Текст книги "Посланники Великого Альмы (СИ)"

Автор книги: Михаил Нестеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

3

– Эта женщина – воин? – Тепосо старательно задавал вопросы де Арана, адресованные священнику, а выслушав ответ, переводил. Складывалось впечатление, что он разговаривает сам с собой:

– Нет. У нас нет женщин-воинов. – А почему она выглядит так воинственно? – Все жрицы должны быть такими. – А почему? – Это давняя традиция. Однажды они спасут наш род от гибели. – Остальные тоже такие большие? – Да. – А другие женщины племени? – Чуть поменьше. – Значит, таких только пятнадцать? – Да – А как её зовут? – У неё нет имени. – ?! – Да, у неё нет имени. Но её будут называть именем жены Альмы – Дилой. – А когда её так будут называть? – Может быть, уже скоро. – А как зовут других жриц?..

Тепосо чувствовал, что тупеет от вопросов испанцев, внезапно ставших озабоченными при виде неземной красоты жрицы. А Литуан отвечал спокойно и охотно, как будто ничего не произошло.

За обедом, торжественно проходившим в тронном зале, где вместо столов стояли длинные лавки из того же ценного дерева, что и трон, Литуан рассказал о том, что с утра волновало испанцев: откуда альмаеки узнали об их визите.

У начала порогов, вернее, их конца – где кастильцы оставили баркас, постоянное место охоты альмаеков. Там они и увидели испанцев, которые явно направлялись в их город. Вскоре об этом узнал вождь. Так что появление гостей не было неожиданностью.

Во время обеда испанцы ещё раз сумели убедиться в красоте альмаеков и их цивилизованности. Вино из агавы им подавали в золотых, искусно выполненных кубках, маисовый хлеб лежал на широких, сделанных в виде корзин вазах, а прислуживали за столом полуобнаженные девушки. Рты гостей пожирали необыкновенно вкусную пищу, а глаза – стройных красавиц.

Вечером гостей проводили на отдых, расположив в двух стоящих рядом домах. Может, по привычке или опасаясь подвоха со стороны хозяев, кастильцы выставили возле дверей караул и после «Salve» крепко уснули на привычных уже гамаках.

На следующий день знакомство с бытом населения и осмотр достопримечательностей города возобновились. Литуан показал гостям и гончарную мастерскую, и водяную мельницу, здание на окраине, где испанцы увидели настоящий завод по производству ювелирных изделий – с горном и наковальнями, и многое, многое другое. Глаза конкистадоров не переставали дивиться, а души – завидовать.

За городом, в двух милях выше по реке, находился золотой рудник. Там в неглубоких шахтах шла неторопливая работа. В самой реке тоже было золото, но не столь много.

А за грядой каменистых холмов, отстоящих от города на расстоянии восьми миль, шумел водопад, чей могущественный грохот ассоциировался у испанцев с блеском золота. Именно к нему, единственному ориентиру, две недели назад они выступили в разведывательный поход в надежде, что найдут Золотой город. Но нашли неизмеримо больше – Золотую страну, вернее, территорию, так как их не интересовали жители со своей культурой и своеобразным бытом. Если испанцы удовольствуются тем богатством, которое уже имело место, было осязаемым и реальным, то этому народу суждено покориться. Если нет – умереть. А коль они, испанцы, посчитают, что всех ценностей мало, альмаеки станут рабами, будут работать на приисках и ползать в реке, добывая для победителей благородный металл.

Чтобы до конца выполнить миссию, Диего де Аран с отрядом побывал у водопада, разведал его окрестности, посетил каменоломню и мельком взглянул на огромную колонну воды, которая у основания раскалывалась на несколько частей, а снизу выбрасывала длинные перья водяных струй.

Раул Кортес тоже постоял у обрыва, смотря в клокочущую бездну, но, ощутив зовущее к себе движение огромных масс воды и сокрушающую тяжесть, отошел, поскользнувшись на мокрой от водяной пыли траве.

