Текст книги "Степан Разин. 2 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Благодарю, Иван Иванович. Как ваш шёлковый ткацкий завод? Запустите в этом году?

– Мастеров своих жду от тебя, Степан Тимофеевич.

– Вот приеду на Ахтубу, посмотрю, что у меня творится и отправлю твоих мастеров.

Воевода в том году решил поставить в Симбирске государев ткацкий двор, чтобы делать шёлковые ткани. У меня уже не хватало станков для ткачества, а сырьё лишнее продавать голландцам давила «жаба». Вот я и посоветовал Дашкову собрать цех. Помог изготовить необходимое количество станков и подготовил необходимое количество мастеров. Мой поступок был по достоинству оценён и Дашковым, и самим царём, которому Дашков отписал честный отчёт о моём участии в казённом предприятии.

* * *

[1] Самый крупный ярославский клад XVII века был найден в 1940 году при строительстве средней школы №4 на улице Федора Волкова буквально в нескольких десятках метров от церкви Николы Надеина в Ярославле. Из земли были извлечены 18792 серебряные монетки – копейки, деньги весьма значительные по тем временам. На эту сумму можно было приобрести 280 десятин земли по нормам, определенным указом Михаила Федоровича Романова в 1628 году.

Клад, найденный недалеко от храма и усадьбы богатейшего ярославского купца, государева гостя Надеи Светешникова, датируется специалистами не позднее 1645 года. Это позволяет предположить, что Надея Светешников, почувствовав шаткость своего положения и надвигающуюся опасность, мог спрятать деньги, спасая их от государственной конфискации.

Глава 17

Осмотрев в Симбирске торговые и приходно-расходные книги, хозяйственные и производственные постройки и, предупредив нужных людей об увеличении количества ходоков из Московии и о необходимости пополнить продовольственные запасы, я отправился в монастырь и проговорил те же вопросы с его настоятелем, с которым у нас издавна сложились деловые отношения. Я много вкладывал средств в Успенский монастырь, ибо Симбирск в моих планах должен был сыграть одну из ключевых ролей.

С иеромонахом Успенского монастыря Макарием, кроме деловых, у меня сложились тёплые сыновне-отеческие отношения и ему я давно исповедался в грехах моих настоящих и будущих. Макарий раньше не воспринимал мои покаянные слова всерьёз, но теперь, когда я пришёл к нему на причастие, он встретил меня преклонив предо мной колени.

– Что ты? Что ты? – вскрикнул я, кинувшись поднимать старца.

– Всё знал! Всё знал! – плача навзрыд, восклицал настоятель. – Ведь я не верил! Анафеме преданы мы! Анафеме!!! Антихристы! Бесовское отродье! А мы им дары подносили. Да будут они сами прокляты!

– Полно! Да, полно тебе, отче! Ты же сам мне говорил: «Чему быть, того не миновать! Всё в руках Божьих!».

– Да, говорил, но ведь не верил я твоему пророчеству!

– Не пророчество это, а простая логика. Розмысл. Сопоставление различных событий и предсказание грядущего. Это не то, что свыше даётся. Я просто лучше тебя знал прошлое, а поэтому предвидел будущее. Исповедуешь меня?

– Исповедую, Стёпушка.

Эту мою исповедь иеромонах выслушал очень внимательно и молча, Он благословил и дал причаститься таинств.

– На великое дело идёшь, Стёпушка, – сказал он. – На защиту веры русской. На войну с Антихристом.

– Не знаю, отче. Не уверен я в правде своей. И есть ли правда на земле, отче? Д и с кем идти за правдой? Нет у меня товарищей, в коих был бы совсем уверен. Боюсь, продадут.

Я и вправду боялся до дрожи во всём теле. Не мог я смириться с тем, что кто-то будет людей жечь за веру. Не знал я было ли это на самом деле, или врут историки, а потому не был уверен ни в том, что стоит заводить «бучу», ни в том, что меня не предадут ближайшие соратники.

Десять лет я подвергал жёсткому отбору и воспитанию казаков по принципу «истиной веры». Сам исполнял все каноны и требовал того же от казаков. Как мусульмане пятикратно справляли намаз, так и православные казаки пять раз молились Христу. Были у меня и те и другие воины. И даже буддисты и огнепоклонники. Все в одно и то же время молились.

