Текст книги "Степан Разин. 2 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Вероятно приехал на собор, – подумал я. – Но почему он здесь, а не в Москве? Неужели собор уже закончился? Помниться, он длился до шестьдесят седьмого года. До февраля или марта…

– Доброго здравия, отец Александр! – поздоровался я. – Благословите…

Я протянул к епископу руки и склонил голову.

– Не боишься от противника Никоновских новин благословление получать? – спросил, усмехаясь старец.

– Бог разберётся, и не мне судить, – покрутил головой я и спросил, поднимая на него глаза: – При сане ещё?

– При сане пока, – сказал и хохотнул епископ.

– Тогда прошу благословить.

– Бог с тобой, – сказал старец, прикоснувшись четырёхкратно к моей голове двумя перстами.

– Отчего не на соборе, отче? – тут же спросил я, пока мы не сели за стол.

– Хе-хе… Так, э-э-э, прервали собор. Иерархов ждут. Чтобы Никона низложить. Не уходит добровольно, хотя и осудил его собор.

– Каких иерархов? – сделал вид, что удивился я.

– Архиепископов Константинопольских и Иерусалимских, патриархов: Паисия Александрийского, да Макария Антиохийского.

– О, как⁈ А я думал, что закончился собор.

– Основные вопросы решали всё лето, да так и не решили. Никон перевернулся и отказался от свих новин. Аки агнец на заклании предстал пред собором. Тьфу, прости господи!

Старец перекрестил губы.

– А, что сам иконы рубил и книги рвал, это как⁈ Теперь говорит, что заставили его слуги царские и сам царь. Тьфу, паразит! Как только язык у него не отсох⁈

Он снова перекрестился.

– А ты, значит, отец Александр, так и противишься новинам? – спросил я.

– Противлюсь, Стёпушка, – со вздохом ответил старец. – Как не противиться, коли всё наоборот делают, паскудники⁈

– Гляди, отче, анафеме предадут, – покрутил я головой. – Беги ко мне на Ахтубу, пока не началось.

Старец снова тяжко вздохнул.

– Не можно, Стёпушка. Прав ты был во многом. Остерегал нас. Откуда в тебе тот разум? Бог знает! Мне же Бог язык непослушный, да разум скудный дал. Наговорил уже столько, что и сам не рад, да отказываться от сказанного – ещё больший грех. Вильнуть бы сейчас хвостом, как Никон, да не даёт гордыня. Что пастве скажу, воротясь?

Я удивился, услышав его откровенные слова. Видимо, обсуждали они с воеводой сложившееся положение, так как тот выслушал старца спокойно и сказал:

– Присядемте, господа хорошие, за стол… Отче… Степан Тимофеевич…

Обеды на Руси в богатых домах были такие обильные и сытные, что я наедался с «двух ложек», но научился растягивать удовольствие часа на два. У себя дома я ограничивал меню «первым, вторым и третьим». Правда и то и другое и третье в завтрак, обед и ужин было разным. На пирах же все изыски стояли на одном столе и стол, в буквальном смысле, ломился. Перечислить все яства, возможности нет никакой. Всё равно что-то, да упустишь.

Привезённое мной вино было вкусным и правильно приготовленным, потому быстро развязало языки и я узнал, что ничего ещё на соборе не решено и что старообрядцы, в общем-то, побеждают. Может, то что они давно готовились к предсказанному мной пятнадцать лет назад расколу, то ли то, что Никон, действительно покаялся в содеянном и осудил «греческие новины». Оттого и призвали греческих патриархов. Но какие они были греческие, одному мне в этом мире было известно. Все ни в буквальном смысле подчинялись Римскому Папе и отчитывались перед ним о совращении Русской церкви в письменном виде, прости Господи. И я читал, в своё время, эти письма в Рим. Но никому ведь сейчас не скажешь об этом! Хотя…А почему, нет?

– Слышал я, что патриарх Антиохийский по дороге в Москву индульгенциями торгует? – спросил я. – И так успешно торгует, по рублю за штуку, что уже и распродал всё разрешённое количество до въезда в Москву. Сейчас снова выпросил у царя разрешение выпустить бумаги. В печатном дворе оттиски готовят. Правду говорят?

