Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
– Отчего же? – удивился генерал-полковник. – Мне, напротив, объяснения полковника Лелюха представляются весьма логичными. Скажу больше: они мне нравятся. Скажу еще больше: его точка зрения на дисциплинарную практику в армии единственно правильная! Много ли чрезвычайных происшествий в этом полку?
– За последний год – ни одного, если не считать случая…
Пустынин посмотрел на майора Шелушенкова, скромно притулившегося в самом дальнем уголке.
– Знаю, о чем вы хотите сказать, полковник, – перебил Пустынина генерал. – Я слышал об этом случае. Будем считать, что ЧП не состоялось! – И он неожиданно рассмеялся раскатистым, добродушным смехом. – Не состоялось! Ну и слава богу! Продолжайте, полковник!
Федор Илларионович на минуту задумался. Он, по-видимому, не ожидал, что дело обернется так. Нужно было срочно перестраиваться.
– Я, товарищ генерал, готов допустить, что в данном случае прав командир полка, а не я… Но, к сожалению, это не меняет положения. Мне думается, Генеральный штаб не может послать на предстоящие ответственные учения воинскую часть, имеющую такое большое количество дисциплинарных взысканий. Да и мы едва ли рискнем рекомендовать…
– Простите, товарищ генерал. – Лелюх поднялся с места и встал в положение «смирно». – Разрешите задать один вопрос полковнику Пустынину?
– Пожалуйста, товарищ Лелюх.
– Представим себе на минуту, что утром у нас на побережье высадился вражеский десант. Как бы вы, полковник, поступили в этом случае? Вы что же, и тогда не позволили бы моему полку принять бой с неприятелем?
– Разрешите, товарищ генерал, ответить полковнику? – Пустынин обиженно глянул на председателя комиссии.
– Прошу. Отвечайте.
– Слушаюсь. Нет, товарищ Лелюх, в таком случае никто не стал бы препятствовать. Но мы говорим о разных вещах. Нам поручили отобрать из вашего соединения один – понимаете? – один полк, и, разумеется, лучший. А который из них является таковым, позвольте судить комиссии. – И Федор Илларионович сердито поджал губы.
– У вас все, полковник? – спросил его генерал.
– Да, все. Впрочем, если разрешите, одну минуту… Имеется еще одно обстоятельство, которое не позволяет мне рекомендовать полк товарища Лелюха. Я внимательно ознакомился с личными делами офицеров, в том числе и с личным делом командира полка. В своей автобиографии полковник Лелюх сообщает, – Пустынин говорил медленно, растягивая слова и таким тоном, будто Лелюха тут не было вовсе, – Лелюх сообщает, что подвергался партийному взысканию. Сами понимаете, мы не можем пройти мимо… Кроме того, нужно учесть, что полковник Лелюх не окончил военной академии. Так что при всех его заслугах…
– Хорошо, полковник, – остановил генерал Пустынина. – Достаточно. Теперь послушаем немного командира полка.
Задвигались стулья. Все невольно повернулись в сторону Лелюха.
Лелюх не торопился. И только когда вновь стало тихо, он заговорил:
– Товарищ генерал! На таком совещании командиру полка неудобно давать какую бы то ни было оценку вверенной ему части. И я этого не буду делать. Ясно, что комиссия сама отберет достойных участников межокружных учений. И тут я полностью согласен с полковником Пустыниным… Несколько слов о моем взыскании. Признаюсь, меня удивляет, что полковник Пустынин забыл, – Лелюх сделал ударение на этом слове, – забыл добавить, что выговор с меня снят. В сущности, я мог бы и не сообщать о нем. Но я все-таки написал, потому что счел это необходимым.
– За что вы получили выговор?
– За то, что в сорок шестом году развелся с первой моей женой, товарищ генерал.
– Что же, характерами не сошлись? – иронически улыбнулся генерал-полковник.
– Именно так, товарищ генерал. Не сошлись характерами.
– А точнее? – Генерал сделался строгим.
– В какой-то момент поняли, что ни я, ни она… не любим друг друга. И решили окончательно разорвать то, что больше уже не могло нас связывать. Вот и все.
– Это ж очень хорошо! – воскликнул по простоте душевной генерал-полковник. Но вдруг спохватился, нахмурился опять и спросил: – А дети были?