– Наступил век Антихриста! – глаголили Ахтубинские старцы, время от времени, последние лет пять. – Грядёт битва Православного и Правоверного воинства с воинством Врага Человеческого! Обманом враг вносит в души верующих раскол и распри. Обманом склоняет с праведного пути. Будем же готовы, братья, постоять за Бога в час жестокой битвы!

Всех не сгоняли на моления, но увещевали и ободряли примером. Однако, тех кому сее действо было не по нраву, переводили в другие, «вольные», отряды. В конце концов теперь у меня имелось тысяч десять истинно верующих воинов. Тем более, что раскол начался не в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году, а много раньше. Народ это видел, и делал правильные выводы. Собственно, люди от этого раскола и бежали на Ахтубу.

Без этого народного понимания первопричины смуты, я бы на бунт против царя не решился. А так… Прикинув дебет с кредитом, понял, что шансы остановить беспредел у меня есть. Другое дело, что сами старообрядцы спорили между собой и лаялись друг с другом, аки собаки. Не имелось у них согласия в чинах и обрядах. Но тут я думал просто. Если удастся бунт – пусть хоть триста лет сидят и спорят, или справляют обряды, как кто себе понимает, постепенно замещая «неправых» «правыми», обученными в семинариях по новым, проверенным книгам. Однако, до этого ещё дожить надо

Ни с кем из «товарищей», или родственников я своими планами не делился. Тимофей сам стал истинно-верующим, когда несколько раз чудесным образом спасся от пули за «намоленным» панцирем, который подарил ему я, а мне его выковали по моим рисункам голландские кузнецы из шведской стали. Главное в панцире была правильная шарообразная форма, от которой пуля рикошетирует под любом углом попадания, кроме радиального, и «воротника», защищающего от рикошета вверх.

Братья тоже верили, но верили во всё подряд. Всё-таки языческое мордовско-чувашское прошлое предков давало о себе знать своеобразным сплавом с традициями православия. И с этим было сложно и практически бесполезно бороться. В том-то и дело, что именно в такое христианство верили на Руси более половины жителей. И как такую веру привести к общим канонам, я не знал и порой думал, что может быть так и надо было? Может правильно поступил царь Алексей Михайлович? Но тут же сам себя и одёргивал. Нельзя за веру в Бога жечь людей. Одёрну себя, и тут же вспомню книгу «Трудно быть Богом». Вспомню, и вздрогну, и заплачу.

Говорят, что революции задумывают романтики, готовят гении, осуществляют фанатики, а пользуются отпетые негодяи. Я себя ни к одной из этих категорий не причислял. Хотя, на счёт последней был не очень уверен. Надо быть тем ещё, кхм-кхм, нехорошим «человеком», чтобы предать искренне верящего мне царя Алексея Михайловича. Да и какая судьбы будет ему уготовлена я ещё не знал. Ему, его близким и родственникам, его ближним слугам, советникам… Должно пролиться море крови. Смогу ли я? Выдержу ли горнило гражданской войны. Ведь в ней погибнет не столько же, как погибло в моей истории, а гораздо больше. Хотя? Во время Разинской смуты погибло около ста тысяч человек. Столько же погибло позже. Посчитать ожидаемые потери я не мог, но полагал, что если захватывать крепости быстро, и бить только царские войска, то жертв должно быть меньше.

Я, конечно, обтесался в схватках с калмыками и кабардинцами, но убийство не стало моим привычным занятием. Это была вынужденная мера, оборона, по большому счёту. Ну, или карательная экспедиция. «Производственная необходимость», короче. Да-а-а… Жестокий век, жестокие нравы… Не жили тут по другому. Или ты, или тебя. Война за место под солнцем. Если бы мы ослабили напор в Кабарде, там бы сидели турки-османы, и контролировали бы нашу торговлю с персами. Война за контроль над торговыми путями и рынками сбыта продолжалась сейчас и будет продолжаться и в третьем тысячелетии. Ничего в этом мире не меняется. Некоторые страны в третьем тысячелетии даже позволяют себе даже действовать варварскими методами, подвергая бомбардировкам мирное население неугодных государств. Не взирая на осуждение мировой общественности.

