Текст книги "Парторг (СИ)"

Автор книги: Михаил Шерр

Соавторы: Аристарх Риддер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Парторг

Глава 1

Горячий, по-настоящему раскаленный январь сорок третьего года. За сотню километров от этого одного из бесчисленных советских госпиталей, раскиданных по всей стране, буквально еще горела израненная волжская земля, и там каждый божий день умирали и свои, и чужие. Название этой точки на карте планеты знали, наверное, все без исключения. По крайней мере хотя бы слышали о ней. Там решалась судьба не только страны Советов и ее многострадального народа, но и всего человечества в целом.

Сталинград, уже мертвый, превращенный в руины город, где всё было разрушено до основания и не осталось, казалось, никого живого. Но он был живой, и не только потому, что там еще продолжались ожесточенные бои. В его дымящихся развалинах тысячи безоружных сталинградцев: изможденных стариков, измученных женщин и испуганных детей, оказавшихся в самом пекле страшной войны, отчаянно боролись за свою жизнь, и многие из них как могли помогали своей родной армии, делая всё возможное и невозможное.

А здесь, в многочисленных горьковских госпиталях, расположенных вдали от передовой, решались судьбы раненых красноармейцев и командиров всех рангов: простых сержантов, ефрейторов, молодых лейтенантов, опытных капитанов и заслуженных полковников. Тут тоже каждый день умирали люди, множество людей, но если там, на высоком берегу великой русской реки, они умирали в огне и стали, умирали достойно, забирая с собой ненавистного врага, то в этих больничных стенах почти на таких же речных берегах, смерть безжалостно пировала совершенно по-другому.

Там было настоящее царство старинной поговорки «На миру и смерть красна», и твоя собственная смерть зачастую становилась жизнью для других бойцов, естественным образом становясь неотъемлемой частью большого общего подвига.

Смерть на войне всегда отвратительна и ужасна своей абсолютной противоестественностью. А в переполненных госпиталях она еще приходит вся в запекшейся крови, в зловонном гное, под мучительный аккомпанемент хрипов и бреда умирающих и под надрывные стоны тех несчастных, кому уже не помогал даже спасительный морфий.

А еще здесь смерть безжалостно приходила под монотонный скрип хирургических ножниц и тихий безутешный плач молоденьких санитарок, под едкий удушливый запах карболки и камфоры, и под гнетущую тишину тех, кому морфия в итоге дали слишком много, значительно превысив допустимую дозу. В этих серых больничных стенах костлявая очень и очень часто становилась просто сухой статистикой.

Но тут не только умирали день за днем. Здесь еще и выживали, отчаянно цепляясь за жизнь. Многие, даже неожиданно очень многие раненые, которых на удивление врачей и медсестер в итоге оказывалось подавляющее большинство, в результате упорного лечения возвращались в строй. И они опять уходили на фронт, где их снова пытались убивать, и многие опять и опять попадали в этот бесконечный круг военного ада, называемый госпиталем.

А кто-то здесь окончательно заканчивал свой боевой путь. Никто ведь не заставит безногого инвалида снова вставать в строй и маршировать в атаку, и не привяжет несчастного колясочника к горячим ручкам тяжелого ДШК и не оставит его умирать в одиночестве, самоотверженно прикрывая отход израненного батальона. Так что для очень и очень многих изувеченных бойцов война окончательно заканчивалась именно здесь, между этими серыми больничными стенами, насквозь пропитанными тяжелым запахом лекарств и неотступной смерти. А жизнь, страшная, тяжелая жизнь искалеченного инвалида в разрушенной войной стране, только-только начиналась.

Для Георгия Васильевича Хабарова, безногого кавалера двух боевых орденов, которые он получил, первый «Звездочку» еще за летние бои на Дону, а второй, почетное «Красное Знамя», уже в самом Сталинграде, аккурат в день своего девятнадцатилетия, и двух медалей «За отвагу», начиналась именно такая непростая жизнь.

