Текст книги "Парторг (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 9

Ни на какую военно-врачебную комиссию меня не вызывали. Перед обедом пришла старшая медсестра и принесла мне документы, чтобы я проверил, нет ли в них ошибок. Я этому не удивился: какой я, собственно говоря, ферзь, чтобы мой вопрос решать в индивидуальном порядке? Обычный пехотный Ваня, каких сейчас в госпиталях тысячи, а может быть и десятки тысяч по всей стране.

Индивидуально решают вопросы с летчиками, их берегут, каждый на вес золота, на обучение настоящего воздушного аса уходят годы и немалые средства. С моряками, например подводниками, тоже возятся: флоту специалисты позарез нужны. Или с офицерами инженерных войск и артиллерии, без них наступление организовать невозможно, на самом деле каждый командир батареи или саперной роты на счету. Но не с пехотой. Нас много, очень много. Слишком много, если честно.

Поэтому я молча взял у неё документы и, тщательно проверив каждую строчку, каждую букву, ошибки в таких бумагах могут обернуться затем месяцами мытарств по инстанциям, отнес их в её кабинет. Старшая медсестра кивнула мне с усталой благодарностью и сказала:

– Спасибо, лейтенант. Всё в порядке?

– Всё точно, товарищ старшая медсестра.

– Ну и хорошо. Двадцать седьмого планируем тебя выписать. Справки выдадим, документы все получишь.

Я вышел из кабинета с чувством облегчения, смешанным с тревогой. Двадцать седьмого марта. Значит, осталось совсем немного времени.

В палате у меня новые соседи так и не появились, и это было очень хорошо. Никто не мешал мне, когда я начал форсированно осваивать костыли, а через три дня и протез, который мне неожиданно принесли.

Не знаю, что сработало: мои льготы как инвалида войны второй группы или протекция Виктора Семёновича, которому перед отъездом в Сталинград предоставили несколько дней отпуска для решения семейных проблем, у него там, кажется, мать болела, да и жена требовала внимания после долгой разлуки. Мне почему-то показалось, что на личном фронте у него все не очень хорошо. Но это было не важно, кто позаботился. Протез мне принесли, настоящий протез, не просто костыли, и даже выделили санитарку для помощи в его освоении.

То, что это очень мудро и правильно, я оценил сразу же, буквально в первые минуты. Как вообще можно ходить на этом пыточном станке?

Это была первая моя мысль, когда я с помощью тети Вали, так все раненые звали санитарку, мою помощницу, с большим трудом надел его. Культя сразу же заныла, кожа натягивалась, металл холодил даже через ткань чехла.

Ни о какой индивидуальной подгонке протеза речи не было. Работу даже топорной не назовешь, это было нечто худшее. Грубая гильза, кривые ремни, плохо обработанные края металла. У меня от возмущения, как в басне Крылова, в зобу дыханье сперло.

Но тетя Валя, женщина лет пятидесяти с добрым морщинистым лицом и удивительно ловкими, несмотря на возраст, руками, успокоила меня. Она присела рядом на стул, посмотрела мне в глаза и сказала негромко, почти доверительно:

– Не кипятись, Егорушка. Мы с тобой быстро его подгоним по твоей культе, и он будет как влитой сидеть на ноге. Я уже не один десяток таких протезов подгоняла, знаю что делать.

Она помолчала, потом вздохнула и добавила, чтобы немного приободрить меня:

– Мастеров, Егорушка, нету. За два года войны все перевелись, даже старики. Хороших мастеров, которые душу вкладывали в работу, я имею в виду, либо на войну забрали, либо на оборонные заводы перебросили, там они нужнее, снаряды точить, автоматы собирать. А протезы делают какие-то странные личности, я даже в толк не возьму, где таких набрали. Пьяница на пьянице сидит и пьяницей погоняет. Или инвалиды старые, у которых руки уже трясутся. Тебе еще ничего достался, честное слово. Видела я протезы, от которых за версту воняло самогоном, потому что мастер работал пьяный и, извини за выражение, на изделие блеванул. Такое протезом и назвать стыдно.