– Есть дочь.
– Ну и как же вы… с ней?
– Плачу алименты.
– Только и всего! Алименты? А кто за вас, молодой человек, воспитывать ее будет?
– Далеко они с матерью от меня, товарищ генерал…
– М-да… – сокрушенно и горестно вздохнул генерал и от этого стал еще более похож на доброго и милого старичка, очень хорошо научившегося понимать людей за долгие годы своей суровой жизни. – Что ж, бывает… У вас все?
– Товарищ генерал, я бы просил позволения сказать еще кое о чем.
Федор Илларионович почувствовал, что внутри у него что-то екнуло: «Вот оно, началось!»
– Продолжайте, полковник.
Лелюх повернулся лицом к Пустынину, и по его исполненному злой решимости взгляду Федор Илларионович понял, что дело пахнет скандалом.
– Полковник Пустынин утверждает, что он внимательно ознакомился с моим личным делом. Если это так, то он не мог пройти мимо другого, куда более тяжкого взыскания, которому я был подвергнут. Не только в автобиографии, но и во всех моих документах сказано, что в сорок втором году я был осужден военным трибуналом к десяти годам лишения свободы…
– Мне эта история известна, полковник, – остановил его генерал.
– Тогда у меня все, товарищ генерал… Ну а что касается военного образования, товарищ генерал, то тут, как говорится, ничего не попишешь. Академии я не кончил. Учусь вот заочно во Фрунзенской[16]16
Военная академия имени М. В. Фрунзе.
[Закрыть], да трудновато – далеко от Москвы…
– Зачем же вы отказались поехать на учебу? Вам еще нет тридцати пяти.
Лелюх недоуменно пожал плечами и вопросительно посмотрел на комдива. Чеботарев поднял ладонь и попросил слова.
– Товарищ генерал, – сказал он. – Лелюх не отказывался. Это я не отпустил его.
– Почему? – удивился генерал-полковник.
– Если разрешите, я доложу об этом после.
– Хорошо. Ну что ж, товарищи, вот мы и разобрались. На сегодня хватит. Завтра продолжим нашу работу. Вы свободны, товарищи офицеры.
9
Полковник Лелюх направился по длинному коридору к выходу, когда услышал за спиной чьи-то шаги. Он обернулся и увидел Пустынина.
– Прошу прощения, – заговорил тот прерывающимся голосом. – Вы меня очень обяжете, если… если зайдете ко мне в кабинет ровно на пять минут.
– Пожалуйста, – сказал Лелюх устало. Войдя в небольшую комнату, он тяжело опустился на стул. Им вдруг овладела странная апатия.
– Я не хотел, но вы меня вынудили, – с трудом выговорил Федор Илларионович.
– Не хотели предаваться воспоминаниям?
Они не глядели друг на друга.
– Может быть, мы все-таки не станем, – предложил Лелюх вяло. – Ни вам, ни мне эти воспоминания не доставят удовольствия. Да и не к чему!
Лелюх закурил, но, видя, что папироса дрожит в его руках, сунул ее в пепельницу.
– Что ж, я вас слушаю, – сказал он хрипло.
– Вы правы. Удовольствия мало, конечно, ворошить все это, – начал Пустынин. – Но я хочу… думаю, что и вы хотите, чтобы между нами все было ясно. Я виноват, что был причиной… что был причиной многих ваших страданий. Вам нет и сорока, а голова у вас вся белая. За это прошу простить меня и, главное, понять, что я был тогда так же, как и вы, неопытен, неосторожен, плохо разбирался в людях и мог белое принять за черное. В той обстановке это было вполне возможно. Вот если вы правильно поймете все это…
Лелюх встал со стула и отошел к окну. Глядя куда-то на улицу, он заговорил нехотя, как человек, который хорошо знает, что его слова бесполезны.
– На фронте меня трижды ранило. Один раз осколком мины, два раза – пулей. Все три раны зажили, зарубцевались. Ну позудят иной раз в непогоду. Но есть у меня, полковник, четвертая рана. Вот она и не заживает…
– Понимаю вас, – тихо сказал Пустынин.
– И эту рану нанес мне человек, с которым мы состоим в одной партии и исповедуем одни идеи. Что может быть обиднее этого?!
