Текст книги "Парторг (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Известия о ранении сыновей были не очень приятные, но не самые страшные, они живы, будут жить. Что нельзя было сказать о докладе советской разведки о Якове, старшем сыне.

Попавший в плен в июле сорок первого года в самом начале войны Яков Джугашвили с октября 1942 года содержался в концлагере Заксенхаузен, в особом лагере для важных пленников, где его держали отдельно, пытались использовать для пропаганды.

Поскрёбышев предполагал, что советская разведка не раз предпринимала попытки освободить Якова, вызволить сына вождя из плена, но даже для него, находящегося в самом центре власти, это было тайной. А вчера верный секретарь в этом убедился окончательно, когда случайно услышал, не подслушивал специально, просто оказался рядом, как Сталин кому-то по телефону сказал, и голос его звучал непривычно:

– Не увидим мы больше нашего Яшу на этом свете, обречён он. Сегодня мне доложили, что наши товарищи потеряли последнюю надежду на его освобождение. Немцы держат его крепко, охрана усилена.

Голос Сталина дрожал, срывался, впервые за почти двадцать лет секретарской службы Поскрёбышева. Это было страшно слышать, вождь, который всегда держался железно, вдруг становился просто отцом, потерявшим сына.

Маленков и Берия этого не знали, не слышали того разговора. У Сталина были свои секреты даже от людей из самого ближайшего круга, даже от тех, кому он доверял больше всего. И они тоже недоумевали, зачем понадобилось на такое плёвое, по их мнению, дело, какие-то протезы для инвалидов, тратить бесценное время, вызывать наркомов посреди ночи. Вопрос решён, в этом они тоже не сомневались, и просто надо распорядиться, дать указание, а Поскрёбышев уже завтра подаст на подпись оформленное решение, отпечатанное на машинке.

От этих мыслей их оторвал спокойный и ровный, как всегда, голос товарища Сталина.

Глава 6

К этому моменту ночного совещания Сталин полностью взял себя в руки, и снова стал тем товарищем Сталиным, которого все знали:

– А что нам товарищ Берия может доложить о проведённой проверке по его линии? Что выяснили органы?

Народный комиссар внутренних дел СССР Лаврентий Павлович Берия выступил вперед на полшага и начал докладывать четко и по-военному кратко:

– Как ни удивительно, товарищ Сталин, но мы оперативно получили все ответы на поставленные вопросы, – он держал в руках тонкую папку с документами. – Товарищ Хабаров после окончания семилетней школы в городе Минске и выпуска из воспитанников детского дома должен был начать работать на строительстве авиазавода в Минске летом сорок первого года, а потом, после обучения в ФЗУ, остаться работать на нём квалифицированным рабочим. Минские товарищи успели провести положенную в таких случаях проверку и отправить все документы в центральный аппарат перед самой войной. Товарищ Хабаров несколько дней назад был принят в ряды ВКП(б), и в отношении него была начата проверка в установленном порядке, как положено для всех новых членов партии. Сегодня я всего лишь ускорил процедуру, дал указание провести все проверки немедленно, и мне уже доложили результат. В его личном деле, переправленном из Минска, есть качественные фотографии, сделанные накануне войны в сорок первом году. В госпитале недавно сделана фотография для личного дела члена ВКП(б). В нашем распоряжении есть также фотография, сделанная, когда он стал кандидатом в члены ВКП(б) в Сталинграде. Так что сомнений в его личности нет абсолютно никаких. Это один и тот же человек. И высказанные некоторыми товарищами подозрения совершенно беспочвенны, не имеют под собой никакой основы.

Берия сделал паузу в своём докладе, он по многолетнему опыту работы со Сталиным знал, что сейчас тот вынесет один из своих вердиктов по его докладу, скажет свое веское слово. И он не ошибся.