Почему тогда, зная всё это, комплексовал я. А вот потому, мать перемать. Не воспитывали меня в ненависти ни к ближнему, ни к дальнему. Однако тут, похоже, пока по другому нельзя. Хотя… Время бунта ещё не пришло, а придёт, оно покажет, что и как делать. Всё теперь может случиться с точностью наоборот. Ведь я основную массу недовольных вывел на новые земли, обеспечив необходимым, и бедноту с Дона, и старообрядцев разных толков, расселив их компактными группами по Ахтубе и на Кавказе. Поглядим, – увидим…

Навести порядок в новых поселениях оказалось намного сложнее, чем думалось. Раньше в «том будущем», размышляя на тему жизни русского люда в городах и весях, я несколько идеализировал жизнь крестьян, полагая, что общины, или, как тут говорили, – «мир», это – истиное благо. Несколько смущали произведения классиков: Чехова, Куприна, Льва Толстого, Мельникова-Печёрского. Особенно меня поразил роман Мельникова-Печёрского «На горах», где классик описывает отношение односельчан к вдруг разбогатевшему соседу.

Тогда я вспомнил, что во время революции крестьяне жгли и громили первыми не помещичьи усадьбы, а хозяйства своих зажиточных односельчан. И при любом удобном случае «мир» ущемлял права слабых, нисколько не помогая им выжить.

Так было и у меня. Я тоже начинал с ошибок. Некоторые мужики, получив копеечные «подъёмные», просто пропили деньги. Народ, чаще мужики, пил очень сильно, а через это страдали их семьи, умирали малые детишки, старшие ежедневно ходили, просили «Христа ради».

«Подъёмные» я давать перестал. Тогда они стали пропивать вещи, которые им выдавали, так как некоторые ходили в совершеннейшей рванине – особенно дети – а путь был не близкий и иногда зимой. Отцы пропивали всё, что можно было продать, хотя бы за полкопейки. Тогда мы стали шить вещи из рванья.

Мужики стали воровать у попутчиков. Таких я приказал вешать за шею, а их семьи брать на поруки колхоза.

Пьянство – была беда общенациональная. Существовали царские указы, запрещающие варить пиво в любые дни, кроме отвезённых. Однако существовали и царские или помещичьи кабаки, куда люд уносил последние деньги, пропивая последнее имущество.

Эта же болезнь поразила и мои поселения. Поначалу народ попытался пить, но у меня были казаки и непьющие крестьяне. Казакам я пить не запрещал, но заставил их контролировать трезвость поселенцев. Суды первые несколько лет работали в круглосуточном режиме, назначая «общественные порицания» в виде порки у позорного столба. Совсем «трудных» мы банально продавали персам, как рабов. Многие, поняв, что из «рая» легко угодить в персидский галерный ад, бросили пить самостоятельно.

Трудно мне было, но я со своими переселенцами особо не церемонился. Если что, то я в своём мире работал на производстве в тяжелейших постперестроечных условиях. И если была бы возможность, я бы и на нашем судостроительном заводе ввёл подобную «палочную» дисциплину. Но, во-первых, переселенцы подписывали кабальный договор, во-вторых, – у меня были: закон, суд и неотвратимое наказание. И бежать они не могли, так как поселения были окружены казаками, охраняющими границу от калмыков, а поселения от побегов. А из Кабарды не убежишь.

Всё было очень жёстко первые лет пять. Даже некоторые «старцы» взвыли. Но ничего. Пообвыкли потом. Поначалу из «штрафников» создавались «штрафные роты», которые работали под казачьими присмотром и некоторое время проживали в специальных поселениях. Теперь такая форма воспитания себя изжила. Единичные «штрафники» отбывали повинности на тяжёлом труде.

Народ жил как в колхозах при СССР. Принудительно, но добровольно, ибо куда ещё деваться? Но жили, по меркам окружающей действительности, очень даже прилично. По крайней мере, не голодали, так как выращенную еду я у поселян не отнимал. Ну-у-у… Почти не отнимал. Казаков они содержали. Но казаки считались частью колхоза.