Еще одна ночь и последнее утро, в которое отряд де Арана покинул гостеприимный город.

Вождь Атуак как не выходил встречать гостей, так и не проводил их: сухой кивок головы. И все.

Ах, как хотелось Раулу Кортесу поменять ножны своего кинжала на гордое, ставшее ненавистным тело вождя! Он едва сдерживался, нервно сжимая позолоченную рукоять, но глаза, сверлившие непроницаемое лицо индейца, говорили о кипевшей в нем ненависти. Впрочем, он делал это намеренно, найдя в хищном прищуре глаз выход необузданной энергии.

Атуак был слеп или казался им. Опаловые глаза были подернуты пленкой безразличия. Хотя он каждой клеткой чувствовал увесистые выпады странного гостя, без видимых причин его возненавидевшего.

Литуан проводил гостей за ворота, а по обе стороны центральной улицы, как и два дня назад, стояли жители города все с тем же легким интересом в глазах. Тридцать мужчин альмаеков смиренно следовали за отрядом, неся на плечах корзины с провизией. Возле баркаса они сложили все на траву и степенно удалились.

Уже потом, когда баркас резво вылетел на стремнину Топажоса, испанцы обнаружили в каждой корзине по золотой вазочке – это был подарок альмаеков. Хотя надменные пришельцы даже не все поздоровались.

Но через месяц, самое большее – полтора, они по достоинству отблагодарят хлебосольных альмаеков.

Вперед! Вперед за основными силами, чтобы на правах хозяев громом и молнией ударить в золотые ворота. Во имя церкви и святой инквизиции!

Fiat justitia ruat coelum[30]30
  Да свершится правосудие и обрушатся небеса! (лат).


[Закрыть]!

Возвращение в Бель-Прадо было на редкость спокойным, если не считать того, что Тепосо… съели крокодилы.

Наутро шестого дня после очередного привала на берегу реки нашли его шляпу. Трава в этом месте была частично вырвана и примята. Бедный Тепосо отчаянно сопротивлялся, когда кайманы тащили его в воду. Такое заключение сделал Диего де Аран, обозвав переводчика дураком: «Почему не кричал? Помогли бы».

Глава VII1

Атуак знаком отпустил стражников и, сойдя с трона, присел на скамейку возле Литуана.

– Сбываются пророчества Великой Дилы, – то ли спросил, то ли утвердился в своих мыслях священник. – Не зря так ревностно из глубины веков передавались её предостережения.

– Ты думаешь, об этих людях говорила Дила нашим предкам?

– Да, Атуак, и ты это знаешь не хуже меня. Как ни печально, но… роковые дни для нашего народа наступили. – Литуан твердо посмотрел в глаза вождю и добавил: – Надо уводить людей с этих мест, Атуак.

– Говори точнее, старик. Бежать – ведь так ты хотел произнести?

– Неважно, как я сказал, главное, чтобы до тебя дошел смысл, а он заключается в одном слове: спасать. Спасать женщин, стариков и детей. Неужели ты хочешь обречь на гибель свой народ, которым ты правишь?

– Как тебя понять, Литуан? – Вождь нахмурил накрашенные брови и сурово продолжил: – Неужели ты думаешь, что я испугаюсь двухсот воинов – а по словам индейца, который служит им, их ровно столько, – когда у меня крепкий двухтысячный отряд? Это не считая рабочих, ремесленников, охотников, которых наберется ещё столько же. И они, Литуан, метко бросают копья и стояще стреляют из луков. Четыре тысячи взрослых мужчин против двухсот это двадцать на одного противника. И ты хочешь, чтобы я позорно оставил землю своих предков и бежал? А не забыл ли ты, что на протяжении трех веков мы несколько раз были на грани смерти? Болезни косили нас, и мы, обессиленные, но выжившие, десятки мужчин и женщин, не покинули родную землю. Хотя кровожадное племя барчоков, несмотря на подсознательный трепет перед Альмой, внушающим им страх, подошли совсем близко к нашему городу.