Сталин медленно, не торопясь подошёл к небольшому столу, стоявшему в углу кабинета, и взял лежавшую на нём трубку. Берия знал, что иногда, правда, он никак не мог понять закономерности, в каких именно случаях, Хозяин берёт трубку перед тем, как начать говорить что-то важное. Это был своего рода ритуал.

– Бдительность нам терять нельзя никогда, – негромко начал Сталин, неторопливо набивая трубку табаком из специальной табакерки. – Её потеря приведёт к неизбежной гибели нашего дела, нашего государства. Враг не дремлет, он постоянно пытается проникнуть к нам, засылает своих агентов. Но бывает, что чрезмерная бдительность превращается в болезненную подозрительность и наносит большой вред нашему общему делу, отвлекает силы на ловлю несуществующих врагов.

Он зажёг спичку с характерным чирканьем и раскурил трубку, делая несколько глубоких затяжек, внимательно глядя на Берию своим тяжелым взглядом.

– Присмотритесь внимательнее, товарищ Берия, к этому очень бдительному товарищу, – продолжил он, выпуская струйку дыма. – Тому, кто высказал эти подозрения. Проверьте его самого.

– Есть, товарищ Сталин, – тут же ответил главный охранитель и блюститель Советского Союза, понимая, что это означает. – Разрешите продолжить, товарищ Сталин?

– Продолжайте, товарищ Берия.

– Товарищ Хабаров в детском доме воспитывался с пятилетнего возраста после гибели на нашей западной границе его родителей во время попытки прорыва в Польшу контрреволюционной банды. Предположение о возможной вербовке товарища Хабарова немецкой разведкой я не счёл даже необходимым серьезно рассматривать, – продолжил Берия. – Высказывать его только на основании факта гибели двух членов ВКП(б), давших свои рекомендации товарищу Хабарову для вступления в члены ВКП(б), это кощунство, не иначе. Товарищи погибли в боях в Сталинграде, геройски исполняя свой долг, и в этом нет никаких сомнений. Их гибель документально подтверждена, а тела эвакуированы на левый берег Волги. Тем более что третья рекомендация дана товарищем Родимцевым, командиром тринадцатой гвардейской дивизии, Героем Советского Союза. В отношении гражданина, высказавшего такие необоснованные подозрения, мною отдано распоряжение провести тщательную проверку.

Стоящий рядом с Берией Маленков мгновенно отметил про себя слово «гражданин», которое тот употребил в отношении неизвестного им лично подозрительного человека. Не «товарищ», а именно «гражданин». Это на самом деле означало только одно, и Маленков это прекрасно понимал: был бы человек, а статья всегда найдётся. И большим счастьем, огромной удачей этого неведомого ему гражданина будет, если он пойдёт не в лагерь на долгие годы, а, например, в штрафники искупать свою вину кровью на фронте.

– По поводу молодости и отсутствия должного образования товарища Хабарова могу сказать следующее, – продолжал тем временем Берия, листая документы в папке, – что он такой не первый и не последний. У нас много таких самородков, вышедших из народа.

– Это вы верно, товарищ Берия, подметили, – Сталин выпустил струйку дыма и слегка прищурился, глядя куда-то в пространство. – Современных Ломоносовых у нас предостаточно. Наш народ талантлив, это его природное качество. Подумаешь, протез придумал и предложил особым образом вулканизацию резины проводить для улучшения свойств амортизации. Для этого достаточно хорошо в школе учиться, внимательно слушать учителей на уроках физики и химии. И это, товарищи, – Сталин посмотрел на присутствующих как на малых, несмышлёных детей, не понимающих прописные истины, – еще раз подтверждает, что наша советская система образования лучшая в мире.

Он улыбнулся впервые за весь этот долгий вечер, и все в кабинете мгновенно почувствовали, как немного спала гнетущая напряжённость, как стало легче дышать.

– Наши люди сейчас ещё и не такое совершают, – продолжил Сталин. – Напомните мне, товарищ Берия, сколько у товарища Хабарова ранений и наград? Это важно для понимания, кто перед нами.