Самое удивительное, что она оказалась права, и уже вечером протез сидел на ноге вполне прилично. Тетя Валя оказалась не просто опытной, а настоящим специалистом. Она подкладывала ветошь в нужные места, стачивала напильником выступающие части металла, подтягивала и перешивала ремни, и всё время приговаривала:

– Вот здесь натирает? Сейчас исправим. А тут давит? Подложим ваты. Терпи, милый, терпи. Зато потом ходить будешь как молодой.

Конечно, ни о какой имитации обуви не было и речи. Простая гильза, которая крепится ремнями на культе, жесткими, грубыми ремнями, врезающимися в тело, полая металлическая трубка и, хорошо еще, что резиновый набалдашник внизу, а не деревянный. По большому счету, это просто деревянно-металлическая нога, которая недалеко ушла от изделий того же девятнадцатого века. Может, чуть легче, чуть прочнее материалы, но принцип тот же самый: палка вместо ноги.

Но выбирать мне пока не из чего, и я стал осваивать то, что есть на данном историческом этапе.

Процесс, надо сказать, у меня пошел быстро. Может, сказывалась молодость, мне всего девятнадцать, организм крепкий, цепкий и его очень даже хорошо подлатали в госпитале. Может, отчаянное желание как можно скорее встать на ноги и не быть обузой. А может, просто характер такой: не сдаваться, идти вперед, несмотря ни на что. Сплав настоящего Георгия Хабарова и Сергея Михайловича получился видимо просто огонь.

Через несколько дней я уже шустро передвигался по отделению, сначала придерживаясь за стены, потом всё увереннее, и начал осваивать лестницу. Это было настоящее испытание. Каждая ступенька давалась с трудом, каждый подъем сопровождался болью в культе и обильным потом. Но я упрямо шел дальше, раз за разом, час за часом. Тетя Валя ходила рядом, страховала, подбадривала:

– Молодец, Егорушка! Вот так, не торопись! Еще одну ступеньку, еще одну!

Из госпиталя меня выпишут двадцать седьмого марта, но я совершенно не переживаю, где и как мне придется перекантовываться до возвращения в Горький Виктора Семёновича.

Меня уже посетили мои бывшие товарищи по палате: Канц Соломон Абрамович заглянул, бойко передвигаясь на таком же протезе так у меня опираясь на палку, и капитан Маркин прихромал, он тоже вполне прилично уже освоил свой пыточный станок. Они оба пригласили меня к себе в гости и заверили, что к моему отъезду в Сталинград в моем распоряжении будут опытные образцы протезов новой конструкции.

– Работаем, Георгий, работаем, – говорил Соломон Абрамович, сияя. – На заводе нам выделили небольшой участок и отрядили двух толковых мастеров. Настоящих специалистов, которые понимают, что делают. Они уже вникли и говорят, что это будет нечто. Еще десятка два, не меньше, постоянно остаются сверхурочно помогать на новом участке. Сдача отходов и брака повысилась уже на два процента, а парторг сказал, как сделаешь первые протезы мы клич кинем по всему наркомату и дюраля у тебя будет сколько надо.

– И мне материалы хорошие дали, – добавил Маркин. – Конечно не дюраль авиационный, а сталь, но очень хорошую. Не лепим из чего попало, а делаем как надо.

Я, конечно, надеюсь на это, но стараюсь не обольщаться и по полной программе терминировался со своей деревянной ногой. Каждый день, каждый час. Хожу по коридорам, поднимаюсь и спускаюсь по лестницам, учусь держать равновесие и не падать.

Но это не моё главное занятие. Основное, чем я занимаюсь, это напряженный мыслительный процесс. Я, наверное, действительно двадцать пять часов в сутки, именно двадцать пять, а не двадцать четыре, думаю только об одном: как и чем мне придется заниматься в разрушенном под ноль городе? Что там осталось? С чего начинать? Где жить? Как организовать работу? Вопросы множатся, ответов нет.

