Текст книги "Парторг (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Я не удержался и внёс предложения, в качестве «сырых» идей, но которые легко довести до ума, некоторые предложения о создании, например, новых искусственных материалов. Канц отнёсся к ним скептически, но промолчал.

Мне очень хотелось чтобы у протеза, в который я без всякой натяжки вложил часть своей души, была амортизирующая пятка. Для этого нужна пористая резина, которая является основным материал для неё.

Получить её на самом деле не сложно. Все ингредиенты для этого уже есть и технология достаточно простая, которая вовсю применяется, в том числе и в СССР. Поэтому после непродолжительных размышлений я написал об этом.

Ровно к исходу пятых суток мы закончили свою работу. Не знаю, как у моих товарищей, но у меня полностью прошли фантомные боли, я чувствовал себя абсолютно здоровым и полным сил, чуть ли не былинным богатырём.

В кипе исписанных и изрисованных нами листов бумаги, в папках готовых чертежей, спецификаций и прочего подготовленного нами, рождалось будущее, то, которое я благодаря вселившемуся в меня Сергею Михайловичу помнил, но которое надо начать создавать уже здесь, в сорок третьем.

Глава 4

Парторг ЦК на Горьковском автозаводе Иван Васильевич Маркин навестил своего сына в госпитале ранним утром следующего дня, когда Георгий Хабаров со своими товарищами закончили работу над проектом и три объёмных папки лежали на столе посреди палаты.

Иван Васильевич улетел в командировку на три дня за несколько часов до поступления сына в госпиталь. Когда пришло известие о ранении Василия, самолет был уже в воздухе, летя над бескрайними просторами Сибири. Ему была поручена непростая миссия, он должен был разобраться в непонятных проблемах с трудовой дисциплиной на двух предприятиях-смежниках, которые начали срывать поставки критически важных деталей для автозавода и авиазаводе в Ташкенте.

Но старшему Маркину не повезло, над всей Сибирью внезапно испортилась погода, низкие облака затянули небо плотной пеленой, видимость для самолетов упала почти до нуля. Поэтому пришлось экстренно садиться в ближайшем аэропорту и далее пользоваться автотранспортом. И в продолжение невезения он попал в жуткий буран, какие бывают только в сибирских степях: когда ветер воет как зверь, а снег летит горизонтально, засыпая всё на своем пути.

Итогом стали двое суток в степи на занесённой снегом дороге с двадцатью градусами мороза в придачу. Водитель грузовика, в кабине которого ехал Маркин, опытный сибиряк, сразу понял серьезность ситуации и правильно распорядился: заглушил мотор, чтобы сэкономить топливо, укрыл машину брезентом, организовал укрытие. Они пережидали буран, экономя каждую каплю бензина, каждую крошку хлеба, грелись по очереди, запуская мотор на короткое время. А затем больничная койка в Новосибирске, где Ивана Васильевича лечили от длительного переохлаждения, которое чудом не привело к пневмонии.

Поэтому командировка немного затянулась, вместо запланированных трех дней прошло почти две недели. Из Ташкента, который был последним из трёх проверяемых городов, он должен был сразу же лететь в Москву, где в ЦК ВКП(б) его ждали с отчётом о проделанной работе.

Но, учитывая возникшую семейную проблему, ему разрешили на сутки заехать домой. Когда товарищи из ЦК узнали о ранении его сына, о потере ноги молодым человеком, они без колебаний дали добро на краткую остановку в Горьком. Среднеазиатские товарищи, прослышав о его несчастье с сыном, естественно, проявили участие и искреннее сочувствие, как это принято на Востоке, и загрузили в самолёт несколько ящиков отборных фруктов: апельсинов, мало знакомых еще клементинов, граната, инжира. Всё это было огромной редкостью в военное время, настоящим сокровищем. и оно с аэродрома было оперативно доставлено в госпиталь, вызвав немалый переполох среди персонала, который давно не видел ничего подобного.