– Шесть ранений: три тяжёлых и три лёгких, первое ранение еще до своего совершеннолетия получил в боях род Москвой, с поля боя не ушел. Свидетелем ранения и подвига товарища Хабарова был командующий Западным фронтом генерал армии Жуков, —зачитал Берия выдержку из одного из документов в своей папке. – Две медали «За отвагу», полученные за конкретные боевые подвиги, ордена Красной Звезды и Красного Знамени.

– Внимательнее проверьте обоих бдительных граждан, товарищ Берия, – Сталин вновь стал серьёзен, улыбка мгновенно исчезла с его лица. – Думаю, им надо на деле доказать свою преданность делу коммунистической партии и нашему социалистическому Отечеству. Пусть докажут это делами, а не словами. А теперь давайте послушаем, что нам скажут наши уважаемые товарищи наркомы.

– Так точно, товарищ Сталин, – не сговариваясь, словно по команде, хором ответили промышленные наркомы, дружно вставая из-за стола, где они изучали чертежи.

– Думаю, что эту идею в жизнь придётся воплощать, скорее всего, первоначально на базе авиационного наркомата, так что вам, товарищ Шахурин, первое слово. Что вы скажете?

Нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин, изучивший чертежи и расчеты, уже не сомневался в том, какое решение примет Сталин. Это было видно по всему ходу совещания, и поэтому без задержки, четко и уверенно ответил:

– Техническая документация выполнена безукоризненно, на очень высоком уровне, можно сразу же приступать к работе, не теряя времени. Предлагаю поручить это авиазаводу №21 города Горький. У них есть и мощности, и специалисты.

– Согласен с вашим предложением, товарищ Шахурин, – кивнул Сталин. – Среди разработчиков есть ваш сотрудник, товарищ Канц, опытный инженер-констуктор. Вот он пусть этим и займётся лично, возглавит работу. Опытная партия пусть будет пятьдесят протезов. Это, если я правильно понял из представленных расчетов, максимум недовыпуск двух истребителей Ла-5?

– Так точно, товарищ Сталин, именно так, – подтвердил Шахурин. – Но я думаю, что наши инженеры и рабочие, хорошо понимая важность задачи, стоящей перед ними, сделают это полностью на сэкономленных материалах, без ущерба для производства самолетов.

– Это как так? – Маленков так не сдержал своего искреннего удивления, что полез со своим вопросом поперед батьки, некстати, перебив нарком. – Объясните, пожалуйста.

– Действительно, товарищ Шахурин, – поддержал Маленкова Сталин, естественно тоже заинтересовавшись этим, – ведь вы же всё равно сдаёте все отходы производства и брак на вторичную переработку. Где же взять дополнительный металл?

– Всё правильно, товарищ Сталин, – начал объяснять авиационный нарком, довольный возможностью показать знание производства. – Но в любом случае какое-то количество материала уходит в отходы в виде мелкой стружки, пыли, которую невозможно или очень трудно собрать для переплавки. Она просто сметается и выбрасывается. Я уверен, что наши умельцы, а у нас есть настоящие мастера своего дела, сумеют создать такие лекала для раскроя дюраль-алюминия, которые еще больше оптимизируют технологию раскроя, что это ещё больше уменьшит эти неизбежные отходы. И вот из этой экономии мы и сделаем протезы.

– Желаю успехов, товарищ Шахурин, – Сталин одобрительно кивнул. – Вам, я полагаю, всё понятно с задачей. А мы сейчас поставим задачу товарищу Куршеву.

Нарком автомобильного транспорта РСФСР Александр Николаевич Куршев в кабинете Сталина был редким гостем. Его ведомство входило в состав наркомата среднего машиностроения СССР, и чаще всего, несмотря на огромную роль автотранспорта на войне, без грузовиков не было бы снабжения фронта, большинство задач он получал через свой головной наркомат. Но сегодня Сталин решил немного отойти от привычной бюрократической схемы, вызвать его напрямую.

