с баранками.

Служка молча вышел и вскоре на столе появился, и самовар, и баранки, и мёд, и фарфоровые с белыми яблоками на синем фоне чашки, типа пиал, на блюдцах.

– Так, что ты говорил про перемены? – спросил Иосиф после того, как мы опростали по одной чашке чая и налили по второй.

Отхлебнув горячий напиток, я тронул левым указательным пальцем своё ухо и показал им же на стены «кельи». Старик хмыкнул.

– Свершаться с божьей помощью, – сказал я, ибо молчать было нельзя. Мало ли? Вдруг и впрямь подслушивают патриарха. – Перемены в Измайлове очевидны. Хотел попросить тебя, отче, взять на посадку для своего огорода картофель. Полезный продукт для пропитания.

Иосиф удивлённо вскинул брови, но ничего «нежелательного» не сказал, а продолжил обсуждать тему картофеля и иных заморских овощей.

– Пойдём, провожу, – сказал Иосиф, когда мы откушали по третьей чашке чая, а я поднялся из-за стола и склонился пред патриархом с благодарственными поклонами.

За ним, было, увязался служка, но, увидев движение бровей «патрона», задержался у патриаршей кельи.

– Меня совсем отстранили от патриарших дел, – сказал он, когда мы вышли на улицу. – Думаю отказаться от престола.

Я ничего не сказал.

– Что посоветуешь?

– Могу ли я что-то советовать, отче? Я сказал про то, что меня смутило и попросил сделать то, чтобы спасти хоть кого-то, ибо затевается большое злодейство и грядёт большая беда. Слышал ещё, что приедут православные патриархи из южных стран, но знаю точно, что умысел у них предать анафеме старую русскую церковь.

– Беда-а-а, – проговорил патриарх. – Но, Бог всем нам судья. И дай Бог свершиться твоим начинаниям, отрок. Вьюнош ты, но ношу на себя взял великую, богатырскую. Крепись и неси с Богом! Благословляю!

Я склонился над его рукой.

* * *

С тех пор и до его смерти в пятьдесят втором году, мы встречались с ним часто. Я «исповедовался», каясь в своих и чужих грехах, а патриарх внимал мне и осторожно собирал вокруг себя другой круг «ревнителей веры». Который, после ухода патриарха, принял на себя я, вручив половинку разрубленного фунта старцу Никифору, ближайшему другу почившего Патриарха.

Вот с ним-то и началась у нас настоящая работа, ибо новоизбранный патриарх проявил себя, как враг старой русской церкви с первых дней своего восшествия на престол, и моим новым друзьям стала очевидна правдивость моего предсказания. Они едва не записали меня, как провидца, и мне пришлось долго объяснять Никифору откуда ко мне пришли знания о грядущих напастях.

Именно, благодаря Иосифу и Никифору, я теперь не ощущал недостатка в проповедниках. Мои неоднократные объяснения первопричин реформирования церкви и серьёзности намерений реформаторов, убедили старцев не «горячиться» и не вставать на защиту прежних устоев рьяно. Оставались, конечно, такие, противники Никона, как Аввакум, но тех и смирить не было никакой возможности, хотя товарищи по несчастью и призывали.

Благодаря «превентивным мероприятиям», проведённым патриархом Иосифом, деяния Никона на посту патриарха не стали неожиданностью, а потому «староверы» получили психологическое преимущество. Хотя не избрать Никона на пост патриарха у них не получилось. И это одно убедило их в серьёзной подготовке реформаторов и жестоких намерениях царя Алексея.

Старцы встали к реформаторам в тихую оппозицию, пытаясь убедить противников в дискуссиях, к коим я их немного подготовил. Уж подебатировать я умел и аргументы были подобраны неплохие, как, например, то, что троеперстие было принято греческой церковью в четырнадцатом веке, а до этого и там миряне крестились двумя перстами. Ну и про унии с латинянами, и про патриарха Константинопольского Кирилла Лукариса, кальвиниста по своим взглядам, не только написавшем еретическое произведение «Восточное исповедание христианской веры», которое было предано анафеме Константинопольским собором, но и не отрёкшегося от него.

Однако, никакие аргументы на смогли отменить желания реформаторов переписать русские «священные» книги по «греческому образцу» и намерения Никона возвыситься за счёт уничижения себе подобных. Слишком много Алексей дал Никону власти, разрешив «писаться» Великим государем. Дал, а потом забрал.

Сразу после пятьдесят шестого года, то есть после того, как Никон объявил анафему всем, молящимся двуперстно, поток беженцев на Ахтубу увеличился кратно и стал, фактически, не прекращающимся. Люди шли и ехали круглый год. По обоим путям: Дону и Волге, старцами с помощью доброго люда были оборудованы обители и склады с необходимым количеством провианта, лаптей, обмоток и иного скарба.

Тут ещё надо понимать, что по Дону пахать землю было запрещено, дабы казаки не оставляли граничную службу. И хлеб, и иное довольствие присылала Москва. А потому, пахотные крестьяне «осесть» на Дону никак не могли. Что мне, естественно, было на руку.