– Я знаю это, Атуак. Альма не оставил нас, своих детей, и раскрыл у ног наших врагов грохочущую бездну. С той поры ни одно племя, сколь храбро и воинственно оно ни было, не решалось испытывать судьбу, дабы снова не прогневить всемогущего Альму. Но сейчас другой случай, наверное единственный, когда наш бог не сможет помочь нам. И дух Великой Пророчицы, вселившийся в главную жрицу несколько веков назад, предупредил нас об этом.

– Раз Альма решил бросить нас в трудный час, мы сами постоим за себя. – Атуак гордо вскинул голову.

– Не прогневи бога, сынок, – возвысил голос священник. – Уйми свою гордыню, сделай так, как велела нам Дила! Уводи людей, пока не поздно.

Атуак скрестил на груди руки и заключил:

– Не исключено, что я бы так и сделал, будь я трусливым. Но в моем сердце нет ни страха, ни робости.

– Да, ты храбрый… и гордый. Это ещё раз доказывает, что для нашего народа наступили роковые дни. Ты ведь знаешь, что Дилу называют ещё и Плачущей Пророчицей. Из глаз жрицы текли её слезы, и из уст звучали тоже её слова, что погубит наше племя отважный, но гордый вождь, чье сердце не знало страха.

– Вот видишь, – Атуак натянуто улыбнулся, – ведь все предрешено. Дила знала итог, и нам от него не уйти. Что будет, то будет.

– Это слова слабовольного человека, – возмущенно воскликнул Литуан и, видя гнев на лице вождя, которого он невольно оскорбил, тихо произнес: – Не пускай события на самотек, Атуак, ведь у нас есть выбор. Если я сумею тебя убедить, мы спасем людей. Ты можешь выслушать меня спокойно, не перебивая, какими бы обидными ни показались тебе мои слова?

Вождь заставил себя успокоиться и, подтянув колени к подбородку, обхватил их руками.

– Говори, – обронил он.

– Я начну с того, что должно показаться тебе разумным. Если ты не поймешь меня сразу, прошу, подумай над этим потом. – Литуан немного помолчал. – Четыре тысячи воинов, говоришь ты. Но вот беда, Атуак, ни один из них – и ты в том числе, никогда не вели боевых действий. Да, они умеют управляться с оружием, но не могут глядеть в глаза противнику, потому что ни разу не делали этого. Не было случая. Во время боевых учений воины испытывают напор друг друга, не больше. А что будет, когда они почувствуют жестокий, кровавый натиск? Они учатся быть терпимыми к боли, но сумеют ли они преодолеть другую – боль нанесенных им ран? Вид искалеченных тел, изуродованных и убитых собратьев не повергнет ли их в ужас? Не заставит ли их эта картина отступить и содрогнуться, тем самым обречь на гибель женщин и детей? При этом я ни в коей мере не умаляю достоинств наших людей, которые смелы и отважны. Это неоспоримо. Еще ты говоришь, что чужаков всего двести человек. Ты видел их глаза?

Вождь, не меняя позы, кивнул, и Литуан продолжил:

– Я тоже. Это глаза хищных зверей, привыкших к крови, умеющих воевать и убивать. Отсюда выходит, что все слабые стороны наших воинов, о которых я говорил, являются сильным звеном противника. Теперь об оружии. Мы мало о нем знаем, но вид его очень грозен. Я напомню тебе слова Великой Дилы: «Громом и молнией будут поражать они людей ваших, холодным огнем рассекут тела воинов…» Заканчивая сравнение сильных и слабых сторон, получается, что силы уравниваются, и нет двадцати человек против одного. Но есть ещё разум, который должен понять это.

