Текст книги "Парторг (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Он выглядел усталым, но довольным. Привел в порядок все свои личные дела и успел уже побывать в обкоме партии, где его ждали пришедшие из Москвы документы с печатями и подписями.

– Ну что, Егор, – сказал он, присаживаясь на мою койку, – готов к отъезду? Едем в Сталинград, поднимать город из руин.

Я уже был полностью и душевно, и материально, готов отправляться в Сталинград. Не знаю, как правильно сказать: служить или работать, но суть была одна, ехать туда, где меня ждало новое дело, новая жизнь, новые задачи.

Отъезд из Горького мы наметили на следующее утро, двадцать восьмого марта тысяча девятьсот сорок третьего года.

И у меня теперь было два протеза, дюралевый от Каца и стальной от Маркина, две пары хромовых сапог, трость из редкого дерева и надежда на то, что я еще смогу быть полезен своей стране.

Глава 11

В Сталинград мы едем на трех машинах, выделенных Горьковским обкомом партии. Вернее, не на трех, а тремя машинами в составе небольшого кортежа. В одной машине едем мы с Виктором Семёновичем, с водителем и сопровождающим товарищем. А другие две машины везут что-то в Сталинградский обком партии, какие-то грузы и документы, а возможно и оборудование. Что конкретно я лично не знаю, мне это знать не положено по моему статусу. Спрашивать у товарища Андреева, нашего водителя, и у сопровождающего я, естественно, не буду, не моё это дело, незачем лезть куда не просят.

Наш сопровождающий практически весь седой, худощавый мужчина неопределенного возраста, но не старше пятидесяти, со свежим очень аккуратным, не уродующим его лица, шрамом на левой щеке и темных очках. Шрам тонкий, ровный, видимо, от ножа или осколка. На нём китель старого образца, ещё довоенного покроя, выцветший, но чистый и отглаженный со следами от снятых орденов.

Их три и и мой наметанный глаз дал мне основания предположить, что это скорее всего от орденов Ленина, Красного Знамени и абсолютно точно один от Звездочки. Эти ордена носятся еще на не колодках, а прикручиваются.

В кобуре на боку не ТТ, как у большинства офицеров сейчас, а старый добрый наган, оружие надёжное, проверенное ещё Гражданской войной.

Представился он, несмотря на свой серьёзный, даже суровый внешний вид, просто и по-человечески: Антоном. Без фамилии, без звания, без должности. Просто Антон. Я сразу понял, что это человек из особых органов, из тех, кто не афиширует свою принадлежность к НКВД. Никакого негатива у меня к нему не возникло: шрам на лице, наверняка ранняя седина и конечно ордена, два из которых точно боевые. Разве может такой офицер вызвать негатив.

Последнюю ночь я ночевал в госпитале, в своей все еще пустой палате. Спал плохо, ворочался, то и дело просыпался. Всё думал о предстоящей дороге, о Сталинграде, о том, что меня там ждёт. Волновался, хотя старался этого не показывать даже самому себе.

Ровно в семь ноль-ноль, когда за окном ещё только начинало сереть от рассвета, ко мне зашёл Виктор Семёнович. Он выглядел бодрым, свежим, выспавшимся, видно, что привык к военному режиму и умеет отдыхать когда надо.

– Доброе утро, Георгий, – поздоровался он и тут же, не дожидаясь моего ответа, скомандовал. – По коням! Машины уже ждут у входа. Время не ждёт.

Персонал госпиталя со мной попрощался ещё вчера вечером. Были слёзы, объятия и искренние пожелания счастливого пути и успехов, в том числе и в личной жизни. А в такую рань на рабочих местах было только двое: молоденькая медсестра, которую я видел всего второй раз, и мой ангел-хранитель, тётя Валя.

Она заплакала, как только увидела меня с вещмешком за плечами, неожиданно перекрестила меня, три пальца щепотью ко лбу, груди, правому и левому плечу и поцеловала в лоб, как мать целует сына перед дальней дорогой.