Мои же казаки, приписанные к землям на Ахтубе мной лично, несли службу вдоль юго-восточной границы Руси и активно гоняли калмыков, полноценно отрабатывая то довольствие, которым их обеспечивали охраняемые ими поселенцы.

Регулярно отправляя в Москву доклады о обстановке на «фронтах борьбы с нашествием калмыков», я не стеснялся в красках и гиперболах, и государь не потребовал наших казаков для ведения военных действий против Поляков. Тем более, что количество казаков я преуменьшил примерно в двое. Не призвал он и меня на войну за территорию Украины, видимо так и не определившись в моём статусе. Царь, всё-таки, внял уговорам, просьбам и посулам Богдана Хмельницкого и объявил польскому королю Яну Второму Казимиру Вазе официальную войну.

И мы, в то время, как на Украине российские войска вместе с Запорожскими казаками потихоньку теснили поляков, подбираясь к Варшаве, тоже потихоньку пахали, сеяли и собирали урожаи, плодились и размножались. А я вместе со своими помощниками по военной и политической подготовке, создавал боеспособное войско на регулярной основе.

К шестьдесят пятому году на Ахтубе на ста километрах жило более ста тысяч жителей. А это – около десяти тысяч дворов. Каждые пятьдесят дворов давали одного рекрута. И значит у меня в строю постоянно находилось две тысячи солдат – пехотинцев, или, вернее – драгун. То есть, пехотинцев, передвигающихся на лошадях. Много мы коняшек забрали у калмыков. Много и калмыков примкнуло к нашим поселениям.

Больше всего нас порадовали калмыцкие коровы. Это были такие экземпляры, что им могли бы позавидовать селекционеры гораздо поздних веков. Вес самых крупных бычков достигал девятисот килограммов. И неприхотливы они были, как и сами калмыки: приспособлены к резко континентальному климату с жарким сухим летом и холодной зимой, хорошо использовали зимние пастбища. Коровки к тому же были способны к интенсивному отложению жира, как резерва питательных веществ для использования в период бескормицы.

Откровенно говоря, пришествия такого количества поселенцев на Ахтубу я не ожидал. Ещё не наступил переломный шестьдесят шестой год, год вселенского собора, после которого должен был начаться вселенский же исход, а земли на Ахтубе уже не хватало. Конечно, можно было разрабатывать леса, но я опасался перейти точку невозврата в истреблении растительности. Леса и так активно таяли и мне приходилось лично контролировать вырубки.

Пришлось развивать территории по Ахтубе значительно выше от Селитренного, а для того снова рубить лес и копать землянки, полуземлянки и каналы. Дело в том, что выше Селитренного километрах в тридцати Ахтуба – примерно сто тридцать километров – практически полностью пересыхала, расплываясь по долине. И чтобы использовать земли полноценно, надо было рыть каналы, а голландцы у меня «закончились». А я не хотел делать большой разрыв в поселениях.

Пришлось просить воеводу Царицына Андрея Унковского разрешить поставить городок вблизи Царицына на левом берегу Волги у истока «Моей Реки» и отдать сей городок под управление Тимофею. Не мог я разорваться, мотаясь по Волге-Ахтубе четыреста километров.

Вот там оно – в местечке, которое мы назвали «Ахтубинск» и «рвануло». Не заморочился я обеспечением кадровыми политруками, понадеявшись на «надёжных» казаков. А те «надёжные и проверенные» казаки оказались наиболее вспыльчивыми. Имелся среди них такой Васька Ус, что был моим, то есть, Степкиным дружком и товарищем с детских лет. Не разлей вода мы были с ним в Измайлове, но наскучило ему исполнять царские хотелки и развлекать царя на пьянках и гулянках. Отпросился он от меня на Волгу к Тимофею и проявил себя, как лихой и дерзкий казак.

И вот теперь, воспользовавшись тем, что Тимофей оставил его на ближней Волге за старшего, а сам пошёл на Каспий, Васька Ус, наслушавшись пришлых, «гонимых за старую веру», взбеленился, поднял казаков и пошёл по Волге вверх на Москву. Вроде как «записываться в казаки».

Надоело ему, видите ли, быть непонятно кем под моей рукой. Захотелось быть записным казаком, на службе царя и воевать с Поляками. Вообще-то Васька постоянно ныл за то, что он, как баба сидит у печки, а не воюет. И ведь, паразит такой, был допущен мной и к тайным операциям на Волге и Каспии и знаниям о местах, где была схоронена казна казачья. Были на Волге такие глухие места в камышах, что сам чёрт запутается.

Вот там Тимофей и делал тайные схроны, где можно было бы либо спрятаться и переждать любую «бурю», либо спрятать нужное. Такие же места имелись и на Каспии. Много где мы с Тимофеем и братьями золото-бриллианты запрятали до лучших времён, о которых я им пророчествовал и которых они ждали со страхом.