Моя попытка узнать, как там сейчас обстоят дела, потерпела полное фиаско. Единственное, что я точно узнал, было то, что раненые оттуда поступать перестали. Всё, больше ничего. Никаких подробностей, никаких деталей. Молчание, как будто город провалился сквозь землю.

А вот о судьбе своей родной 13-й гвардейской стрелковой дивизии я узнал, и это стало для меня настоящим праздником души. В середине марта в Горький приехал на три дня в отпуск, после тяжелого ранения, полученного буквально в последние часы боев в Сталинграде, майор Ерофеев, один из офицеров штаба дивизии, с которым мне не раз приходилось сталкиваться во время боев. Толковый офицер, спокойный, рассудительный, из тех, кто в самой страшной суматохе боя не теряет головы.

Его жена, оказывается, была сотрудницей нашего госпиталя и, более того, членом парткома. И естественно, рассказала супругу о скандале во время моего приема.

Майор даже подпрыгнул от радости, узнав, что я жив. О реакцию моего однополчанина мне рассказала его супруга.

– Хабаров⁈ Егор Хабаров⁈ Так он здесь⁈ – кричал он жене прямо в коридоре, не стесняясь любопытных взглядов. – Веди меня к нему немедленно!

Оказывается, в дивизии пошел слух, что я умер на госпитальной койке где-то в тылу, а кто-то видел, как меня выносили из окопа без сознания, истекающего кровью, и решил, что не выжил.

Нашей совместной радости не было границ в буквальном смысле слова. Майор пришел ко мне рано утром и пробыл у меня весь день, пока его жена была занята в госпитале. Мы говорили, говорили без умолку, перебивая друг друга, вспоминая, смеясь и порой утирая слезы.

Я успел расспросить о всех, кого вспомнил. О лейтенанте Корнееве, который командовал соседним взводом. О сержанте Матвееве, лучшем снайпере роты и батальона. О старшине Петрове, который мог достать всё что угодно, от американской тушенки до немецкого бинокля. О молоденьком связисте Ванюшке, которому было всего восемнадцать.

К моей великой радости, почти все, о ком я спросил, дожили до победного окончания Сталинградской битвы и сейчас были в составе дивизии, на отдыхе и переформировании. Дивизия в первых числах февраля была выведена из разрушенного города и уже больше месяца находится в резерве Ставки Верховного Главнокомандования.

– Отдыхаем, Егор, отдыхаем, – рассказывал Ерофеев, закуривая папиросу, мы с ним сидели на запасной лестнице где у отделения была курилка. – Пополнение получили, технику новую. Кормят хорошо, три раза в день горячее. Баню организовали, представляешь? Настоящую баню с паром! После Сталинграда это как попасть в рай.

Дивизионным командиром по-прежнему является генерал Родимцев, но ходят упорные слухи, что со дня на день Александр Иванович покинет дивизию и уйдет на повышение. Он сам это упорно отрицает, и пара любопытных даже получили свои сутки ареста за ненужные вопросы комдиву. Но опытных вояк не проведешь, и бывалые воины видят, что любимый комдив, с которым дивизия прошла уже такой славный боевой путь, готовится сдавать дела.

– Видишь ли, Егор, – доверительно говорил майор, понизив голос, хотя на лестнице мы были одни, – Родимцев генерал теперь известный. Сталинград, переправа под огнем, Мамаев курган, всё это гремит на всю страну. Его наверх тянут, в корпус или даже в армию. Понимаешь, какой рост? А дивизия… Дивизия останется, и мы с ней останемся.

Визит однополчанина был бальзамом на мою израненную душу. Я, несмотря на уже принятое решение о своей мирной жизни, на самом деле всё никак до конца не мог успокоиться и смириться с тем несчастьем, что произошло со мной. И даже втайне вынашивал планы в случае успешности протезной «авантюры», если протез действительно получится хорошим, по-настоящему функциональным, попробовать вернуться в строй. Может, не в пехоту, конечно, но куда-нибудь в штаб, в тыловые службы, да хоть офицером в комендатуру.