В палату раненого сына товарищ Маркин вошёл с большим пакетом, в котором были свежие среднеазиатские витамины. Гвоздём программы стали апельсины, ярко-оранжевые, пахнущие солнцем и югом, и очень редкие ещё в СССР клементины, маленькие, сладкие и почти без косточек.

Василий Маркин ждал отца с одной стороны с нетерпением, считая часы и минуты, а с другой с трепетом в душе и каким-то внутренним страхом. Он знал, что отец строго спросит с него за ту выходку, которую он устроил, только оказавшись в госпитале, за тот скандал, который наделал.

Капитан, будучи в не очень адекватном состоянии, находясь под влиянием боли, шока и отчаяния, выгнал свою мать, добрую, любящую женщину, которая примчалась к нему, как только узнала о ранении. Он кричал на нее, говорил жестокие вещи, которых не думал на самом деле. И сказал, чтобы не было никаких посетителей, а если кто из родственников или заводчан придёт к нему ещё раз, то он застрелится. Зная его безбашенность, его отчаянный характер, все поверили ему, хотя резонно возникал вопрос: где офицер, находящийся на госпитальной койке, сможет взять оружие?

И вот теперь капитан, выйдя из своей депрессии, вернувшись к нормальному состоянию духа, чувствовал себя виноватым перед семьёй и заводчанами, которые хотели поддержать его в трудную минуту, помочь ему, а он оттолкнул всех.

Старший Маркин недаром в такое сложное для страны время возглавлял партийную организацию одного из ведущих предприятий страны и был, без преувеличения, из числа тех, на ком сейчас всё держалось: производство, тыл и в конечном счете фронт. Таких людей было немного, и на их плечах лежала огромная ответственность. И поэтому, естественно, он неплохо разбирался в психологии людей, умел видеть их насквозь, понимать их мотивы и состояния. Смущение и виноватый вид сына он увидел сразу же, едва переступив порог палаты, но лекцию о хорошем поведении читать не стал и только укоризненно покачал головой после того, как они поздоровались, обменявшись крепким рукопожатием.

Комиссар госпиталя успел поговорить с Иваном Васильевичем ещё до его визита в палату, встретив его у входа и проведя в свой кабинет. Они беседовали около получаса, и комиссар подробно рассказал обо всем: о состоянии Василия, о его депрессии, о выходе из нее, о совместной работе над протезом. И тот сразу же понял все тайные замыслы комиссара госпиталя, Георгия и его товарищей. Он был достаточно опытным человеком, чтобы увидеть в этой истории не просто работу над протезом, а нечто большее: возможность вернуть сына к жизни, дать ему цель, смысл.

Вручив каждому из троих находящихся в палате раненых по клементину, фрукту сладкому, ароматному, почти сказочному в условиях войны, Маркин поставил пакет с остальными фруктами на стол и спросил, показав на аккуратно сложенные папки с чертежами, спецификациями и обстоятельными и очень подробными пояснительными записками:

– Надо полагать, это приготовлено персонально для меня? Или я ошибаюсь?

– Конечно, отец, – младший Маркин подтвердил предположение отца, глядя ему прямо в глаза. – Мы очень рассчитываем на твою помощь. Ты можешь кому надо доложить в Москве, и там дадут команду на изготовление опытной партии. Мы понимаем, что сами мы ничего не сможем сделать.

– Как у тебя просто: доложить кому надо, – усмехнулся заводской парторг, садясь на стул. – У вас тут, как мне уже рассказали, предполагается использование дюраль-алюминия. А это стратегическое сырьё, надеюсь понимаешь? Каждый грамм на счету. Так что команду на изготовление опытной партии может дать только товарищ Сталин. А я к нему, наверное сами понимаете, не ходок. Я всего лишь заводской парторг.

