Текст книги "Степан Разин. 2 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Сам ты, – скривился Василий, едва не плача. – это самое.

– Вот и поговорили. Иди. Жируй-жируй на ворованное.

– Да, я! – снова взвился птицей Васька Ус. – Эти деньги! Я войско найму! Я бояр побью, царя сброшу. Дам людям волю!

– Чтобы что-то кому-то дать, надо это иметь. А что у тебя есть?

Васька хватанул несколько раз ртом воздух и бросился от меня прочь.

– Сопроводите его до переволоки и дайте ему котомку сухарей.

– Есть у него деньги, Степан Тимофеевич, – сказал Сава. – Двадцать восемь копеек. Не отнимали.

– Двадцать восемь? До Хопра добраться хватит?

– С лихвой!

– Ну и ладно!

У меня на душе, не смотря на разлад с Васькой Усом, отчего-то было легко.

– Бог с ними, с деньгами, – подумал я. – Тем более, что после нашего разговора он постарается их потратить с умом. И, думается, что если он вскорости станет набирать новое войско, он не будет рассчитывать на меня и подойдёт к делу с большей ответственностью.

Глава 19

Собрав атаманов, откликнувшихся на мой письменный призыв, отосланный из Москвы ещё в марте, я увидел перед собой подтянутых, напряжённых телом и озабоченных лицами людей.

За эти годы ко мне примкнули многие «вольные» казаки Дона, Яицкие казаки, казаки Самары. И это я не считаю приписанных к моим вооружённым силам. Но сейчас мои командиры мне не были нужны.

– Братья-казаки, вот для чего я вас созвал, – сказал я, оглядев около двадцати человек, сидящих за большим круглым дубовым столом. – Грядут трудные для всех нас дни. Трудные тем, что во время людской смуты каждому придётся выбирать, на какую сторону склоняться.

– О какой людской смуте ты говоришь, атаман⁈ – Спросил атаман Самарского казачьего войска Харитон Нагой.

– О той, которая вот-вот случится. Собор совсем закабалил крестьян, прикрепив их к имеющемуся наделу и запретив переход на лучшие земли. Многие не приняли новые обряды и крест латинский, что признали на том же соборе.

– Как, латинский крест⁈ – крикнул Митяй. – Крыж признали⁈

– Крыж-крыж, – кивнул я. – и креститься двуперстно запретили, или – анафема.

Атаманы машинально перекрестились и, глянув друг на друга, рассмеялись. Все держали поднятыми два пальца.

– Не запретят нам креститься так, как крестились наши пращуры, – сказал Егор Малой, второй атаман казаков с Самары.

– Ещё как запретят, – сказал я. – На кострах жечь станут. Кхм-кхм… Но я сейчас не об этом. Поднимется народ, или нет, а я вас должен о том предупредить. Намедни говорил с Васькой Усом, что в прошлом году ходил на Москву правду искать. Говорит, что войско собирать будет. Снова на Москву пойдёт, правды искать, воевод и бояр бить.

– Бояр бить⁈ – удивился Васька Горбыль.

– Воевод⁈ – воскликнул Демидка Шустрый. – А било у Васьки Выросло, чтобы воевод бить?

Все заржали.

– А я бы тоже кое кому набил бы кое что, – подал голос Нагой.

– Кое что набить не получится, – бросил кто-то. – Бить, так бить намертво.

Это оказался атаман со среднего Дона Тимошка Пушкарь.

– Только тронешь кого, сразу войско пришлют, – добавил он же.

– Вот и я говорю, – вставил я. – Хорошенько надо подумать. Сразу упреждаю, что службу царю я не придам. А оттого не обижайтесь, ежели встретимся на бранном поле супротивниками.

– Да-а-а, Степан Тимофеевич, задал ты нам задачу, – почесал бороду Харитон Нагой. – Вроде, кхе, не хотелось бы тебя супротивником видеть, но, кхе-кхе, чему быть того не миновать.

– Ты против народа пойдёшь? – удивился Пушкарь.

Ответить я не успел.

– Да оженил его царь на своей старшой дочке, вот и притух, Сепан Тимофеевич.

– Нас на бабу променял? – бросил, похохатывая, Пушкарь.