Я об этом никому не говорил, даже самому себе признаться боялся до конца, но эта идея была одним из побудительных мотивов моей такой интенсивной работы над нашим новым протезом. Сделать его не просто для инвалидов, а для тех, кто хочет вернуться к полноценной жизни, к работе, может быть, даже к службе.

И вот, неожиданно для себя, всё это взял и выложил майору. Слова сами полились и я не мог остановиться.

– Вот думаю, товарищ майор, – говорил я, глядя в пол, – если протез нормальный получится, может, попробовать вернуться? Ну не в строй, понятно, а в тыл дивизии? В хозяйственную часть, в интендантство, в комендатуру туже? Я же не совсем калека, могу еще пользу принести…

Он внимательно выслушал меня, не перебивая, сидя на специально поставленной лавочке и попыхивая папиросой. А потом огорошил своим ответом.

– Ты, Егор, – в дивизии большинство тех, кто называл меня по имени, использовали именно этот вариант, – оказывается, просто дурак. И я говорю это тебе как друг, как однополчанин, а не как старший по званию.

Он затушил папиросу о край консервной банки, приспособленной под пепельницу, и посмотрел мне прямо в глаза:

– Всё. Забудь. Ты своё отвоевал. С лихвой. Под Сталинградом остались тысячи, десятки тысяч, которые уже никогда не вернутся. А ты вернулся. Живой. С головой на плечах. Смотри, какая у тебя голова! Надо же такое придумать: протез новой конструкции, чертежи, расчеты. И это всего с семью-то классами образования! Ты понимаешь, что ты сделал? Ты, простой пехотный лейтеха, по большому счету только начавший жить и нормального металлообрабатывающего станка еще не видевший, придумал то, над чем инженеры бьются!

Он встал, пробежался по лестнице, потом снова сел и продолжил, уже спокойнее:

– Осенью пойдешь учиться в вечернюю школу. Уверен, что в Сталинграде для таких, как ты, она будет. Город восстанавливать надо, людей учить надо. В крайнем случае, сам организуешь, возможность у тебя для этого будет. Виктор Семёнович не зря тебя в Сталинград везет. И для страны, и для народа ты больше пользы принесешь уже в тылу, с такой головой, как у тебя. Строй город, делай протезы для инвалидов, учи людей. Это тоже фронт, понимаешь? Тыловой, но не менее важный.

Я ничего не сказал своему однополчанину в ответ, только кивнул. Но глупостями голову действительно перестал забивать тут же, как отрезало. И начал серьёзно готовиться к будущей работе в Сталинграде.

Двадцать пятого марта, во время обеда, я как раз доедал свою порцию перловой каши с кусочком американской тушенки, в госпиталь приехали два товарища с авиазавода. Оба в засаленных ватниках, в замызганных кепках, но с такими глазами, которые сразу выдавали в них не простых рабочих, а людей увлеченных, влюбленных в свое дело.

Они с заговорщическим видом предложили мне поехать, как они выразились, немного понизив голоса и оглядываясь по сторонам, на «экскурсию» к ним на завод.

Сердце у меня в груди заколотилось так сильно, что я всерьез забеспокоился, что оно сейчас выскочит из груди и упадет прямо на тарелку с недоеденной кашей.

Тайны мадридского двора видны, на самом деле, невооруженным глазом: Канц держит своё слово, и меня ждет для апробации первый сделанный под его руководством протез нашей конструкции.

– Ну что, товарищ Хабаров, поедем? – спросил старший из двоих, плотный мужик лет сорока с хитрыми глазами. – Посмотрите на нашу работу. Может, что подсказать сможете, раз вы такой спец по протезам.

– Поеду, – сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал от волнения. – Конечно поеду. Только мне разрешение нужно у старшей медсестры получить.

– Уже получено, – улыбнулся второй, помоложе. – Мы не просто так приехали. Всё согласовано, всё оформлено. Едем?