– Правду, – ответил, вздыхая старец.

– Не уж то? – удивился воевода. – Индульгенции, это же – римская выдумка?

– Римская, – согласился епископ. – Так и что? Все они, патриархи эти, под Римской рукой.

– Индульгенции – это же ересь! – воскликнул воевода.

– А я тебе что, говорю, говорю, – снова вздохнул епископ.

– Так, они здесь таких делов наворотят, – задумчиво проговорил воевода.

– Суд над Никоном будет и над всеми несогласными, – проговорил я. – Никона низложат, изберут другого патриарха, всех несогласных предадут анафеме. Беги, отче, пока не замарали тебя.

Долго и молча смотрел на меня епископ, но потом в который уже раз тяжело вздохнул и сказал:

– Чему быть, того не миновать, Стёпушка.

* * *

[1] Братья Франциск и Доминик Пиццигани (итал. Francesco, Dominic Pizigani / Pizigano) – венецианские картографы XIV века.

[2] Фра Ма́уро или Мавро (итал. Fra Mauro, 1385—1459) – венецианский монах ордена камальдулов, подвизавшийся в монастыре св. Михаила[англ.] в Мурано и картограф портуланов и mappa mundi Итальянской картографической школы.

[3] (1266–1282)

[4] (1313–1341)

[5] (1342–1357)

Глава 11

После разговора со старцем Александром стала понятна причина царского призыва моей гвардии в Москву. Ожидались народные волнения. И не потому, что народ заботили книжные и обрядовые перемены, а потому, что они, оказывается, любили патриарха Никона, знали, что едут церковные патриархи, могущие лишить Никона патриаршего сана и не хотели этого. Оказалось, что народ в массе своей совсем не был в курсе, что что-то затевается внутри церкви и виновником раскола был Никон. Патриарх Никон прославился в народе человеколюбием и добрыми делами: раздачей милостыни, поддержкой сирых и убогих. Особенно, в годы своего «отступничества» от патриаршего престола и конфликта с царём. Именем его открывались богадельни и раздавались щедрые подарки монастырям.

– Вот, прости Господи, хитрый лис, – подумал я. – Намутил воду, а вышел чистым.

Самое интересное, что Никон так разозлил церковников-приверженцев старого обряда, что они, не смотря на Никоновский «финт ушами», и порицание своих же «новин», категорически не хотели видеть его на патриаршем престоле.

– Экий парадокс, – в глубокой задумчивости крутил я головой, размышляя над ситуацией. – А ведь сейчас бы наоборот поддержать бы Никона на патриаршестве, глядишь и противостояли бы расколу, что несут южные патриархи. А Паисий Лигарид-то, экий прохвост! Разделяй и властвуй. Истинный иезуит! Всем заморочил головы, и царю, и противникам Никона. Читал я про его похождения в своё время, но чтобы он так «пророс» в Кремле и у патриаршего престола⁈ Помогал старообрядцам и боярам составить челобитные царю на Никона. Хе-хе!

Епископ Александр рассказал, что этот Паисий Лигарид, приехав по призыву патриарха Никона в шестьдесят втором году очень всем понравился своей учёностью и рассудительностью. Поначалу, он играл роль миротворца, вроде как, сдерживая патриарха в его нападках на царя.

– А на самом деле разжигал он патриаршие страсти и всё больше отдалял от него государя, – сказал старец. – Хитрый! Кхе-кхе! Хитрый лис! Так ведь анафеме, оказалось, предан он патриархом Константинопольским за ересь латинскую, а царю всё нипочём. Самолично писал он в Константинополь, чтобы простил патриарх этого Паисия Лигарида. А ведь сказано святыми отцами, что тот кто принимает от еретика, сам предастся анафеме.

Воевода советовал не плыть до Москвы на кораблях, но он не знал их осадки. Большая площадь соприкосновения днища с водой и минимальная загрузка давала минимальную же осадку всего чуть более полуметра. Отправив по берегу конно свои личные две сотни, я на следующий день продолжил путь в сторону Москвы на одном корабле. Остальные шхуны приказал «поставить на зимний прикол» на левом берегу Оки чуть выше Коломны.