– Ты, Тимофей, не зарывайся, – произнёс я спокойно и тихо, но так, чтобы он слышал. – Какая моя жена тебе баба?

Пушкарь мгновенно побелел лицом.

– Прости, Степан Тимофеевич. Язык мой – враг мой. Вырвалось случайно. Прости!

– Прощаю. И скажу всем. Что сам ни на кого не пойду. И постараюсь сидеть на Ахтубе ровно, если царь не призовёт. Да у него и других воевод достаточно, чтобы против вас выстоять. Не справитесь вы с ними. У царя сейчас тысяч триста войск соберётся легко. После польской войны много солдат отставных без дела шляется. Да и казаков…

– Кто такие солдаты? – спросил Демидка Шустрый, атаман с Яика.

– Это так новых стрельцов зовут. На немецкий манер. Солдаты, рейтары…

– Этих солдат нам бы прибрать, да они денег стоят, – тихо проговорил Пушкарь и косо глянул на меня.

Пушкарь – один из не многих, кто знал, где у меня спрятаны на Дону две заначки. Я его взгляд, вроде как, не понял, пропустив мимо. Пушкарь тут же опустил голову, спрятав глаза.

– Всё, что хотел, я вам сказал, а теперь предлагаю погулять, а для того прошу пройти в баню, там всё накрыто м готово к гулянке.

– У тебя баня, Степан Тимофеевич, как терем воеводы – о двух ярусах. Даже завидно. Такая баня, небось, у царя-государя?

– Нет, ребятушки, у государя Алексея Михайловича банька получше будет, – соврал я.

Баня моя была сделана по такому же проекту, как и в Измайлово, только тут водяное колесо мельницы вращало через редуктор шестерёнчатый насос, который подавал воду по медной трубе в накопительную ёмкость. Из неё, через фильтры, вода растекалась по котлам, душевым кабинам, раковинам и ватерклозетам. Я и жил-то в этой своей «бане», что стояла на берегу Волги, а в посадских хоромах принимал деловых и политических партнёров. У меня везде стояли такие «бани»: и в Ярославле, и на Ахтубе аж в трёх местах.

Причём, секрет шестерёнчатого насоса я не раскрывал. Короб и короб. В одну трубу втекает, из другой с огромным напором вытекает. И секрет четырёх передаточного редуктора никому не показывал. Допущенный к обслуживанию системы народ знал только, как его переключать, да как менять фильтры, или промывать отстойники. Да как чистить фановую систему. И пользоваться в своё отсутствие своим домом я никому не позволял.

Система водяного отопления работала через трубчатые котлы, встроенные в обогревательные печи. В бане стояла печь, типа камина, с дверкой из огнеупорного стекла, что очень нравилось моим гостям. Из котлов вода за счёт нагревания и расширения поднималась наверх и расходилась по бойлерам, нагревающим воду для бытовых нужд, чугунным батареям, и возвращалась обратно в котлы. На самом верху имелись расширительные баки, закрытые гутаперчевой мембраной для того, чтобы вода меньше испарялась.

На первом ярусе «комплекса» находились баня, мыльня, едальня и комнаты для обслуживающей «комплекс» и городские хоромы семьи. На втором и третьем – жилые помещения.

Гости были знакомы с моей баней, так как не раз и не два мы здесь собирались и обсуждали дела наши казацкие, а потому не скромничали. Пили, пели, плясали от души. Погуляли, короче хорошо, а на следующий день разъехались с задумчивыми не от похмелья лицами.

Демидка Шустрый задержался.

– Хочу сказать тебе, Степан Тимофеевич. Ты был с нами честен, я мне кривить душой не хочется.

Он смотрел мне в глаза. В его, вроде бы, карих «радужках» мерцали самоцветы, чёрные «цыганистые» вьющиеся волосы раскинулись до плеч. Он был чуть моложе меня и хоть совсем недавно разменял четвёртый десяток, но казаком был потомственным и атаманствовал по заслугам, а не по родству. Много мы с ним калмык постреляли и порубили.

– Говори, коль есть, что, – хмыкнув и дёрнув бровью, сказал я.

– Ты, кхе, не серчай, Степан Тимофеевич, но, кхе, вот, ты собрал нас за своим столом, как и раньше, а такого разговора, как раньше не получилось. Почему?