Я встал, схватил костыли, протез для дальних выходов я пока не надевал, берег культю, и пошел к выходу. На душе было светло и тревожно одновременно.

Началось. Настоящая работа началась.

Глава 10

Своё обещание: вручить первые два протеза, изготовленные на авиазаводе, мне и капитану Маркину, Соломон Абрамович не сдержал. Но не по злому умыслу или забывчивости, а по совсем другим причинам.

Он очень спешил это сделать, торопился, горел желанием увидеть результат своих трудов. И первый образец, изготовленный в спешке, с неизбежными ошибками и недочетами, пришлось отправить в утиль. Дюраль – материал капризный, требует точности, а торопливость обернулась браком. Со вторым образцом он уже не спешил, работал вдумчиво, методично, и решил сначала испытать его на себе, кто лучше поймет все достоинства и недостатки конструкции, как не сам инвалид войны, потерявший ногу?

А вот третий экземпляр действительно ждал меня, и это ожидание было похоже на предвкушение чуда.

Испытания на самом себе оказались очень удачными, и Канц внес небольшие, но принципиально важные изменения в конструкцию. В итоге можно сказать, получил изделие, готовое к полноценной эксплуатации, а не просто экспериментальный макет. Главным изменением, которое он с гордостью мне потом показывал, была специальная индивидуальная вставка в культеприемную гильзу – своеобразную прокладка между телом и металлом, которая делала ношение протеза несравненно более комфортным.

Для изготовления её основы он приспособил гипсовые бинты, те самые, которыми в госпиталях накладывают повязки на переломы. С меня сразу же, как только я прибыл на завод, сняли все необходимые мерки. Это была целая процедура, два мастера аккуратно, почти благоговейно обматывали культю влажными гипсовыми бинтами, формируя точный слепок. Потом этот слепок осторожно сняли, сделали по нему вставку и отправили её на сушку в специальную печь.

А мне тем временем Канц начал показывать свои достижения, и я шел за ним по цеху, прихрамывая на костылях, но с замирающим от волнения сердцем.

Не знаю, чем он занимался на заводе раньше, может, был начальником какого-то участка, а может, просто опытным инженером-конструктором, но экспериментальный протезный участок был великолепным. Просто поразительным по своей организованности и продуманности. Не верилось, что он появился здесь всего несколько дней назад, в конце прошлой недели. Всё было расставлено по местам, каждый инструмент на своем месте, чертежи аккуратно разложены на столе, заготовки рассортированы по размерам.

Кроме самого Канца на участке работало всего двое постоянных мастеров, оба пожилые, опытные люди с золотыми руками, и несколько добровольных помощников разных возрастов. Среди последних я заметил и совсем молодых парней лет семнадцати-восемнадцати, которые, видимо, еще не были призваны в армию, и мужчин постарше, инвалидов с различными увечьями, которые хотели быть полезными.

– Сколько протезов вы сможете изготавливать за рабочий день? – спросил я, внимательно всё осмотрев, прикинув в уме производительность участка.

– Всё зависит от поступления дюраля, – без раздумий ответил Канц. – Если не будет перебоев с материалом, то реально делать даже пару протезов в день. Один за смену это уже проверенная норма. Конечно, это, наверное, капля в море по сравнению с тем, сколько у нас инвалидов по всей стране, но лиха беда начало. Главное, отладить технологию, наладить производство, а там глядишь, и другие заводы подключатся.

Он действительно, наверное, стоящий инженер, и по всему видно, что владеет ситуацией на все сто процентов. Говорит четко, конкретно, без лишних слов.

– Вы, Соломон Абрамович, уже два дня испытываете свой образец, – сказал я, переходя к самому важному вопросу. – И как он вам? Есть замечания? Что нужно доработать?