– Егорушка, соколик, береги себя, – говорила она сквозь слёзы, всхлипывая. – В пекло лезь поменьше. Ты своё уже отвоевал, слышишь? Своё отвоевал. Теперь живи, работай, но не лезь больше под пули. Обещай мне.

– Обещаю, тётя Валя, – сказал я, обнимая её. – Спасибо вам за всё. Вы мне жизнь спасли, честное слово. Без вас я бы не выжил.

– Ну что ты, что ты, – отмахнулась она, утирая слёзы краем халата. – Это Господь тебя спас, а я только руки приложила. Иди, иди, Егорушка. Бог с тобой.

Перед тем как отправиться в дорогу, мы неожиданно для меня заехали в местный районный военкомат, серое двухэтажное здание в центре Горького.

– Зачем мы сюда? – спросил я у Виктора Семёновича, когда мы подъехали.

– Надо тебе кое-что получить, – загадочно ответил он. – Увидишь сам.

Оказывается, мне было положено табельное оружие, в Сталинград я должен был ехать вооружённым, как полагается офицеру действующей армии, пусть и отправленному в тыл. Похоже мой правовой статус очень интересный, не удивлюсь, если меня начнут производить в следующие звания.

В ружейной комнате военкомата я получил, расписавшись в потёртой ведомости за его получение, новый ТТ с заводской смазкой, пахнущий ружейным маслом, новенькую, ещё не ношенную портупею с кобурой из хорошей кожи и три снаряжённых магазина, двадцать четыре патрона калибра 7,62 мм.

Сначала мне хотели выдать только два, по инструкции так положено, но присутствующий при этом районный военком, подполковник лет пятидесяти с орденом Красного Знамени на груди, посмотрел на мои награды и приказал старшине, выдававшему оружие:

– Выдайте три магазина. Боевой офицер, да ещё и со звёздами на груди, не должен быть недовооружён. Мало ли что в дороге случиться может. Война всё-таки.

То, что меня вооружат, было для меня большой неожиданностью, но очень приятной. Первый пистолет на фронте у меня появился ещё под Москвой, трофейный вальтер, потом был ТТ, и без оружия я себя чувствовал определённо не в своей тарелке, словно чего-то важного не хватает.

Портупея тоже дело привычное. Я быстро надел её, затянул ремни, так, чтобы кобура сидела удобно на левом боку, откуда правой рукой легко достать, и уже хотел убрать пистолет в кобуру, но военком остановил меня:

– Погоди, лейтенант. Надо же проверить, как инструмент работает. Оружие новое, с завода, кто его знает, как оно пристреляно. Пойдём в тир, опробуем.

Небольшой тир был тут же, рядом с ружейной комнатой, длинный узкий подвал с бетонными стенами, пропахший порохом и оружейным маслом. Мишени висели на расстоянии двадцать пять метров, стандартная дистанция для пистолета.

Я с удовольствием зарядил обойму в рукоять, передёрнул затвор, отправив патрон в патронник, и расстрелял полную обойму: восемь выстрелов. Первые три выстрела я делал медленно, аккуратно, прицеливаясь, привыкая к оружию, чувствуя его отдачу, его характер.

Каждый пистолет индивидуален, как человек. Этот бил чуть влево и чуть вверх, совсем немного, не больше сантиметра, но я это сразу почувствовал. Первых трёх выстрелов мне за глаза хватило, чтобы разобраться с особенностями боя пистолета, с его норовом, с тем, куда он норовит уводить пулю. Скорректировал прицеливание, и следующими пятью выстрелами выбил сорок девять очков из возможных пятидесяти. Почти идеальный результат для незнакомого оружия.

– Вот теперь порядок, – военком с довольным видом подал мне снятую мишень, на которой чернели восемь пробоин. – С оружием познакомился, пристрелялся. Стрелок ты, я смотрю, отменный, стреляешь как снайпер. Счастливой дороги вам, товарищи. И приведите Сталинград в порядок, слышите? Город-герой должен быть восстановлен.