Я хотел что-то сказать, но он остановил меня.

– Не говори ничего. Понятно, что ты сделал выбор. А ведь раньше ты часто разговоры про народную тяжкую долю вёл. Мы давно знаем друг друга и на Яике сидели у костра не раз и не два. Ты всегда был не такой, как все. Ну, так это и понятно – сын персидской принцессы… Но ты всегда был честен и всегда держал своё слово. И за то тебе спасибо. Вот и теперь ты не крутишь перед нами, как какой-то ерик[1], а чётко обозначаешь свою позицию. И поэтому, и я скажу…

Шустрый немного помолчал.

– Приходили от Васьки Уса к нам многим посланцы с письмами, в коих звал он нас на Москву, но мы не знали, как поступишь ты и не дали Ваське своё согласие.Тебя ждали, ибо имели и от тебя письмо. Теперь твоё решение у нас есть и скажу тебе, что многие атаманы не довольны им, хотя никто виду не подал. Больше скажу, Ваську Уса мы встретили вчера и говорили с ним. Он сказал, что разошлись вы с ним, а он рассчитывал на тебя. Кхм! Мы все рассчитывали на тебя, Степан Тимофеевич. Может ещё передумаешь?

Демидка заглянул мне в глаза.

– Не разойдёмся мы краями. Сшибёмся в поле. Не страшно?

Я посмотрел в глаза ему. На душе у меня было скверно, но вида я не подавал, так как знал цену приближающихся событий и цену каждого слова и взгляда. Шустрому я верил, но ведь не один Демидка Шустрый в каверзном деле.

– Страшно, Демидка. И за народ обидно, но бунтовать против царя – гибельно для государства. Тут же турки нападут. Или поляки. Или какая другая сволочь. Не могу я рушить государство. Не хочу я смуты.

– Тогда я тебе больше скажу… Что бы ты знал… Васька Ус говорит со слов дядьки своего, Аргашеского воеводы, что одновременно англичане высадятся в Архангельске и отвлекут государевы силы. И поляки нападут на Киев.

– И разве это правильно? – удивился я, даже немного испугавшись.

Я знал, что вокруг Васьки Уса крутятся англичане и ждал от них каверзы. Вот и дождался. Но что-то я ничего не помню про высадку английского десанта в Архангельске во время бунта Степана Разина. Во время бунта Емельяна Пугачёва английские корабли обстреливали из пушек побережье Архангельска, – об этом я читал, а в семидесятых годах семнадцатого века англичане ещё пытались наладить в России беспошлинную торговлю. Даже какой-то «кавалер Иван Гебдон» в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году в сентябре должен прибыть в Москву просить царя о прежних льготах. Приедет, возьмёт у русских купцов товар и уедет в Англию с концами. Хе-хе… Своих торговых представителей я уже строго предупредил о недопустимости отдачи товара Гебдону авансом, хотя они этого Гебдона знавали и ранее, тоже с не очень хорошей стороны.

– Правильно, или не правильно, то нам не ведомо, а ежели народ за веру поднимется, то и нам, куда деваться.

– Тогда и я тебе скажу, раз уж ты откровенен со мной. Волгу я вам на разграбление не отдам. За каждый малый городок буду стоять насмерть. Так, что по Волге даже не пытайтесь идти. Все мои силы, а ты знаешь сколько их у меня, будут стоять от Астрахани до Казани. И сколько кораблей у меня, ты тоже знаешь.

Демидка вздохнул и, глядя мне в лицо, произнёс:

– Зря ты так, Степан Тимофеевич. Супротив народа идёшь.

– Супротив смуты я иду, Демидка. И вам не советую смуту поднимать. А то ведь позволишь вам Астрахань взять, а вы её туркам отдадите, или Персам. Не-е-е… Астрахань моя, ежели, что… Хе-хе…

– Твоя? – удивился Яицкий атаман.

– Моя, Демидка. Ежели вы Москву возьмёте, я всю среднюю и нижнюю Волгу заберу.

Демидка воззрился на меня с удивлением, а потом рассмеялся.

