Текст книги "Степан Разин. 2 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Научил, значит, обороняться? – в голосе Алексея Михайловича зазвенела сталь.

Я посмотрел на государя и со вздохом сказал:

– Всё ещё поправить можно.

– Как поправить! – вскричал фальцетом Алексей. – Что поправить! Поправили уже! Аж патриархи своё слово сказали! Хочешь Никона вернуть? Паразит! Мерзавец! Сколько он мне крови испортил!

– Тихо! Тихо, государь! Не ровен час в голове сосуд лопнет и останусь я один. А одному ох, как трудно править.

Царь попытался вдохнуть и не мог. Глаза его выпучились. Алексей Михайлович поднялся со стула и продолжая делать судорожные движения головой, схватился за грудь. Лицо его стало походить на большую свёклу. А у меня с собой не было ни нашатыря, ни какого другого лекарства. Не было даже корня валерианы.

Царь постоял-постоял, сделал шаг назад и, привалившись спиной к пальме, сполз на землю.

– Он прислонился к пальме и дал дуба, – промелькнула у меня пошлая мысль.

* * *

[1] Цугцва́нг – положение в шашках и шахматах, в котором любой ход игрока ведёт к ухудшению его позиции.

Глава 23

Всё это произошло так быстро, что стража, стоявшая невдалеке, не успела понять, что с объектом охраны что-то происходит неладное?

– Лекаря! – крикнул я, и только тогда рынды сдвинулись с места.

Сам я тоже не шевелился и сидел на стуле за круглым столом под присмотром, не сводившей с меня взгляда охраны, ровно. Ещё не хватало, чтобы меня обвинили в покушении на государя. Да и не лекарь я…

Один рында метнулся за дверь, другой к нашему столу. Лекарь всегда находился рядом с государем, так как у Алексея Михайловича подобные приступы случались, едва ли, не ежедневно. Полагаю, у царя имела место и стенокардия, или, как тут называли эту болезнь, – «грудная жаба». Алексею почти ежедневно пускали кровь, и как его организм до сих пор терпел кровопускания, я не знаю.

Рядом с царём довольно быстро появился царский лекарь Стефан фон Гаден.

– Что случилось? – спросил лекарь меня, приподнимая царю, одно за другим, веки.

Гаден прибыл ко двору при мне, в пятьдесят седьмом году из Киева, присланный бояриным Василием Васильевичем Бутурлиным и поначалу выполнял функции цирюльника. Он и меня стриг и брил, а, когда требовалось, и лечил. Вскочил у меня как-то от переохлаждения фурункул на, э-э-э, левой ягодице. Цирюльник хотел его резать, но я сначала не дался, опасаясь, воспаления и заражения крови.

Потом я вспомнил, что видел у царя в палатах на подоконнике растение алоэ, вспомнил, что это хороший антисептик, и решился на операцию, потому что ни лук, ни подорожник, приложенные сверху, желаемого результата не приносили. Заставив лекаря простерилизовать инструменты методом кипячения, я отдался в руки Гадена и, к своему удивлению, выжил.

С тех пор он относился и ко мне, и к алоэ с уважением. А я, попав на Кавказ, первым делом отправил разведчиков искать алоэ, так как видел его, произраставшим в Дагестане самолично.

– Государь встал, захрипел и упал, – сказал я, не вдаваясь в особые подробности.

Лекарь с помощью рынд и появившегося откуда-то дьяка приказа тайных дел Дмитрия Леонтьевича Полянского, уложили Алексея Михайловича на небольшой,«раздаточный», стол, с которого снесли все явства на прапезный, и раздели, сняв кафтан и рубаху. Я так и продолжал сидеть «сиднем», ни во что не вмешиваясь.

– И часто так происходит? – наконец, увидев на себе взгляд Полянского, спросил я.

– Часто, – вздохнул тот. – Однако, обычно, государь быстро отходит, а тут…

Он, видимо, осознав двусмысленность фразы со словом «отходит», осенил себя троеперстным крестом.