Рядом для «бичующего[1]» экипажа приказал возвести городок и остаться зимовать. К такому «повороту» экипажи были готовы и тут же принялись к строительству землянок и амбаров, благо, что какие-то строительные заготовки и материалы для дверей, окон и печей были привезены с собой, а какие-то обещал доставить воевода Коломны.

И тут я понял, что у меня на Ахтубе собралась малая толика крестьян, уговорённых поверившими мне старцами, а ведь после «полувселенского» собора исход со своих земель крестьян будет миллионный. И даже моей казны не хватит на выдачу им подъёмных денег и их обустройство на новом месте. Нет у меня миллиона рублей. А то, что ещё осталось в казне, лежит на «чёрный день».

Посланный вперёд конный десяток, обеспечил нам «торжественную встречу». Дьяки посольского приказа приняли меня «рьяно», без волокиты и выдали подорожную грамоту, разрешающую перемещение по Москве и окрестным городам. А также предупредили, чтобы я ждал в Измайлово приглашения во дворец.

Измайлово уже давно было передано в государеву казну, и въезжал я в него, как в чужую, хорошо охраняемую крепость. Здесь продолжал командовать,как сказал воевода Коломны – Иван Фёдорович Пушкин. Ему я передавал дела Измайловского острова в пятьдесят шестом году, и он же во время свадьбы царя с Марией Милославской помогал мне окроплять святой водой путь свадебного поезда. Вместе с Петром Шереметьевым они несли на носилках серебряное ведро с водой.

Иван встретил меня радушно, радостно и поселил меня в гостевом крыле царского дворца. Отметив, что везде во дворце присутствовали Золотоордынские изразцы, я удовлетворённо хмыкнул. Пушкин заметил мой заинтересованный взгляд.

– Да-да, Степан Тимофеевич, нравятся государю твои изразцы. И хорошо, что ты отмечаешь цифрами порядок их укладки. В его палатах все стены уложены драконами, грифонами и леопардами. Под это дело и мы наладили выпуск изразцов в своей керамической мастерской. Заказов на несколько лет вперёд… Как и печей кирпичных, что по твоим рисункам собираем и продаём. Ловко ты придумал метить кирпичи по порядку укладки.

– Ну, как у вас тут? – спросил я, неопределённо крутя пальцами.

– Давай в бане дела Московские обсудим? – Жду тебя двое суток.

– У Коломенского воеводы загостевал на ночь. Еле уехал на следующий день. Едва на корабль взошёл по трапу.

– Ха-ха! Не всё вино выпили? – озаботился Пушкин.

– Выпьешь его, – с напускным сожалением пробормотал я и обратился к ординарцу. – Иван, моё чистое бельё в баню снеси и костюм.

– Баня у нас новая с купальней и чистой водой, что течёт по свинцовым трубам из очистных колодцев.

– Это то, что я начинал делать?

– Ага! По твоим эскизам и с твоим немцем Германом строили. Он сказал, что у тебя на Ахтубе только так и берёте воду из реки.

– Да! Только через очистные сооружения. Мало ли кто что вверху в воду вбросил? Так и на Кавказе речную воду чистим. Иначе никак.

– А мы, по твоему совету не стали чистить берега от рогоза и тростника, рассадили кувшинки, завезли ряску. И рыбы стало больше и вода, на удивление чище и вкуснее. И животом людишки меньше маются ежели из того пруда воду пьют. Но я так и не понимаю, почему так случается.

– Это трудно понять Иван Фёдорович. Про природу много знать надо. Не ломай голову. Государь как? Не хворает?

Они уже разделись и прошли в парильную комнату с двумя каменками – печами собранными из кирпича и круглого камня вместо чугунной плиты сверху. Таким же камнем была выложена «жаровня» – углубление в виде духового шкафа из которой, словно из пушки, вырвался горизонтальный столб пара, когда банщик, увидев нас, плеснул туда ковш воды.

– Охренеть! – не сдержал своего восхищения я.

Жаровня была обращена в сторону стены и пар, ударившись в неё, разлетелся по парилке.

– Государь не хворает, но зело умаялся в распре с Никоном. Тот не уймётся никак. Измучил всех. Уж сложил бы с себя клобук патриарший, да и отошёл в какой-нибудь монастырь.