Он строго посмотрел на притихших новоявленных конструкторов и открыл первую папку. Несколько минут он молча листал страницы, просматривал чертежи аккуратно выполненные, с точными размерами, с пояснениями. Затем открыл вторую папку, потом третью. Просмотрел всё остальное и очень внимательно, не торопясь, прочитал пояснительные записки, составленные Георгием. Записки были подробные и обстоятельные, с техническими расчетами и обоснованиями.

– С товарищем Канцем мы знакомы, – старший Маркин ещё раз прочитал фамилии авторов на папках и немного отодвинул их от себя, задумчиво глядя на притихших конструкторов. – Он на авиазаводе один из ведущих инженеров-конструкторов, опытный человек. А вы, надо полагать, Георгий Васильевич Хабаров?

Георгий кивнул и ответил, стараясь говорить уверенно:

– Да, это я.

– Я не настолько разбираюсь в некоторых технических вопросах, чтобы дать оценку вашему творению, – признался Иван Васильевич. – Поэтому поступим так. Завтра мне в полдень надо быть в ЦК партии с отчетом о командировке. Так что время у меня есть: почти целый день, вечер и часть ночи. Самолет только под утро. Я сейчас же попрошу наших товарищей, – он многозначительно посмотрел на сына, – и соседей, – старший Маркин бросил короткий взгляд на Канца, – дать сегодня же предварительное заключение о вашем предложении. Соберу лучших конструкторов, пусть посмотрят свежим взглядом. Приглашу медицину, у нас тут есть всесоюзные светила. Пусть оценят. Почему-то думаю, что вы предлагаете оптимальный вариант. Если они скажут, что это так и в целом дело стоящее, тогда и будем думать дальше.

Заводской парторг встал и еще раз оглядел сына с товарищами.

– На фрукты давайте налегайте. Они для вас сейчас как лекарство. Вы Родине и нам, вашим родным и близким очень нужны. Так что давайте, быстрее выздоравливайте и в любом случае скорее в строй. И ваше несчастье это не конец жизни. Помните всегда о товарище Островском, я имел счастье однажды посетить его.

* * *

После ухода старшего Маркина, когда за ним закрылась дверь палаты и стихли его уверенные шаги по коридору, потянулись часы томительного ожидания. Время словно замедлилось, каждая минута тянулась как час. Я почему-то был уверен, что судьба нашего детища будет решена очень быстро, и уже придумал отходной вариант на случай отказа. Нельзя было складывать все яйца в одну корзину, нужен был запасной план.

Ещё раз проанализировав всё, прокрутив в голове все возможные варианты развития событий, я после обеда поднял своих товарищей на очередной трудовой и человеческий подвиг.

– У меня к вам есть еще одно предложение, – начал я, садясь за стол и раскладывая перед собой чистые листы бумаги. – Если нам откажут с дюраль-алюминием, а это вполне возможно, учитывая дефицит, то можно будет попробовать полностью со сталью. Давайте быстро прикинем, что и как, какие потребуются изменения в конструкции, и попросим товарища комиссара передать наши расчёты старшему Маркину. У нас обязательно должен быть запасной вариант.

Канц хотел что-то сказать, открыл было рот, но, увидев, как решительно со своей кровати, опираясь на костыли, поднялся капитан, только буркнул себе под нос с сомнением:

– Полностью стальной протез будет, скорее всего, неподъёмным. Сталь тяжелее алюминия в три раза, это надо учитывать.

Но всё же он тоже поднялся, взял свои костыли и вышел прогуляться и подумать в коридор. Он так часто делал, когда бывали какие-нибудь затруднения. Но вернулся очень быстро и сразу же подключился к расчётам, понимая необходимость иметь альтернативу.

Мы работали остаток дня и весь вечер, забыв про обед, про ужин. Санитарки приносили нам чай, который мы пили, не отрываясь от чертежей. Пересчитывали, корректировали, искали оптимальные решения. Как это ни удивительно, но мы успели, и в итоге у нас полностью стальное изделие оказалось не таким тяжёлым, как казалось в начале. Мы нашли способы облегчить конструкцию, использовав более тонкие листы стали там, где нагрузки были меньше и применив трубчатые элементы вместо сплошных. Тем более что, по мнению Канца, высказанному после тщательных расчетов, мы перестраховываемся и закладываем излишние запасы прочности, которые можно смело уменьшить процентов на двадцать.