– Из твоих слов я понял, что все наши слабые стороны от того, что мы мирный народ, что не воевали с другими племенами, не накопили должного военного опыта…

– Из моих слов ты понял лишь то, что хотел. Ты перевернул мои слова, повергнув заповедь: не отвечать злом на зло. – Литуан горестно покачал головой. – Ты попираешь законы, при которых мы жили мирно, не вступая в конфликт с другими. Хотя нет более многочисленного и сильного племени, чем наше. Нас было бы в десяток раз больше, если бы не те причины, которые ты сам назвал: болезни. Но, волею Альмы, мы снова возрождались и продолжали наш род. Сейчас я думаю, было ошибкой запрещение на смешанные браки с другими племенами. Да, это ошибка – сохранить свою расу в чистоте. Если бы не этот запрет, то образовалась бы одна большая нация; были бы процветающие города, а непримиримые племена канибалов выродились бы естественным путем или переродились. И нам не страшны были бы жалкие – при том возможном нашем могуществе – отряды завоевателей. Но этого не случилось, и мы опять на краю бездны.

– Странные вещи приходится слышать из уст служителя культа Альмы, чуть насмешливо, но в то же время удивленно проговорил Атуак. – Неужели передо мной ревностный служитель нашей религии? Это действительно ты, изменивший взгляды на веру?

– Я не изменил взглядов, просто стал смотреть шире.

– И давно ты так смотришь? – Атуак напряженно рассматривал печальное лицо Литуана.

– Может быть… – ушел от ответа священник. – Но давай вернемся к нашему разговору. Что ты решил, Атуак?

– Мои взгляды в отличие от твоих неизменны, – поддел его вождь. Здесь земля наших отцов, и мы её не отдадим. А вот что касается жизней они наши, и мы, не жалея, расстанемся с ними, отстаивая свободу.

– Отдать жизнь во имя свободы, – задумчиво произнес Литуан. – Звучит красиво, но не более в данной ситуации. Важнее сохранить жизнь, чем отдать.

– И позорно убегать и прятаться? – задал вопрос вождь. – Уподобляться земляным червям, забиваться в спасительные норы, как это делают кролики? Нет, Литуан, я не думаю, что ты мне ответишь утвердительно. – Атуак встал и облокотился о трон. – Лучше умереть с копьем в руке, чем влачить жалкое существование.

– Я рискую снова вызвать твой гнев, но все же выслушай меня. Им нужно золото, и мы можем отдать все драгоценности, какие у нас есть.

– Ага! Значит, ты предлагаешь откупиться?

– Я понимаю тебя, Атуак. Это непристойно.

Атуак дернулся, как от удара.

– Непристойно?! Ты говоришь, это непристойно?! Это позорно!

– Успокойся. Я не предлагаю этого, я просто перебираю все возможные варианты мирного исхода.

– Лучше не делай этого.

– Значит, не зря плакала Дила. Это ты – гордый и отважный вождь альмаеков – не послушал её.

– Не зря. К тому же не забывай, Литуан, это – пророчество, а от него никуда не уйти. И вообще, – устало докончил Атуак, – было бы лучше, если бы она не предупреждала нас.

– Язык – враг твой. – Литуан поднялся со скамьи и встал рядом с вождем. – Не прогневи покровителей наших – сегодня ты упрекнул и Альму, и Дилу. Не от этих ли слов бог забудет о своих детях?

– Что ж, вини во всем меня. – Атуак устроился на троне и взял в руку копье. – Чтобы до конца быть дерзким, спрошу: а не ошиблась ли Дила?

Литуан, слегка поклонившись, быстро вышел из дворца, оставив без ответа действительно дерзкий вопрос вождя.

2

Разговор этот происходил, когда ещё не вернулись сопровождающие испанцев до баркаса альмаеки. Можно было, конечно, поговорить и вчера, но, встревоженный визитом столь долго ожидаемых иноземцев, Литуан провел свободное от общения с ними время в храме. Он молился и просто разговаривал с Альмой, задавал ему вопросы и не рассчитывал на ответ. Душа его терзалась от страха – не за себя, за народ, который свято верил Литуану, первому из первых служителей великого бога. Вместе со страхом внутри билось сомнение: а может, ещё не время? Может, это не те люди, о которых предупреждала Дила? Но все сомнения, как волны о камень, разбивались о терзающую душу предостережение, которое передавалось от священника к священнику, от вождя к вождю и было для простого, доверчивого народа томительным ожиданием неизбежного конца. И каждое поколение, заучивая звенящие слова пророчицы, втайне надеялось, что не на них падет суровая участь. Но в то же время альмаеки молили Бога послать именно на них сокрушительный удар судьбы, дабы он не достался другим. В этих противоречиях прослеживалась тоскливая жалость к самим себе.