– Но поймите…
– Я понимаю, конечно, что все это можно объяснить, как и многое другое в жизни, но простить не могу.
– Простить – значит понять, – так же тихо заметил Федор Илларионович.
Но Лелюх, казалось, не обратил никакого внимания на его слова. Он продолжал все с той же грустной усталостью:
– Когда мне сообщили, что инспектировать мой полк едете именно вы, я пришел в отчаяние, хотя и не могу причислить себя к людям робкого десятка. Вы не можете себе представить, как мне не хотелось этой встречи! А я ведь все эти годы часто думал о вас. А один недавний случай в моем полку живо воскресил в памяти всю ту историю… Вы же, очевидно, жили спокойно? Почему бы и нет? Вы ведь ни на минуту не сомневались, что совершили доброе дело: разоблачили болтуна, а может быть, даже провокатора и прочее… Вы даже не знали, что разоблаченный вами «провокатор» вскоре был реабилитирован и восстановлен во всех своих прежних правах.
– Я этого действительно не знал… – Голос Пустынина прозвучал где-то далеко за спиною Лелюха.
– Потому и не хотелось мне затевать весь этот разговор. Извините, но я не в состоянии простить вам. Единственно, что я могу сделать, это заверить, что окончательные выводы комиссии, какими бы суровыми они ни были в отношении моего полка, я приму как должное. Лишь бы они были объективными. Вот и все.
– Жаль, очень жаль, что вы так… – Пустынин тоже встал и подошел к другому окну. – До нынешнего дня я не знал, что явился, так сказать, косвенной причиной того, что вы не поехали в академию. Но я не виноват, что не понравился вашему генералу. До сих пор не могу только понять почему…
Лелюх устало ответил:
– Вероятно, потому, что Чеботарев понял: весь свой груз, почерпнутый в двух академиях, вы довольно скоро унесете в отставку. Такая перспектива, разумеется, мало улыбалась генералу. Какой же, в самом деле, толк от ваших знаний?
– Хорошо. Оставим меня. Поговорим немного о вас, товарищ Лелюх. Вы должны понять…
– Я все понял. У меня было достаточно времени для размышлений. Будьте здоровы!
– Как вам угодно! – крикнул Федор Илларионович вдогонку командиру полка.
Лелюх вышел из кабинета, миновал коридор и, выйдя на улицу, сильно закашлялся от хлынувшего в легкие холодного воздуха. У крыльца стоял его вездеход. Лелюх сел рядом с шофером.
– Федя, в полк! – крикнул он хриплым, но радостным голосом, испытывая, очевидно, то, что испытывает человек, покончивший наконец с каким-то очень трудным делом и теперь желающий только одного: «Домой!»
Машина тронулась. Лелюх прислонил голову к спинке сиденья и закрыл глаза. А когда открыл их, то ничего не увидел, кроме множества точек, разноцветными светлячками роившихся перед его глазами.
«Что за черт?» – выругался полковник и с силой протер глаза.
Светлячки по-прежнему роились. И тут только он сообразил, что едут они в сторону моря, над которым стоял мираж, почти такой же, какой бывает где-нибудь в степи или в пустыне. Только там он возникает в знойный летний день, а тут в самый разгар зимы при сильных морозах. Где-то далеко в море с громовым треском лопаются льдины, расходятся, плавают, кружатся и, точно в огромном зеркале, отражаются в прозрачном, накаленном морозном воздухе. Оттого вода с плавающими льдинами кажется совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах от берега, а то и вовсе как бы накатывается на берег. Все это движется перед твоими глазами; льдины словно громоздятся друг на друга, вновь сползают в воду и опять громоздятся; от них чадным крошевом взлетают в воздух мелкие кристаллики и роятся разноцветными светлячками; обманчивые, манят тебя куда-то, зовут, рождают иллюзии. И вот уже перед тобой не море, а большой-пребольшой город с многоэтажными домами, огнями, церковными главами, улицами, площадями… нет, уже и не город, а холодные сопки с белыми дымящимися вершинами, – только вот почему-то они не стоят на месте, а все время перемещаются, готовые, казалось, навалиться на тебя и раздавить, стереть в порошок.