В военкомате пришлось задержаться ещё минут на сорок. Оружие обязательно надо было почистить, таков устав, таков порядок. Нельзя убирать в кобуру пистолет после стрельбы, не прочистив ствол, не смазав механизмы.

Чистка боевого оружия всегда мне доставляла удовольствие. Это было как медитация, как успокоительная процедура. Я садился, раскладывал на газете или на чистой тряпке детали, доставал принадлежности, ветошь, масло. И начинал методично, не торопясь, чистить. Ствол сначала сухой ветошью, потом промасленной. Затвор, возвратная пружина, боевая личина, всё по порядку.

Я успокаивался во время этой работы, повышалось настроение и появлялась какая-то дополнительная уверенность в себе. Сейчас это было еще связано с тем, что чистка оружия напомнила мне о фронте, о боевых товарищах, о том времени, когда я был полноценным бойцом, а не инвалидом в госпитале.

Правда, было небольшое отличие от обычного: настроение резко поднялось ещё раньше, когда я взял в руки свой новый табельный пистолет, почувствовал его вес, его холодную металлическую поверхность. А уверенность в себе просто взлетела в небо, когда я выбил первую десятку на мишени и понял, что не разучился стрелять, что рука твёрдая, глаз верный.

Я опять на коне! Я опять в строю! Пусть не в боевом, но всё-таки в строю.

Виктор Семёнович всё понял без слов, он сам военный человек и знает, что значит оружие для офицера. Когда я отстрелялся и вычистил пистолет, он молча, понимающе пожал мне руку. Крепко, по-мужски, с уважением.

Также молча это сделал и наш сопровождающий Антон, который всё это время стоял в сторонке и наблюдал. Его рукопожатие было очень крепким и уважительным, а железные пальцы так сжали мою ладонь так, что я почувствовал богатырскую силу этого человека.

Наконец мы тронулись в путь. Три машины, все «эмки», ГАЗ-М-1, надёжные довоенные автомобили, выстроились в колонну и покатили по улицам ещё спящего Горького к выезду из города.

Все они были внешне очень свежие, на спидометре нашего, я сумел разглядеть даже цифры пробега: три с половиной тысячи, это всего ничего.

Мы едем на юг, через Арзамас, Саранск, Пензу, Саратов и дальше вдоль Волги: Камышин и, наконец, Сталинград. Это почти тысяча километров, может, чуть больше. По военным дорогам сорок третьего года это возможно два дня пути, а то и три, в зависимости от состояния дорог и погоды и еще ряда факторов.

Антон, наш сопровождающий, ещё до выезда объяснил порядок движения:

– Слушайте внимательно, товарищи. Остановки в пути планируются только для заправки горючим и по физиологической необходимости. Всё остальное в расчёт не берётся. График движения жёсткий, отставать нельзя. Подкрепляться будем в движении и во время заправок бензином. Для этого в багажнике стоит корзина с едой: хлеб, сало, консервы американские, термоса с чаем. Ночевать будем в Саратове, там для нас зарезервированы места в гостинице обкома. Вопросы есть?

Вопросов не было. Всё было ясно и понятно.

* * *

Новая личность после попадания образовалась из органического слияния первоначального Георгия Хабарова, девятнадцати лет от роду, родившегося в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году, и Сергея Михайловича Павлова, родившегося на двадцать пять лет позже и прожившего достаточно долго и, в общем-то, счастливо в своём времени.

Страшная госпитальная действительность и очень свежие воспоминания первоначального Георгия Хабарова практически доминировали в новом разуме, получившемся в результате этого слияния, во время его нахождения в госпитале. Поэтому он без проблем, не напрягаясь ни морально, ни умственно, вспоминал свою прежнюю жизнь Георгия Хабарова до момента попадания: детство на погранзаставе, смерть родителей, детский дом, школу, начало войны и фронт.

Но всё радикально изменилось чуть ли не по щелчку пальцев, когда кортеж машин выехал из Горького и покатил по просёлочным дорогам на юг.