– Вам, товарищ Куршев, следует организовать опытное производство, пока тоже в таких же масштабах, пятьдесят штук, протезов полностью из стали, без использования дефицитного алюминия, – начал Сталин, пристально глядя на автомобильного наркома. – Думаю, что это надо будет поручить коллективу ГАЗа, у них есть всё необходимое. А конкретно товарищу Маркину Василию Ивановичу, капитану, который тоже является автором изобретения, одним из разработчиков. Надеюсь, что автозаводцы не уступят авиастроителям в смекалке и тоже начнут делать их полностью из сэкономленных материалов. А потом мы сравним полученные результаты обоих вариантов и примем окончательное решение о возможном массовом производстве этих протезов.

Сталин обвёл тяжелым взглядом всех присутствующих.

– Эта проблема, товарищи, на самом деле имеет огромное государственное значение, и не надо это недооценивать. У нас уже сотни тысяч инвалидов войны, людей, потерявших ноги, и с каждым днем их становится больше. И мы можем вернуть их полностью в наши ряды, сделать полноценными членами общества. И в этом вопросе есть еще одна сторона, которую упустили все товарищи, давшие свои оценки. У наших друзей и союзников тоже уже много инвалидов и если мы окажем им помощь в решении этой проблемы, то это будет способствовать росту авторитета первого в мире государства рабочих и крестьян. Вам понятна ваша задача, товарищ Куршев?

Мысль о возможности продавать эти протезы союзникам, пришла в голову Сталина одной из первых, когда он начал читать записку Маленкова. И это было не последним, что сподвигло его на принятие окончательного решения.

– Так точно, товарищ Сталин, – ответил нарком, вытягиваясь. – Не сомневаюсь, что коллектив ГАЗа с честью справится и внесёт свой достойный вклад в решение задачи, поставленной перед ним.

– А теперь, – Сталин хитро, с какой-то прищуренной усмешкой посмотрел на всех присутствующих, – какие есть предложения по судьбе самого товарища Хабарова? Какой трудовой фронт ему предложить? Куда направить молодого, талантливого человека?

Он медленно и тщательно вытряхнул трубку, затем взял одну из своих любимых папирос «Герцеговина Флор», сломал её пополам своими пожелтевшими от никотина пальцами и начал набивать табаком свою трубку. Присутствующие в кабинете молчали и терпеливо ждали окончания этого неторопливого священнодействия, не смея его прерывать.

Маленков и Берия по долгому опыту работы знали, что хозяину кабинета часто не нравится, когда кто-то спешит говорить во время набивки им своей трубки, и лучше подождать, пока он её раскурит и сам даст знак продолжать. А наркомы, естественно, не собирались говорить раньше хорошо знающих все тонкости и порядки в этом кабинете Маленкова и Берии.

Сталин молчание расценил как само собой разумеющееся и правильное, неторопливо раскурил трубку, сделал несколько затяжек, и поднял глаза на Маленкова, который пока в этом кабинете за всё совещание говорил меньше всех.

Опытный аппаратчик, проработавший со Сталиным не один год, мгновенно понял намёк и начал отвечать на вопрос, заданный всем, но адресованный прежде всего ему:

– Думаю, что товарища Хабарова можно будет направить на усиление сталинградского горкома ВКП(б), – начал он обстоятельно. – Сначала инструктором отдела строительства. Город разрушен, предстоит колоссальная работа по восстановлению. Тем более что он сам высказывал такое пожелание: вернуться в Сталинград, где воевал.

– Правильно, Георгий Максимилианович, – улыбнулся Сталин, и улыбка эта была теплой, почти доброй.