Следующую ночь я не спал, и это было настоящим испытанием. Культя ныла всё сильнее, и её всю рвало так, что мне хотелось выть и лезть на стену от боли. Боль была такой, какой я не испытывал уже несколько дней: острой, пульсирующей, невыносимой. Иногда от боли у меня начинался бред и начинались видения, что я попал в плен и меня пытают каленым железом. Даже инъекция морфия, которую мне сделала прибежавшая дежурная медсестра, не сняла полностью вернувшиеся фантомные боли. Я чувствовал свою отсутствующую стопу, чувствовал, как она горит, как её сжимают в тисках, скручивают.

Несколько раз я от боли, наверное, терял сознание и скорее всего кричал. У меня осталось от этих минут и часов боли смутное воспоминание, что я опять пережил как поднимался со своей ротой в атаку, как мы, 16 сентября сорок второго, сойдясь насмерть с немчурой, отбили Мамаев курган, всего лишь высоту с отметкой сто два метра на моей офицерской карте. После этого мы окончательно поняли, Сталинград немцам не по зубам.

Испугавшийся дежурный персонал отделения поднял на ноги, наверное, абсолютно всех, кого только можно. Прибежали медсестры, дежурный врач, даже санитарки столпились у двери палаты, заглядывая внутрь с испуганными лицами.

Пришедший персонально ко мне главный хирург госпиталя, разбуженный среди ночи и примчавшийся в одной гимнастерке, накинутой на белье, осмотрел меня внимательно, прощупал культю, посветил фонариком в глаза, послушал сердце и покачал головой с озабоченным видом.

– Врать тебе, лейтенант, не хочу, да и не имею права, ни профессионального, ни чисто человеческого, – сказал он, садясь на край моей койки и глядя мне прямо в глаза. – Скорее всего, теперь ты всю оставшуюся жизнь будешь страдать от этих болей, которые будут возвращаться к тебе после сильного нервного напряжения и переутомления. И скорее, всего вот как сегодня, будешь поднимать свою роту в атаку. Это называется фантомными болями и еще что-то, против чего медицина пока бессильна. Так что будь к этому готов каждую минуту своей жизни. Мы тебя ещё немного придержим в госпитале, ты, на мой взгляд, ещё слабоват, рано тебя выписывать. Так что лежи, отдыхай и готовься морально и физически к очередным подвигам уже в мирной жизни. Война для тебя закончилась, но жизнь продолжается.

Слова убелённого сединами военврача, сказанные спокойно и честно, оказались бальзамом на мою израненную душу. Странно, но именно эта честность, это признание реальности помогло мне больше, чем морфий. Боли стали стихать, напряжение спало, страшные ведения ушли и я заснул тяжелым, глубоким сном и проспал завтрак, врачебный обход, пропустил все свои процедуры и даже обеду предпочёл здоровый сон без сновидений.

Уже вечерело, когда я открыл глаза. За окном мартовское солнце клонилось к закату, окрашивая снег розовым светом. К своему удивлению, я увидел сидящего за столом комиссара и спящих мертвецким сном моих товарищей Канца и капитана. Они лежали, раскинув руки, дыша глубоко и ровно.

– Вот зашёл поделиться последними известиями, а тут все спят, – тихо произнес комиссар, заметив, что я проснулся. – Ну да ладно, тебе одному всё расскажу, а ты потом товарищам передашь.

Комиссар встал из-за стола, осторожно, чтобы не скрипеть стулом, сел на край моей кровати, наклонился ко мне и тихо начал говорить, явно стараясь, чтобы его услышал только я.