Попадание активизировало такие ранние детские воспоминания Георгия, которые обычно люди не помнят или крайне редко вспоминают, да и то достаточно своеобразно, обрывками, фрагментами. Он безошибочно и в деталях вспомнил, как жил с родителями на погранзаставе: какая там была казарма, как пахло солдатской кашей, как отец его учил читать по букварю.

И как погибли родители, как он оказался в детском доме в Минске. И как ему страшно и тяжело жилось там поначалу.

И один в один также произошло с воспоминаниями Сергея Михайловича. В памяти человека, который по документам был девятнадцати лет от роду, всплыли возможные картины календарного будущего человечества, но реально это было его прошлое, прошлое Сергея Михайловича Павлова, уроженца тех самых мест, по которым они сейчас ехали.

Картины весны тысячи девятьсот пятидесятого года.

* * *

Пока мы ехали по городу, а потом по ближним пригородам, всё выглядело более-менее нормально. Обычная весенняя картина: грязь на дорогах, подтаявший снег в канавах, первые проталины на полях.

Но когда мы углубились в область, когда начали проезжать через сёла и деревни, когда поехали через поля и небольшие леса юга Горьковской области, я увидел то, что потрясло меня до глубины души.

Внешне всё выглядело вполне обыденно, даже мирно, до тех пор, пока нам не начали встречаться встречные машины и мы не увидели тех, кто работает на полях.

У меня реально заболело сердце и заплакала душа, когда я понял, что меня так поразило в увиденном.

Почти полное отсутствие взрослых мужчин! Это было страшное, жуткое зрелище. Практически одни женщины, женщины, женщины и ещё дети.

Женщины в кузовах машин, перевозящих людей на полевые работы. Женщины за рулём грузовиков и легковушек. Женщины за рычагами редких, драгоценных тракторов на полях, сутулые фигуры в ватниках и платках. Женщины и подростки там, где пашут на лошадях: худых, заморенных, еле переставляющих ноги лошадях.

На одной из обочин, километрах в пятидесяти от Горького, шла разгрузка лесовоза, тяжёлого грузовика, гружённого брёвнами. Толстые, метров по шесть длиной хлысты разгружали одни женщины, в замызганных ватниках, с измождёнными лицами. Они работали медленно, с видимым трудом, но упорно.

Здесь мы увидели первого мужчину. Он сидел на уже разгруженных хлыстах и неторопливо курил самокрутку, глядя куда-то в пространство. Водитель нашей машины, даже притормозил, увидев его, видимо, удивился, что мужик сидит и не помогает женщинам.

Но когда мы поравнялись с лесовозом, всё стало ясно. Мужик явно был богатырских статей: широкоплечий, с мощной грудью, если бы не одно страшное «но». У него была только одна рука и одна нога. Левая рука по плечо и правая нога выше колена, просто обрубки, пустые рукава и штанины, подвёрнутые и приколотые булавками. Костыли аккуратно были приставлены рядом.

– Господи, – прошептал Виктор Семёнович. – Вот она, цена победы.

После этого мужики стали попадаться нам чуть ли не пачками. Но почти все они были безногие или безрукие инвалиды. Кто на костылях, кто с пустыми рукавами, кто с повязками на глазах или просто пустыми глазницами.

Несколько раз мы видели и внешне настолько хилых и тщедушных мужиков, что непонятно было, на чём в них душа держится. Это были наверное те, кого не взяли на фронт по здоровью: дистрофики, туберкулёзники, инвалиды детства. Или следы ранений просто были не видны. Еще стали попадаться и старики. Все они тоже работали, надрывались, тянули лямку, и было видно было, как им тяжко.

Останавливаться для обеда после таких видов не было желания ни у кого. Кусок хлеба просто не лез в горло, застревал комом. Как можно есть, когда видишь, что творится в стране? Когда понимаешь, какой ценой досталась эта война?

Поэтому трёх очень коротких остановок для заправки оказалось более чем достаточно. Мы ели на ходу, запихивая по куску хлеба с салом, по кружке чая из термоса. Молча, глядя в окна на проплывающие мимо картины разорённой страны.