– Так он и так в монастыре.

– Ха! В монастыре! В монастыре, который назвал Новым Иерусалимом и вкруг всё переименовал как в святых местах.

– Э-э-э… Так, вроде бы Алексей Михайлович не против был… Земли отписал монастырю, чтобы храм «вознесения» строить, мастеров.

– Э-э-х! Когда то было? Как Паисий Лигарид прибыл в Москву, так и сменил государь волю свою.

– Да, н-е-е-т, – покрутил головой я. – Ты же помнишь, что ещё до того Никон повздорил с государем и уехал строить монастырь. Как раз я тебе Измайлово передавал и государь тут ругался на Никона. Винил его в корыстолюбии и гордыне. Помнишь?

– Помню, как не помнить? С тех пор столько всего было… Хорошо тебе там на Волге! Степи, раздолье, вино!

– Калмыки, – добавил я, улыбаясь.

– Говорят, у тебя там войско огромное? – спросил Пушкин.

– Большое, – согласился я, – но и граница в тысячу вёрст.

– Как, – тысячу вёрст? – удивился Пушкин.

– От устья и до Казани держим калмыков. По всей левой стороне Волги городки поставили и казаков расселили. А по некоторым её рекам-притокам и далее, аж до Урал Камня. На Яике казаков уже более пяти тысяч.

Я беззастенчиво врал. Были, конечно, и на Яике наши казачьи поселения, но не пять тысяч человек, а от силы тысяча. А вот по самой Волге, и по её притокам – да, казаков расселилось много. А так же много расселилось голландцев. Особенно – по речке Самаре. Причём, многие из них записались в моё личное войско и жили на речке Самаре, собирая и создавая из казаков войска рейтерского строя.

Много денег мы с Тимофеем и братьями тратили на создание «своей» империи. Причём, не знаю, пригодиться ли нам такая армия в грядущей гражданской войне, но уже сейчас

Ведь, что такое казак? Или, вернее, кто такой казак? Казак, это – в первую и основную очередь воин. Почему казакам запрещали заниматься землепашеством? А именно потому, чтобы они не отвлекались от воинского дела и от собственно говоря, службы, которую исполняли за государев «корм».

Причина неудачи восстания «Того Степана Разина» была в том, что в его войсках почти совсем не было профессиональных военных, то есть – казаков. Казаки были в войске Васьки Уса, но они сразу после взятия Астрахани, там и обосновались, посчитав жизнь удавшейся.

А Разинское войско представляло собой сборную солянку: которая так и не превратилась в «съедобное варево». Войско, которое при своей многочисленности не смогло противостоять государевым рейтарским полкам. А вот мои полки готовы противостоять каким угодно войсковым соединениям. Только я ещё не определился, на чьей стороне выступать и с кем сражаться. То ли с царскими войсками, то ли за царские войска. Да-а-а… Дела-а-а… А если против царских войск, то за какую идею? За чьё светлое будущее?

Очень мне не хотелось воевать с Кремлём и ослаблять мощь царской власти, чтобы на Россию снова напали её враги, или воспользовались слабостью её «друзья», как-то: британцы с голландцами и другие немцы, которые спят и видят, как бы что урвать.

Васька Ус – единственный отпрыск дворянского рода среди сподвижников «Того Степана Разина». Его отец, один из немногих казаков Хопра – выходец из дворянской фамилии, принимал активное участие в становлении казачьих станиц и самого «Войска Донского». Многие представители этой фамилии служили царю воеводами, и я рассчитывал на Василия Уса в своей шахматной партии, как на «сильную линию», но Васька, паразит, играл, похоже, либо другими фигурами, либо свою партию, либо партию своих родичей. А я не просчитал их «семейный» и корпоративный интерес.

Усовы были выходцами из помещиков и служивых людей знатного Польского шляхетского рода, сбежавших из Польши и начавших служить царю Василию Васильевичу в тысяча четыреста сорок седьмом году. Видимо, какие-то связи с польской шляхтой у них остались, и после Польско-Русской войны по их наущению Васька Ус затеял свою замятню[1] на территории России.