– Из достоверного источника знаю, а источник у меня очень надежный, прямо из обкома, что из Москвы было уже несколько звонков, в том числе и по линии органов, надеюсь понимаешь каких, – он сделал паузу, давая мне осознать важность сказанного. – Вопросы задавали про всех троих: про Канца, про капитана, и про тебя. Но больше всего о тебе. Очень подробно интересовались: кто ты, откуда, как оказался здесь, кто давал рекомендации в партию и характеристики, какие документы о довоенной жизни имеются. Так что будь внимателен и аккуратен. Очень аккуратен.

Комиссар встал и уже громко, нарочито громко сказал, словно играя для кого-то невидимого:

– Отдыхайте на здоровье, вам, товарищи, это очень полезно. Сон лечит все болезни, научно доказанный факт.

К моему собственному удивлению, слова комиссара я воспринял равнодушно, почти спокойно: звонили и звонили, подумаешь. А то, что органы интересуются, так на то они и органы, чтобы интересоваться всем и всеми. Имея знания Сергея Михайловича о перегибах и охоте за ведьмами в нынешнее время, о тридцать седьмом годе, о репрессиях, я всё равно считал, что ко мне прицепить какую-нибудь чушь сложно. Моя биография чиста, как слеза младенца. Тем более теперь, когда у меня на груди целый иконостас наград: две медали «За отвагу», ордена Красной Звезды и Красного Знамени.

Поэтому я с огромным удовольствием поужинал, уплетая госпитальную кашу с каким-то непонятным удовольствием, и, к своему не менее огромному удивлению, тут же почувствовал непреодолимую сонливость и провалился в здоровый сон, который действительно лечил тело и душу.

Глава 5

15 марта 1943 года. 3:00 по московскому времени. Москва. Кремль. Кабинет Председателя Государственного комитета обороны, Верховного главнокомандующего Вооружёнными Силами СССР, Маршала Советского Союза Сталина Иосифа Виссарионовича.

Только что кабинет товарища Сталина покинули военные, делавшие доклад о положении на фронте. Их тяжелые шаги затихли в коридоре, массивная дверь закрылась, и в кабинете снова воцарилась тишина. Основное внимание на совещании было уделено происходящему под Харьковом, где складывалась очень тяжелая ситуация.

Перешедшие 2 марта в контрнаступление немецкие войска под командованием генерал-фельдмаршала вермахта Фрица Эриха фон Манштейнадобились значительных успехов и второй раз за время войны захватили Харьков. Формально город ещё считался нашим, но уже был полностью окружён, и командующий Воронежским фронтом генерал-полковник Голиков уже получил разрешение отдать приказ об оставлении города и выходе 3-й танковой армии генерал-лейтенанта танковых войск Рыбалко из кольца окружения. Терять такую армию было нельзя.

Самое страшное в создавшейся на фронте ситуации было то, что резервов остановить немцев хотя бы на этих рубежах нет: все силы были брошены в Сталинград, на окружение и уничтожение армии Паулюса. И эти освоившееся и еще освобождающиеся войска или уже задействованы или должны получить отдых.

Поэтому и очередное падение Белгорода просто вопрос времени, может быть, нескольких дней. Конечно, взять реванш за Сталинград у немцев не получится, это понимали все присутствовавшие на совещании. Сил у них явно недостаточно для такого масштабного наступления, и дней через десять даже без подхода крупных резервов наши войска остановят врага. Наступающая весенняя распутица этому тоже поспособствует: дороги превратятся в непроходимую грязь, ситуация стабилизируется, и наступит стратегическая пауза в боевых действиях на огромном фронте от Баренцева моря до Чёрного.

Несмотря на тяжесть нынешней ситуации, на эти временные неудачи, советский Генеральный Штаб уже начал подготовку к следующей, летней кампании 1943 года. Планировались крупные наступательные операции, которые должны были переломить ход войны окончательно.

Очередное, третье за неполных два года войны, поражение под Харьковом не идёт ни в какое сравнение, например, с поражением в мае 1942 года. Тогда это была действительно катастрофа, настоящая трагедия: окружение и пленение сотен тысяч бойцов, результатом которой стал прорыв немцев к Сталинграду и на Кавказ, чуть не закончившийся потерей бакинской нефти.