Везде на заправках нас обслуживали опять женщины: молодые и не очень, в грязных ватниках, с красными от ветра и работы лицами. Но рядом с ними мы всегда видели взрослых, нормального вида и здоровья мужчин. Все они были в форме и при оружии, автоматы, винтовки, у кого-то пистолеты в кобурах.

Война есть война, и заправки это режимные объекты, стратегические пункты, которые тщательно охраняются. Бензин это кровь армии, без горючего не поедет ни одна машина, ни один танк. Поэтому охрана строгая, бдительная.

Ночевали мы действительно в Саратове, в гостинице обкома партии неплохом трёхэтажном здании в центре города. Нам дали отдельные комнаты, накормили горячим ужином: щи, каша, даже котлета была. После дороги это показалось царским пиром.

Утром тронулись рано, ещё до рассвета. Впереди оставалось километров четыреста до Сталинграда, реально целый день пути или даже больше, тут много следов прошедших намного южнее боев, которые затрудняют наше движение. На дорогах даже пробки, когда в обоих направлениях идут какие-то колонны. Ехали теперь вдоль Волги. Великая русская река, широкая, могучая, плыла слева от дороги.

В Сталинград мы въехали ночью, сразу после полуночи, уже тридцатого марта. Было темно, холодно, дул пронизывающий ветер с Волги.

Городская улица, если так можно было назвать расчищенное от развалин, засыпанное свежим, но уже укатанным щебнем пространство, даже освещалась редкими фонарями. Тусклый желтоватый свет выхватывал из темноты остовы разрушенных зданий, груды кирпича, торчащие из земли обломки труб и балок.

Сразу на въезде в город мы расстались с нашими попутчиками, две другие машины свернули куда-то влево, а мы поехали прямо. Проехав неожиданно достаточно быстро, меньше чем за час, в самый южный район города, мы остановились возле трехэтажного здания.

Это здание, в отличие от всего, что мы видели вокруг, выглядело достаточно прилично: целая крыша, целые стены, застеклённые окна. И все окна этого здания непривычно ярко светились в очень тёмной южной ночи, создавая странный контраст с мёртвым, разрушенным городом вокруг.

– Приехали, – сказал Виктор Семёнович. – Это здание Сталинградского обкома и горкома ВКП(б). Здесь нас ждут.

Я вышел из машины, опираясь на трость, и огляделся. Вокруг были руины, только руины. Но здание горкома стояло, как островок жизни в море смерти.

Началась новая жизнь.

Глава 12

Через час Виктора Семёновича кооптировали в состав горкома партии и тут же избрали вторым секретарём, а я ещё быстрее стал инструктором отдела строительства. Вопросов об образовании и опыте работы мне никто не задал. Люди все опытные, приказ о моей персоне пришёл из Москвы, и проявлять ненужное любопытство не стоит. Я чувствовал на себе осторожные, изучающие взгляды партийных работников, но никто не решался задавать лишних вопросов. В горкоме прекрасно понимали, что означает рекомендация из столицы, подписанная людьми с большим весом.

Неожиданно мне лично дали время на ознакомление с ситуацией и устройство личной жизни, что в переводе на русский язык означало самостоятельные поиски крыши над головой. Обычно новых работников горкома старались обеспечить хоть каким-то жильём в первые же дни, но сейчас ситуация была катастрофическая. Город лежал в руинах, каждый квадратный метр пригодного для жизни пространства был на вес золота.

Почему так нестандартно решили в горкоме с новым собственным работником, я понял почти сразу же. Только что в Сталинград приехала очередная партия комсомольцев-добровольцев с Урала, которых в городе просто негде банально поселить. Их было человек двести, может, даже больше. Молодые ребята и девчата, полные энтузиазма и решимости восстанавливать героический город, стояли растерянными группами внутри партийного здания, не зная, куда деваться. У многих были только вещмешки за плечами да горящие глаза. Кто-то пытался шутить, кто-то уже откровенно уставал от бесконечного ожидания.

