Текст книги "Парторг (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Его попытка пошутить прозвучала натянуто, и я понял, что за этой иронией скрывается тревога.

– Не знаю, – пожал я плечами, стараясь скрыть собственное беспокойство. – Надеюсь, не на расстрел. Хотя в наше время всякое бывает.

Капитан не улыбнулся, а тяжело вздохнул, откинулся на подушку и произнес с какой-то обреченной уверенностью:

– Ему сейчас предложат срочно выписаться из госпиталя, вернуться на завод и начать выполнять особо важное задание, наладить опытное производство нашего протеза. Я в этом почти уверен.

Я посмотрел на него с удивлением:

– Откуда такая уверенность?

– Потому что мне отец только что то же самое сказал, – ответил он мрачно.

У меня мелькнула шальная мысль, которую я посчитал совершенно безумной, но тем не менее решился высказать:

– Твой отец только что предложил тебе, наверное, то же самое, только на ГАЗе?

Капитан медленно повернул голову и внимательно, изучающе посмотрел на меня. В его глазах читалось что-то между удивлением и горькой усмешкой.

– Мне самому не верится, но именно так, – он помолчал, словно все еще пытаясь осознать услышанное, переварить эту информацию. – Мне Государственным комитетом обороны поручено на ГАЗе срочно, в течение двух недель, развернуть опытное производство нашего протеза.

Младший Маркин выделил слово «нашего», подчеркивая абсурдность ситуации, на его взгляд конечно.

– Я должен изготовить опытную партию без использования алюминия. Канцу, я думаю, будет предложено сделать то же самое на авиазаводе, но с использованием алюминия.

В эту я окончательно поверил, что капитан не шутит, разыгрывая меня, и посмотрев на его лицо, понял, что ему явно не до шуток. Оно было серьезным, даже мрачным, почти осунувшимся. Какие тут, право, шутки, когда тебе как снег на голову сваливается такое, срочное поручение Государственного комитета обороны. Это же высшая инстанция в стране, это сам Сталин фактически.

– Мало того, что я еще толком не могу ходить даже на костылях, – продолжил говорить младший Маркин, и в его голосе послышались нотки отчаяния, почти паники, – я совершенно не представляю, как за это дело браться. Понимаешь? Я не знаю, с чего начать. Я за полтора года разучился абсолютно всему мирному и могу только убивать. Вот это я умею хорошо: убивать немцев. А как организовать производство? Как работать с рабочими? Как наладить технологический процесс?

Он замолчал, опустив голову, и я увидел, как напряглись его плечи, как сжались кулаки на одеяле, побелели костяшки пальцев. В нем боролись страх и гордость, желание доказать себе, что он еще на что-то способен, и ужас перед неизвестностью.

– Вася, – первый раз назвал я его просто по имени, стараясь вложить в свои слова уверенность и поддержку, говоря негромко, но твердо, – не говори глупости. У тебя отлично получалось вполне мирное дело: конструирование протеза. Ты же сам видел, как хорошо работают твои идеи. Как мы с Канцем хвалили твои решения. Ты инженер от бога, просто забыл об этом на время.

– Мирное, говоришь? – горько усмехнулся Василий, поднимая на меня потухший, почти погасший взгляд. – Да только предназначены они будут в первую очередь таким, как мы с тобой, потерявшим ноги на этой проклятой войне. Каждый такой протез это еще одна искалеченная судьба, еще один изувеченный человек. Это память о войне, о крови, о смерти.

Я хотел что-то возразить, сказать, что он не прав, что, наоборот, протез это возвращение к жизни, но не успел. Наш философский разговор был прерван вернувшимся Канцем. Он улыбался широко, почти сияя, и казалось, даже светился изнутри каким-то внутренним светом, словно внутри него зажглась лампочка. Его шаги были быстрыми, почти летящими, несмотря на протез.

– Мои дорогие, – начал он, входя в палату с видимым воодушевлением, размахивая руками, – вы даже не представляете, что мне сейчас предложили! Это просто невероятно! Это то, о чем я мечтал всю свою жизнь!