Со стороны закрытого от меня телами лекаря и одного из рынд, царя, послышался стон и возня.

– Лежите-лежите, государь, – проговорил лекарь. – Я пускаю кровь.

– Опять ты тут, Стефан, мне кровь пускаешь? У меня что-то с языком. И рука онемела.

Речь его звучала невнятно.

– Инсульт, – подумал я. – Довёл Тишайшего до цугундера. Как бы он, действительно, не «двинул кони». Возись потом с Милославскими. Они меня терпеть не могут, а Морозов почил в бозе. Не кому за меня заступиться.

Я прикинул, что теперь делать? Может, пока не поздно, рвануть «по бездорожью» на Кавказ и там осесть, прикинувшись ветошью?

– Да не может он умереть! – почему-то подумал я. – В истории было не так. Не хочу я, чтобы он умирал. Мы только-только начали с ним договариваться, и он только-только стал понимать, что я ему нужен живым. И на хрена я про реформацию заговорил? Про отмену церковной реформы… Дубина! Промолчал бы… остановился на сказанном, и всё пошло бы совсем не так, а теперь…

Теперь лекарь послал за священником. Гаден обернулся ко мне.

– Удар у него, – сказал он тихо-тихо, обращаясь ко мне. – Это плохо. У царя отказала левая сторона тела. Удар может повториться и тогда…

– Проколите иглой ему несколько раз мочки ушей. Надо снять давление крови в голове.

Лекарь на мгновение задумался, потом встрепенулся и стал тыкать царю иглой в уши.

– Теперь на левой руке поколите подушечки пальцев, чтобы проступила кровь, – приказал я.

Лекарь выполнил приказание.

– Не так шумит в голове, – сказал царь, едва ворочая, слегка вывалившимся налево языком. Слово «шумит» у него получилось, как «фумит», ну, и остальные слова вышли не очень внятно.

– Так лутфе, – сказал Алексей Михайлович.

Появился иеромонах нашей Измайловской церкви Рождества Христова иеромонах Василий. В этом мире эту церковь я построил гораздо, на целых двадцать лет, раньше, в пятьдесят шестом году, так как хорошо знал, и её облик, и как её строили. Собственного кирпича было тогда навалом, и потренироваться перед строительством дворца надо было…

Царя перенесли в его покои, где причастили и соборовали. Я незаметно вернулся в свои покои, где меня встретила встревоженная супруга. Весть о том, что к царю вызвали священника, облетела трёхэтажный дворец, мгновенно.

Пришлось рассказывать и пересказывать, как так случилось, сначала жене, потом её сестре Марфе, потом сыну Алексею, потом царице Марии. Все они были встревожены и от многократного повторения мной рассказа, моя жена возбуждалась всё больше и больше и вдруг тоже потеряла сознание.

– Да, что ж за напасть такая, – подумал я, испугавшись за жену, и самолично побежал за лекарем, которого застал в царской опочивальне.

– Дуняше плохо, – крикнул я и, схватив Гадена за руку, повлёк его за собой, благо, что это всё происходило на одном этаже. Однако Гаден руку вырвал и скомандовал другому лекарю, которого я сначала не приметил:

– Йохан, отправляйтесь, пожалуйста, в палаты царевны Евдокии.

Густо намазанное пудрой лицо неизвестного мне лекаря поскучнело, но он, взяв сумку с инструментами, прошёл мемо меня и вышел из примыкающей к царской опочивальне комнаты.

– Кто это? – спросил я очень тихо.

Гаден скривился.

– Приехал тут недавно… Лейб-медик короля Швеции Карла Густава. Все в Московию прутся. Слишком много царь Алексей платит медиусам… Йохан Костер фон Розенбурх[1]… Самочинно прибыл в Московию, без охранительных грамот, да ещё и со всем семейством и с прислугой. Да государь, не подумавши, отдал ему должность архиятера, то есть главы медицинской службы. Хорошо хоть меня не ввёл к нему в подчинение. Такие уже новшества пытается ввести, что не знаю, как он у Шведского короля служил. Но ничего, скоро приедет Блюментрост, он всех на чистую воду выведет. Да! Лигарид тут воду во всём мутит, даже в медицине. А в Немецкой слободе распри.