* * *

Палата пахла невыносимо отвратительно, так, что хотелось зажать нос покрепче и вообще не дышать этим тяжелым воздухом. Камфора, едкая карболка, застиранное до дыр белье, застарелый пот, запекшаяся кровь, зловонный гной. И еще что-то неопределенное: сладковатое, удушливое, омерзительное, что невозможно было точно определить, но что мгновенно заставляло кожу покрываться мелкими мурашками.

Этот характерный запах мне был хорошо знаком: специфический запах моей смерти, находящейся совсем. Не знаю как у других раненых, но всегда, когда что-то серьезное пыталось окончательно прекратить мою молодую жизнь, неизменно появлялась эта омерзительная, ни с чем не сравнимая вонь.

Я безвольно лежал и бессмысленно смотрел в потолок. Точнее, пытался смотреть и разглядеть хоть что-то. Потолок беспрерывно плыл, расплывался, затем собирался обратно. Серые размытые разводы на старой штукатурке то складывались в какие-то искаженные лица, то рассыпались в совершенно бессмысленные пятна.

Невыносимо жарко. Господи, как же жарко было! Будто внутри моего тела безжалостно горел огонь, методично пожирающий все изнутри. Я с трудом попытался сглотнуть, во рту пересохло настолько, что распухший язык прилипал к небу. Потрескавшиеся губы кровоточили, и каждое малейшее движение болезненно отдавалось тонкой острой болью.

– Воды, – с трудом прохрипел я, но непослушный голос не послушался меня. Вышел только невнятный жалкий стон.

Где-то совсем рядом кто-то другой застонал в ответ. Кто-то бредил в беспамятстве, отчаянно выкрикивая непонятные боевые команды. Кто-то тихо плакал, тихо, безнадежно, из последних сил стараясь, чтобы соседи не услышали.

Я с трудом закрыл глаза. Легче от этого не стало совершенно. В наступившей темноте перед закрытыми глазами опять беспорядочно замелькали разрозненные образы. Сначала они были совершенно бессвязные, рваные, словно старая кинопленка, пущенная наоборот. Потом эти обрывки стали постепенно складываться в более или менее цельные картины…

Детский дом. Большое серое здание с местами уже основательно облупившейся штукатуркой. Минск. Жаркое лето сорок первого года. Раннее утро двадцать четвертого июня.

Образы закружились и поплыли. Детский дом сменился Москвой зимы сорок первого. Москва – военными полями подо Ржевом, а затем всплыл Сталинград, вернее то, во что его превратила война. Лица. Столько лиц. Товарищи, которые погибли. Немцы, которых я убивал. Маша, санинстуктор нашей роты. Она умерла у меня на руках. Её глаза, карие и пронзительные.

И вдруг всё изменилось.

Я увидел себя как бы в зеркале. Только это был не я. Или я, но другой. Старше. Намного старше. Седой, с глубокими морщинами вокруг глаз и на лбу, но крепкий и подтянутый, несмотря на возраст. На мне был странный костюм, слишком хороший для военного времени. Рубашка белая, идеально отглаженная. Галстук строгий, тёмно-синий с тонкой полоской.

Я стоял в кабинете. Большом, светлом, с панорамными окнами от пола до потолка. За окном виднелся город. Высокие дома, стеклянные небоскрёбы, устремлённые в небо, машины внизу: яркие, разноцветные, как игрушечные.

– Сергей Михайлович, документы на подпись готовы, – сказал кто-то за моей спиной. Женский голос, очень приятный, мелодичный и молодой.

Я, нет, Сергей Михайлович, кивнул и взял со стола толстую папку в синей обложке. Раскрыл её. Цифры, графики, какие-то детальные планы строительства с технической документацией. Жилой комплекс на юго-западе Москвы. Торговый центр в самом центре столицы. Реконструкция старого завода.

Я листал документы, и рука двигалась сама собой, словно управляемая кем-то другим. Ставила размашистые подписи, делала краткие пометки на полях синей шариковой ручкой. Всё это было знакомым до боли. Привычным до мельчайших деталей. Естественным, как дыхание.