– Замечательно, Георгий Васильевич, просто замечательно, – Канц пройдоха еще тот, стал называть меня по имени-отчеству сразу же, как мы начали совместную работу, хотя я моложе его лет на тридцать. Видимо, так он выказывал уважение к моей идее. – Первый день, правда, еще были проблемы: натирало в двух местах, ремни врезались, баланс был не совсем точный. Но мы их оперативно устранили, подточили, подрегулировали, и думаю, ваш экземпляр будет почти без замечаний. Мы все эти недостатки учли заранее.

Он помолчал, потом добавил более серьезным тоном:

– Только имейте в виду, Георгий Васильевич: ходить по очень неровным поверхностям, по камням, по разбитым дорогам, конечно, надо с осторожностью. А бегать и прыгать вообще не стоит, конструкция всё-таки хрупкая, алюминий не сталь. Дюраль, конечно, авиационный, прочный, но нагрузки имеют свои пределы. У нашего друга капитана Маркина в этом отношении изделие будет повыносливее, там сталь, понимаете? Тяжелее, зато надежнее. Он мне вчера вечером звонил, хвастался, у него первое настоящее изделие будет готово завтра. Так что вы не одиноки в своих экспериментах.

– Вы когда в Сталинград уезжаете? – спросил он после небольшой паузы.

– Должны быть там первого апреля, так по плану, – пожал я плечами. – А как в реальности получится, не знаю. Дороги сейчас, война, всякое может случиться. Может, раньше приедем, может, позже.

– Ну, тогда железно будет у вас два протеза перед отъездом, – уверенно сказал Канц. – Мой дюралевый и капитанский стальной. Выбирайте, какой больше нравится, а лучше берите оба. На разные случаи жизни.

Мы еще раз обсудили и внимательно посмотрели все чертежи, я вносил свои замечания, основанные на знаниях из будущего, Канц свои, основанные на инженерном опыте, и осмотрели уже готовые заготовки и полуфабрикаты, лежавшие на длинном верстаке. Вместе с нами в этом деле деятельное участие принимали оба постоянных мастера участка: один, Иван Петрович, лет шестидесяти, с седыми усами и добрыми глазами, второй помоложе, Степан Андреевич, лет сорока пяти, молчаливый, но очень толковый.

Сразу было видно, что за новое дело они болеют всей душой, вкладывают в него не просто руки, а частичку себя. Это было то самое отношение к работе, которое я видел у лучших солдат в своей роте, когда человек делает дело не по приказу, а по внутренней потребности.

Незаметно подошло время пробовать мне самому новый протез. Гипсовая вставка уже высохла, была тщательно обработана, на неё надели специальный меховой чехол и установлили в гильзу.

С громко бьющимся сердцем, мне слышался его стук в ушах, и дрожащими руками, я сел на специальную невысокую кушетку, обитую чем-то мягким, и начал надевать протез на свою изуродованную ногу.

Руки дрожали так сильно, словно я промерз на морозе, что у меня ничего не получалось. Пальцы не слушались, ремни выскальзывали, застежки не застегивались. Канцевские мастера, Иван Петрович и Степан Андреевич, молча помогли мне, аккуратно, без лишней жалости, но с пониманием. Они застегнули все ремни, проверили плотность посадки, и я, опираясь на их крепкие руки, медленно встал с кушетки.

Первые секунды я боялся перенести вес тела на протез. Вдруг сломается? Вдруг не выдержит? Но потом решился.

Тренировки с костылями и тем пыточным станком, старым госпитальным протезом, сделали своё дело. Я стоял на ногах твердо и уверенно, без качки, без страха упасть. Протез сидел на ноге как влитой, и я его почти не чувствовал. Просто невероятное ощущение! Вместо тяжелой, грубой, давящей конструкции, что-то легкое, удобное, почти естественное.

– Садись, – скомандовал Канц неожиданно хриплым голосом, и я заметил, что он отвернулся, вытирая глаза. – У тебя сорок второй размер?

Я не сразу понял, что он спрашивает, про что? про культю? но быстро сообразил, что речь о размере обуви.

– Да, сорок второй, – подтвердил я.

– Несите! – скомандовал Канц, обращаясь к добровольным помощникам.