– Как у вас тут всё запущено, – пробормотал озабоченно я.

Я читал когда-то давно, в другой жизни, что врачей-иностранцев на службе при дворе хватало. Но самое главное, среди них были и шарлатаны, прекрасно понимающие, что новый врач быстро выведет их на чистую воду и лишит работы, а то и жизни – русские цари всегда были скоры на расправу, а потому шарлатаны сделали все, чтобы оболгать новичка при дворе.

Установленный порядок приглашения и приема на службу иноземных докторов с представлением рекомендательных писем, а иногда и проведением профессиональных экзаменов, призван был закрыть в Россию дорогу неучам и шарлатанам, особенно для службы при царском дворе. Поэтому служившие в Аптекарском приказе придворные доктора в большинстве случаев были профессионалами высокой квалификации, имевшие у себя на родине хорошую репутацию.

Именно они составляли основу приказа, поскольку были обязаны следить за здоровьем царя, лишь в необходимых случаях привлекая к лечению лекарей и аптекарей. В период правления первых царей из династии Романовых в разное время в Аптекарском приказе служило около двадцати докторов из разных стран.

В царствование Алексея Михайловича из-за границы было приглашено десять докторов. В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов «ближним» доктором был австриец или, как тогда говорили, «выходец из цасарской земли» Андреас Энгельгардт. Он занимался не только медициной, но и написанием для царя естественнонаучных трактатов, толкованием астрологических прогнозов и гороскопов. Но к тысяча шестьсот шестьдесят пятому году Энгельгардт оказался в немилости, поскольку имел неосторожность заявить, что «царь такой же человек, как другие, и исцеление должно прийти от Бога, а от него зависит лишь применение того или иного лекарства».

Хотя русскому человеку было свойственна вера в Божественное Проведение, однако иноземцев постоянно подозревали в попытках утаить свои истинные знания, в не-желании лечить по-настоящему. Царская немилость должно была привести «немца» в чувство и побудить к эффективному врачеванию. Но Энгельгардт обиделся и в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году уехал из Москвы, приняв предложение Бранденбургского курфюрста.

В своей опале Энгельгардт не без оснований винил коллег. Жизнь при царском дворе не обходилась без интриг среди придворных, в том числе и среди придворных докторов. Место ближнего доктора вскоре занял англичанин Сэмюель Коллинз. Он прожил в России с тысяча шестьсот шестидесятого по тысяча шестьсот шестьдесят седьмой год и пользовался большим авторитетом.

Коллинз, помимо врачевания, переводил Алексею Михайловичу присылавшиеся из Англии газеты, а во время поездок в Лондон выполнял дипломатические и торговые поручения. В тысяча шестьсот шестьдесят четвёртом году Коллинзом было написано на латинском языке «рассуждение» по медицинской астрологии, переведенное на русский язык дьяком Посольского приказа Голосовым.

В этом труде Коллинз объявляет себя сторонником врачебной астрологии и «философии», понимаемой им как наука, объединяющая знания о природе в её естественно-научном и богословском аспектах. В трактате рассказывается о способах лечения различных народов, даётся астрологическое определение дат, благоприятных для кровопускания. Он вел большую переписку с известным физиком Робертом Бойлем, сообщая ему свои наблюдения и впечатления о России.

В этот же период были предприняты попытки организовать обучение за границей уроженцев России. Правда, в основном, это были дети служивших в Москве иностранцев. Первым из них был Валентин Бильс, сын придворного доктора, отправленный в тысяча шестьсот двадцать пятом году на учебу за казенный счет. В тысяча шестьсот сорок втором году он возвратился с дипломом Лейденского университета и был принят в Аптекарский приказ. Но через два года В. Бильс-младший был по неизвестным причинам отставлен от службы.