Советская разведка уже доложила Верховному, что днем 14 марта 1943 года фельдмаршал Манштейн за это успех возглавляемых им войск награждён Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту.

Но это был всего лишь тактический успех противника, пусть и неприятный, который, по твёрдому убеждению товарища Сталина, основанному на анализе всей ситуации, уже не изменит закономерного хода боевых действий и не вернёт стратегическую инициативу вермахту. Перелом в войне произошел под Сталинградом, и это было очевидно всем.

Но всё равно случившееся очень неприятно, оставляло горький осадок, и перед самим собой он был честен. Доля вины за это поражение есть и его лично. Верховный, по большому счёту, несёт ответственность за действия каждого советского бойца и командира на фронте, за каждое принятое решение, за каждый отданный приказ. Также, как и в тылу, за всё, абсолютно за всё происходящее в любой точке огромной страны, он, Председатель Государственного комитета обороны, отвечает лично. И отвечает прежде всего перед самим собой, а этот спрос для него самый страшный, самый беспощадный.

Звание Маршала Советского Союза, от которого Сталин после долгих размышлений и внутренней борьбы всё-таки не отказался, сочтя существенными доводы, приведённые военными: нужен символ, нужен авторитет… И ему, как всем советским военным, пришлось перейти на новую форму одежды, китель с жестким стоячим воротником, золотые погоны с большими звездами.

Но каждый день, особенно вот в такие неприятные минуты, когда всё идет не так, как хотелось бы, он с теплотой в душе, с ностальгией вспоминал свой любимый полувоенный френч с мягким отложным воротником, не идущим ни в какое сравнение с этим жёстким стоячим, который натирал шею и постоянно напоминал о себе.

Сталин медленно подошёл к большому столу с разложенными картами последней оперативной обстановки: стрелками наступления, позиций дивизий, линии фронта. Постоял, глядя на них, снова и снова прокручивая в голове варианты решений, а потом распорядился коротко:

– Уберите карты. Хватит на сегодня.

От положения дел в тылу зависит всё, абсолютно всё, это железный закон войны. Никакой героизм войск не спасёт, если нет надёжного тыла, если заводы не производят оружие, если нет снарядов, танков, самолетов. И сейчас ему предстоит принять несколько решений по вопросам работы тыла, которые, возможно, не менее важны, чем фронтовые операции.

Ожидая, пока со стола уберут карты, пока адъютанты аккуратно свернут их и унесут, Сталин достал из портсигара свою любимую папиросу «Герцеговина Флор» и закурил, затягиваясь глубоко. Вопреки расхожему мнению, распространенному пропагандой, что товарищ Сталин всегда курит трубку, он чаще курил именно эти папиросы, хотя трубка также была частью его образа, особенно на официальных фотографиях и в пропаганде, на плакатах и в кинохронике. В повседневной жизни Сталин предпочитал папиросы «Герцеговина Флор» с их крепким, терпким вкусом, а трубка стала частью его культового образа «мудрого вождя» в официальной пропаганде, символом спокойствия и уверенности.

Самый близкий круг его соратников: Молотов, Берия, Маленков, Каганович, знали об этом, но эту «государственную» тайну, конечно, не разглашали. Зачем разрушать созданный образ?

Первый вопрос, по которому Сталину предстояло сейчас принять решение, возник совершенно неожиданно прошедшим днём, когда казалось, что день уже закончен и ничего нового не будет.

В Москву к товарищу Маленкову Георгию Максимилиановичу, курировавшему как секретарь ЦК важнейшие направления: авиационную промышленность, танкостроение, здравоохранение, был вызван парторг ЦК ГАЗа товарищ Маркин. Ему было поручено проверить состояние воспитательной работы на смежниках ГАЗа, выяснить причины падения дисциплины, а самое главное, разобраться с ситуацией на Ташкентском авиазаводе.