«Тот Степан Разин» не знал таких подробностей про своего «друга», повёлся на его бунт, и, вернувшись из похода за зипунами, поддержал «замятню», поднятую «щирым казаком». «Тот Васька Ус», взбаламутив воду, остался сидеть в Астрахани, отдав бунт в руки Степана Разина. И только по большой случайности он не удрал в Персию.

Здесь я немного знал про Василия Уса и пытался «предохраниться», однако недооценил силы и намерения всех игроков Большой Шахматной Игры, ведущейся против России.

* * *

[1] Замятня – скандал, распря, смута, волнения.

[12 Быть на «бичу» – значит – быть на берегу. Бич – берег.

Глава 12

– Надо срочно встречаться с, пока ещё, патриархом Никоном и обсуждать «текущий момент», – думал я. Ведь сейчас ещё можно спасти положение. Если, конечно, открутить южным патриархам головы. Но, почему бы и нет?

В раздумье я хмыкнул и пожал плечами.

– Ты чего? – спросил Пушкин.

– Спина веника просит, – ответил я.

Спина и то, что ниже, и вправду, чесались. Как-то обошлись мы у Коломенского воеводы без бани, ограничившись одним застольем. Или чувствовала пятая точка приключения

Воевода показал банщикам на меня и те легко разложили меня на полатях и давай окучивать в четыре руки поочерёдно меняясь. Ныряя раз за разом в холодную купель с проточной водой, я давался диву, как тут всё преобразилось.

– Ладно тут всё устроили, – похвалил я.

– Э-э-э… Так, по твоим рисункам, Степан Тимофеевич. Какую красоту нарисовал, такую Алексей Михайлович и потребовал сотворить.

– Ха! Нарисовать можно всё, что угодно, а вот воплотить не каждый сумеет. Смотрю, и аптечный огород обустроили, и фруктовый сад… Яблоки, вижу, вызрели.

Из купальни открывался великолепный вид на островной берег, где виднелся «лабиринт» аптечного огорода и сад, и на противоположный берег пруда, с пасекой и виноградником.

– Яблок много этим летом собрали. Куда их только наши кухарки не пихали: и в пироги, и варенье из них варили, и вино, как ты учил. Перегнали через твой змеинно-зельевой аппарат. Ох и духовитое вино получилось! А крепкое! Попробуем после бани. В бане Алексей Михайлович строго-настрого запретил крепкие напитки пить.

– Сам тут руководишь, или дворецкого поставили? – спросил я.

– Просил, чтобы управляющего дали, как у тебя был, не дали. Ты же своих всех забрал, так я к государю с проектом указа по, как ты говоришь, штатному расписанию. Почиркал он сначала, а потом и вовсе не стал ничего подписывать. Своими людьми справляюсь. Борис Иванович так и сказал: «Стёпка справлялся сам и ты справляйся». А как справляться, когда у меня нет таких управляющих, садовников и строителей. Поначалу трудно было. Злился на тебя сильно.

– Ха! А мне как был о на Ахтубе без моих людей? – скривился я. – Так с государем сговорились. Да и советовал я тебе голландцев. Взял их?

– Взял-взял… Хоть и не люблю я немцев, но если бы не они, не сносить мне головы. Хорошо хоть ты Лукина – охотника – пасеке обучил. Умер он, правда. Теперь другой.

– Лукин умер? – удивился я. – Молодой ещё ж был⁈

– Под медведя попал. Рогатина сломалась…

Я покачал головой.

– Сам государь продолжает рогатиной баловаться?

– Подостыл, – постанывая под ударами веников, проговорил Пушкин. – Больше по соколам он болеет. Не привез соколов-то?

– Так, отсылал же из Персии! – сказал, приподнимая голову от полати, я. – Или не дошли?

– Дошли-дошли, – успокоил воевода. – Так, на всякий случай спросил. Хлеба убрали как раз поохотиться бы. Да занят государь с этим собором… Будь он неладен!

– Приехали патриархи? – спросил я.

– Александрийского ждут, Паисия. Оттого и не начинают суд над Никоном. Не хватает полномочий. Вообще-то, говорят, трёх патриархов нужно, чтобы сан с Никона снять, да не до того… Вот горе-то какое на Русь сошло!