Они куда-то метнулись за перегородку, и через минуту вернулись, неся что-то завернутое в газету.

Добровольные помощники Канца принесли откуда-то пару новых хромовых сапог, настоящих офицерских хромачей, которые в свете заводских ламп блестели, как зеркало. Через несколько минут я в них переобулся. Вернее, переобулась моя настоящая, живая нога, а на протез мне сапог просто аккуратно надели, просто натянув его.

Но это было ещё не всё. Мне принесли ещё и настоящую трость: изящную, из какого-то редкого, не нашего дерева, темного, с красивым рисунком текстуры, с набалдашником из полированной кости. Канц объяснил, что эту трость, мне как герою войны подарил какой-то заводской старичок-конструктор, проработавший на заводе всю жизнь.

– Он хотел вручить её лично, прийти сюда, познакомиться, – рассказывал Кац, – но потом передумал. Сказал, что у него больное сердце, и сильные эмоции ему уже вредны, может не выдержать. Вот и попросил меня передать. А ещё велел сказать, что гордится тем, что его трость послужит такому молодому герою.

У Канца, пройдохи и хитреца, на участке оказалось и большое ростовое зеркало в деревянной раме, стоявшее в углу. Он сразу же подвел меня к нему, придерживая за локоть.

– Любуйся, – коротко сказал он, и в его голосе слышалась гордость.

Любоваться действительно было чем. В зеркале я увидел себя, молодого мужчину в хороших хромовых сапогах, с тростью в руке, стоящего прямо, без костылей, без опоры. Мои ноги ничем не отличались одна от другой: абсолютно одинаковая длина, одинаковая толщина, благодаря сапогу на протезе, одинаковая постановка.

Я медленно сделал несколько шагов от зеркала к верстаку и обратно, и чуть не заплакал от нахлынувших чувств. С помощью трости небольшая хромота скрадывалась полностью, и только очень знающий человек, специалист по протезированию, может сказать, что у молодого красавца в новеньких хромачах нет одной ноги. Для всех остальных я выглядел просто как человек, слегка прихрамывающий, может быть, из-за старого ранения.

– Спасибо, Соломон Абрамович, – сказал я дрогнувшим голосом, с трудом сдерживая слезы. – Спасибо вам огромное. Вы не представляете, что вы для меня сделали.

Канц в ответ весело засмеялся, громко, раскатисто, от души, и повернулся к своим сотрудникам, молча наблюдавшим за нами и тоже утиравшим глаза.

– Слышите? Он говорит мне спасибо! – обратился он к ним с наигранным возмущением. – Сам придумал этот протез, сделал все расчеты, все эскизы, а мне спасибо говорит!

– Так вы же, Соломон Абрамович, тоже не всё время лежали на больничной койке, – возразил я, улыбаясь сквозь слезы. – Это вы воплотили идею в жизнь, вы организовали всё это производство, вы нашли мастеров, материалы…

– Не спорю, моё участие есть, и, наверное, не малое, – согласился Канц, становясь серьезнее. – Но идея-то чья? Кто сделал первые наброски? Кто придумал эту систему амортизации, эту конструкцию стопы? Скромничать не надо, Георгий Васильевич. Всем говорю и буду говорить: главная роль в создании этого протеза принадлежит Георгию Васильевичу Хабарову. Вы – автор, а мы все только исполнители.

После закончившегося переобувания, я так и остался в подаренных сапогах, меня неожиданно пригласили к самому товарищу Семёну Алексеевичу Лавочкину, уже легендарному советскому авиаконструктору, создателю знаменитых Ла-5, которые я сам видел в деле в небе над Сталинградом, главному человеку на Горьковском авиационном заводе №21.

Мы поднялись на второй этаж административного корпуса, прошли по длинному коридору, и Канц постучал в обитую дерматином дверь с табличкой «Главный конструктор».

– Войдите! – послышался из-за двери энергичный голос.