Картинка дрогнула, словно отражение в воде, по которой кто-то провёл рукой, и поплыла. Теперь я был дома. Квартира, огромная, светлая, с высокими потолками и большими окнами. Жена, красивая элегантная женщина лет пятидесяти с тщательно уложенными светлыми волосами, накрывала на стол в просторной столовой. Дочь, взрослая уже, лет двадцати пяти, стройная, в модном платье, что-то увлечённо рассказывала, смеясь заразительным смехом.

– Пап, ну ты меня слушаешь вообще? – спросила дочь, заметив мой рассеянный взгляд.

– Слушаю, слушаю, доченька, – ответил я и улыбнулся мягкой улыбкой.

– Так вот, значит, Максим предложил мне вместе поехать в Италию на следующей неделе, – продолжила дочь. – Говорит, что снял виллу в Тоскане. Представляешь? Я всегда мечтала туда попасть!

– Это тот Максим, архитектор? – уточнила жена, ставя на стол большое блюдо с запечённой рыбой.

– Да, мам, тот самый. Помнишь, я тебе показывала его проект нового культурного центра?

Картинка снова сменилась, как кадры в старом кинопроекторе. Строительная площадка. Я ходил между строителями в жёлтой защитной каске с надписью «Главный прораб», в ярком жилете со светоотражающими полосами. Проверял, как идёт работа. Делал замечания, когда видел недоработки, хвалил, когда всё выполнялось качественно. Люди слушали меня с неподдельным уважением, ловили каждое слово.

– Сергей Михайлович, вон там опалубка поползла, – сказал прораб, крепкий мужчина лет сорока в запылённой робе. – Надо срочно решать, а то может рухнуть.

– Покажи, – коротко бросил я.

Мы шли между недостроенных бетонных стен, перешагивая через арматуру и строительный мусор, и я внимательно смотрел, оценивал ситуацию, принимал решения. Быстро, чётко, уверенно. Это было моё дело. Моя жизнь. Моё призвание. Но что это за жизнь? Откуда она взялась?

Картинка снова поплыла, расплываясь по краям. Обрывки воспоминаний. Разрозненные фрагменты. Бесконечные совещания в душных кабинетах. Напряжённые встречи с требовательными заказчиками. Проверки на объектах в любую погоду. Семейные ужины по выходным. Летний отпуск на Чёрном море, всякие заграницы не по душе, надоели. Внук, маленький, смешной, с моими собственными серыми глазами.

– Дедуль, смотри, что я построил! – кричал мальчик, показывая башню из разноцветных кубиков.

– Молодец, Вовка! Из тебя настоящий строитель получится, – отвечал я, гладя внука по светлым вихрам.

А вот пенсия. Торжественные проводы с работы. Корпоратив в большом ресторане, дорогие подарки, пафосные речи коллег о том, как много я сделал для компании, как будет меня не хватать. А потом непривычная тишина. Квартира, жена, редкие встречи со старыми друзьями, которых становилось всё меньше. Рыбалка на Волге. Дача в Подмосковье. Огород, который неожиданно увлёк.

И ещё больница. Белые стены, пахнущие хлоркой, капельницы, бесконечные анализы. Врач, молодой, но очень почему-то усталый, говорил что-то о сердце, о возрасте, о том, что надо беречься. «Берегите себя, Сергей Михайлович. В вашем возрасте сердце шутить не любит».

А потом…

Потом темнота. И боль. Резкая, невыносимая, жгучая боль в груди, словно кто-то вонзил раскалённый кинжал прямо в сердце. Жена кричала, хваталась за телефон, вызывала скорую помощь. Вой сирены где-то вдалеке. Белые халаты, склонившиеся надо мной. Реанимация. Яркий свет ламп над головой.

И всё. Темнота поглотила всё.

* * *

Я открыл глаза. Потолок снова был на месте. Серый, с жёлтыми разводами от старой протечки. Палата пахла по-прежнему камфорой, йодом, застарелой кровью и всем прочим. Кто-то тихо стонал в дальнем углу. Кто-то бредил во сне, всё также выкрикивая отрывочные команды.