– А кто двором патриаршим заведует? – спросил я, зная ответ.

– Так, э-э-э, Паисий Лигарид – епископ.

– А не дохрена ему чести? – спросил я с сарказмом. – Какой он, мля, епископ? Низложенный же!

– Там ещё монастырский приказ, где Иван Андреевич Хилков старшим судьёй. С этого монастырского приказа и пошла у государя распря с Никоном. Не хотел патриарх, чтобы сей приказ с земель доходы собирал.

– Да, бог с ним, с этим приказом. Все ждут продолжения банкета?

– Чего? – не понял «юмора» воевода.

– Ну, собрания, значит.

– Ждут.

– А Никон сейчас где?

– В своём Воскресенском монастыре, вестимо, под надзором стрельцов.

– Так ему! – усмехнулся я, но по мне, несмотря на жар парилки, пробежала дрожь.

Мне вдруг показалось, что всё, что я затеял, надо было затевать по-иному.

– Зря я с Никоном не общался, – подумал я. – Надо было с ним «кашу варить». Видишь, оказывается, он противником новин сделался. Понял, что киевские и греческие книги литинянством пахнут!

– Объединение Московии с Киевской Русью – цель великая, никто не спорит, – сказал я, -но ведь и воссоединение не получилось полным. Не дали шведы захватить Малороссию. Только левый берег Днепра и остался под Московией. И стоило ли ради этого книги переписывать? И так бы Киевские митрополиты под нашего патриарха от польских ксендзов ушли.

– Задурили твои братья-казаки Борису Морозову голову. Он тогда и убедил государя пойти войной на Польшу. А сейчас только Северская Новоросия и осталась. А ведь до моря Балтов, было дело, дошли.

– Надо вовремя останавливаться, когда в азартные игры играешь, – пробормотал я.

– То так, то так, – проговорил, вздыхая воевода. – А вот хотел тебя спросить, как ты разминулся с патриархами? Они же тоже в Астрахани были, когда и ты там должон был быть. Они ведь через Шамаху шли до Астрахани, потом в Царицын и толко в Симбирске пересели на подводы и поехали посуху. Сейчас

– Да? – искренне удивился я. – Надо же! А когда они были в Царицыне?

– В Царицыне не знаю, а в Симбирск они прибыли шестнадцатого сентября. Государь говорил. Тут письмо от них читал.

– А-а-а… В это время я только тронулся в путь и потратил на него почти месяц.

Воевода изумлённо покрутил головой.

– Ладные у тебя струги, Степан Тимофеевич. Ветер, писали патриархи, всё время встречный дул. А ты супротив ветра быстрее их прошёл. Кудесник ты, Степан Тимофеевич.

После долгой бани и помывки в купели, мы, укутавшись в шубы, сидели за накрытым в беседке палисадника столом и снедали, что «Бог послал».

– Ты так и не сказал, что ты сам думаешь про Никоновские новины, и соборные распри, Иван Фёдорович?

Воевода сумрачно посмотрел мне в глаза, почмокал губами, пытаясь ощутить вкус молодого вина, вздохнул.

– Честно? – спросил он.

– Ха-ха, – хмыкнул я. – Как хочешь. Всё равно всю правду никто никогда не говорит.

– Хм, – вскинул брови воевода и дёрнул головой. – Мы, люди государевы, все как один понимаем, что Никон – тать. Я бы ему, будь моя воля, давно голову срубил. Никому не дано право рыкать на царя, аки зверю. Какой ты, ити его мать, патриарх, ежели ты не можешь в себе угомонить гнев? Гордыня обуяла Никона. Возгордился он! Вознёсся! Сколько раз я сам ездил к нему, чтобы простил Никон царя, а тот ни в какую! Бог, говорит, простит! Ведь нельзя же так! Кто без греха⁈ На него кто тольконе жаловался из бояр! Многих обидел.

Я слушал воеводу и по мне растекался гнев.