И вот сейчас, направляясь в храм, чтобы снова и снова молиться Альме, прося у него прощения и законной защиты безгрешному народу, Литуан уже твердо знал, что в дальнейшем приготовила жизнь его миролюбивому племени.

С его щеки скатилась слеза и упала на сложенные в молитве руки, затуманился взор, смывая четкие границы с серебристого силуэта Альмы; подрагивающие губы, уставшие произносить слова молитвы, бессознательно повторяли те немногие слова – искаженные, а некоторые и вовсе потерянные в долгой дороге через века:

«И придут с дальних земель люди. Будут одеты они в железо, и принесут они зло. Будет их мало. Но, увидев богатство ваше, приведут с собой других. Приведут скоро. Но все равно их будет мало. И посчитает гордый и отважный вождь, что правда и сила на его стороне, и проиграет. Вместе с женщинами и детьми проиграет и правда. Не послушает упрямый и доблестный вождь моих предостережений, погубит свой народ, ибо не захочет становиться на колени. Посчитает он, что умереть в бою лучше, чем быть покоренным. Будет злиться на меня вождь за предупреждение мое, но не я, силы высшие заставят меня сделать это. И, зная судьбу, не пойдет гордый вождь и ей, и себе наперекор. Будет он безумен в храбрости своей, несмотря на знание о поражении. И не будет это безумство отчаянным, но – правым. Не все падут с оружием в руках – останутся беззащитными женщины, старики и дети. И будут они безжалостно уничтожены пришельцами. Громом и молнией станут они поражать людей ваших, холодным огнем рассекут тела воинов. И не будет спасения слабым в лесах, настигнет их стрела племени вражьего. И будет у вас время уйти – но вы не уйдете. И будут вам предостережения мои – но вы их не примете. И буду оплакивать я убитых, но сохраню жизнь немногим уцелевшим. Так уже было, так и останется. Поэтому и плачу я над вашей судьбой. Но судьба спасенных, избежавших огня горячего и холодного, избежавших жадного рта людоеда, это и моя судьба тоже. И покается мне верховный жрец, и падет предо мной на колени. Но и я буду стоять обреченная, проклиная главного врага нашего время. Даже боги проклинают его, ибо оно неподвластно. И уведете вы в места известные жриц, и спасете от рук нечестивых лик бога вашего. А когда придет после битвы безысходность, будет она временной. Не вынесет время кровавой расправы и взорвется. Даст тот взрыв силу жрицам, чтобы спасти последних уцелевших. И пленные будут спасены жрицами. И это не плач, это воля моя. И противиться будет избранник другого племени, но пойдет со жрицами, ибо нужна мне будет его помощь. Но пусть молятся жрицы денно и нощно и зовут меня на ту малую вам помощь. Только молитва спасет немногих несчастных. И не дает мне время оставаться дольше, и я плачу сейчас, и буду плакать тогда».

3

И ещё одна ночь…

Уже вторая бессонная. Усталые покрасневшие глаза Литуана сочились от непомерного груза внутренней борьбы. В тысячный раз он спрашивал совета у Альмы и в тысячный раз не получал его. Великий, равнодушно взиравший с пьедестала, безмолвствовал.

«Вот она, безысходность», – думал Литуан.

Он физически ощущал, как размеренная поступь тоскливого чувства глухо отдается в висках.