Единственный более-менее приемлемый вариант, это использование «жилого» фонда, оставшегося от военных. Но даже этот вариант достаточно сложный, никто даже не пытался поддерживать хоть в каком-то более-менее приличном состоянии блиндажи и землянки, в которых ещё несколько недель назад размещались военные части. Когда войска ушли, оставив после себя пустые окопы, наспех сколоченные укрытия и целые лабиринты траншей, никому не было дела до того, в каком состоянии всё это осталось. Весенняя распутица превратила многие укрытия в ямы, наполненные талой водой и грязью. Крысы чувствовали себя там полноправными хозяевами.

В помещении горкома партии в буквальном смысле негде было яблоку упасть. Именно поэтому он и сиял как новогодняя ёлка. Коридоры были забиты людьми, в кабинетах сидели, стояли, кто-то даже устраивался прямо на полу, подстелив газеты или плащ-палатки. Стоял гул голосов, смешанный с лязгом пишущих машинок, телефонными звонками и топотом ног. Где-то на втором этаже играло радио, почему-то повторяя последнюю сводку сводку Совинформбюро. Запах махорки, дешёвого одеколона и человеческого пота смешивался в тяжёлую, душную атмосферу.

Горкомовская кадровичка, к которой мне не без труда удалось пробиться, посмотрела на меня взглядом несчастного кролика перед его последним шагом в пасть удава. Она была настолько уставшей и замотанной, что даже невозможно было предположить её возраст. Тридцать? Сорок пять? Седые пряди выбивались из строгого пучка, под глазами залегли глубокие тени, руки дрожали от усталости, когда она перебирала бумаги на своём столе. Стол этот буквально утопал в папках, списках, справках и командировочных удостоверениях.

Но, как это ни удивительно, работоспособность эта, вне всякого сомнения, железная женщина сохранила. Она достаточно быстро ознакомилась с моими документами, внимательно изучила печати и подписи, задержала взгляд на грифе «Совершенно секретно» на одной из бумаг, которую выудила достала из ящика своего стола.

Прочитав её она растолкала старшину, спавшего на стуле возле её стола и неожиданно бодрым голосом приказала:

– Старшина, отнесите в секретную часть и можете у них остаться в бытовке. У меня быть в шесть ноль-ноль.

– Есть, Ольга Петровна, – старшина поднялся и устало побрел выполнять приказ.

Кадровичка подняла на меня усталые, но проницательные глаза и спросила:

– Вы же, Георгий Васильевич Хабаров, к нам прибыли автотранспортом?

– Да, – ответил я, не понимая, куда она клонит.

– А ваш автомобиль где сейчас находится? – продолжила кадровичка свой допрос, откладывая мои документы в сторону и доставая чистый бланк какой-то справки.

– Стоит на стоянке возле горкома, – ответил я, всё ещё не понимая, к чему она ведёт.

Рядом с горкомом была расчищена площадка для служебных машин, её хорошо охраняли, и там был неплохой порядок. Часовые из охраны горкома стояли у въезда день и ночь, проверяя каждого, кто подъезжал. Машин было немного, человек десять-двенадцать, в основном «эмки» и пара трофейных «опелей».

Кадровичка вздохнула, потёрла переносицу, словно пытаясь размять затёкшие от напряжения мышцы, и продолжила:

– А вы можете остаток ночи провести в машине? У нас, как видите, даже присесть лишнего места нет, – она показала на четырёх девушек, разместившихся прямо на полу её кабинета. – Ваш Виктор Семёнович, если у него получится урвать хотя бы час для отдыха, сможет сегодня претендовать только на стул в кабинете первого секретаря. И то не факт, что освободится.

Девушки на полу спали, укрывшись шинелями и плащ-палатками. Одна из них что-то бормотала во сне, другая беспокойно ворочалась. Они приехали восстанавливать город, а первую ночь проводят на полу кабинета горкома партии. Впрочем, они ещё везунчики, подумал я, у них хоть крыша над головой есть.