Советско-колхозная форма хозяйствования была применена к переселенцам из Московии. И они уже на третий год, смогли часть еды продать на ярмарке. Голландцы и другие немецкие и русские фермеры были обложены умеренным оброком. Сначала в товарном, а через пару лет – и в денежном выражении.

Теперь уже никто никуда из поселений не бежит. Алкоголь, кто может, тот пьёт, но в меру и по выходным, остальные от пития воздерживаются по различным причинам. Поселенцы стали хорошо и добротно одеваться, обзавелись личным и хозяйственным имуществом, небольшим подсобным хозяйством в основном в виде кур, уток, гусей и полисадников с ягодой и фруктовыми деревьями. И то, в основном, подсобное хозяйства заводили «пенсионеры», которые на общественных работах проводили по минимальной планке, но работали не за трудодни, как колхозники, а за трудодни, или деньги.

Пенсионная система у нас была ещё не вполне отработана, но мы старались и каждыйгод выдумывали что-то новое. Во основном пенсионеры либо обучали молодёжь, либо приглядывали за малышами, либо выполняли посильную работу. А с тем сельскохозяйственным инвентарём, которым пользовались мои колхозники, можно было и в полях полоть сорняки, окучивать картофель и помидоры, пахать и боронить, косить и жать. Хороший у нас был инвентарь. Правильный. Крепкий и острый.

На ровных логах-покосах и на ровных полях ржи и пшеницы мы стали использовать косы-литовки, которую русские крестьяне почти не знали. В основном использовались косы-горбатки, удобные для сложных лесных и болотистых покосов.

Очень понравились крестьянами острые стальные тяпки для прополки, когда в основном пропалывали руками. А про окучивание и не знали, пока не показали и не объяснили зачем и для чего. Картофель и помидоры, очень хорошо прижились и урождались на Ахтубе и очень понравились моим крестьянам. А подсолнухи – были моей и поселенцев гордостью. Их ни и высаживали в основном в своих полисадниках. И для красоты и для удовольствия. Правда, никто не щелкал семечки прилюдно. Снедать что-то прилюдно считалось зазорным. Зато в хатах… Особенно зимой дух жаренных семечек расползался по посёлкам.

В Симбирске с разрешения государя я прикупил небольшой клок земли в сто гектар: чисто под посадку картофеля и под овёс для лошадей. Обрабатывали эти сто десятин сорок семей пленённых в последней русско-польской войне поляков. В том году с Симбирской земли сняли примерно двести пятьдесят центнеров картофеля и примерно сто тонн овса. В этом году планировали взять чуть-чуть больше.

Переговорив со старостой посёлка и записав все его просьбы в особую книжицу, я проверил всходы, как храниться инвентарь и лошади, похвалил за качественную обработку полей картофеля и за порядок и отбыл из Симбирска в Царицын. Там тоже были дела.

Так я и катался уже десять лет по реке Волге, ведя контроль и учёт своего хозяйства, а попутно – боевые действия на Кавказе. Ух! Как белка в колесе. Ага! Боевая белка в колесе времени…

Глава 18

С казаками была такая же проблема, что и с работниками. Но я не торопился и сначала пользовался авторитетом отца, потом умением обращаться с саблей и пикой, а потом, набрал тех, кто поверил в меня, как в лидера. Повторю… Я не торопился, так как знал, что время ещё есть. Да и жилось нашим казакам и раздольно, и сытно, а потому многие стремились попасть в наш круг, но не всех мы брали. Теперь нужно было разобраться с Василием Усом. Спросить с него за потраченную казну и за несанкционированный поход на Москву, про который, кстати, Алексей Михайлович не спросил с меня. Видимо, занят был иными заботами.

– Где, вот, сейчас искать этого Ваську? – думал я.

Поручение разыскать Уса есаулы получили и разбрелись из Астрахани в разных направлениях, однако Васька мог уйти и на Хортицу, что сейчас после окончания войны снова укрепилась, став одним из рубежей Руси, а мог и на Хопре в камышах затихориться.