– Ах, ты – хитрец, Степан Тимофеевич! Ах – хитрец! Ха-ха! Значит, Волга, говоришь – твоя⁈ Ну, пусть так и будет! Через Дон мы пойдём. Так ещё и лучше будет. Заодно зажравшихся на казённых харчах «домовитых казаков» прищучим. Чтобы не оставлять их у себя за спиной.

МЫ посмотрели в глаза друг другу.

– Бывай, брат, – сказал Шустрый.

– Бывай, брат, – сказал я, и мы обнялись.

Из истории я помнил, что «тот» Степан Разин на Волге устроил форменный террор. Он не только грабил города, изымая казну и казня воевод со слугами, но и перекрыл продовольственное снабжение Московии. Разин топил баржи с солёной рыбой и икрой. А солёная рыба была источником соли для малоимущих слоёв населения. Соль была так дорога, что бедняки использовали селёдочный рассол. Да и из селёной сельди варили похлёбки и каши. Да и дешёвая слегка подтухшая паюсная[2] икра шла на прокорм беднякам. Да, даже в старом рассоле солили новую рыбу. Вот такие времена были. А Разин канал поставки соли в верховья Волги перекрыл.

А на Волге и в её окрестностях соли было много.

По сути, я считал, что действия «того Степана Разина» на Волге имели чисто диверсионных характер. Чтобы и в другой России народ поднялся против царской власти. И он, Степан, надо сказать, своего добился. Во многих городах и весях «полыхнуло восстание». Только он, Разин, туда не дошёл, споткнулся о Симбирск. Слишком уж крепость Симбирская оказалась крепка.

Да и что говорить… Ров с трёх сторон Симбирской крепости был шириной до двадцати и глубиной до десяти метров. А со стороны Волги был откос, называемый горой. А на стенах, толщиной в четыре метра, стояли пушки, которые, в отличие от других крепостей при осаде их Разиным, почему-то стреляли. Хе-хе…

Убедившись с помощью соглядатаев, что все, ушедшие от меня, атаманы снова пообщались с Васькой Усом и разъехались. Ус поехал вместе с Тимофеем Пушкарём на пушкарёвских стругах по реке Царице в сторону переволоке на Дон. Остальные, – кто куда. Я, определившись, что всё идёт по плану, отписав царю о зреющих событиях с прогнозом бунта, немного снизив степень накала народного гнева, отправил письмо в Москву и уехал на Ахтубу, где провёл в хлопотах по хозяйству, какое-то время, а потом через Каспий поднялся по Яику на реку Сакмара до крепости Бердск.

Там помог установить и подключить мои насосы, необходимые для орошения садов и огородов, проревизовал бухгалтерские и складские книги, скатался в верховья Сакмары на трёхдневную рыбалку и охоту, заодно проведя разведку окрестностей, на предмет наличия шаек воровских калмык и ногайцев, а к октябрю шестьдесят седьмого года вернулся в Симбирск.

По пути в Симбирск во время остановок на Ахтубе и Царицыне, собрал сообщения от агентов о деятельности Васьки Уса и его главных сподвижников: Пушкаря и Горбыля. Информаторы сообщали, что Васька начал рассылку писем, в которых призывал всех «правых христиан» на Дон, да на Хопёр. Сообщали ещё, что на острове чуть выше устья Северского Донца Васька Ус поставил станицу, где собирает и тренирует войско.

Доносили, что на острове шумно, то и дело вспыхивают ссоры и свары. Об острове знают в станице Черкасской и называют то сборище «кагалом[3]», а остров Кагальником.

Я когда-то вовремя вспомнил, что и в «той истории» остров «Кагальник» имел место. И место, замечу, удобное. Северский Донец знатная река, на которой сейчас осели многие отряды русской армии, что воевали с поляками, основав новые русские казацкие поселения. Небольшие, домов по сорок-пятьдесят… Кое-где побольше. Но главное, на Северском Донце, в километрах трёхстах, уже давно нашли и добывали соль. А соль – всему голова, кхе-кхе… То есть можно было жить, и можно расселять беглых крестьян.

Мы об этом когда-то говорили с Васькой Усом. Мы нацеливались на те земли. Война с Польшей мешала, но я знал, что она окончится и я готовил будущее восстание. На про Кагальник я помнил, только не знал, где он находился у «того Степана Разина». Вот и определил место, которое посчитал удобным. Васька действовал по моему плану.