Увидев улыбку Сталина и услышав обращение к себе по имени-отчеству, что случалось последнее время нечасто, Маленков внутренне вздохнул с облегчением, почувствовав, как спадает напряжение.

Он точно знал по опыту, что это означало: товарищ Сталин справился со своими внутренними проблемами, которые он лично не знал в деталях, но хорошо видел, чувствовал, что они есть и что что-то гнетет вождя. А это было залогом того, что в ближайшие часы Верховный примет правильные, взвешенные решения, которые быстро окажут благотворное влияние на обстановку под Харьковом, на фронте.

– Но этого будет недостаточно, – Сталин продолжил развивать мысль Маленкова. – Полагаю, нам надо серьезно усилить кадры сталинградского горкома, направить туда группу проверенных товарищей. Город-герой, город-символ должен быть восстановлен в кратчайшие сроки, это имеет огромное политическое и моральное значение. И вы, товарищ Маленков, срочно этим займётесь, лично подберете кандидатуры. Но первым кандидатом у вас пусть будет комиссар госпиталя товарищ Андреев Виктор Семенович. Он хотел бы пойти на фронт, просился не раз, вот мы его и пошлём, но только на трудовой фронт, восстанавливать Сталинград. Рассмотрите, товарищ Маленков, его кандидатуру в качестве одного из секретарей горкома, например, второго. Я его хорошо знаю ещё по гражданской войне, по Царицыну, и уверен, что он будет на своем месте, справится с задачей.

– Будет исполнено, товарищ Сталин, – ответил Маленков, мысленно уже прикидывая список кандидатов.

– Вот и хорошо, – Сталин выбил трубку о край пепельницы. – Всем задачи ясны? Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ Сталин, – снова хором ответили присутствующие.

– Тогда идите, товарищи, работайте. Времени мало, а дел много.

Когда дверь за ними закрылась, Сталин подошел к окну и долго смотрел на ночную Москву, на еле видимые кремлевские стены. Где-то там, в госпитале в Горьком, лежал девятнадцатилетний еще по сути мальчишка, потерявший ногу, но не потерявший веру в будущее. И может быть, именно такие, как он, и спасут эту страну, отстроят ее заново после войны.

Он снова закурил папиросу и вернулся к другому столу, где его ждали груды документов, требующих срочного ознакомления. Ему Верховному главнокомандующему Вооружёнными Силами СССР надо срочно их рассмотреть, чтобы через несколько дней контрнаступления немцев были остановлены везде, на всем огромном фронте от Баренцева моря до Черного.

Глава 7

О принятых в Москве решениях, организационных и кадровых, в Горьком узнали когда город продолжал спать. Мартовская ночь еще окутывала улицы темнотой, лишь редкие фонари бросали тусклый свет на заснеженные тротуары. И несмотря на столь ранний час, когда большинство горожан досматривали сны в своих не очень теплых квартирах, сразу же несколько сотен людей без раскачки начали работать.

Еще бы, какая может быть раскачка, когда сразу же на два ведущих завода города пришли шифрограммы с грифом «секретно». Телеграфные аппараты отстукивали зашифрованный текст в тишине ночных дежурок, операторы связи спешно расшифровывали послания, а курьеры с красными печатями на пакетах уже мчались по заснеженным улицам к домам директоров и главных инженеров. Шифрограмма с таким же грифом пришла в крупнейший госпиталь, где дежурный врач, получив конверт из рук военного курьера, немедленно позвонил комиссару. Соответствующие шифрограммы пришли в руководящие советские и партийные органы города и области, разбудив секретарей обкома и горкома, заставив их спешно одеваться и ехать в свои кабинеты сквозь ночную стужу.

Но еще раньше, когда стрелки часов едва миновали цифру четыре, шифрограммы с грифом более высокой степени секретности поступили в Управление НКВД по Горьковской области. Там их ждали, там дежурили всю ночь, и когда звякнул аппарат Бодо, оперативные работники уже знали, что делать дальше.