«Все предрешено, ни о чем не нужно думать, ничего нельзя предпринять. Только кроткое ожидание непоправимого конца – вот необъяснимая привилегия свыше. Страшная истина покорности лишает сил, сводя на нет и делая бессмысленной попытки действовать. Да, я сдался, во мне угасает чувство достоинства и гибнут инстинкты самозащиты. Я не в силах сопротивляться, мое «Я» перестало быть моим, оно теперь принадлежит вечности, глухой пустоте, без него немыслима свободная жизнь. Но если я, глашатай мудрости Великого Альмы, потерял веру и надежду, то как мне вселить их в умы и души своего народа? И нужно ли это делать? Не пойду ли я наперекор себе и стану непослушным в мыслях, а в дальнейшем и поступках перед Богом, если посею в них зерно надежды, не позволяя тем самым опуститься до уровня стада?.. Вот в этом, мне кажется, и состоит моя главная задача. Нет, пожалуй, был прав Атуак, который в своей гордости и силе, в любви к своим детям во сто крат превосходит меня. Меня, своего учителя и духовного отца, чьим главным оружием всегда являлось слово. Да, – Литуан ладонями сильно сдавил виски, ученик в своей мудрости и благородстве превзошел учителя. Это радует и огорчает. Огорчает, как это ни странно звучит, жесткая позиция смирения, отказ от борьбы. Может, недостаточно усердно молился я Богу, неверно истолковывал его слова. Но вот опять – слово должно быть правдивым. Я не смогу лгать, глядя в тысячи обеспокоенных, ждущих защиты глаз. Стало быть, нужно сказать правду – Великий Альма, я ли это говорю! – и спросить у людей, как нам быть, что делать? Вот оно – правильное решение! Нужно сообща решать вопрос, ибо затронута судьба каждого. И я не снимаю с себя ответственности, вызывая людей на откровенный разговор. Наоборот, я буду просить у них совета и помощи, как раньше они просили у меня. В своей слабости я стану сильным, вбирая энергию бесстрашных сердец и благородных душ. Альмаеки поймут, они поддержат меня. И я со слезами на глазах благословлю их. Мы не уйдем с этих мест, как велела нам Дила, не станем прятаться в лесах и непроходимых болотах. Иначе мы потеряем уважение к себе и будем влачить жалкое существование. А наши потомки будут проклинать нас за трусость. Мы будем бороться! Будем – зная исход и трагическую участь, как если бы знали, что впереди нас ждет победа. Это ли не высшая доблесть и вершина мужества; это ли не главная победа над собой. Не потому ли приняла Великая Дила столь безжалостное решение – дать нам тяжкое бремя знания о печальной участи? Мы – избранные… мученики. Так угодно судьбе, от которой не убежишь. Но поспорить с ней можно!»

Глаза Литуана блеснули решительным упрямством. И он, едва шевеля губами, произнес:

– Да простит меня Великий Альма, но в час, когда всемогущий Бог не в силах помочь нам, мы нарушим одну из его заповедей «не отвечать злом на зло» и будем отстаивать землю своих отцов. Прости и ты, Великая Дила, но трусость – тоже порок. Я пойду дальше и скажу, что с недавнего времени стал находить множество противоречий в нашей вере. Наверное, это оттого, что как в Боге, так и человеке сосредоточено и плохое, и хорошее. Это, как две руки Альмы – день и ночь, светлое начало и темное. Без этих двух начал становится нелепым слово «справедливость». А именно так, справедливостью, нужно отвечать на добро или зло. Не ждать, когда тебя ударят вторично, ибо второй удар может оказаться последним. Мужчина должен оставаться мужчиной, нося гордое имя – воин, оправдывая свое предназначение. Бороться, как сказал Атуак, и умереть с копьем в руках. Отдать жизнь во имя жизни великая привилегия немногих. И она досталась нам…

Литуан поднялся со скамьи, сложил на груди руки и, поклонившись Альме, вышел из храма.

Он не стал, как делал это обычно, дожидаться церемонии омовения Альмы. На сей раз этот ритуал пройдет без него. А сейчас Литуан быстрой походкой направлялся во дворец, чтобы ещё раз поговорить с Атуаком.

Это было поистине необычное утро: как верховный жрец, так и вождь отсутствовали на своих местах.