В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году был направлен на учебу племянник доктора Грамана Михаил Граман. Через восемь лет он вернулся в Россию с докторским дипломом и десять лет служил в Аптекарском приказе. Посланный за границу в тысяча шестьсот шестьдесят первом году сын купца Томаса Келлермана Андрей Келлерман уже шесть лет изучал медицинскую науку в университетах Лейпцига, Лейдена и теперь, как я знал, собирался перебраться в Оксфорд.

– Не слишком ли много здесь, в Москве, собралось медиков? – спросил я, тут же вспоминая и про лекарей из Польши и Персии.

– Много – не мало, Степан Тимофеевич, – проговорил Гаден. – Мы часто собираем консилиумы. Одна голова хорошо, а чем больше голов, тем лучше.

– Больше-то оно, конечно, – хорошо для того, чтобы книжки писать, как многие лекари и занимаются, а для лечения государя что, все эти ваши консилиумы придумали? – спросил я. – Где результат ваших изысканий? Вот он – результат!

Я ткнул пальцем на дверь, ведущую в царскую спальню, где «врачевал царскую душу» священник.

– Я, вообще-то, всего лишь поддоктор! – с вызовом сказал Гаден.

– А кто теперь царский доктор? – удивился я.

– Был Сэмюель Коллинз, но его государь отпустил домой. Вот меня и приставили к царским палатам.

– А поставили, значит ты и отвечаешь за здоровье и жизнь государя.

– Артамон Матвеев противится. Блюментроста выписал из Саксонии. Говорит, он защитил диссертацию по скорбуту[2].

Я знал, что так в это время называли цингу и в, своё время, как болеющий морем, интересовался про цингу, и знал, что эта болезнь возникает исключительно из-за острой нехватки витамина «Цэ». А этот витамин отвечает в организме за синтез коллагена – белка, который выступает материалом для соединительных тканей (кожа, кости, хрящи и так далее) и делает их прочными. Если аскорбиновой кислоты недостаточно, процесс синтеза коллагена дает сбой – белок получается менее «качественным» и не может в полной мере поддерживать соединительные ткани в крепком состоянии. Но все это было неизвестно вплоть до тридцатых годов прошлого века. А мне было понятно, что и болезнь ног у царя Михаила, и костно-мышечный недуг царя Алексея – плод цинги.

Подумал об этом и удивился, что медицинские консилиумы всё-таки позволили лекарям прийти к правильному выводу о первопричинах царского недуга.

– Надо заваривать чай из молодых побегов ели, – сказал я. – Мы на море и в походах так и делаем. Знаешь, что такое ель, лекарь?

– Знаю. Но что нужно пить чай из её иголок, слышу в первый раз. Буду давать.

– Как бы уже поздно не было, – вздохнув, сказал я. – Ладно, пойду к жене. Как там она? Что за лекарь?

Гаден с пренебрежением скривился и махнул рукой. Я резко взволновался и бегом поспешил на «свою» половину дворца. Там я увидел, что мою жену так и не привели в чувство. Лекарь чем-то тёр ей виски, уши и хотел уже пускать кровь, когда я вовремя его остановил окриком.

Открыв шкатулку со средствами первой необходимости, я достал склянку и вату. Мокнул вату в раскрытый бутылёк, и сунул её под нос царевне. Та, морщась от едкого запаха и замахав руками, быстро вернулась в чувства. Лекарь изумлённо помахал ладонью, подгоняя воздух к себе.

– Что это за вещество? – спросил Йохан Костер, вдруг напрягшись.

– Нушадир! Знаете такой? По-арабски это означает «вдыхать» или «нюхать». Он бодрит голову и прочищает мысли.

– И откуда он у вас?

– Из Персии. Там его гонят из сажи печей, которые топятся верблюжьим пометом.

Лекарь явно возбудился и забыл, что его инструменты, приготовленные для кровопускания, лежат на одном из стульев и своим видом смущают женщин, готовых только от их зловещего вида упасть в обморок.