Всё это было связано с выполнением задач, поставленных перед горьковскими заводами лично товарищем Сталиным. Имя вождя, прозвучавшее в шифрограммах, придавало происходящему особый вес и неотвратимость.

Причем еще никто не знал, в чем они конкретно будут заключаться, но работа по их воплощению уже началась. Заводские цеха, обычно немного затихающие к ночи, вдруг снова загудели, зажглись все лампы, и к станкам начали стягиваться люди, вызванные срочными телефонными звонками из домов и общежитий.

Хотя два человека в Горьком с уверенностью почти на сто процентов могли сказать, в чем дело. Но даже они не могли даже предположить, почему такая секретность и, самое главное, срочность выполнения поставленных задач. Этого не знали и четверо участников ночного совещания в Кремле, которые, вернувшись в свои рабочие кабинеты после долгого разговора с вождем, неожиданно тут же получили шифрограммы с необычайно жесткими сроками исполнения поручений товарища Сталина. Сроки эти были столь невероятными, что даже закаленные аппаратчики переглянулись с недоумением.

Более-менее правдоподобную версию мог бы высказать секретарь Сталина Поскребышев, но он, естественно, никому и никогда не посмеет высказать свои догадки. Многолетняя служба рядом с Хозяином научила его главному: молчанию.

Поскребышев абсолютно правильно предположил, что вопрос, рассматриваемый на ночном совещании, того не стоил и что причиной этого было редкое проявление человеческой слабости Хозяина, свидетелем которой он стал накануне, когда случайно услышал часть разговора Сталина с кем-то. Голос вождя звучал непривычно мягко, почти нежно, несмотря на трагическое содержание разговора, и в нем слышались человеческие теплота и огромное горе, которых Поскребышев не слышал уже много лет.

Кто был этот, и скорее всего, была, Поскребышев даже не мог предположить, но он точно знал, вернее чувствовал на каком-то подсознательном уровне, что именно это было причиной такого нестандартного поведения Сталина. Кто-то сумел пробиться через броню вождя к его человеческой сути, и это был редкий случай, который Поскребышев наблюдал за все годы службы.

Что произошло дальше, было понятно опытному секретарю. Признать это Сталин не мог ни под каким предлогом. Признать, что его решения могут быть продиктованы личными чувствами, было равносильно признанию слабости. Поэтому безусловно важный, но достаточно рядовой вопрос грифами секретности и требованиями небывалой срочности выполнения был поставлен по своей важности для победы чуть ли не в один ряд с продолжающимися операциями Красной Армии. Протезы для инвалидов войны вдруг стали вопросом государственной важности, требующим немедленного решения и личного контроля.

Никогда и никому Поскребышев не мог бы даже намекнуть, что товарищу Сталину могут быть такие присущи обыкновенные человеческие чувства и слабости. Это, например, он может сильно переживать из-за своих девочек, но только не мудрый вождь советского народа, который, конечно, любит своих детей, но какой-то другой, особенной любовью, так, как любят не люди, а боги. Так учили газеты, так твердила пропаганда, и в это должны были верить миллионы.

Но возможно, что для сотен тысяч безногих инвалидов войны такая постановка вопроса окажется огромным благом, так как у них появится шанс вернуться к более-менее нормальной жизни. И пусть причины странные, но результат может быть добрым.

Это была первая мысль, которая пришла в голову комиссару госпиталя Виктору Семеновичу Андрееву, когда он ознакомился с текстом секретной шифрограммы, пришедшей к ним ранним утром. Он сидел в своем кабинете, читая и перечитывая строки, не веря собственным глазам. Его пальцы, державшие тонкие листы с печатями, слегка дрожали.

Он вместе со старшим Маркиным единственные в огромном городе, кто достоверно знали причину поднявшейся суеты и её истинную цену. Они знали о тех чертежах, о тех разработках, которые велись в палате их госпиталя, знали о молодом лейтенанте с его удивительными идеями.