Я лежал и пытался понять, что только что произошло со мной. Это был бред. Да, конечно, обычный бред. Лихорадка. Я ранен, потерял ногу, лежу в госпитале в Горьком. У меня был жар, высокая температура, и мне снились странные, безумные сны. Вот и всё.

Чтобы избавиться от этого наваждения или снов, я не знал, как правильно их назвать, начал считать про себя. Раз, два, три, четыре… Досчитал до ста. Потом ещё раз.

Но быстро понял, что это бесполезно. Видения не исчезали из памяти, не становились расплывчатыми, как обычные сны. И тут же посыпались вопросы, один за другим.

Почему эти сны такие чёткие, такие детальные? Почему я помню имя, Сергей Михайлович? Помню лица жены и дочери, словно знал их всю жизнь? Помню, как подписывать сложные документы, как вести строительство, как читать сметы и технические чертежи? Откуда это всё в моей голове?

Я попытался пошевелиться. Боль пронзила всё тело острыми иглами, но особенно сильной она была там, где должна была быть правая нога. Я с трудом приподнял голову и посмотрел вниз. Одеяло лежало плоско, обрываясь там, где заканчивалась культя.

Нет правой ноги. Нет ноги, и мне девятнадцать лет, я лейтенант Красной Армии, и война ещё не кончилась. Война продолжается, и мне надо как-то придумать, как вернуться на фронт. Хотя с одной ногой это кажется невозможным.

Но в голове был кто-то другой. Кто-то, кто прожил долгую, насыщенную жизнь. Кто строил многоэтажные дома и торговые центры, растил детей и внуков, выходил на пенсию и умер от сердечного приступа в две тысячи двадцать третьем году. В двадцать первом веке! Через восемьдесят лет!

Я пытался понять, как такое вообще возможно, и вдруг вспомнил, что в самый пик моих мучений от боли и лихорадки у меня было странное, пугающее ощущение, что я схожу с ума. Мне тогда показалось, что в мою голову кто-то вползает чужой, незнакомый, со своими воспоминаниями и знаниями.

И вот теперь я понимал, что это мне не показалось, что всё это было на самом деле. Во мне теперь два человека. Две совершенно разные жизни. Две памяти, которые не должны были существовать в одной голове. И они медленно, неотвратимо сплетались в одну, образуя нечто новое.

Я нет, Сергей нет, Георгий? Я даже не знал, как теперь себя называть, закрыл глаза. Дышал глубоко, стараясь успокоиться. Пытался понять, что происходит.

Это невозможно. Этого не может быть в принципе. Люди не переносятся из одной жизни в другую. Это бред. Это лихорадка. Это галлюцинации умирающего мозга.

Но память была слишком чёткой. Слишком детальной. Слишком реальной. Я помнил специфический запах свежего бетона на стройке. Помнил вкус горячего крепкого утреннего кофе в своём просторном кабинете. Помнил, как целовал жену перед сном, как пахли её духи. Помнил высокий детский голос внука, который радостно звал меня «дедуль» и тянул куда-то за руку.

Я помнил жизнь, которой ещё не было. Которая будет только через восемьдесят лет. Или вообще не будет? Что если это была другая реальность, параллельная?

Я открыл глаза. Посмотрел на свою правую руку. Худая, покрытая свежими царапинами и старыми шрамами, с толстыми мозолями на ладони. Молодая рука девятнадцатилетнего лейтенанта Красной Армии.

Я поднял её перед лицом, внимательно посмотрел на пальцы. Сжал их в кулак. Разжал. Снова сжал. Рука была настоящей, живой. Боль была настоящей и очень конкретной. Палата, запахи карболки и крови, стоны раненых на соседних койках, всё это было настоящим, реальным.

Значит, то, что я видел, было не бредом. Или не только бредом. Или бредом, но основанным на чём-то реальном.