На этом важнейшем предприятии, эвакуированном из европейской части страны, за последние месяцы необъяснимо резко увеличилось количество нарушений трудовой дисциплины: прогулы, опоздания, брак в работе. А так как с плеча рубить явно было ни к чему, авиазавод в узбекской столице выпускал дефицитнейшие боевые самолёты Ил-4, дальние бомбардировщики, и на нём была острейшая нехватка кадров, квалифицированных рабочих и инженеров, то решили сначала попытаться разобраться в причинах, а не хвататься за репрессии.

Вот и решили привлечь к этому делу парторга ЦК автозавода, опытного партийного работника, который всё равно должен был контролировать партийную работу у своих смежников, поставляющих комплектующие для ГАЗа.

Закончив доклад по существу, подробно рассказав о выявленных проблемах, о причинах падения дисциплины: плохое снабжение, проблемы с жильем, конфликты между эвакуированными и местными, товарищ Маркин неожиданно обратился к товарищу Маленкову с непрофильным для себя вопросом, который, казалось бы, не имел отношения к его командировке.

Маленков в ЦК, помимо всего прочего, курировал вопросы здравоохранения, госпитали, медицинское снабжение армии, и именно поэтому Маркин обратился именно к нему, а не к кому-то другому.

В одном из горьковских госпиталей на излечении находился его сын, капитан Красной Армии, потерявший стопу и нижнюю часть голени в боях подо Ржевом. Он и двое других таких же раненых, инженер авиазавода и молодой лейтенант, сконструировали уникальнейший протез стопы, который, по мнению специалистов, может позволить людям, потерявшим ногу, вернуться практически к полноценной жизни, а не прозябать инвалидами.

Маркин, которому разрешили на сутки задержаться в Горьком по семейным обстоятельствам, успел получить отзывы инженеров и конструкторов своего завода, соседнего авиационного и горьковских врачей. Он собрал лучших специалистов, показал им чертежи, дал изучить.

Все отзывы были до неожиданности восторженными, граничащими с восхищением. Некоторые употребили такие эпитеты как, «гениально», «революционно», «прорыв», что даже оторопь брала при чтении. Поэтому Маркин и решил обратиться к секретарю ЦК для решения вопроса о создании опытного производства, понимая, что это может помочь тысячам искалеченных войной людей.

Главная загвоздка была в предложении использовать дюраль-алюминий, дефицитнейший металл, как воздух необходимый авиационной промышленности для производства самолетов. Каждый килограмм был на счету. Конструкторы протеза были люди опытные и хорошо понимали нынешние реалии, дефицит всего и вся, поэтому рассчитали и запасной вариант: использование только стальных деталей, хотя протез получался тяжелее.

Маленков, после гражданской войны учившийся в знаменитой Бауманке, в Московском высшем техническом училище, получивший там солидное инженерное образование, сразу же сумел оценить предложение трёх товарищей по несчастью. Его совершенно не удивило, что главным конструктором, автором основных идей был девятнадцатилетний лейтенант, успевший перед войной окончить всего семь классов.

Он отлично знал о самородке Михаиле Калашникове, имевшем тоже семь классов образования, но уже создавшем образец принципиально нового стрелкового оружия автоматического карабина, тоже получившем тяжелое ранение ещё в сорок первом году и сейчас являющемся сотрудником Центрального научно-исследовательского полигона Главного артиллерийского управления Красной Армии. Если появился один такой самородок, вышедший из народа, то почему бы не появиться второму, третьему?

Власти у Маленкова было достаточно, как секретаря ЦК, члена узкого круга. Он мог принимать очень серьезные решения. И, вспомнив нескольких нужнейших стране специалистов: конструкторов, ученых, военачальников, потерявших по разным причинам одну или даже две ноги и ставших инвалидами, решил: а вдруг это действительно гениальнейшее изобретение, способное вернуть к полноценной жизни десятки, а может быть, уже и сотни тысяч инвалидов? Ведь война длится уже почти два года, и число искалеченных растет с каждым днем. И решил дать этому делу ход, не закапывать в бюрократической трясине.