Но капитан его прервал, подняв руку в останавливающем жесте:

– Представляем. Мне то же самое предложили сделать на ГАЗе.

Канц остановился посреди палаты, словно наткнувшись на невидимую стену. Улыбка медленно сошла с его лица, сменившись выражением глубокой серьезности. Он медленно подошел к своей койке, осторожно сел, поправил очки на носу и, глядя на нас обоих пристально, серьезно, произнес торжественно и твердо, как клятву:

– Я сделаю первые протезы через десять дней. Максимум. И вы их получите в первую очередь. А лично я, во вторую.

Он помолчал, собираясь с мыслями, подбирая слова:

– И можете поверить старому еврею, я это сделаю, потому что это будет делом всей моей жизни. Я сделаю так, чтобы каждый из вас мог не просто ходить, а жить полноценной жизнью. Работать, любить, растить ваших будущих детей. Я сделаю так, чтобы протез стал частью вас, а не обузой.

В его словах звучала такая убежденность, такая непоколебимая вера, что я невольно поверил ему. Это был не просто энтузиазм, это было что-то большее: призвание, миссия. Капитан тоже, кажется, почувствовал это, потому что его лицо немного разгладилось, в глазах появился проблеск надежды.

– Соломон Абрамович, – тихо сказал капитан, – а если не получится? Если время слишком сжатое?

– Получится, – отрезал Канц. – Должно получиться. Потому что иначе нельзя.

Через час в палате появились две свободные койки, на которых оперативно поменяли не только белье, но и постельные принадлежности. Санитарки суетились, меняя простыни, взбивая подушки, вытирая тумбочки. У меня от чувства нереальности происходящего было ощущение, что схожу с ума, что все это мне снится, что сейчас проснусь и все вернется на круги своя.

Но происходящее было совершенно реальным: двум горьковским заводам поручено в течение двух недель начать изготовление двух опытных партий по пятьдесят протезов каждая. Сто протезов за две недели, это казалось невозможным, фантастическим, но приказ был отдан, и его нужно было выполнять.

К моему удивлению, новые соседи по палате у меня не появились. Койки так и стояли пустыми, аккуратно застеленными, ожидающими. После обеда, когда мартовское солнце уже клонилось к закату, ко мне пришел комиссар и рассказал много интересного.

Он подтвердил слова моих ушедших товарищей и сообщил, что ему уже сегодня приказано сдать дела, а завтра утром будет прохождение медицинской комиссии, которая под чистую спишет его. Формальность, конечно, но необходимая.

– Георгий Васильевич, – обратился он ко мне, садясь на стул рядом с моей койкой и устало откидываясь на спинку, – первого апреля меня ждут в Сталинграде, где я стану вторым секретарем горкома партии.

Он помолчал, внимательно глядя на меня, изучая мою реакцию.

– Обращаться ко мне впредь предлагаю по имени-отчеству: Виктор Семенович. Хватит уже этого «товарищ комиссар».

Я кивнул, не совсем понимая, к чему он ведет, зачем рассказывает мне все это.

– Если вы по-прежнему изъявляете такое желание, – продолжил он, и в его голосе послышалась надежда, – можете поехать вместе со мной. Вам будет предложено место инструктора строительного отдела горкома партии. Об этом тоже было сказано в сообщении из Москвы. Ваша фамилия была указана конкретно.

Рассказав об этом, комиссар сделал паузу и внимательно посмотрел на меня, явно ожидая моего ответа, напряженно вглядываясь в мое лицо.

Я помолчал, обдумывая услышанное. Сталинград. Город-герой, город-символ. Город, где я потерял ногу, где видел ад на земле. Вернуться туда? Но уже не солдатом, а партийным работником, строителем. Строить то, что разрушила война.

– Конечно, товарищ комиссар, я согласен, – наконец произнес я.

Перейти сразу же на имя-отчество было не просто, и я пока буду обращаться привычным образом.

Комиссар удовлетворенно улыбнулся и протянул мне руку для рукопожатия.