Медленно, как сложная мозаика из тысячи мелких деталей, складывалась в моей голове невероятная картина. Сергей Михайлович, заслуженный строитель Российской Федерации, умер от инфаркта в две тысячи двадцать третьем году. И каким-то невозможным, совершенно безумным, необъяснимым образом оказался здесь. В феврале тысяча девятьсот сорок третьего года. В теле девятнадцатилетнего безногого Георгия Васильевича Хабарова.

Как это произошло? Почему именно со мной? Какие силы это устроили? Это не имело сейчас значения. Важно было другое, это произошло. Это случилось. И теперь мне надо как-то с этим жить.

* * *

Я постарался успокоиться и попытаться проанализировать, то что произошло.

Раза наверное с десятого мне удалось полностью восстановить ход последних месяцев моей жизни, вернее жизни лейтенанта Георгия Хабарова.

Я дважды был ранен в боях на улицах Сталинграда, хотя какие это улицы, одни развалины, но остался в родной тринадцатой гвардейской дивизии, и узнал о своем награждении престижным орденом «Красного Знамени» точно в день своего девятнадцатилетия. А уже через два дня, двадцать второго января, попал под интенсивный минометный обстрел, который навсегда сделал меня инвалидом.

Самое обидное и несправедливое на мой взгляд было в том, что проклятая мина точно легла в окоп, где я сидел и разговаривал с комбатом о текущих делах, перед самым новым годом погиб мой ротный командир, и мне приказали его заменить. Это было совершенно правильно и заслуженно, в нашем батальоне на пальцах одной руки можно было перечесть тех, кто как я начал воевать в последних числах проклятого июня сорок первого.

Фашистская мина не тронула совершенно никого кроме меня и практически полностью лишила правой ступни. Окончательно я с ней расстался уже в медсанбате, когда, потеряв сознание, пока меня туда тащили санитары, очнулся уже на борту бронекатера, эвакуировавшего очередную группу тяжелораненых на относительно безопасный левый берег.

На этом моё злосчастное невезение совсем не закончилось. Когда я оказался наконец-то в настоящем госпитале, причем он был уже глубоко тыловым, далеко от фронта, то услышал страшное слово «гангрена» и совершенно незнакомое мне медицинское слово «сепсис».

Это на первом врачебном обходе в мой адрес произнес какой-то очень серьезный высокий чин местного госпиталя. Что это конкретно значит для меня, я понял, когда мою ногу укоротили один раз, а затем и другой, еще выше.

Но мои дела были по-прежнему плохи, и, судя по всему, меня собирались класть на операционный стол еще один раз. Мне было уже абсолютно всё равно. Большую часть времени я был в тяжелом бреду, лишь изредка приходя в себя на короткое время.

Я весь буквально горел каким-то страшным внутренним огнем, и мне уже всё становилось совершенно безразличным. Отвратительный запах моей приближающейся смерти был таким сильным и омерзительным, что я почти сразу опять уходил в свой спасительный и даже уже желанный бред.

Вот перед одним из таких уходов в меня и заползло это другое. Но через какое-то время я совершенно неожиданно очнулся и внезапно с удивлением понял, что не горю больше этим ужасным внутренним огнем, у меня появилось даже какое-то пока непонятное и совершенно непривычное чувство приятной внутренней прохлады. Вокруг стоял приятнейший характерный запах хлорки, камфоры и йода. А самое главное окончательно исчез омерзительный и отвратительный запах моей неминуемой смерти!

Несколько часов я безвольно лежал и пытался всё это как-то осознать, еще не до конца понимая, что это конкретно значит для меня и моей судьбы. Как внезапно услышал прямо над собой торжествующий старческий и немного дребезжащий голос:

– Искренне надеюсь, уважаемый коллега, что полученные нами блестящие результаты окончательно развеяли ваше необоснованное недоверие к детищу Зинаиды Виссарионовны и вы теперь согласитесь с тем, что её отечественный крустозин ни чем не хуже разрекламированного американского пенициллина?