Его грозной репутации, его авторитета в партийном аппарате оказалось достаточно, чтобы шестерёнки бюрократической советской административной машины провернулись с такой скоростью, что уже к полуночи он был готов идти со своими предложениями к товарищу Сталину. А Сталин, которому Маленков изложил суть вопроса кратко и четко, сумел разобраться в данном вопросе ещё быстрее: он схватывал суть на лету, это было одним из его талантов.

И сейчас этот достаточно приятный вопрос, светлое пятно среди тяжелых военных проблем, оказался первым, по которому Председателю ГКО предстояло принять решение в эту ночь.

Вызванные по этому вопросу Маленков, три наркома: авиационный Шахурин и автомобильный Куршев, и НКВД Берия молча стояли навытяжку, выстроившись в ряд, и ждали вердикта товарища Сталина, ждали, что он скажет.

Маленков и Берия знали, по какому поводу они сейчас находятся в самом главном кабинете Советского Союза, в кабинете, где принимались судьбоносные решения. А вот два промышленных наркома были в полном неведении и, не подавая вида, сохраняя невозмутимые лица, оба гадали, по какому поводу они в таком составе оказались пред очами товарища Сталина. Их вызвали внезапно, посреди ночи, без объяснений.

А что повод серьёзный, в этом они не сомневались. На этот «ковёр» просто так не вызывали, каждый вызов что-то означал, тем более так внезапно, в два часа ночи, когда нормальные люди спят.

Когда верный секретарь Поскрёбышев, неизменный страж приемной Сталина, принёс заготовленные папки с документами, необходимые для исчерпывающего рассмотрения вопроса: чертежи, расчеты, отзывы специалистов, Сталин потушил папиросу в хрустальной пепельнице и предложил наркомам, показав рукой на папки:

– Садитесь, товарищи, и ознакомьтесь. Не торопитесь, изучите внимательно.

Поскрёбышев, не успевший выйти из кабинета Хозяина, задержавшийся у двери, очередной раз был в недоумении: зачем он вызвал к себе этих четырёх реально очень занятых людей, у которых работы по горло? Ведь он же всё уже решил, это было видно по его лицу, по интонации. Зачем тогда это совещание?

У верного секретаря, прослужившего Сталину почти двадцать лет, было, конечно, своё объяснение таким вот необъяснимым на первый взгляд вызовам своего Хозяина. Сталин, по его мнению, в этом находил отдушину для своей истерзанной души, когда хотелось просто волком выть от боли, от напряжения, от груза ответственности. Когда нужно было отвлечься от тяжелых мыслей, переключиться на что-то другое. И сегодня дело было не только в тяжёлом положении наших войск под Харьковом, не только в военных неудачах. В конце концов, это война, где смерть одного человека трагедия, а смерть тысяч – всего лишь статистика, как он сам как-то сказал.

Но вчера вечером Поскрёбышев видел не железного и мудрого «отца народов», не того Сталина, которого знала вся страна. По стечению обстоятельств, почти одновременно пришли известия обо всех троих сыновьях Верховного: двух родных о Якове и Василии, и приёмном, Артёме Фёдоровиче Сергееве, сыне трагически погибшего в двадцать первом году революционного друга Сталина, знаменитого товарища Артёма.

Василий и Артём были ранены в боях, причём Сергеев уже не в первый раз. Он уже много раз мог быть комиссован по ранениям, но отказался это делать даже тогда, когда знаменитый хирург Бакулев чуть ли не в буквальном смысле пришил ему оторванную и раздробленную кисть после тяжелейшего ранения. Он успел уже побывать в немецком плену в начале войны, бежал из-под расстрела буквально в последний момент, партизанил в лесах, а потом, перейдя линию фронта, опять ушёл на фронт.