После Русско-Польской войны России отошли украинные земли левобережья Днепра и Киев. Васька Ус мог уйти и туда. Говорят, что у него остался отряд «всего» в двести сабель. Всего… Я ещё не решил, как наказать «волюнтариста», да и наказывать ли? За одного битого двух не битых дают. Глядишь, этот поход инаучил чему-то атамана?

В Царицыне у нас проверили транзитные «пломбы» и пропустили. Караван тронулся дальше, а я остался. На красном Яре стоял ещё один царский таможенный пост, где проверят пломбы и сопроводят груз до Каспия. Далее пушки, свободные от таможенного контроля, поплывут на Яик и поднимутся по нему до Оренбурга уже, как товар из Персии, который пошлиной не облагался.

Оренбург, в старой истории, был заложен почти сто лет вперёд, а мы заложили крепость в тысяча шестьсот шестидесятом году, договорившись с Келмембетом – казахским батыром из рода Шомекей ветви Алимулы племени Алшын, пытавшимся контролировать верховья Яика, но не справлявшимся с набегами калмыков.

Крепость поставили в месте впадения в Яик реки Сакмары. Место мне понравилось тем, что здесь водился огромных размеров хариуз, которого я любил ловить на удочку с поплавком. Вот и сейчас я планировал заняться именно этим, но чуть позже.

Как я полагал, время «перед бурей» ещё имелось и я мог позволить себе немного расслабиться. Хотя… Какое там расслабление? Надо было инспектировать Бердскую крепость. Так по-башкирски называлась рыба хариуз, которую я признал по плавнику в виде паруса, форме тела и структуре мяса, когда мы вытащили из реки невод. С тех пор я раз в год, но заезжал в будущий Оренбург, который кока был простой крепостью Бердской.

Здесь будет сформировано ещё одно казачье войско. В тысяча семьсот семьдесят третьем году в Бердской расположится ставка Пугачёва в период осады им Оренбурга. Из Бердской слободы по селениям и заводам будут рассылаться посланцы с его манифестами, в которых Пугачёв объявит народу вечную волю, провозгласит освобождение от подневольного труда на помещиков и заводчиков, от податей и повинностей, жалует землю, призовёт к истреблению крепостников, провозгласит свободу вероисповедания. Это, если я раньше не справлюсь с тем бардаком, что устроили бояре и государи с иностранцами, которые лезли во все сферы деятельности.

Особенно англичане, потерявшие свои торговые привилегии и настойчиво пытающиеся их вернуть. А параллельно шпионящие в пользу шведов, поляков и турок. Мы часто встречали их «купцов» в Кабарде после того, как торговый путь, обеспеченный защитой наших крепостей и разъездов, стал безопасным. На Каспии британцы и голландцы уже как лет пять не попадались.

В 1583 году Англия подписала торговый договор с Турцией. Христианским купцам, ведущим дела в Турции, гарантировали свободу вероисповедания, свободный доступ к своему консулу и свободу передвижения. Были введены пошлины, которые были одинаковы во всех портах Османской империи.

В тысяча пятьсот девяносто втором году англичане создали «Левантийскую компанию» и с тех пор послы в Османскую империю стали назначаться из числа её директоров. Но Кавказским торговым путём англичане в Персию и Индию ходить опасались. Слишком большие были риски потерять весь груз. Теперь англичане осваивали «Шёлковый путь», а я думал, как их «опустить на деньги».

Яведь знал историю очень неплохо и помнил, что англичане всё время подстрекали турок на войну с Россией. Как только какое либо государство ущемляло анггличан в торговых правах, так сразу в этом государстве случалась революция или война с соседом. Ближайшая война с Турцией ожидалась в тысяча шестьсот семьдесят втором году. Это менее чем через десять лет. Сразу, млять, после «Разинского восстания». Вот для чего мне нужна будет армия, а не царя свергать. Турки ведь полезут в ослабленную и захваченную мной Кабарду…

Хотя в той истории турки попытались вмешаться во взаимоотношения России и Польши и захватить сначала правобережные земли Днепра гетмана Дорошенко, а потом отобрать у Москвы Киев и левобережные земли. Но сейчас-то я точно знал, о чём турки договариваются с Кабардинскими и Абазскими князьями.