Наконец разум твой побеждает, и ты начинаешь понимать, что перед тобой только мираж, и ничего более…
Лелюх тряхнул головой, как от наваждения, и полез в карман за портсигаром.
Пустынин тем временем продолжал смотреть в окно широко открытыми, но тоже невидящими глазами, как сова в дневную пору, и старался отдать себе ясный отчет в том, что произошло.
Он чувствовал, что произошло нечто очень скверное для него, но не мог понять, каким образом очутился в этой западне.
– Кой черт дернул меня заговорить о его взыскании! И за каким дьяволом я напросился в эту командировку? Плохо мне было в Москве!.. – пробормотал он наконец, проклиная себя за этот первый, с его точки зрения, промах в своей жизни.
«А могло быть и хуже. Что стоило Лелюху при генерал-полковнике назвать имя человека, по ложному обвинению которого он был осужден?..» От одной этой мысли по телу Пустынина прошел озноб. Он инстинктивно пригнулся и вобрал голову в плечи, точно так же, как он уже сделал однажды на фронте, когда у самого его виска нудно пропел осколок.
Глава девятая
А солдату надо служить
1
«И к нам пришла весна!»
Эту добрую весть сообщали друг другу все: и солдаты, опьяневшие от солнца, и оленеводы, и строители, и геологи, и, конечно, дети, особенно буйно отзывающиеся на всякую смену времен года. Она была написана на всех лицах, хорошая эта весть. «И к нам пришла весна!» Эти слова произносились так, словно люди хотели сказать: «И к нам пришло наконец счастье!» или: «И на нашей улице наступил праздник!» Обыкновеннейшая буква «и» приобретала здесь исключительное значение. Не просто «к нам», но «и к нам» пришла весна!.. Она приходит во все края, но в этот далекий уголок земли она приходит очень поздно и на самый малый срок. Поэтому-то ни в каком другом краю не ждут ее с таким нетерпением, как в здешнем, и нигде так не радуются ее наступлению, как тут, в этой холодной и дальней-дальней стороне.
2
В первое по-настоящему теплое воскресенье проходила полковая спартакиада. В ней приняли участие все подразделения, свободные от нарядов. На стадионе с самого утра началось футбольное состязание. Оттуда до казарм доносился гул, то стихающий, то усиливающийся. В одном месте карабкались по канату, в другом делали «солнце» и «скобки» на турнике, в третьем метали копья и диски, в четвертом прыгали вдоль и поперек через «кобылу», в пятом шли яростные штыковые атаки на растерзанные чучела. На дорожках соревновались в беге на сто и больше метров, на площадках – в прыжках в длину и высоту, с шестом и без шеста. На ковре (ковром служили несколько торопливо сшитых старых солдатских одеял), кряхтя, отчаянно тискали друг друга, пытаясь положить на обе лопатки, мастера борьбы. Со всех концов стадиона неслись веселые возгласы и громкий смех болельщиков.
Третья рота старалась.
Провалившись на недавнем смотре художественной самодеятельности, она решила взять реванш на спартакиаде.
Больше всех хлопотали и суетились лейтенант Ершов и рядовой Рябов. И особенно Рябов. Наконец-то пришло время, когда он сможет показать себя!
Осрамившись во время зимнего марша, он твердо решил приналечь на физкультуру. Его маленькую фигурку видели в спортивном городке чуть ли не каждый день. А на занятиях по физподготовке он был, пожалуй, самым старательным. Руководителями этих занятий были либо ротный командир, либо командир взвода Ершов – оба отличные физкультурники. На турнике и параллельных брусьях Рябов теперь чувствовал себя непринужденно, как обезьяна на дереве, и проделывал такие штуки, что товарищи диву давались: откуда у маменькиного сынка этакая прыть? Хорошо зная, в чем он силен, и поощряемый командиром роты и командиром взвода, Рябов едва ли не главное внимание во всей комсомольской работе уделял развитию спорта и теперь надеялся, что третья рота займет если не первое, то одно из первых мест в нынешних состязаниях. Его звонкий голосишко раздавался то тут, то там и будоражил всех солдат. Петра время от времени просили:
– Рябов, комсорг, глянь, я правильно делаю?
– А я? Посмотри, пожалуйста!