– Э-э-э… Нельзя ли его купить? – спросил лекарь.

– Вы бы инструменты убрали, господин Костер, сказал я.

Лекарь бросил взгляд на инструменты, на сторонящихся их царицу и её детей.

– Ах, да-да… Прошу прощения. Вы так лихо привели в чувство супругу, что я не могу прийти в себя.

Он собрал «орудия пыток» в кожаный саквояж, даже не удосужившись их упаковать в стерильный пакет, и я понял, чем займусь на досуге, если царь выживет.

* * *

[1] Иван Андреев Кустериус.

[2] Скорбут – так называли цингу.

Глава 24

На следующее утро правая половина царского дворца гудела, как растревоженный пчелиный улей. Ещё вчера вечером я приказал затворить и закрыть замки всех, выходящих на центральную лестницу, дверей и посоветовал жене позвать на «нашу половину» её братьев и сестёр вместе с мамками и няньками. Они согласились и разместились на втором этаже, а я, наконец-то, хоть и впопыхах, но успел-таки рассмотреть и подержать на руках сына, буквально вырвав его из рук, проходившей мимо меня его кормилицы.

Розовое личико моего первенца, с серо-голубыми кукольными «глазищами», поразило меня разумностью взгляда и милой улыбкой. Моему сыну было уже почти пять месяцев и я, походе, ему понравился. Сначала я испытал приступ спонтанного веселья, и восторга, заполнившего грудь, потом сердце моё затрепетало, словно в него попала стрела, и по телу разлилось приятное тепло. Так, наверное говорят про «стрелу Амура», – подумал я и Ивана Степановича у меня отобрали.

Кстати, по документам я – Стефан, а не Степан. А на персидском имя моё пишется ещё и как Исфахан, как и название столицы Персии. «Спахан» – в переводе с древне-персидского – «армия». Вообще-то, этот город когда-то назывался «Аспадана», что означает «место сбора армии». Интересно, да? Просто и понятно.

Глядя в окно на то, как к дворцу съезжаются санные повозки, я только теперь до конца понял, что сейчас может произойти. Царь на утро двадцатого ноября тясяча шестьсот шестьдесят седьмого года говорить и шевелиться кое как мог, но управлять государством – вряд ли. Как символ власти он ещё мог «использоваться», но как полноценный, принимающий судьбоносные решения, – навряд ли.

К утру в царских палатах скопилось десять человек лекарей и

Теперь, дежуря возле окна, я видел как приехал Фёдор Михайлович Ртищев, царский ближний постельничий Кремлёвского дворца, и воспитатель царевича Алексея. Следом прибыл Никита Иванович Одоевский, – ближний боярин, воевода, дипломат, влиятельный член правительства, сыгравший важную роль в «свержении» патриарха Никона.

Афанасий Ордин-Нащокин, – глава Посольского приказа, и Хитрово Богдан Матвеевич, -наверное самый ближний теперь к царю боярин, приехали вместе в парной санной коляске, заряжённой парой лошадей.

Всех прибывающих встречал приехавший ещё с вечера Матвеев Артамон Сергеевич, ближник и друг Алексея Михайловича, взятый во дворец в тридцать восьмом году, когда ему исполнилось тринадцать лет. Матвеев к теперешнему сорокадвухлетему возрасту так и не получил «приличного звания» или должности, находясь до сих пор в непонятном статусе «стрелецкого головы». Однако Матвеев играл роль царского «гласа» и сильно влиял на мнение Алексея Михайловича. Артамон слыл «западником» и всячески способствовал приживлению в Москве всех новшеств. Вплоть до протестантизма.

Мы вчера с Матвеевым разговаривали сначала с Алексеем Михайловичем, который приказал Матвееву позвать на разговор меня, а потом и один на один. Долго разговаривали. В основном, говорил Матвеев, рассказывая, про взаимоотношения в боярской думе. Об этом попросил Аотамона государь, сказав: 'введи Степана Тимофеевича в курс всех дел. Вместе будете рулить, пока я хвораю.