– В принципе, наверное, могу, но мне… – продолжать фразу не потребовалось, кадровичка знала, в чём дело, и закончила её за меня.

– Конечно, я вам выпишу пропуск, – она уже начала заполнять бланк, который оказался чистым пропуском, выводя буквы старательно, но с заметной дрожью в пальцах. – И кроме этого, у меня к вам просьба. Вы человек опытный и бывалый, это видно по документам и по вашему виду. Не сможете самостоятельно найти себе пристанище, например, на бывших позициях вашей дивизии?

Она подняла на меня глаза, и в них я увидел не только усталость, но и надежду. Надежду на то, что хоть один человек из этого нескончаемого потока не станет дополнительной головной болью.

– Там уже разместилось некоторое количество человек из предыдущей партии добровольцев, – продолжила она, – но найти что-нибудь приличное на всех этих позициях очень сложно и, в первую очередь, небезопасно. Мины, неразорвавшиеся снаряды, обвалы. На прошлой неделе трое ребят пострадали, когда обрушился блиндаж. А вы, как я понимаю по вашим документам, там воевали, знаете местность. Вы у меня всё равно официально только с нуля часов первого апреля. Вы на самом деле везунчик, целых два дня на обустройство.

Она протянула мне заполненный пропуск, и я увидел, что рука у неё действительно дрожит. Сколько таких пропусков она написала за сегодняшний день? Сотню? Две?

– Хорошо, – кивнул я, беря пропуск и пряча его во внутренний карман гимнастёрки. – Постараюсь найти что-нибудь подходящее.

– Спасибо вам, Георгий Васильевич, – в её голосе прозвучало неподдельное облегчение. – Если найдёте что-то действительно приличное, дайте знать. Может, ещё несколько человек туда пристроим. А то ведь скоро ещё одна партия приедет, человек триста, и что с ними делать, ума не приложу.

Я вышел из кабинета, протискиваясь между людьми в коридоре. Кто-то курил у окна, кто-то дремал, привалившись к стене. Молодой паренёк в залатанной гимнастёрке что-то горячо доказывал своему товарищу, размахивая руками. Пожилой мужчина в очках внимательно изучал какие-то чертежи, разложенные прямо на подоконнике.

К моему удивлению, Антон меня ждал, сидя в машине, а водитель громогласно храпел на заднем сиденье, раскинув руки и откинув голову. Антон курил, выпустив дым в приоткрытое окно, и задумчиво смотрел на развалины, окружавшие площадь.

– Я был уверен, что ты, Егор, придёшь спать в машине, – сказал он, неожиданно перейдя на «ты» и протягивая мне папиросу. – Что за расклад у тебя здесь получается?

Я достал свой кисет, который мне подарили еще под Москвой, тщательно свернул самокрутку и тоже закурил. В детдоме этим делом даже не баловался, Но на войне курево это часто отдушина для души и курят почти все.

У меня конечно были папиросы, которые мне положены как офицеру, но махорка забористее и в на боевых позициях я предпочитал её.

Я затянулся и честно рассказал Антону ему о своей «жилищной» проблеме. Он слушал внимательно, изредка кивая, и когда я закончил, неожиданно предложил мне свою помощь.

– Если ты не против, я тебе помогу, – сказал он, выкурив свою папиросу, чуть ли не до последней крупинки табака. – Те две машины горьковский обком передал сюда, а мы, – он показал на водителя, который продолжал безмятежно храпеть, – понятия не имеем, что нас ждёт. Но думаю, вполне возможно, что нас тоже передадут в местное управление. Если бы было по-другому, то приказ на возвращение я получил бы ещё в Горьком.

Он помолчал, глядя в темноту за окном, где угадывались силуэты разрушенных зданий.

– А вполне возможно, что меня опять в войска вернут, – продолжил Антон задумчиво. – Я в территориальном управлении НКВД меньше месяца. До сих пор не могу понять, почему из армейской контрразведки меня туда запихнули. Так что, скорее всего, я сегодня буду тут загорать.