* * *

[1] Ерик – относительно узкая протока, соединяющая озёра, заливы, протоки и рукава рек между собой, а также с морем. Также речная старица…

[2] Паюсная – прессованная икра.

[3] Кагал – шумное сборище.

Глава 20

Воевода князь Иван Иванович Дашков был среди тех бояр, которые не приняли церковную реформу патриарха Никона. И на это ему, пока я ездил по делам, было указано царем Алексеем Михайловичем в государевой грамоте. Иван Иванович со скорбным выражением лица грамоту дал мне прочитать. В грамоте писалось «что он в церквах Божиих чинит раскол и по новоисправленным книгам церковным говорить не велит, и он бы от такого злаго дела начинания престал» и «чтоб он в церквах Божиих велел священникам служить по новым служебникам безо всякого пороку».

– Тут, Иван Иванович, плетью обуха не перешибёшь. Сказано читать по новым, надо читать. Раскольническая деятельность, Иван Иванович, не взирая на чины и звания, жестоко карается ссылкой в Якутск и отрезанием языков. Да не просто в Якутск или Байкал на поселение, а ещё и в яму. Оно тебе надо? Сия вотчина государева и находится под постоянным приглядом Алексея Михайловича и его дворовых.

– Да, как же так, Степан Тимофеевич? – старый воевода чуть не плакал.

Дашков вел свой рол от Рюриков, был близок ко двору и на многих торжествах, например таких, как свадьба в тысяча шестьсот сорок восьмом году царя Алексея Михайловича на Марией Ильиничной Милославской, находился рядом с троном. Он был сподвижником царя Алексея во многих его делах, а тут, на тебе! Царь взял и всё перевернул с ног на голову.

– В вот так, Иван Иванович! Сказано, что бурундук – птичка, значит – птичка. Ты думаешь Богу не всё равно, как мы ходим на крестном ходе: по солнцу, или против? Или сколькими пальцами осеняем себя крестом: двумя, или тремя? Не думаю, что это так уж и важно.

– А что тогда, то-твоему, важно? – спросил обиженно Дашков.

– Важно верить, что Бог отправил к нам своего сына, чтобы он на себе показал, что наше тленное тело, подверженное страстям, может стать бессмертным и нетленным, если мы хотя бы на малую толику поверим в него. Чтобы мы поняли, что только признание нашего ущерба и покаяние, вернёт нас к Богу. Вот и всё. А как мы при этом станем креститься и молиться – вторично. Старцы удовлетворяются короткой молитвой: «Господи, помилуй».

Дашков смотрел на меня, почти выпучив глаза.

– Как ты можешь? А наши отцы?

– Иван Иванович, – со вздохом попросил я, – давай о деле? Оставим споры священникам и богословам. Нам с тобой нужно не опростоволоситься перед государевым двором. Ты, понятное дело, за всё тут отвечаешь, а меня только своё хозяйство беспокоит, да осенний караван с продовольствием.

– Да, какие тут споры? Всё! Поспорили! – Дашков махнул рукой. – Собор поставил подписи, а государь грозит расправой… Что же будет?

– А что было, то и будет, – махнул и я рукой. – К этому всё и шло. Первыйгод, что ли, спорят? Церковники сами виноваты. У них семь пятниц на неделе. Кто в лес, а кто по дрова. Вот Алексею Михайловичу и надоело. Всё, Иван Иваныч, давай прикинем, что у нас в этом году получилось

– Давай, – тяжело вздохнул Дашков.

Симбирск в Москву отправлял много продуктов. Тут хорошо вызревали, кроме моей картошки, и кукуруза, и арбузы, и огурцы, семеня которых царь специально закупал в Персии и Турции присылал Дашкову. Семена вызревших в Симбирске овощей возвращались в Москву и культивировались в Измайлово, таким образом адаптируясь в более прохладном климате.

– Так, – начал зачитывать из книги Дашков, – в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году были отправлены в Москву заморских свежих огурцов семь сотен штук зеленых, сто штук желтых семенных', «нового Синбирского саду больших четыре десятка и малых три десятка арбузов», а царьгородского огурешново семени два фунта' и пять сотен огурцов, которые родились от заморского семени'. Царьгородской пшеницы[1] отправлены десять сотен початков молодых сахарных, и пять сотен вызревших на семена. По продуктам всё.