С Матвеевым мы были знакомы с тех пор, как меня поставили управлять Измайловским островом. И о нём у меня сложилось весьма благоприятное мнение. Матвеев был спокоен, тих, осторожен в высказываниях и никогда не злоупотреблял дружбой с царём. А дружба у них была крепкой. Сближение в детстве перешло в прочную дружбу. По вступлении Алексея Михайловича на престол, Матвеев начинает получать ответственные поручения. Порой даже я не знал, какие. Алексей Михайлович, при всей его мягкости, следует заметить, был весьма скрытным человеком.

Матвеев видел в присоединении Малороссии к Москве народное историческое дело, «прицепление, как он выражался, ветви к приличному корени», и в этом нашел полное сочувствие себя со стороны царя Алексея. Отсюда – его мягкость и терпеливость в сношениях с представителями Малороссии, стремление опереться там на народные массы, – свойства, снискавшие ему широкую популярность на Украине, где его прямо называли «добродеем и батькой»[1].

В вопросе присоединения Малороссии к Московии наши с Матвеевым мнения расходились, но спорить с ним и с царём я посчитал неразумным.

Илья Данилович Милославский – отец царской жены и князь Юрий Алексеевич Долгоруков, тоже находились во дворце с вечера, но ни со мной, ни с Матвеевым не общались. Они закрылись в старом царском тереме, и с вечера принимали своих гостей. Как мне потом доложили, к ним вчера приехали Пётр Салтыков и Яков Черкасский.

Съезд важных персон меня сильно тревожил. Всё, что происходило мне сильно не нравилось. Я не хотел и не планировал захватывать власть, опираясь на своё мнимое родство с Василием Шуйским, пробывшим царём, кстати, всего четыре года. Да и захватившим власть с помощью доверившихся ему бояр.

Дело в том, что я не чувствовал в себе силы воли и управленческого дара. Мне-то с моей Ахтубой было тяжело справится и со всей своей торговой империей. Самому приходилось мотаться по Волге туда-сюда. А так руководить – не правильно. Меня уже сейчас тошнило от осознания, что и следующий год я буду ездить туда-сюда и проверять бухгалтерские и складские книги.

Правильный руководитель делегирует полномочия менеджерам, но в своё время я насмотрелся на них, приходивших не управлять, а воровать. Миллиардами воровали наймиты. Как, собственно, и здесь. Читал я про родственников жены Алексея Михайловича Милославской Марии. Страшно представить, как они обогащались… Короче, не видел я себя на Российском троне ибо считал себя бездарным управленцем.

Правда, были уже у меня «менеджеры высшего и среднего» из числа сельских управляющих. Но ведь не ставить же их на управление государством? А Дипломатия? Хотя эти процессы как-то же идут? И не думаю, что Алексей Михайлович сильно в них разбирается и вмешивается. Там тоже все послы продажные. Да и какая там политика? Хотя, в Польше, вон, оппозицию поддерживаем, из Турции сообщения от агентов поступают регулярно. С налогами тоже можно кое что придумать…

Так я стоял, смотрел на то и дело приезжающие повозки, и размышляя, всё больше склонялся к тому, чтобы собрать монатки и умчаться в даль снежную. Только было жалко жену с сыном. Мало ли, как тут всё обернётся? Я, конечно, ещё вчера собрал своих казаков вокруг и в Измайлово. Даже во дворце расставил охрану из моих «орлов», но их всего здесь было пятьсот сабель. Остальные, какого-то беса Алексей Михайлович оставил зимовать в Коломне. Видимо испытывал меня тогда царь: «оставлю или не оставлю ему аж две тысячи сабель?»

До Коломны всего девяносто вёрст по хорошей санной дороге, а это максимум пять дней пути туда и обратно. Неделю в Измайловской крепости мы должны высидеть. Это, ежели что… Но, по опыту прошлых думских сидений над каким-либо вопросом, пассивное состояние дела из-за споров может длится месяцами. Так, что… Э-э-э-х… Быть или не быть? Брать или не брать? А если брать, то не сейчас же, когда царь ещё при памяти, хотя и не в здравом уме, а тогда, когда станет понятно, что править страной он не может.