Антон показал на стоянку и раздражённо потряс головой. Потом повернулся ко мне и огорошил вопросом, от которого я растерялся:

– А ты что, Егор, меня не помнишь?

– Нет, – растерянно ответил я, вглядываясь в его лицо, освещённое тусклым светом уличного фонаря.

– А я тебя хорошо помню, – усмехнулся он. – Поэтому с тобой так откровенно и разговариваю, военные тайны тебе разглашаю.

Антон засмеялся, и в этот момент я вспомнил его, вспомнил по заразительному и искреннему, почти детскому смеху. Этот смех было невозможно забыть, он бывало звучал так неожиданно в окружении смерти и разрушений Сталинграда, что придавал силы, когда казалось всё, конец.

Со мной разговаривал капитан Антон Дедов, один из дивизионных контрразведчиков. Просто когда я видел его последний раз, он был с бородой и без шрама на лице. Шрам тянулся от виска к уголку рта, бледной неровной полосой пересекая левую щеку. Как он там воевал до перевода в нашу Тринадцатую гвардейскую, мы не знали, но ордена Красной Звезды и Красного Знамени у него уже были, а у нас Антон получил второй орден Красного Знамени.

– Антон! Старший лейтенант Антон Дедов! – воскликнул я, хлопнув себя по лбу. – Точно! Извини, брат, не узнал сразу. Ты тогда с бородой ходил, а шрама не было.

– Вот именно, – кивнул он. – А теперь наоборот, борода сбрита начисто, зато физиономию украсил. Ничего, говорят, женщинам нравятся мужчины со шрамами. И позволю поправить вас, товарищ лейтенант Хабаров, капитан Дедов, – Антон опять засмеялся, и у меня на душе потеплело.

Редкий офицер дивизии, находясь на правом берегу Волги, лично не участвовал в боях. Это приходилось делать абсолютно всем, начиная с пехотных «Вань», таких как я, и кончая толстыми, важными интендантами. Они, правда, у нас были не толстыми, но всё равно важными, любили показать своё значение. Эта участь, может быть, миновала только некоторых врачей медсанбата, когда они оказывались среди нас во время особо тяжёлых боёв. Александр Иванович Родимцев, наш командир дивизии, это очень не любил, и мы стремились сразу же «неразумную» медицину прогонять в тыл, за Волгу, на левый берег.

И вовсе не потому, что боялись нагоняя от Родимцева. Комдива у нас любили все, его авторитет среди личного состава был какой-то запотолочный. Просто не выполнить его приказ было дело не мыслимое. И чисто по-человечески не хотелось огорчать очень хорошего человека. Все знали, как Александр Иванович реагирует на ранения врачей.

А Антона никто не прогонял, да и, на мой взгляд, особо у него непосредственной штабной контрразведывательной работы не было. Всё-таки уличные бои, когда ты, например, выбил немцев с первого этажа какого-нибудь дома, который того и гляди рухнет, а в подвале и на остатках этажей выше сидят фрицы, это не бои в поле, когда ты на расстоянии хорошего броска гранаты и иногда даже не напрягаясь, слышишь противника. В Сталинграде всё было иначе, ты мог слышать, как немцы разговаривают этажом выше или в соседней комнате через простреленную стену.

Вот Антон и дневал, и ночевал среди нас, охраняя нас от происков вражеской разведки, не занимаясь другими делами Особого отдела дивизии. Поэтому частенько участвовал в боях наравне с нами, простыми пехотными офицерами.

Я с ним познакомился когда мы одними из первых переправлялись через Волгу на головном бронекатере. Его уважали за храбрость и справедливость, которая не была присуща некоторым офицерам-особистам. Антон никогда не шёл на подлость, не писал доносов за пустяки, не искал врагов народа там, где их не было. Если брал кого на карандаш, то только действительно подозрительных типов.

– Помню, как ты тогда группу наших вытащил из-под обстрела, – сказал я, вспоминая один из боёв. – В том доме на набережной, когда фрицы миномётами накрывали.