Вот и думал я, что мне делать, если вдруг народное восстание всё же случится. Если бы «тогда» войска «Степана Разина», не дай Бог, захватили Москву и побили войска бояр, то кто бы пошёл воевать турок? Война ведь и при «том раскладе» длилась почти двадцать лет. А что будет при теперешней «сдаче карт»? Я своими пятидесятью тысячами много не навоюю. Да и если я собиру все евойска и переведу их на юго-запад, то встрепенутся и ногайцы, с которыми у меня сейчас «дружеские» отношения, и калмыки, и Кабарда, и Персы.

Поднять против Турок Европу и Персию в той истории у русского царя не получилось. Не получится и у меня. Если только не соблазнить персов чем-то «сладеньким» и напасть раньше. Но ведь обманут же. Союзнички всегда оставляли русские армии один на один с противниками. Видимо, в надежде, что русские войска будут разбиты.

Короче, голова пухла от комбинаций и тошнило от перспективы вляпаться в такое дерьмо, в котором Россия могла впасть в очередное смутное время. Тут же ещё нельзя забывать про северных соседей Шведов, с которыми вот-вот – в шестьдесят первом году – закончилась очень неприятная война. Ведь воспользуются же ослаблением государства… Новгород, опять же, может взбунтоваться и отделиться… Э-хэ-хэ… Житие мое…

Вроде бы что тебе? Живи и не тужи на своей Ахтубе. Ан нет… Тревожит меня грядущее народное восстание. Ох, как тревожит! И подавить его рука не поднимается, хотя государственным взглядом глядеть, бунты – всегда плохо, и поддержать, значит надо «гасить» их всех: бояр, дворян, царя, стрельцов… И ставить под угрозу суверенитет и территориальную целостность.

В Царицыне я находился, пока не дождался своих гонцов, что ловили Ваську Уса. Его привезли с Хопра, куда он удрал после правежа в Черкасске. Васька там жил, как оказалось, на «широкую ногу» и даже не особо прятался от меня.

– Привет, – сказал я, увидев его в своём доме в окружении моих сыскарей и с кандалами на ногах и руках.

Стоял цветущий май шестьдесят седьмого года.

– Здрав будь, Степан Тимофеевич. Почто позоришь меня? С железом на руках и ногах от воды и по всему Царицыну провёл.

– Я тебя позорю? – удивился я и дёрнул левым плечом. – Сперва – ты меня опозорил. А я тебя не хочу потерять раньше того времени, пока не поговорю с тобой. Неволить точно не буду, и наказывать, ежели казну, что украл, отдашь.

Васька опустил голову.

– Нет той казны, – буркнул он.

– Сказывают, ты на Хопре сладко жил со своими казаками. А сеять хлеб не пытались? Картофель? Кукурузу? Нет?

– Мы казаки, а не крестьяне-хлеборобы-землепашцы.

– Ну, ты, допустим, казак… И то теперь кто тебя в реестр возьмёт? Я – точно не возьму!

– Почему? – скривившись, спросил Ус. – Не по чину мне стало с царёвым зятем служить?

Он исподлобья посмотрел на меня, а я на него.

– Федула помнишь ведь? – спросил его показывая глазами на моего ближнего казака. – Служит рядом. Да и все, кто рядом был, так рядом и остаются. И ты рядом был, но сам отошёл. Не гнал я тебя.

– Ты не понимаешь! Они голодовали!

– И ты не знал, куда их надо было вести? До Москвы оказалось ближе, чем на Ахтубу?

– Я хотел, чтобы царь взял нас на службу, поляков бить, поставил на государево довольствие.

– Ты хотел? А ты кто такой, чтобы царю указывать, кого ему на службу брать? Кто ты такой, чтобы государевы деньги считать?

Васька промолчал.

– Они голодали? Значит землю не пахали, да не сажали, не сеяли.

– На Дону нельзя пахать.

– Кто тебе сказал? Это тем казакам, что на службе – запрещено пахать, чтобы от службы не отходии. А простой голытьбе – да, пожалуйста. А на Ахтубе, так – добро пожаловать. Зачем ты на Москву пошёл? Да ещё такой гурьбой? Тебя же могли побить. Людей могли бы побить, что за тобой пошли. И мою казну ты зачем взял? Для тебя спрятана была?