– Очень рад, что вы, товарищ Хабаров, приняли мое приглашение, – его рукопожатие было крепким и теплым, почти отеческим. – Отдыхай, Георгий Васильевич. До вечера. Я, наверное, буду уже вольной птицей и зайду к тебе, поговорим подробнее. Надо многое обсудить.

Глава 8

Вечер наступил очень быстро и незаметно. После ухода комиссара я до ужина крутился как белка в колесе, помогая своим товарищам уйти из госпиталя и попутно узнавая кучу всяких новостей от санитарок, медсестер, других пациентов. Весь госпиталь гудел как растревоженный улей.

Главной новостью после услышанного от комиссара были известия о переменах в отделении и то, что ожидает меня лично.

Наше отделение срочно и радикально перепрофилируют. Теперь это будет отделение восстановительного лечения. Палаты в течение недели должны быть по максимуму разгружены, их в ударном темпе приведут в порядок, сделают косметический ремонт, и дней через десять начнут заполнять немного другим контингентом, не тяжелоранеными, требующими срочных операций, а теми, кто нуждается в длительной реабилитации после уже проведенного оперативного лечения.

Меня лично пока никто торопить не будет, но за неделю мне желательно освоить хождение на костылях и, если повезет, то и на протезе. Речь о том, что уже, возможно, завтра послезавтра начнут пытаться делать Канц и Маркин, понятное дело, пока не идет. В данную минуту это обычные советские, которые делают в протезных мастерских, но на них очередь месяцами, и через две недели, когда надо будет собираться ехать в Сталинград, я буду в лучшем случае ходить на костылях.

Завтра я, как и комиссар, пойду на врачебную комиссию, но свои личные перспективы уже знаю отлично. Мне их уже подробно объяснили.

Первое, это инвалидность второй группы и пенсия четыреста двенадцать рублей, и к ней достаточно существенная надбавка: шестьдесят рублей за ордена и медали. Это неплохие деньги по нынешним временам. С учетом всего остального на четыреста семьдесят два рубля вполне можно жить. В совокупности с моим офицерством еще и дополнительная порция хлеба, выдаваемого по карточкам, это где-то грамм двести, доступ к спецмагазинам для комсостава после оформления прописки, различные льготы: на проезд, оплату коммунальных услуг и жилья, приоритет в очередях.

Серьезные льготы по медицинской части: последующее лечение в госпиталях и поликлиниках для комсостава, бесплатные лекарства и протезирование, санатории вне очереди. Это важно, здоровье подорвано, и оно потребует постоянного внимания.

Прописка мне практически гарантирована: это или место в каком-нибудь общежитии, или даже отдельная комната, может быть даже в коммуналке. Но точно не вместе с обычными инвалидами, для меня как для офицера и героя войны будут особые условия. Если лично мне нужно будет топливо зимой, то тоже приоритет на его выделение.

Без работы я тоже не останусь, если будет желание, ведь у меня железно будет прописка, а это сейчас одно из главных. Без прописки ты никто, а с пропиской – человек.

Мой партийный билет дает мне дополнительные преимущества в оформлении прописки, получении жилья, поисках работы, которой на самом деле достаточно много и самой разнообразной и получении образования за счет партии. А еще достаточно высокий социальный статус: офицер, инвалид, герой войны и орденоносец. Это гарантия уважения в обществе, приглашение к участию в различных официозах с гарантированным местом в президиуме.

То есть можно устроиться на любое место в собес, а это мне очень несложно, оформить всё что можно и просто жить довольно-таки безбедно. Спокойная, размеренная жизнь советского чиновника с приличными служебными перспективами.

И это при том, что я вдобавок ко всему очень завидный и перспективный жених. Это мне известно абсолютно точно, половина женского персонала, находящегося в незамужнем статусе и более-менее подходящая мне по возрасту, готова хоть сейчас бежать в ЗАГС впереди паровоза. Я вижу эти взгляды, слышу эти вздохи, чувствую это внимание.