– Петр, друг! Ничегошеньки у меня не выходит с этой проклятой «кобылой», – пожаловался Сыч, вытирая вспотевший выпуклый лоб. – Поперек еще куда ни шло, а вдоль… сажусь верхом, да и только! Хорошо еще, что…
– Ты, наверное, трусишь, Иван. Вот смотри! – И Рябов, разбежавшись, сильно и упруго оттолкнулся от земли и, широко раскинув ноги, белкой перелетел через злополучную «кобылу». – А ну попробуй, Иван, еще раз.
Сыч попробовал.
– Боишься, – заключил Петр.
– Чего боюсь-то? – лукаво спросил Сыч.
– Сам знаешь чего…
– Верно, боюсь малость, – чистосердечно признался Иван. – Не ровен час плюхнешься… Знаешь, говорят, можно и лапки кверху. А я еще жить хочу, да и о женитьбе иной раз подумываю…
– Будешь трусить – обязательно плюхнешься, – заметил Рябов строго. – Ладно, пойдем. Сейчас перетягивание каната начнется. Там можешь не опасаться. Пошли!
По этому виду спорта, особенно чтимому солдатами, третья рота соревновалась с четвертой из второго батальона.
Петр с тревогой поглядывал на здоровенных ребят-противников: «Вот черти, как на подбор!»
Разбились по отделениям. Одно отделение из третьей роты выступало против другого из четвертой. В итоге восьми встреч победитель так и не определился: четыре раза то одна, то другая рота одерживала победу и столько же раз терпела поражение.
Наконец противники в последний, девятый раз взялись за канат. От третьей роты выступало отделение сержанта Ануфриева. Солдаты выстроились по ранжиру, как делали это всегда в строю. Петр, стало быть, оказался последним…
Судья поднял руку:
– Раз!.. Два!.. Три!..
Под ликующий рев болельщиков солдаты потянули канат. Цепочка ползла то в одну, то в другую сторону.
– Давай! Жми, четвертая!
– Третья, держись!
– Рябов, на тебя вся планета смотрит!
– Ваня, Сыч! Свистни – сразу пойдет!
– Хо-хо-хо!
– О-о-о-о-о!
– Агафонов, что покраснел? Это тебе не на саратовской наяривать! Жми!
– Селиван, Селиван! А ну покрепче!
С багровыми лицами, подогреваемые едким хохотком и улюлюканьем болельщиков, бойцы напрягались, казалось, до последней возможности.
– Дава-а-ай! – натужно кричал взмокший Рябов.
– Давай! – как эхо, отзывался Громоздкин, яростно вращая белками глаз, с радостью ощущая в себе огромный запас силы, прибереженной для решающего момента. Тонкая в талии и широкая в плечах фигура его упруго изогнулась, сапоги косо врезались в землю, а пальцы вцепились в веревку до того крепко, что из-под ногтей отошла кровь и они стали белыми, как яичная скорлупа. Обуреваемый каким-то неясным желанием, распиравшим его грудь, Селиван с тихим торжеством ожидал минуты, когда он даст волю скопившейся в нем энергии, зная наперед, что до этой минуты ничего не произойдет, что не будет ни победителя, ни побежденного, потому что и то и другое, как он думал, теперь зависело лишь от него одного, от того, захочет он отпустить сжатую в нем пружину или оставит без действия.
Но вот где-то недалеко раздался голос лейтенанта Ершова:
– Громоздкин, поднажми!
И Селиван «поднажал». Это был момент, когда, казалось, солдаты уже выдохлись и ни на что уже не были способны, как только топтаться на месте, не уступая друг другу, но и не пересиливая друг друга настолько, чтобы судья мог зафиксировать победу; так дерутся равные по силе и страсти петухи – вот уже и гребешки у них кроваво-черные, и половина перьев на земле, а они все ходят, опустив до самой земли расклеванные головы, качаясь, как пьяные, потеряв всякую надежду на победу и оставаясь на месте единственно из принципа и петушиной своей гордости…
– Ур-р-ра! – громыхнуло над полем.
Это третья рота, напряженно наблюдавшая за ходом поединка, гаркнула, увидев, как что-то вдруг стряслось с их противником. И действительно: он быстро сдался. Все кинулись поздравлять сержанта Ануфриева. А Рябов, глядя вокруг себя счастливейшими глазами, уверял всех, что в трудной победе решающая роль принадлежит ему.