Через несколько дней одна молоденькая сестричка под большим секретом сообщила мне, что из Москвы накануне специально прилетел военный самолет и в нашем госпитале появилось для срочных испытаний какое-то новое секретное лекарство. Его разработала какая-то очень секретная и очень-очень умная тетенька с необычной фамилии Ермольева.

Лекарство ввели нескольким, как уже считалось, совершенно безнадежным раненым, в числе которых неожиданно оказался и я. Обладатель дребезжащего голоса был каким-то московским профессором.

И произошло настоящее чудо, я буквально ожил и прямо по часам стал выздоравливать. С Зинаидой Виссарионовной Ермольевой мы были немного знакомы, если, конечно, знакомством можно считать наше краткое общение, когда группа моих бойцов сопровождал её. Эта удивительная женщина-ученая совершенно бесстрашно лазила по опасным развалинам Сталинграда, самоотверженно делая свое, наверное, очень нужное стране дело.

И вот теперь её гениальное детище чудесным образом спасло мою пусть и безнадежно исковерканную, но еще такую молодую жизнь.

Глава 2

Я лежал неподвижно и смотрел в серый потолок с разводам и теперь я видел его совершенно чётко, без лихорадочного марева, без бреда, без галлюцинаций. Просто серый, облупившийся потолок с жёлтыми пятнами. В голове медленно, как утренний туман над рекой, рассеивалась паника. Вместо неё приходило понимание. Холодное, трезвое, почти математическое понимание ситуации.

Февраль тысяча девятьсот сорок третьего года. Сталинградская битва только что закончилась полной победой. Я лежу в госпитале в Горьком. У меня нет правой ноги. Мне девятнадцать лет. Я лейтенант Красной Армии. У меня два боевых ордена и две медали.

И у меня в голове память о жизни, прожитой в другом времени, временами очень детальная и полная. Память о восьмидесяти годах жизни. О профессии строителя. О семье. О колоссальных знаниях, которых не может быть у простого лейтенанта Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Что делать с этим всем?

Первая мысль была простой и страшной, как удар ножом: это конец. Война не кончилась, враг ещё на нашей земле, а я уже инвалид. Калека. Куда, кому такой теперь нужен без ноги? В строй меня точно не вернут. Комиссуют, дадут корочки инвалида войны и отправят… Куда? Домой? У меня нет дома. Детский дом в Минске разбомбили в первые дни войны. Родственников нет, все погибли еще до войны.

Значит, отправят в какой-нибудь дом инвалидов. Или просто выпишут на улицу с мизерной пенсией, на которую можно медленно помирать с голоду. Калека-лейтенант в разрушенной стране, где каждый сам за себя, где у людей собственных проблем выше крыши.

Я почувствовал, как в груди поднимается что-то холодное, липкое и отвратительное. Отчаяние. Беспросветное, всепоглощающее отчаяние.

Но потом это чувство наткнулось на что-то другое. На твёрдую, несгибаемую волю Сергея Михайловича, на память человека, который прожил долгую, трудную, но достойную жизнь. Который всегда старался преодолевать все препятствия. Который никогда не сдавался. Который строил, созидал, создавал.

Ну и что, что ноги нет? Мысль была дерзкой, почти безумной для моего положения. Но она была, она родилась в моей голове. Ну и что? Это повод руки на себя наложить? Или опуститься, спиться, превратиться в жалкую развалину? Руки-то остались целыми. Голова на месте и работает. А в голове знания, такие, каких ни у кого в этом времени нет и быть не может.

Я, теперь уже точно Георгий, потому что принял это имя, эту жизнь, это израненное тело, медленно усмехнулся. Усмешка вышла кривой, почти болезненной, но в ней было что-то новое и важное. Решимость. Твёрдая, непоколебимая решимость.

Я знал, как строить здания. Я прожил целую жизнь в строительстве. Я знал технологии двадцать первого века, материалы, методы организации работы. Конечно, здесь, в сорок третьем году, многого из этого просто не существует. Но принципы останутся прежними. Знание того, что работает эффективно, а что нет. Умение планировать процесс, организовывать людей, управлять ресурсами.