– Кхм-кхм… Не густо, – откашлявшись, проговорил я, в душе поражаясь способностью этого человека заставлять людей работать.

Ведь ничего нового крестьяне сажать просто не хотели. Даже вроде бы вкусные овощи, такие, как огурцы и арбузы. Арбузы они называли – «голова Иоанна Крестителя» и отказывались выращивать и потреблять по этой причине. Картофель вообще назвали – волчье или чёртово яблоко. С какого перепугу? Причём, если в Измайлово и Москве картошку ели за обе щёки и в будни и в праздники, то в других местах едва ли не бивали тех, кто пытался ею торговать. Мракобесие бродило по Руси.

– А что ещё в твоём «королевстве» производят? Это, если государь спросит… Промыслы какие? Тот раз не успели мы покалякать.

– Кхе! – кашлянул Дашков. – С промыслами ладно. Отчёт я подготовил государю. Кхе… Бондарное, гончарное, рогожное, кузнечное, углежоги, скорняжное, ремесло по изготовлению сальных свеч и светильников из говяжьего сала, варения березового дегтя, рыбьего жира, рыбного клея-карлука, квасного сусла, купороса, колес, канатов и веревок, скобяных изделий и многих других изделий. Много чего в Симбирске сами делаем.

Я удивился. За три года, что я тут не был далеко ушёл Симбирск в развитии.

– Да, ты читай, читай, – попросил я.

Воевода пошевелил плечами, пожевал губами и продолжил чтение. Из прочитанного я понял в том числе, что продолжается заселение южной части Симбирской засечной черты. Началось заселение дворцовыми крестьянами Аргубинской волости. Созданы села: Криуши, Шиловка, Тушна, Ключищи, Панская и учреждена в ней «государева десятинная пашня», а в том шестьдесят шестом году году была основана Сенгилеевская казачья слобода. Укреплялась и Симбирская засечная черта: «Да премеж Уреня и Карсуни новая засека засечена в прошлом во 174[2] году». Проводился ремонт и старых укреплений: «Да премеж Синбирска и Юшанска два места горелово и заделано плетнем и насыпано землею в связах дубовых. Да горелово ж валу меж Юшанска и Тагаева, да заставлено новым тыном». Знать это, в связи с надвигающимися событиями, для меня было важно.

И тут я понял, почему не пробилось войска Степана Разина через Симбирск. А ведь у воеводы ещё есть время и он знает и без меня, что казаки «зашебуршились». Он мне так и сказал при встрече. Я не стал вводить воеводу в заблуждение и признал его правоту.

– Зашебуршились, Иван Иванович. Поймал я Ваську Уса и поспрошал его. Не угомонился тот Васька-паразит. Грозится собрать казаков и пойти на Москву!

– Пойти на Москву! – изумился воевода. – Так это же крамола! Бунт!

– Так, к тому раскол и идет. Мы же с тобой давно о том говорили.

– Надо было схватить его! – горячечно воскликнул Дашков.

– Думаешь, он там один такой? Сейчас по всей Руси полыхнёт.

– Ну, да… Говорят, давно в народе бродят людишки с письмами от какого-то Ивана Тимофеевича Шуйского. То ли племянника, то ли внука царя Василия. Ничего про то не слышал?

– Как не слышал⁈ – хотел сказать я. – Если это я эти сии письма сочинял и подбрасывал в монастыри уже лет десять как. Зачем спросите вы? Тема самозванцев ни на Руси, ни в каком ином государстве не заканчивалась никогда. Князь Лыков Борис Михайлович умер, дай Бог памяти, в тысяча шестьсот сорок шестом году, но дело его продолжало жить.

Недовольных тем, что худородные Романовы захватили власть в России, уничтожают местничество, унижая высокородные фамилии, было предостаточно. Худородного Никона и поставили на патриарший престол, чтобы продолжать унижать родичей бывших царей, князей и бояр.