– У тебя много деньжищ, – буркнул Васька Ус. – С тебя не убудет. Это и наши деньги.

Я смотрел и не знал, что с ним делать. Бить, наказывать? Тогда, считай, что все, потраченные на него годы прошли понапрасну. Он ведь хороший воевода, если сориентировался по месту правильно, оценил противника, вовремя отступил не приняв бой и не перешёл ту черту, за которой не просто наказание, а смерть.

– Ты прав, мы много накопили денег, но это деньги не круга, а мои личные. И они лежат на «чёрный» день. И это, уж точно, не твои деньги. Но, Бог с ними! Я хотел поговорить с тобой о другом.

Я обернулся к ближним казакам.

– Снимите с него браслеты!

Замки расстегнули и кандалы сняли. Мой двор стоял в разросшемся за эти годы посаде и имел небольшой фруктовый сад. Я везде, где не ставил жилище, сажал фруктовые и ягодные деревья и кусты.

– Ступай за мной, – сказал я Ваське. – Тебя не должны были обижать, пока везли ко мне, но тебе стоит принять баню. Кормили давно?

– Останавливались, снедали, – нехотя ответил Ус.

– Задам только один вопрос, но перед этим поясню. Другого бы, я, не задумываясь, зарубил бы и дело с концом. Тебе хочу дать ещё одну попытку. Мы с детства знакомы и я знаю, что ты стоишь, как казак. Но мне нужны верные мне люди, а не те, что живут сами по себе. Большие у меня планы. Сам видишь, сколько уже сделано… Скажи, плохо сделано на Ахтубе? Плохо людям жить?

Ус молчал, потупя глаза.

– Нет, ты скажи, скажи! Плохо?

– Хорошо, – буркнул Васька.

– И мои казаки голодают и ходят в рванине? Отвечай-отвечай!

– Не голодают и не ходят, – буркнул Васька.

– Ну, так, значит, мы всё правильно делаем? – спросил я. – Тебя куда понесло? Какого чёрта ты в Москву попёрся? И с кем? С голытьбой! Какие из них казаки?

– Правильно, ты всех лучших забрал, остались сирые, да убогие.

– Да, я же говорю тебе, пусть бы на Ахтубу шли!

– Не хотят они. Воли у тебя нет!

– Чего? – опешил я.

– Воли у тебя, Степан Тимофеевич, нет.

– Как это, воли нет? – не мог я прийти в себя.

– Ты всех работать плёткой заставляешь. Подневольно. И судишь жёстко!

– Э-э-э… Кого сужу?

Васька молчал.

– Бездельников и пьяниц сужу. Да, и не я сужу, а мирской суд.

– Это, всё одно, что ты, – махнул рукой Ус.

– Чтобы жить, нужно трудиться. Бог как сказал? «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю».

– Это не про казаков, – скривился Васька.

– А про кого? – удивился я.

– Про крестьян-землепашцев.

– А казаки, что не проливают пот свой? Они этих крестьян-землепашцев и защищают, иначе не будет хлеба.

– Горазд ты складно говорить! – скривился Васька. – Тебя не переслушать.

– А ты говори-говори, я послушаю. Мне понять надо оставлять с собой, или отпустить на все четыре стороны. Живи на своём Хопре. Там воля-вольная. А у меня неволя. Так, что ли?

Васька склонил голову, положив подбородок на грудь, но молчал. Тогда продолжил я.

– Войны хватит на всех. Воевать хочешь? Денег мало от меня получаешь? А где больше? Найди, покажи! Я дам втрое. Казакам с Хопра не нравится моя неволя? Так я не держу привязанными к седлу. Вон Фрол и Иваном и Тимофей на Кабарде гуляют. Там, что, тоже неволя? А где, тогда, воля-вольная, по-вашему? На гуляй поле? Так, идите туда, погоняйте калмыков, да татар крымских. Кто вас держит? Гуляйте! Только тогда и кормитесь сами по себе.

– Про какую войну ты говоришь? Нет больше войны.