– Ну, это уж свинство с твоей стороны так говорить! – заметил запыхавшийся Селиван, однако беззлобно, все еще испытывая редкостный душевный подъем.
– А нет, скажешь? – серьезно наступал Рябов. – Забыл сказку: «Посадил дед репку»? Кто там в конце концов спас положение? Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку… До Жучки и кошки дело дошло, а репка в земле. И если бы не мышка… Теперь ты со мной согласен, Селиван?
– Ладно, Петушок, согласен. Ведь ты у нас силач!
– То-то же! – И Рябов елико возможно выше задрал нос.
– Ну а сейчас что будем делать? – спросил Селиван празднично сияющего лейтенанта Ершова и веселыми, задиристыми глазами посмотрел вокруг себя, готовый к новым схваткам. Нечаянно он глянул на небо – и ахнул…
Десятки, сотни, тысячи птиц вереницами и косяками, дугами и треугольниками, подковами и сплошными квадратами, клиньями и кипящими облачками летели с юга. Вся эта несметная масса пернатых посылала на пригретую, дымящуюся землю призывные клики, непрерывно ведя свой неумолчный разговор – то частый, громкий и радостно-ликующий, то чуть слышный, шипяще-хриплый, то гортанный, напоминающий журавлиное курлыканье, то медноголосый и звенящий, то короткий и пискливый… Казалось, птичьи стаи не хотят уместиться на одной высоте – ведь тогда им пришлось бы смешаться и закрыть солнце, – и они летели этажами, ярусами. Выше всех плыли лебеди, похожие на легкие перистые облачка, чуть подкрашенные с боков багряными отсветами солнечных лучей; думалось, гордые эти птицы никогда не опустятся на землю, а так вот и будут лететь в неведомую даль бесконечно. Чуть ниже ясную синь неба чертили ломаными, часто меняющими направление линиями гусиные семьи: умные, они делали так на случай, если б какому-нибудь охотнику вздумалось взять их на прицел. Почти на одном уровне с гусями, но все же чуточку ниже, летели казарки. И уже совсем близко от земли, бросая на нее свои стремительно перемещавшиеся тени, проносились, до свиста разрезая воздух острыми крыльями, утки всевозможных пород. Над морем метались с тревожными криками длинноклювые мартыны – крупные чайки, как бы недовольные тем, что в любимое их обиталище нежданно-негаданно нагрянули с юга полчища непрошеных гостей, с которыми теперь волей-неволей придется делить свои сказочные богатства. Светло-синее небо, унизанное серыми, темными, бело-черными, желтыми, серовато-коричневыми и просто белыми бусами и узорами птичьих станиц, было нарядным и веселым, как легкое, надутое ветром платье девушки.
– Сколько птиц! – восторженно закричал Селиван и, заметив рядом с собой старшину Добудьку, тоже задравшего голову кверху, спросил: – Откуда они? Сроду не видал такой тьмы-тьмущей!
Гордая улыбка хозяина всех земных, водных и небесных сокровищ этого края солнечным зайчиком скользнула по Добудькиному лицу.
– Птицы умнее людей, – солидно сказал старшина. – Они раньше нас оценили здешние места. Это уж точно. Гляньте, хлопцы, какая красота! – пригласил он полюбоваться птичьим перелетом и других солдат.
– Неплохо было бы сотенку-другую подшибить для полкового котла, – заметил Сыч, кося хищный свой глаз на гусиную семью, вытянувшуюся по небу на сотни метров.
Более возвышенные души Добудьки и Селивана были оскорблены столь грубым вторжением материализма, и слова Ивана остались без ответа. Сыч недоуменно пожал плечами и отошел прочь.
А в Селивановой груди с новой силой вспыхнуло неясное желание и брызнуло из заблестевших темных глаз его ослепительно яркими искорками. Он улыбался, сам не зная чему, и мир для него в эту минуту был прекрасен, и все окружавшие его сейчас люди были близки и дороги ему.