Но как раз вот этот вариант своего устройства в жизни я совершенно не рассматриваю. Несмотря на свое сиротство и детдомовский опыт жизни, а может быть, и наоборот, благодаря им, так как у меня обостренное восприятие этих вопросов, передо мной были примеры отношений мужчины и женщины, достойные подражания. Я видел настоящую любовь, видел, как люди живут друг для друга.

Поэтому я хочу любить свою будущую жену, быть, в свою очередь, любимым, чтобы всегда быть одним целым, в радости и в горе. А пока ничего подобного у меня в жизни еще не было.

В любом случае мое будущее не очень-то и печальное, есть неплохие перспективы и возможности. Многие бы позавидовали такому положению.

Всё это мне подробно, в деталях и с примерами, объяснил специально пришедший про мою душу инспектор по инвалидам войны райсобеса, который закреплен за нашим госпиталем. Он был старше меня лет на десять, еще довоенный кадровый офицер, но под Москвой, как и я, потерял ногу, подорвался на мине, и в конечном итоге устроился работать в райсобес. Говорил он обстоятельно, медленно, явно любил свою работу и знал все тонкости бюрократической машины.

Сразу после ужина, когда в палате уже зажгли свет и за окнами опустилась мартовская темнота, ко мне пришел комиссар, радостный и веселый, с большим пакетом закуски и бутылкой коньяка.

– Пришел, как и обещал, – объявил он, входя в палату с широкой улыбкой, почти сияя. – Я теперь гражданский человек. Свободен, как птица. Так что давай, Георгий, перестраивайся на гражданский лад.

Виктор Семенович сходил в столовую, принес тарелки, стаканы и столовые приборы. Отделение у нас было офицерское, поэтому были вилки и столовые ножи, остатки былой довоенной роскоши одного из корпусов областной больницы.

Довоенных сотрудников в госпитале почти не осталось, вернее, их почти не видно в общей массе военных врачей и медсестер. Но сегодня, когда ближе к обеду уже официально было объявлено о предстоящей реорганизации отделения, вдруг оказалось, что почти половина персонала еще из той довоенной жизни и они словно появились как из-под земли, которые плакали от радости, смеялись, а некоторые начали обниматься от счастья, когда сестра-хозяйка распорядилась, и санитарки начали выкладывать на столы вилки и столовые ножи.

Я сначала не понял, почему они так радуются при виде каких-то вилок, но потом меня осенило, и мне стал понятен глубинный смысл происходящего.

Старый довоенный персонал радуется не виду вилок и столовых ножей, а тому, почему они опять появились на столах. Ведь это произошло по одной простой причине: снизилась потребность в хирургических койках, или, возможно, их теперь столько, что появилась возможность заниматься грамотным восстановлением раненых защитников Советской Родины. Значит, фронт отодвинулся. Значит, побеждаем. Значит, самое страшное позади.

Виктор Семенович аккуратно порезал хлеб, потом соленое запашистое сало, толстые ломти которого положил на хлеб, а сверху кольца свежего репчатого лука. Простая, незатейливая закуска, но какая вкусная после госпитальной пищи.

Разлив в стаканы грамм по сто коньяка, сразу же запахло яблоками и дубом, он встал и произнес тост, который больше полутора лет чаще всего звучит на просторах нашей Родины:

– За Победу! За нашу Победу, которая обязательно будет!

Мы выпили молча, и я почувствовал, как теплая жидкость растекается по груди, согревает изнутри, разливается по венам.

Напряжение, в котором наверняка несколько месяцев находился теперь уже бывший комиссар госпиталя, похоже спало, и он, убеленный сединами пятидесятилетний человек, начал рассказывать мне кое-что о своей непростой жизни.

– Врачом я, Георгий, успел стать еще до революции, – начал он задумчиво, глядя куда-то в сторону окна, в темноту за стеклом. – Учился в Москве, в университете. И даже в полевом лазарете послужить царю-батюшке успел, в Первую мировую. Видел много крови тогда, очень много.

Он помолчал, отрезая себе кусок хлеба с салом, жуя медленно, вспоминая.