– Войны хватит на всех, – повторил я. – И на дедов, и на отцов, и на внуков.

– Вон, домовитые казаки в Черкасской станице, живут на государев кошт. Морды раскормили себе. За два дня не объедешь…

– И что они тебе? Тоже хочешь такую же морду?

Я рассмеялся.

– Не-е-е…

Васька рассмеялся тоже. Потом насупился.

– Правды я у царя хотел найти, но бояре да дьяки дальше посольского приказа не допустили.

– У каждого человека правда своя, Василий, – хмуро произнёс я. – Государю надо, чтобы не разорили его государство, а поэтому всякая смута – во вред. Вот ты, поднял смуту, значит ты – враг, вор, что хочет своровать его царский покой. И он тебя никогда не поймёт. Тем более бояре, которые хотят нажиться на всём.

– Так вот бояре – и есть воры! – воскликнул Васька. – Они всех грабят!

– Воры, но кто Русь от поляков защитил? Бояре! Вот и говорю я, что у каждого правда своя.

Васька задумался. Это не первый такой наш разговор. Много их у нас было, но так и не понял Васька, почему всё, да как быть. Не говорил я с казаками о классовой борьбе. Да-а-а… Наверное настала пора…

– Ты мне одно скажи, Васька: Мы вместе, или порознь?

Ус посмотрел на меня исподлобья и нехотя произнёс:

– Вместе…

Я покрутил головой.

– Не годиться, Васька. Ты так говоришь, словно одолжение мне делаешь. А мне одолжение делать не надо. Я должен тебе верить, а верить я не могу. Ты один раз уже предал меня. Предал и не покаялся.

– Разве ты поп, чтобы тебе каяться, Степан Тимофеевич?

– Я? Я не поп, Васька. А ты не грешник. Ты пока для меня простой вор. Ты же мои деньги украл. Много денег, Васька. Где деньги?

Ус осклабился.

– Во-о-о-т… Наконец-то спросил. Всё ждал, когда спросишь.

– Ха! Как не спросить, когда там почти пять тысяч рублей лежало. На них можно целое войско в Польше нанять, или всем Доном лет пять жить-не тужить.

– А-а-а, – ощерился Васька. – Не отдам! И не скажу, где припрятал. Пытать станешь, язык себе откушу.

Да-а-а… Видел Васька, как я пытал одного крымско-татарского мурзу, когда мы у него про своих казачков спрашивали, что к ним в плен попали. И вроде крови не пустил, а орал мурза так, словно его конями разрывали. Подсмотрел я как-то у бандитов, бывших спецназовцев ГРУ, как они экспресс допрос «торпед» из конкурирующей «бригады» проводили. Много неприкаянных военных было во Владивостоке в девяностых. А я пацаном был, что с меня взять, но эти «спецы» готовили себе «замену». Заставляли смотреть и учиться. Наверное, тогда у меня и произошёл небольшой «сдвиг по фазе». Я совсем перестал бояться крови и собственную боль мог так глубоко засунуть, что мог себе и рану зашить, как Рэмбо. Так и зашил, сначала на спор разрезав себе бедро, даже не покривившись. Разрезал и зашил.

Здесь, за двадцать пять лет общения с казаками и с «простым» трудовым людом, который иногда хотелось порвать на ленточки за его хитрость, тупость, и упёртость, у меня выработался иммунитет на провокационные заявления «трудящихся». Вот и сейчас, глядя на Ваську Уса, я представил его лежащим на правёжной скамье, но вида не подал. Однако, Васька весь задёргался, словно в каждой руке имел не три а шесть суставов. Была у него особая гибкость и этим он мне нравился в спаррингах.

– Пытать не буду, а придёт время, сам отдашь и молить станешь, чтобы я помог. Ты ведь не успокоишься. Ты ведь, сознайся, просто захотел большим атаманом стать? Оттого большую ватагу собрал. Да уссался со страху, когда на тебя стрельцы пошли. ССыкло ты, Васька! Затеял дело, призвал народ и бросил его. Поди прочь от меня, никчёмный ты человек! А ещё казаком себя кличет! Атаман из тебя, как из навоза пуля. Лепи не лепи, а всё равно развалится. Ступай!