Семёну Алексеевичу долго рассусоливать со мной было, конечно, некогда, на столе лежали горы чертежей, на стене висели схемы каких-то новых самолетов, но он захотел увидеть меня лично. Он встал из-за стола, обошел его и пожал мне руку, крепко, по-мужски.

– Товарищ Хабаров, – сказал он, внимательно глядя мне в глаза, – я слышал о вашей инициативе от Соломона Абрамовича. Хочу сказать вам: это очень правильная, нужная работа. Наша страна сейчас получает тысячи инвалидов войны, и мы должны дать им возможность вернуться к полноценной жизни. Ваш протез это не просто техническое изделие, это возвращение людям надежды.

Он помолчал, потом продолжил:

– А самое главное, я хочу сказать вам: лично я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы ваш протез начал выпускаться серийно. Я уже говорил с директором завода, будем поднимать вопрос в наркомате. Это нужно стране, понимаете? Авиация авиацией, но о людях тоже забывать нельзя.

Я вышел из кабинета Лавочкина окрыленный, почти не чувствуя под собой ног, ни здоровой, ни протезной.

В госпиталь я вернулся буквально чуть ли не на седьмом небе от счастья, в новых сапогах, с тростью, на новом протезе. И первый знакомый человек на моем пути оказалась тётя Валя, моя верная помощница в освоении первого, госпитального протеза.

Она шла по коридору с какими-то бумагами в руках, увидела меня и остановилась как вкопанная. Остановилась от изумления, сложила руки на груди, открыла рот, а потом неожиданно заплакала, беззвучно, крупными слезами.

– Егорушка, какой ты… – начала она, но что именно «какой я», мне не довелось узнать.

Тётя Валя махнула рукой, всхлипнула и обняла меня, крепко, по-матерински, прижав мою голову к своему плечу.

– Какой же ты молодец, – прошептала она мне на ухо. – Какой же ты умница. Ты, Егорушка, настоящий человек.

Следующим утром, двадцать четвертого марта, меня ждал аналогичный визит на ГАЗ, Горьковский автомобильный завод, где работал над своим вариантом протеза бывший капитан Василий Иванович Маркин.

Младший Маркин, так мы с Канцем его между собой называли, хотя по возрасту он был старше меня, был уже на протезе. На своем, стальном, более тяжелом, но и более прочном. Он не спешил, как Канц, и первый же экземпляр у него получился вполне рабочим, который он тоже сразу начал апробировать на себе.

– Ну что, Георгий, смотри, – сказал он мне, расхаживая по цеху. – Твоя идея работает! И еще как работает!

Его протез, к моему удивлению, получился не таким тяжелым, как мы первоначально думали, когда обсуждали материалы. Василий запомнил слова Канца об избыточной прочности конструкции и решил её сразу немного облегчить, сделав некоторые элементы более тонкими, убрав лишний металл там, где это было возможно без ущерба для прочности.

Ситуация с кадрами у него была один в один, как у Канца: два постоянных опытных мастера и достаточное количество добровольных помощников, молодых ребят и пожилых рабочих, которые хотели внести свой вклад в общее дело. Как итог, практически никаких производственных проблем, работа шла как по маслу.

Соломон Абрамович своё слово сдержал, и четвертый образец дюралевого протеза уже прибыл в распоряжение Василия Ивановича Маркина. Он, в свою очередь, отправил своё изделие, стальной протез, Канцу для испытаний и сравнения. Как и Канц, Василий тоже организовал мне еще одни хромовые сапоги.

На этом мы договорились самоуправством в распределении протезов больше не заниматься. Теперь они наверняка будут все взяты на учет соответствующими людьми из райкома или обкома, как ни как это дело идет по личному приказу товарища Сталина. Нам было велено передать всю документацию, все чертежи, все образцы в вышестоящие инстанции для дальнейшего внедрения.

Около полудня двадцать седьмого марта, когда я уже практически собрал свои немногочисленные вещи и морально готовился к отъезду, вернулся из отпуска Виктор Семёнович и сразу же, не заходя к себе, пришел ко мне в палату.