– Как вы меня задолбали! – думал я. – Нет от вас покоя не в светлый день, ни в тёмную ночь. Все такие обидчивые, млять! А на царя и взглянуть криво не смей! Да, млять, ни на кого криво не глянуть. А уж слово гневное скажешь, так челобитную царю напишут за обиду. Суки чванливые! А сами клевещут, врут, оговаривают бесстыдно! Сам сколько раз ходил «под статьёй» пока не уехал на Ахтубу. Так ещё и наглые, млять. От царя, суки, требуют, чтобы обязательно рассмотрел челобитную и рассудил по «правде и чести». Даже воевода терского городка, с которым пили не раз, написал на меня такое, что, меня, когда я получил о том от царя грамоту, едва инфаркт не хватил. Благо, я вперёд него отписал обо всём, что увидел на Тереке, что услышал от воеводы и что говорил ему о своих планах.

– Без роду, без племени, а вёл себя, как царь-государь. И дела государские правил и выше всех знатных родов поднялся, а сам из простых крестьян. Как можно⁈

– Как можно – как можно⁈ А вот так и можно! – едва не сказал я, но сдержался.

За двадцать лет жизни в этом мире я пообвыкся и стерпелся с существующей тут «социальной несправедливостью», понимая, что всем мил не будешь, а «индивидуальное» хозяйство без строгости не поднять. Хоть сам старался не притеснять «своих» крестьян, но спуску не давал, и без наказаний не обходился. А потому считался я жестоким помещиком. Но чванство управляющих и командиров мной пресекалось тоже жёстко.

– Ты наказывай по делу, – наставлял я таких, выписывая провинившемуся батоги, – и не через губу и брезгливость, а как родного сына, что плоть от плоти твоей. Двадцати лет хватило, чтобы выровнять взаимоотношения и выработать взаимоуважение. Особенно это касалось отношения к крестьянам, коих все пытались унизить. И главное, сами бывшие крестьяне, ставшие, например, казаками, с «удовольствием» гнобили себе подобных.

В Московии же я словно снова окунулся в раннее средневековье. Проезжая по городам и весям мне то и дело слышались крики: «Пшёл! Куда прёшь, голытьба⁈ В морду захотел⁈» У нас на Ахтубе такого давно не слышно, ибо все знали «закон». Даже приезжавшие на ярмарки купцы не воротили «морд» от простого горожанина или крестьянина. Кстати слово ярмарка пошло по Руси от нас. Так наши ежегодные торговые сборища называли «немцы». А немцев, как я уже говорил ранее, у нас было очень много.

Кстати, по Яику через Каспий, к нам с Орловщины на ярмарки завозилось зерно, козья и овечья шерсть. С шерстью в Московии и ближайшей округе была большая проблема. Овцы давали грубую шерсть. Тонкое сукно из такого сырья не получалось. Откровенно говоря, я сильно удивился, узнав это. Мы предприняли попытки найти на Кавказе тонкорунных овец, но попытки не увенчались успехом. Какие только призы я не обещал. Овцы давали всё, кроме тонкого руна. Мясо – да. Курдючий жир – да. Молоко – да. Шерсть – нет.

Пришлось заказывать овец из Испании и Британии. Десять лет назад скрестили их с дагестанской относительно приемлемой породой и всё это время упорно спаривали. Какое-то подобие тонкого руна мы всё-таки получили, но до британского сукна нам было ещё почти так же далеко, как до луны.

Кстати вёз я то сукно, что получилось, показать Алексею Михайловичу. Вёз в подарок и черкеску с форменной рубахой, что носили мои казаки в холодную погоду, и белую папаху с шараварами, и белоснежную бурку и портупею. Портупеи носили все мои казаки. Для изготовления портупеи использовалась белёная лосиная кожа шириной около девяти с половиной сантиметров. Портупея имела лопасть для тесачных ножен, которые удерживались крючком, продетым в отверстие лопасти[1]. По краям портупея прострачивалась шёлковой нитью, чтобы не растягивалась во время использования.

Ремни портупеи на плечах держались погонами, пришитыми к черкеске. На погонах казаки носили знаки отличия в виде узких нашивок и звёзд. На черкеске, предназначенной в подарок государю, были вышиты большие двуглавые орлы.

На вопрос воевожы: «Как можно?», я всё-таки промолчал. Мне было привычно не отвечать грубостью на грубость, хамством на хамство. Так приучил я себя. И, слава Богу, Стёпкин характер позволил не «лезть в бутылку» по любому поводу.