– В дни Октябрьского вооруженного восстания в Москве стал большевиком и почти сразу же пошел добровольцем в молодую Красную Армию. Тогда казалось, что мы строим новый мир, справедливый мир.

Он помолчал, вероятно вспоминая былое.

– В восемнадцатом году, во время обороны Царицына, переквалифицировался и стал командиром Красной Армии. Потом была Первая Конная, в рядах которой и закончил свою первую военную карьеру. Буденный, Ворошилов, Сталин. Всех знал лично, со всеми работал.

– А почему не вернулись к врачебной практике? – спросил я, искренне заинтересовавшийся этой историей.

– Не сложилось, – пожал он плечами, и в его голосе послышалась горечь. – Стал партийным работником. Думал, так лучше послужу делу революции. Думал, что на партийной работе принесу больше пользы. Как же я ошибался…

Виктор Семенович замолчал, и я увидел, как на его лице появилась тень какого-то давнего горя, глубокой старой раны.

– Летом тридцать восьмого был арестован как враг народа, – продолжил он тише, почти шепотом, будто боясь, что кто-то услышит. – Но через полгода был сначала просто освобожден, а потом реабилитирован и восстановлен в партии.

Он налил себе еще немного коньяка и выпил залпом, не морщась.

– Но прежнего доверия не было, как и восстановления на партийной работе. Меня как прокаженного все сторонились. Стал работать парторгом в МТС в одном из районов Горьковской области. Глушь, медвежий угол. Когда началась война, хотел было уйти на фронт добровольцем, но не тут-то было, – он горько усмехнулся. – В армию меня призвали, но направили комиссарить в одном из горьковских госпиталей, затем повысили и перевели в этот. Опять не доверили командовать людьми в бою.

– И вот теперь неожиданный поворот судьбы, – продолжил Виктор Семенович, и в его голосе послышалась какая-то странная смесь радости и тревоги, надежды и страха. – Из ЦК пришло распоряжение уволить меня по состоянию здоровья и направить в Сталинград, где я должен стать вторым секретарем горкома ВКП(б). Понимаешь? Вторым секретарем! Это же огромная ответственность!

Слушая эту непонятную мне почти исповедь моего будущего начальника, я не мог понять, зачем он мне это всё решил рассказать. Почему именно мне? Почему сейчас?

Дойдя до этого места, Виктор Семенович сделал паузу и налил еще немного коньяка, но уже меньше, грамм пятьдесят. На фронте, особенно в Сталинграде, употреблять спиртное приходилось достаточно часто. Перед атакой бывало употребляли наркомовские сто грамм, после боя тоже, часто чтобы снять напряжение, забыться. Особого удовольствия я от этого не испытывал, даже не могу точно сказать, как оно на меня действует, и чаще всего я это делал просто за компанию.

Вот и сейчас коньяк я пил просто за компанию с человеком, который через несколько дней будет моим начальником в моей новой жизни в Сталинграде.

Конечно, никто не может силой заставить меня ехать туда на работу. Это мой выбор и моя добрая воля. У меня сегодня было достаточно времени, чтобы проанализировать всё, что услышал от инспектора райсобеса, и принять окончательное решение о своем будущем. Я мог бы остаться здесь, в Горьком, устроиться на тихую работу, получить комнату, жить спокойно и размеренно.

И поэтому я сидел, пил коньяк и слушал товарища Андреева, уже бывшего комиссара госпиталя и будущего секретаря сталинградского горкома ВКП(б), моего начальника.

Мне, вернее Сергею Михайловичу, всегда говорили, что я умею так слушать людей, что хочется душу на изнанку вывернуть передо мною. Может быть, это от детдомовской жизни, когда нужно было уметь слушать и понимать людей, чтобы выжить.

И вот после второй дозы коньяка я вдруг почувствовал и интуитивно понял, что моему собеседнику просто необходимо рассказать мне то, о чем он говорил. Ему нужно выговориться, излить душу, снять этот груз.