Инвалид-строитель? Звучит дико, почти безумно. Но на административной должности физические кондиции не так критично важны. Инженер, прораб, главный инженер проекта, начальник строительного управления, всё это можно делать и без ноги. Можно и на протезе ходить по стройплощадкам. Даже на примитивном протезе, который здесь могут сделать из дерева и кожи.

Вопрос только в одном: как туда пробиться? Как безногому лейтенанту без связей, без гражданского образования, без всего получить доступ к настоящей, серьёзной работе?

Я напряжённо задумался. Сталинград. Битва закончилась, остатки окруженных немцев сдались. И уже, я уверен в этом, началось восстановление разрушенного города. Город полностью уничтожен, превращён в руины, его придётся отстраивать буквально заново, с нуля. Понадобятся люди. Много толковых людей. Инженеры, строители, организаторы производства.

А я почти рядом. Здесь, в Горьком, всего в тысячи километров. Для нашей страны это реально рядом. И у меня есть знания, которые стоят целого института. И есть награды, два ордена и две медали в девятнадцать лет, это не шутка и не случайность. Это уважение. Это авторитет. Это двери, которые могут открыться, если правильно в них постучать.

Надо только не упустить момент. Надо выздороветь как можно быстрее, получить приличный протез, добраться до Сталинграда и найти того, кто будет заниматься восстановлением города. И доказать, что я нужен. Что я могу быть полезен. Что потеря ноги не делает меня бесполезным.

План был безумным и дерзким. Шансов на успех было мало. Но они были. Они существовали.

Я снова посмотрел на свою правую руку. Медленно сжал пальцы в твёрдый кулак.

Я выживал в страшном отступлении летом сорок первого. Выживал под Москвой в лютую зиму. Выживал в кровавой мясорубке под Ржевом. Выживал в адском Сталинграде, где каждый день мог стать последним. Выжил даже тогда, когда мне начали отрезать в медсанбате ногу практически без нормального наркоза. Выживу и сейчас. Обязательно выживу.

И не просто выживу. Я буду строить. Потому что это единственное, что я теперь умею по-настоящему хорошо. Потому что страна будет отчаянно нуждаться в строителях. Потому что я могу быть полезен своему народу. Потому что иначе какой вообще смысл во всём этом? В переносе сознания, в новой жизни, в невероятном шансе, который мне дали неведомые силы?

Я закрыл глаза. Усталость навалилась тяжёлой, свинцовой волной. Но теперь это была совсем другая усталость. Не отчаяние безнадёжного калеки, а просто естественная измотанность тела, которому требуется время для восстановления.

Я буду жить. Буду упорно восстанавливаться. Буду учиться заново ходить на протезе. И буду искать свой путь в этом новом-старом мире. Путь строителя. Путь созидателя.

Где-то вдалеке, за окнами госпиталя, шла война. Сталинград уже в глубоком тылу. Фронт за сотни километров от него. И продолжается долгая, невероятно трудная дорога к победе.

И ещё более долгая, ещё более трудная дорога восстановления разрушенной страны.

Георгий Васильевич Хабаров, лейтенант Красной Армии, кавалер двух орденов и двух медалей, а в прошлой жизни – Сергей Михайлович, заслуженный строитель Российской Федерации, будет частью этой дороги. Обязательно будет. Потому что выбора нет. Потому что это мой шанс. Потому что руки остались, голова работает, а землю кидать лопатой можно и на деревянном протезе.

* * *

После проведённого лечения первым отечественным антибиотиком крустозином, так первоначально в Советском Союзе называли пенициллин, полученный из плесневых грибов, состояние Георгия Хабарова стало резко и заметно улучшаться с каждым днём.