Алёшку государь этим летом, после его тринадцатилетия, представил и народу на Красной площади, и боярам, как своего наследника и, вроде, как получил от них одобрение. Завелась на Руси такая форма престолонаследия. Собором тысяча шестьсот тринадцатого года сын царя Михаила Фёдоровича определялся, как автоматический наследик, а вот внуки уже должны были согласовываться с народом. Вот такая хрень… Да-а-а…

Поэтому, если помрёт Алексей Михайлович, то не факт, что Алексея Алексеевича вознесут на престол. Вот сейчас об этом и станет спорить думская братия.

Но, с третьей стороны, князья Шуйские считались первыми наследниками Русского престола после Рюриковичей. Они были ближайшими родственниками потомков основателя Древнерусского государства и происходили от суздальских князей. 1

После смерти последнего царя-Рюриковича – Фёдора Иоанновича – наследовать ему должен был, по закону, старший на тот момент представитель князей Шуйских – Василий Иванович. Но царь Фёдор Иоаннович этот закон нарушил – завещал трон своему шурину Борису Фёдоровичу Годунову.

Таким образом, и Михаил Фёдорович и Алексей Михайлович Романовы опасались потомков Шуйских как потенциальных конкурентов в борьбе за власть, так как они имели законные права на Русский престол. И выбрали Шуйского царём не просто так, а по праву.

– И вот теперь я тут стою такой, с документами, а они обсуждают, кого поставить на трон. А я, такой, захожу и документы на стол, бац! Прошу иметь их ввиду! Это же будет полный, э-э-э… Ну, вы поняли!

Стекло было прозрачным и холодным. Я прижимался к нему лбом и за своими мыслями, не заметил, как все повозки разъехались и двор опустел. Я мог пойти на заседание думы, но что я там не видел?

Государь сегодня выглядел лучше чем вчера. Он полусидел, полулежал на своей постеле точно так же, как и Михаил Фёдорович, когда я увидел царя впервые. Только Алексей Михайлович совсем не мог шевелить ни левой рукой, ни левой ногой. И говорил так, что его было трудно понять.

Мы проговорили с ним немного. В основном он общался с детьми, которые плакали вокруг него, как соколята, вокруг раненого сокола. Почему-то пришло именно такое сравнение. Наверное потому, что Алексей очень любил соколиную охоту и иногда повторяя птичьи движения, очень походил на своих любимцев. И детишки любили играть в соколиную охоту, имитируя действия взрослых и повадки птиц. Меня, откровенно говоря, такие игры коробили. Мне вспоминалась Гоголевская «Майская ночь», где русалки играли в ворона, а у ведьмы, когда она ловила русалок, появлялись когти. Мне всегда казалось, что у водящего или водящей тоже вылезут когти, когда придётся хватать «добычу». Но царским детям такие игры нравились.

С утра пораньше я достал из тайника весь «пакет» документов и уложил их в свою сумку. Также собрал и другие нужные мне вещи, если придётся «рвать когти». Приказал приготовить лошадей, повозки, фураж, вооружение и всё другое, необходимое для дальней поездки, в том числе и женские, и детские вещи. Я не знал, как сложится этот день, хотя ещё с вечера позаботился о нашей безопасности.

Мы вчера долго сидели с Пушкиным и пили, но только после того, как подняли весь гарнизон в ружьё, поставили дозорных на стены проверили порох в пороховницах и ягоды, э-э-э… Ну, вы поняли. Да-а-а… Допились мы вчера до того, что я стал называть воеводу Александр Сергеевич и просил прочитать стихи. Честное слово! Я давно так не напивался. Ну, так повод то был огого какой. ТО ли за здравие, то ли за упокой… Я постоянно путался, то провозглашая какому-то «Ивану Михайловичу – самодержцу» здравницы, то сетуя, что Алексей Михайлович умирает.