– Некоторые церковники вообще оборзели, – сказал я, ни сколько не кривя душой. – Лезут в те сферы, что им не подвластны. И у меня на Ахтубе тоже… Что я не начну строить, приходят и начинают гнусавить: «не по старому канону, тако правотцы наши не ладили».

Это я про тот закон, уравнивающий права холопа и церковника, и про полицейско-судебное управление, что мы учредили на казачьем круге. Привыкли, видишь ли, церковники, что ни монахи, ни какие иные служители культа, не подсудны городским властям! Даже их холопы-крестьяне не попадали под нашу юрисдикцию. Ага! А у меня все равны перед «самым справедливым и самым гуманным и самым народным» судом.

– То одежда им моя не нравится, то какие мы дома строим, то какую еду едим. Один поп картошку анафеме придал, паразит!

– И что ты с ним сделал?

– Ха! Собрал все его монатки, посадил в струг и отправил вдоль по Волге-реке. Где-то в Симбирске, говорят, вышел.

– Картошка – хорошо идёт у нас в Измайлово и на Москве торгуется. Зря тот поп… Хотя и у нас попы так и не успокоились. Хают всё новое. Мы тут к твоим шапкам-ушанкам долго не могли приучить народ. Привыкли, вишь, к треухам, да колпакам. А ведь удобная вещь! Да и тулупы твои в церквах хаяли, что не сразу даже ямщики приняли. Бесовской одёжей обзывали.

Тулупы и короткие меховые казачьи куртки мы наловчились шить из баранов мясной породы, коих резали ежегодно тысячами. Для тулупов брали «полновесную» шкуру, а у шкур для курток, верхнюю часть шерсти срезали, пуская её на войлок. Из таких шкур и шили куртки с коротким воротником-стойкой, названные «бекешами», на которые, при «лютом» холоде можно было накинуть и тулуп. Тулупы, чаще всего, носили либо нараспашку, либо с запахом, перевязанным простой, или кожаной верёвкой.

Особенно церковники бранились на засилие в моих вотчинах «немцев», которым я разрешал соблюдать свои «лютеранские» обряды и венчаться без перехода в православную веру. Был у меня один епископ из тех, что анафему от Никона принял и ушёл от неё из Москвы. Вот он и венчал таких, по разрешению самого царя Алексея Михайловича.

После русско-шведской войны пятьдесят шестого – шестьдесят первого годов у нас оказалось в плену около тысячи шведских солдат. Войну-то Алексей Михайлович проиграл, и земли потерянные в шестьсот семнадцатом году так и не вернул, но тысячью пленных поимел. Я тогда ему попытался помочь, в походе на Ригу, но мой патриотический порыв был отвергнут патриархом Никоном, ставшим главным вдохновителем царя Алексея на войну с сильнейшей армией мира. Он, видимо уже что-то прознал про моё альтернативно-конфессиональное строительство на Ахтубе.

Также против моего участия в «молниеносной и победоносной войне» выступили царские воеводы: Шереметьев, Черкасский, Трубецкой, Потёмкин. За меня был только старый шотландский генерал Александр Лесли, но государь отправил меня на Ахтубу, куда я в пятьдесят седьмом году и уехал.

Тогда русские войска смогли овладеть лишь Динабургом и Кокенгаузеном. Потом с августа по октябрь безуспешно осаждали Ригу, отступив в итоге от этого города после контрвылазки осаждённых, едва не закончившейся катастрофой для русского царя, возглавлявшего осаду Риги.

Вот тогда-то царь, и бросив это «гнилое дело», вернулся в Москву и отправил пленных шведов ко мне на Ахтубу, а я потом, обещая оставить пленников на нашей земле добровольно, выпросил у него такое разрешение. Шведы, получив земли, работу и красивых трудолюбивых жён, написали письменное прошение на принятие российского подданства. Ото оказалось одной из немногих сладких пилюль для Алексея Михайловича, так как, в общем, итоги войны со Швецией были неутешительными.

* * *

[1] Лопасть – кожаная пришивка к портупее, куда вставляется шпага, штык, тесак и так далее