Горчаков Василий Андреевич, бывший воевода Царицына, дал мне «пропуск» к князю Лыкову и к, возглавляемой им «русской масонской ложе ордена садовников». Не знаю, был ли сам Горчаков масоном, но Лыков вёл себя так таинственно, что от него так и разило «серой». А может быть старостью? Когда он умер, князю Лыкову было «всего» семьдесят лет. Но выглядел он значительно старше. Наверное из-за служения нечистой силе. Хе-хе… Прости, Господи…

Чарльз Говард, 1-й граф Карлайл – английский аристократ, военный и политический деятель, дипломат и один из приближённых английского короля Карла Второго, посланный им в одна тысяча шестьсот шестьдесят третьем году в Москву для изъявления благодарности царю Алексею Михайловичу и ходатайства о возобновлении уничтоженных торговых привилегий англичан, сразу, как только я женился на дочери Алексея Михайловича, предложил мне вступить в русскую масонскую ложу. Однако я удачно славировал, переведя его предложение в шутку, и удрал на нижнюю Волгу.

Из масонов в России я, ранее интересовавшийся этой темой, «знал» только Патрика Гордона, чрезвычайного британского посланника в России, присланного в Москву во времена правления царевны Софьи. Патрик Гордон имел тридцать третий градус и патент на посвящение в высший масонский градус Русского престолонаследника.

Не знаю, какой патент имел Чарлз Говард, но мне, когда он узнал мою «родословную», Говард предлагал тоже высший тридцать третий градус. Наверное, всех престолонаследников посвящали в высший градус масонства. Хотя, думается мне, это всё ложь и иллюзии. Наверняка на цифре тридцать три масоны не останавливаются. Есть же ещё и семьдесят семь. Священные две семёрки. И даже семьсот семьдесят семь…

Так вот, Лыков, пока ещё был жив, а я юн, обрабатывал меня, на предмет «сыграть роль» такого русского лжецаревича. Предлагалось приличное содержание, обучение «царским» премудростям и восшествие на престол лет через пять. Я отказался. Потом меня обрабатывали по поводу занятия Персидского престола, от чего я тоже отказался. А потом я, как-то «закрутился» в бизнесе, разбогател, оброс имуществом, и от меня отстали. Лыков умер. Кроме него меня на русский трон никто сватал, и меня оставили в живых. Однако подходы к моей «тушке» повторялись, как только я появлялся в Москве.

Однако, имея фотографическую память и навыки художника, я восстановил документы, которые мне показывал Лыков, убеждая меня в том, что с юридической стороны мои притязания на Российский царский престол вполне обоснованы. Дело в том, что этот наследник престола «Тимошка Анкудинов» был крестником князя Лыкова и об этом у князя имелись документы, в которых чёрным по белому писано, что «сей отрок» сын Василия Шуйского и девицы Марии Скрыльниковой – наложницы. И отчество у него было «моим». А Тимофей Разин – отец Стёпки был вылитый Тимошка Анкудинов. Хе-хе… Так выходило по тем бумагам, что быстро «смастрячили» тайные специалисты. И бумагам мощным.

Самое интересное, что по легенде Лыкова всё складывалось, как нельзя ровно даже по датам. Всего ложных было три сына Василия Шуйского и их отловили, а мой отец, был отправлен в Персию и там, как сын царя, женился на дочери шаха Аббаса Первого. Потом, во время репрессий Тимофей, вернулся в Россию, и под фамилией Разин жил на Дону.

И все эти документы Лыков передал мне на изучение, да так и оставил, не успев, или не захотев, забрать. А перед смертью написал мне письмо, в котором врёт так складно, что я даже прослезился. Письмо было заверено принявшим исповедь и проведшим соборование князя священником, тоже вскоре почившим.

Увидев исповедальное письмо, я буквально впал в ступор, поразившись, на сколько, у этого человека, идея свергнуть Романовых перевесила страх за обман на исповеди. Тут я склонялся к тому, что Лыков всё же имел какую-то свою веру. Прости, Господи…

В исповедальном письме Лыков каялся в смерти трёх загубленных им для отвлечения от истинного наследника царя Василия Шуйского, душ, в чём Лыков, по его словам, испытывал сожаление, но сетовал, что не мог поступить иначе. Описывал, как и с кем отправил наследника Тимофея Васильевича в Персию к шаху Аббасу Первому по предварительной с шахом договорённости. Описывал в исповеди женитьбу Тимофея на дочери Аббаса и на возвращении наследника в Россию во время репрессий шаха Сефи. Описывал он и моё рождение, а так же ссылался на поддельные письма шаха Сефи, где тот, после смерти Стёпкиной матери, приглашал Тимофея и меня пожить во дворце. Письма тоже имелись в моём хранилище.