Прошла мучительная лихорадка, причём удивительно быстро и внезапно, можно сказать, как по щелчку пальцев. Температура, к искреннему удивлению опытных госпитальных врачей, нормализовалась буквально в течение суток. Послеоперационная рана на культе правой голени стала быстро очищаться от гноя, перестала сочиться, и начался долгожданный процесс здорового заживления. На каждом врачебном обходе Георгий слышал только приятные одобряющие разговоры о состоянии моего здоровья.

– Вот это да, лейтенант! – сказал молодой врач, меняя ему повязку. – Такими темпами заживает, что просто диву даёшься. Крустозин творит чудеса, настоящие чудеса!

– Значит, скоро выпишут? – осторожно спросил Георгий.

– Рано ещё говорить, но процесс идёт отлично. Видел я случаи похуже, когда люди месяцами лежали, а у тебя вон как бодро дело движется.

Во время очередного начальствующего обхода, когда главный хирург госпиталя осматривал в течение дня абсолютно всех раненых, находящихся в его ведении, Георгий услышал впервые слово «выписка», сказанное непосредственно в его адрес. Это слово прозвучало как музыка.

– Ну что, лейтенант, тебе, наверное, уже можно думать и о выписке, – сказал главный хирург, пожилой военврач первого ранга с усталым лицом. – Если так дело пойдёт и дальше, то скоро отправишься домой. Родные небось заждались.

– Не поеду, товарищ военврач, – угрюмо и твёрдо ответил Георгий, глядя в потолок. – Нету у меня дома. Никакого. Детдомовский я, из Минска. Его немцы двадцать четвёртого июня на моих глазах на кирпичи разобрали. Наверное, живым я один остался из всех ребят.

В многолюдной палате мгновенно установилась гробовая, напряжённая тишина. Даже те, кто обычно стонал или бредил, словно почувствовали что-то и замолчали.

Военврач, старый опытный хирург, прошедший все войны двадцатого века, которые вела Российская империя, а потом Советский Союз, молча стоял над кроватью лейтенанта и не знал, что сказать. Слова застряли где-то в горле.

Он, ушедший на русско-японскую войну восемнадцатилетним добровольцем, зауряд-врачом, видевший Первую мировую, Гражданскую, финскую и пошедший на эту очередную войну опять добровольцем, несмотря на свои шестьдесят лет, много видел в жизни такого, что давало ему право говорить, что его удивить уже, наверное, нечем.

Но этот, молодой лейтенант, потерявший в Сталинграде правую ногу, сумел сказать о себе так, что вызвал растерянность и смятение даже в душе старого, повидавшего всякое доктора.

Военврач знал из медицинской карты, что раненому офицеру всего девятнадцать лет и что тот, без всяких натяжек и преувеличений, настоящий герой. Но, глядя на на лейтенанта, лежащего на госпитальной койке, было сложно поверить, что он так молод.

На постели лежал безногий, но матёрый, закалённый в боях мужичище, худой, изможденный борьбой со смертью, которую он сумел победить. И в его глазах было что-то такое тяжёлое и пронзительное, что заставило отвести взор даже опытнейшего и видавшего виды главного хирурга.

Он молча, не говоря ни слова, развернулся на каблуках и быстро вышел из палаты. За дверью сказал своей свите из врачей и медсестёр:

– На этом общий обход сегодня закончен. Всем спасибо за работу. Свободны.

– Товарищ военврач, но у нас ещё две палаты не проверены, – начал было один из молодых докторов.

– Сказал закончен, – отрезал старый хирург таким тоном, что возражать никто больше не посмел.

Последним из палаты вышел комиссар госпиталя. Он когда-то тоже был практикующим хирургом, но жизнь повернулась так, что делом его жизни стала политическая работа в армейских госпиталях.

Комиссар знал толк в людях. Он молча взял у пожилой медсестры толстую медицинскую историю ранения безногого офицера и очень внимательно и вдумчиво просмотрел её. И только после этого вышел из палаты.

Ничего этого Георгий не видел и не заметил. Ответив главному хирургу ту правду, которую обычно держал глубоко внутри, он закрыл глаза и молча лежал, пытаясь успокоиться.