Виктор Семенович внимательно посмотрел на меня, усмехнулся и налил еще коньяка, но только себе:

– Тебе, Георгий, больше не предлагаю, вредно еще. Ты молодой, организм восстанавливается, а алкоголь ему сейчас ни к чему. Ты лучше налегай на хлеб с салом, а то тощий еще, кожа да кости.

Кроме хлеба, сала и лука у нас ничего больше не было, но этого было достаточно. Простая крестьянская еда, но какая вкусная.

– Меня арестовали на вокзале, когда я приехал на какое-то совещание, – продолжил Виктор Семенович, и его голос стал тише, почти интимным. – Хорошо помню, – он горько ухмыльнулся, – повод для вызова был совершенно дурацкий, обсудить какие-то поставки зерна или что-то в этом роде. Но я ничего плохого не подумал. Приехал спокойно, вышел из вагона, и тут ко мне подошли двое в штатском. «Пройдемте с нами». А работал я тогда вторым секретарем сталинградского горкома партии. Хорошая должность была, перспективная.

Виктор Семенович горестно вздохнул и посмотрел с какой-то тоской в окно, за которым уже готовилась в свои права вступить ночь. За стеклом виднелись силуэты заснеженных деревьев.

– Никогда не думал, что мне дадут возможность вернуться туда, – произнес он тихо, почти про себя, словно не веря в реальность происходящего. – Правда, даже страшно думать, во что немцы превратили этот прекрасный город. Я там до войны жил, знаешь? Красивый город был, зеленый, с широкими улицами. Теперь, наверное, одни руины.

Он встал, подошел к двери в палату и выглянул в коридор, словно проверяя, нет ли кого поблизости, не подслушивает ли кто-нибудь.

– Я тебе все это рассказал только по одной причине, – произнес он, вернувшись и снова садясь на стул, наклоняясь ближе ко мне. – Решение о моем таком назначении мог принять только один человек, и я не знаю радоваться этому или горевать. Понимаешь? Только один человек в стране может так решить.

Он помолчал, глядя мне прямо в глаза, и я увидел в его взгляде страх.

– Ты всегда должен будешь помнить об этом, – продолжил он серьезно и весомо, почти внушая. – Личные отношения с сильными мира сего иногда могут быть смертельно опасными. Сегодня ты ему нужен, завтра можешь оказаться врагом народа. Так устроена система. Так устроена власть.

Я отлично понял. Решение о новом назначении Виктора Семеновича принял Сталин, и каким-то образом там прозвучала и моя фамилия, и он это отлично понял. Ему было просто страшно от того, что о нем вспомнили в таком высоком кабинете. Потому что внимание Сталина это как прожектор: светит ярко, но может и сжечь.

В моей голове от Сергея Михайловича был вагон и огромная прицепная тележка всяческих знаний о репрессиях и прочих безобразиях моего нынешнего времени. Тридцать седьмой год, расстрелы, лагеря, исчезнувшие люди. Но у меня, девятнадцатилетнего Георгия Васильевича Хабарова, участника, героя и инвалида еще идущей страшной войны, не было никакого страха перед всем этим. Пока моя биография здесь кристально чистая и прозрачная, и я постараюсь её таковой сохранить. Я знаю правила игры, знаю, как себя вести. Я выживу.

Виктор Семенович допил свой коньяк, закусил хлебом и тяжело вздохнул:

– Ладно, хватит о грустном. Будем надеяться на лучшее. Поедем в Сталинград, будем восстанавливать город, строить новую жизнь. Может быть, нам действительно повезло. Может быть, это шанс начать все сначала.

Он встал, собрал посуду, и перед уходом положил руку мне на плечо:

– Отдыхай, Георгий. Завтра комиссия, нужно выспаться. А там посмотрим, что нас ждет.

Когда он ушел, я долго лежал, глядя в темный потолок. Сталинград. Протезы. Новая жизнь. Все смешалось в голове, и я не мог понять, радоваться мне или плакать. Но усталость взяла свое, и я провалился в сон, полный странных, тревожных снов о войне, о городе в руинах, о людях, которые учатся ходить заново.