Комиссар действительно знал Сталина еще по Гражданской, когда познакомился с ним во время обороны Царицына, знакомство которое потом продолжилось во время его службы в Первой Конной. Тогда Сталин был просто товарищем, партийным работником при армии, человеком жестким, но еще не ставшим тем, кем стал теперь.

Виктор Семенович никогда не упоминал о своем совместном боевом прошлом с товарищем Сталиным, и это, возможно, спасло его, когда в тридцать восьмом был арестован и почти полгода провел на Лубянке. Когда его вели на допросы, когда били, когда кричали «признавайся, гад!», он не произнес ни слова о том старом знакомстве. Инстинкт подсказывал, любое упоминание этого имени может стать приговором.

Вместе с ним там была целая группа товарищей, которые пытались добиться какой-то правды и справедливости, напирая на свое личное знакомство с товарищем Сталиным.

«Но я же с ним в Царицыне был!», «Мы же вместе служили!», «Он меня знает!» – кричали они на допросах.

Все они были расстреляны в конце лета тридцать восьмого. А Виктора Семеновича сначала перестали бить, а затем оставили в покое. Потом неожиданно выпустили под подписку о невыезде, а в начале тридцать девятого сняли все обвинения и восстановили в партии. Почему, он так и не узнал. Может быть, кто-то вспомнил о его молчании. Может быть, просто повезло, когда новый нарком внутренних дел Берия немного подкорректировал работу репрессивного аппарата страны.

Виктор Семенович после суеты вечера четырнадцатого уже не удивился рекомендации по возможности быстрее выписать из госпиталя инженера Канца и капитана Маркина. Когда он увидел, как внимательно поздним вечером представители НКВД расспрашивали о работе над протезом, когда услышал имя Хабарова в их вопросах, он понял дело серьезное.

Но сейчас был искренне удивлен тому, что лично его ожидают большие перемены в судьбе. Вместо желанной отправки в действующую армию, о которой он просил уже второй год, он должен первого апреля прибыть в Сталинград, где будет введен в состав горкома в качестве второго секретаря, а его подопечному, комиссованному лейтенанту Красной Армии Хабарову, будет предложено стать инструктором строительного отдела горкома партии.

Комиссара неприятно поразило ночное исчезновение ранним утром подозрительного интенданта и еще одного товарища. Их служебные квартиры опустели внезапно, без объяснений, и санитарки только пожимали плечами на вопросы. Он резонно предположил, что это результат проявленного накануне к ним интереса со стороны НКВД. Черные машины вероятно увезли их в темноте, и вряд ли они когда-нибудь вернутся.

Причина интереса к персоне интенданта ему была понятна. Просто глупая подозрительность, а не проявление бдительности. Но вот второй товарищ его очень удивил, вот уж на кого он никогда не подумал бы, что тот стукач НKВД. Тихий, скромный человек, всегда готовый помочь, оказался вероятно осведомителем, который тоже в чем-то ошибся. С возникшей после знакомства с подвалами Лубянки неприязнью к этой организации комиссар ничего поделать не мог. Эта неприязнь сидела в нем занозой, отравляя душу.

Он хотел позвонить парторгу ГАЗа, но потом передумал, решив, что не надо лишний раз дергать кота за усы. Пусть все идет своим чередом. Пусть система работает так, как она работает.

Идя из административного корпуса в хирургический по длинному коридору, пахнущему карболкой и лекарствами, комиссар неожиданно подумал:

«А ведь так может статься, что Георгий поедет в Сталинград с новеньким протезом собственной конструкции».

Эта мысль согрела его сердце. Может быть, в этом безумии есть какой-то высший смысл. Может быть, этот молодой лейтенант действительно сможет помочь тысячам таких же искалеченных войной людей.