– Так когда же мы продолжим соревнования? – спросил он у Рябова, нетерпеливо вертясь и оглядываясь вокруг, как молодой жеребчик перед скачками, как бы требуя, чтоб поскорее отпустили поводья. Ну, начали! – Селиван чувствовал, что их рота займет первое место и что во всех ее победах заглавная роль непременно будет принадлежать ему, потому что в нем жило сейчас, ширилось, росло и бурлило нечто такое, чему названия нет, но что делало его сегодня сильнее самого черта…
Вдруг кто-то громко возвестил:
– Почта пришла!
– Где? – Селиван оглянулся и увидел полкового почтальона. Тот еще издали крикнул:
– Громоздкин, пляши!
Селиван загорелся:
– Давай скорее, Николай!..
– Нет, не дам. Сначала спляши!
– Ну брось, дай сюда!..
– Спляши!
Селиван раза два-три притопнул одной ногой.
– Ну дай…
Взяв конверт, он увидел, что письмо было от родителей. Лицо его разочарованно вытянулось. Устыдившись, он сначала покраснел еще больше, а потом попытался изобразить на своем лице подобие улыбки, но и из этого ничего не вышло. Конечно, хорошо, что старики пишут так часто, помнят и беспокоятся о нем, но не от них ждал он с таким трепетом весточки вот уже много-много недель подряд…
Селиван вяло разорвал конверт, вынул из него листок, написанный рукою матери, стал читать. По мере того как он углублялся в письмо, лицо его хмурилось, а потом побледнело. Он сунул листок в карман и зашагал прямиком, как слепой, высоко и неподвижно держа голову, не глядя себе под ноги.
– Селиван, куда ты? – крикнул Рябов, раньше других почуявший недоброе.
Громоздкин не отозвался и не оглянулся.
– Селиван! – позвал Петр еще громче, устремляясь вслед за другом. Догнал его у входа в казарму, схватил за рукав гимнастерки. – Что случилось, Селиван?
– Ничего… Пусти меня!
– Не пущу! Что случилось?
– Ничего…
– Что же я, по-твоему, не вижу? Почему ты скрываешь? Кто я тебе, друг или нет?.. Селиван! Ну что случилось?
Но Громоздкин с силой вырвался из рук Рябова и скрылся в казарме.
3
В конце июня полк Лелюха был погружен на транспортные суда и во второй половине следующего месяца прибыл к месту учений – в глубь обширнейшей лесостепи, где на протяжении сотен километров нельзя было увидеть ни единого населенного пункта. А еще через неделю начались учения.
Вместе с полком в район учений прибыл командир дивизии генерал-майор Чеботарев. Для его офицеров связи было отобрано несколько автоматчиков из числа расторопных, наиболее дисциплинированных солдат. В третьей роте такая честь выпала на долю Рябова, который очутился таким образом в «генеральской свите» и бесконечно гордился этим, хотя в душе и побаивался столь высокого, необычного своего положения. С друзьями его разлучили еще накануне отъезда, и теперь Петр с тревогой думал о Селиване, вспоминая его мрачное лицо, когда тот влезал в бронетранспортер, чтобы двинуться на погрузку. Рядом с генералом и работниками его штаба – офицерами связи, адъютантом и начальником оперативного отдела – Рябов вначале робел, но мало-помалу освоился и теперь даже старался подражать генеральскому ординарцу, державшемуся, подобно ординарцам всех времен и народов, совершенно независимо и, скажем прямо, нагловато. «Как положение портит человека?» – думал о нем со скрытой завистью Рябов, забывая о том, что «положение» ординарца едва ли выше его собственного, и о том еще, что чаще всего не положение портит человека, а как раз наоборот…
Комдив Чеботарев, сравнительно недавно с отличием окончивший Высшую военную академию имени К. Е. Ворошилова, был включен в главную оперативную группу, в которую входили самые высокие должностные лица Советской Армии. В первый день, увидев такое большое число маршалов и генералов, Петр растерялся, но вскоре обнаружил, что все они настолько заняты своими важными делами, что попросту не замечают маленького солдатика, следившего за ними испуганно-счастливыми глазами. Следовательно, у Петра здесь было гораздо меньше шансов получить выговор или даже наряд вне очереди за какое-нибудь упущение по службе, чем в своей роте, где вечно за тобой наблюдает отделенный и бодрствует зоркое око грозного Добудьки. Рябов настолько пообвык, что уже довольно бесцеремонно начал разглядывать маршалов, не решаясь лишь вступить с ними в пространную беседу. Некоторых маршалов он узнал сразу: их портреты висели в полковом клубе. Рябов только было подумал, что по служебному положению старше этих людей, наверное, тут никого уже и нет, как вдруг недалеко от него кто-то громко и, как показалось Петру, даже немного испуганно крикнул:
– Товарищи маршалы и генералы!..