Документы были подделаны с высочайшей степенью достоверности и, я бы сказал, с высокой степенью искусства, что говорило, о наличии при дворе шаха серьёзной агентуры, снабжающей английскую разведку образцами документов, бумаги, нитей, краски и разноцветного сургуча, штампов и оттисков.

Почему английской разведки? А какой ещё? Масоны, иезуиты, тамплиеры – суть организаций одна. Защита интересов английских торговцев – вот цель деятельности этих обществ. А защитить торговые интересы можно лишь влияя на управленческие процессы государства через умы монархов и других членов государственного аппарата. Чем масоны с иезуитсми и занимались.

– Про внука царя Василия Шуйского? Так, давно о том подмётные письма ходят. Сначала про сына-наследника ходили. Мне иеромонах Сава Тверской сказывал, когда я ещё в Измайлово гостил, что приносили ему такое письмо. Яне обращаю на них внимание. Не моё это дело. Пусть тайный приказ ищет воровского наследника.

– Да не воровской он наследник, а самый, пишут, настоящий.

В последнее время писем я писать стал больше, а развозил их я сам, так как доверять никому нельзя. Приехал тот раз в Симбирск и «уронил» письмо в монастыре. Вот и дошло оно до воеводы. Так и в Царицыне, и в Астрахани… Где в монастыре, где в храме, а где прямо на улице уроню. Народ к письменному документу теперь относится, едва ли не, как к иконе.

– Кто пишет-то? – спросил я, вздыхая.

– Да кто его знает! – пожал плечами воевода. – Там и про раскол пишется. Хочешь прочитать? Я перед тем как отправить в тайный приказ, список сделал.

– Нет. Не хочу. А списки воровского письма ты зря делаешь, Иван Иванович. Кто донесёт, сыщут, на дыбу вздёрнут. Сожги ты его, Христа ради.

Погрызли баранок с чёрным китайским чаем и с персидскими цукатами. Помолчали. Дашков хмурился и то и дело вздыхал.

– Ты в Москву сейчас поедешь?

– С первым снегом. Не хочется трястись по мерзлым кочкам и ухабам.

– Да-а-а… Хорошо бы сейчас в Москву, да на санях… Да ещё парой. Как ты запрягаешь, так сейчас многие. И коляски поширше стали делать. Что можно и вдвоём ехать. Взять бы какую девицу, посадить в санки, укрыться шубой и – айда до самой Москвы.

– Ты что это, Иван Иванович? – усмехнулся я. – Седина в бороду я бесы в ребро? Не слышал я от тебя никогда такого срама.

– А-а-а… Забыл я, что ты теперь человек женатый. Хе-хе! А помнишь, как в Астрахани ты девок привёз черкешенок? Ох и славные были девки!

– Н-у-у, ты вспомнил! Это когда было? Пять лет назад! Всё! Все наложницы в Измайлово за хозяйством смотрят.

– Чадо-то родилось? – вдруг вспомнил Дашков.

– Конечно, родилось, – сказал я и нахмурился.

– И как?

– Сын. Иваном назвали. Вот еду, подарки везу… Дуняше, сыночку…

Мне, что-то стало так тоскливо, что я скривился, как от боли.

– Что так кривишься? Али что не так?

– Да, всё так, а как подумаю, через что ему пройти придётся, сердце кровью обливается.

– А как Дуняша? Как матушка сынка твоего? Здрава ли? Первенец же…

– Здрава была. Но о другом не сообщали. Вот приеду, узнаю.

Я говорил, и у меня шла голова кругом. Как подумаю, что от меня родился внук царя Алексея Михайловича, так едва не терял сознание. Сейчас уже немного полегче воспринимаю, но всё равно с большим трудом сия мысль укладывается в голове. А с теми документами, что у меня лежать в свинцовом ящике с тысяча шестьсот сорок восьмого года, сей факт становится просто «убойным» аргументом в предстоящем разговоре с царём.