Иван Васильевич Маркин тоже сразу же все понял, но сомнения все равно оставались. Когда ночью ему позвонили с завода и велели немедленно явиться, он знал, это что-то серьезное. А когда ему тут же позвонили из госпиталя и сообщили о предстоящей выписке сына, то все сомнения ушли, и он тут же, не откладывая ни минуты, пошел к директору завода Ивану Кузьмичу Лоскутову и рассказал, что в ближайшие дни будет дополнительно поручено их заводу. Директор слушал молча, кивал, и в его глазах читалось понимание: задание будет выполнено любой ценой.

* * *

Утром пятнадцатого я проснулся в великолепном состоянии духа. Мартовское солнце пробивалось сквозь запотевшие окна палаты, рисуя причудливые узоры света на белых стенах. Чувство отлично выполненного накануне дела еще не покинуло меня, грело изнутри, давало силы и уверенность. Я начал думать, что пока не появятся сконструированные мною протезы, надо начинать осваивать имеющиеся и готовиться к выписке. Нельзя терять времени даром, нужно учиться жить заново.

Погруженный в свои мысли, планируя предстоящий день, я не сразу обратил внимание на шум, поднявшийся в коридоре. Сначала это был просто гул голосов, потом послышались быстрые шаги, хлопанье дверей, чьи-то взволнованные восклицания. Я понял, что что-то происходит, только тогда, когда в палату неожиданно вошел отец капитана Маркина.

Иван Васильевич выглядел усталым, видно было, что он мало спал прошедшей ночью. Под глазами залегли темные круги, лицо осунулось, но во взгляде горел какой-то лихорадочный блеск. От него пахло морозом и машинным маслом.

Поздоровавшись с нами коротким кивком, он быстро подошел к своему сыну и начал что-то очень тихо ему говорить, наклонившись к самому его уху. Его губы быстро шевелились, произнося слова, которые я не мог расслышать. Всё увеличивающийся шум в коридоре, где, казалось, собрался весь персонал отделения, не позволил мне услышать разговор отца и сына.

Разговор был достаточно коротким, не более минуты, и, судя по всему, очень содержательным, потому что капитан после ухода отца выглядел очень растерянным. Его обычно спокойное, почти безразличное выражение лица, которое он носил как маску после ранения, сменилось напряженным, озадаченным взглядом. Он смотрел в одну точку на стене, словно пытаясь осмыслить услышанное, и его руки нервно комкали одеяло.

Канц последние дни успешно сочетал наши творческие занятия с освоением протеза, и у него это уже достаточно хорошо получалось. Мы все втроем работали над чертежами, обсуждали конструктивные решения, а Соломон Абрамович параллельно учился ходить на своем новом протезе. По крайней мере, он уже свободно, не спеша передвигался вполне самостоятельно по отделению, лишь иногда придерживаясь рукой за стену для равновесия. Санитарки уже привыкли к звуку его шагов: мягкому шуршанию здоровой ноги и глухому стуку протеза.

Буквально через несколько секунд после ухода старшего Маркина, когда еще не успели затихнуть его торопливые шаги по коридору, в палату зашел комиссар госпиталя и, остановившись у койки Канца, вежливо, но с какой-то официальной, почти казенной интонацией попросил:

– Соломон Абрамович, будьте любезны, пройдите со мной. Нужно кое-что обсудить. Очень важное дело.

Канц удивленно поднял брови, его умные глаза за стеклами очков вопросительно посмотрели на комиссара, но без лишних вопросов он поднялся, взял костыли и, опираясь на протез, направился к двери. Комиссар придержал дверь, пропуская его вперед, и они вышли в коридор.

Когда стихли звуки шагов комиссара и характерный стук протеза Канца по коридорному полу, этот звук уже стал привычным для отделения, капитан криво усмехнулся и, повернувшись ко мне, спросил с явной иронией в голосе:

– Как думаешь, куда увели нашего Канца? Не на расстрел ли часом?