Утром я проснулся в поганейшем настроении. Хорошо, что моя жёнушка ночевала с маменькой и не видела каким я вернулся и что вытворял ночью, никак не находя себе места от вездесущих вертолётов. В конце концов я уснул на глазурованной плитке ванной комнаты, правда подстелив на холодный кафель прикроватный коврик.

В дверь стукнули и охраняющий мои палаты изнутри казак спросил:

– Кто?

– Тут Артамон Матвеев к атаману.

– Впусти, – сказал я.

– Пошли скорее, – ворвавшись позвал Артамон. – Его величество позвал бояр, хочет, чтобы они присягнули Алексею Алексеевичу. Он составил завещание и назначил наследником сына. Тебя приказал позвать, чтобы и ты присягнул.

– Вот он момент истины, – подумал я, машинально касаясь спрятанных во внутренний карман документов.

– Пошли, – кивнул я и позвал за собой своего полковника-тысяцкого кабардинского князя Михаила Яковлевича Черкасского, восемнадцатилетнего сына крупного полководца князя Якова Куденетовича Черкасского, потомка Темрюка Илдаровича. Михаил присягнул мне, когда мы поженились с Дуняшей и когда узнал, что я освободил Кабарду от протурецких шаек и держу над ней контроль с помощью десятитысячной армии. Я пообещал ему назначить его командующим одной из армий, если он отучится в военной академии сдаст «генеральский минимум».

Честно говоря у меня категорически не хватало командиров и я очень нуждался в потомственных военных. Он был мои первым высокородным служащим и я гордился таким «приобретением». Поэтому сейчас взял его на очень значимую в его жизни церемонию. По глазам Михаила я понял, что он полон восторга и осознания значимости момента. А мне он был нужен, чтобы меня сразу не зарубили, потому, что все черкасские князья имели право носить родовое оружие – кинжалы.

В царской опочивальне от народа было не протолкнуться. Рында обозначил наше прибытие, назвав наши имена. Патриарх Иосаф зачем-то воскликнул: «Алилуя!» и замолк. Образовалась почти абсолютная тишина, прерываемая коллективным сопением, и шуршанием одежд.

– Что хочу сказать, вам, думные бояре и великие государевы люди. Следующего удара я могу и не пережить, а потому хочу, чтобы вы все принесли клятву верности моему сыну Алёшеньке.

Алёшенька стоял находился тут же рядом с постелью отца почему-то стоя на коленях и то и дело крестился, шепча одними губами какую-то молитву. Его колени упирались в вышитую орлами подушку, на которую обычно становился коленями царь.

Обведя всех присутствующих суровым взглядом, царь высмотрел Милославского и тот шагнул к внуку и, тоже упав на колени, поцеловал ему руку.

– Зачем Алексею на коленях стоять? – подумал я.

– Ты, – сказал царь ткнув в кого-то пальцем правой руки.

Афанасий Ордин-Нащокин вышел и повторил процедуру. Следом принесли клятву верности Хитрово Богдан Матвеевич, Юрий Алексеевич Долгоруков и все остальные дворяне и бояре, находившиеся в комнате. Когда Матвеев шагнул вперёд и проделал процедуру дачи клятвы, поцеловал крест в руках царевича Алексея, я понял, что пришла моя очередь и снова тронул край черкески, за которым сразу имелся злосчастный карман, притягивающий мою руку. Царь увидел моё движение и сощурился.

– Теперь ты, Ффефан!

Он ткнул в мою сторону пальцем и мне показалось, что острый, отчего-то вдруг пожелтевший, ноготь царя проткнёт черкеску и проткнёт мои документы. Я шагнул вперёд и вытащил пакет из-за пазухи. Глаза Алексея Михайловича округлились, он задёргался, оторвал спину от подушки и снова упал на неё, но уже без дыхания. Почему-то сразу было понятно, что он умер.

* * *

[1] В. О. Ключевский об Артамоне Матвееве.