Из неслышно подкатившей машины вышел пожилой коренастый человек в маршальской форме. Все – и маршалы, и генералы, и полковники – мгновенно стали в положение «смирно».
Петр сразу узнал его – это был министр обороны. С этой минуты Петр не спускал с него глаз. Петра поразило, что маршал разговаривал не с теми, кто имел равное с ним звание, а всего лишь с полковником, на погонах которого были непонятные эмблемы.
– Вы вполне уверены? – спросил его о чем-то министр.
– Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! Каждые десять минут получаю новую метеосводку.
Вскоре колонна машин, в том числе и две машины, на которых разместилась группа генерала Чеботарева, прибыла на аэродром, где одиноко стоял громадный, видный с далекого расстояния, серебристый воздушный корабль с четырьмя высоко поднятыми над землей моторами. Под правым, необычайно длинным крылом выстроились странно крохотные фигуры людей в комбинезонах. Один из них тотчас же отделился и направился навстречу министру. Петр так напряг зрение, что хорошо рассмотрел, хоть и было далековато, лицо командира корабля (то, что это был командир, Рябов понял из его доклада). Глаза у командира были умные и усталые, под ними вмятины, как у не совсем здорового человека. Вероятно, ему говорили, чтобы он хорошо выспался перед тем, как подняться в воздух, но он все-таки не спал, не мог заснуть, как не смог бы этого сделать любой другой человек на его месте. Маршал что-то сказал, и командир почти бегом вернулся к машине, грозно раскинувшей над бетонированной площадкой могучие крылья и готовой вознести под самое небо свой страшный груз, чтобы затем сбросить его оттуда на молчаливую, ничего не ожидающую, греющуюся на солнце землю.
Из-под навеса, стоявшего у края аэродрома, медленно выехал «газик»-вездеход, таща на буксире странную тележку, на которой лежало что-то пузатое, грушевидное, воронено блестящее. Рядом с тележкой шли четыре человека. Лица их были строги. Когда машина остановилась под крылом самолета, тележку отделили и осторожно подкатили под брюхо воздушного корабля. Там что-то разверзлось, и, не успел Рябов разглядеть, как это произошло, черная груша исчезла в огромной утробе бомбовоза.
4
Машины маршалов и генералов помчались прямо по степи и примерно через час въехали по узкой просеке в рощу. Тут было тихо. Настоянный на прошлогодних прелых листьях, пропитанный запахом разогретой смолы воздух был теплый, влажный и затруднял дыхание. Вершины молодых приземистых дубков и высоких, стройных сосен и берез чуть шевелились, колеблемые ветерком. Беззаботно насвистывали и щелкали невидимые птахи, где-то стукал по стволу дерева бессменный сторож – дятел. Заяц, прикорнувший на солнышке возле пенька, разбуженный шорохом машин, как сумасшедший скакнул в кусты и вмиг сгинул там. Зоркоокая пустельга держалась, трепеща крыльями, высоко над своим гнездом и следила, как терзали лягушат горбатыми своими, короткими клювами ее пушистые, белые, еще не оперившиеся птенцы. А над пустельгой делал большие круги коршун, высматривая, должно быть, свою жертву среди несметного числа лесных пичужек. На ближнем к просеке кусте тараторила, мелькая длинным черным хвостом, сорока. А в глубине леса отсчитывала чьи-то непрожитые годы кукушка: бездомная вещунья, она не ведала о том, что ее собственный и без того короткий век, равно как и век всех обитателей этой уютной рощицы, через какой-нибудь час-другой будет безжалостно оборван, и все, что сейчас звенело, шелестело, свистало и щелкало, – все, решительно все в один миг будет обращено в прах, и на месте леса останутся одни рыжие струпья вздыбленной, обожженной земли, похожей на застывшую лаву.
