Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
– Отличников прославляем, товарищ подполковник! – с радостью доложил Ершов, явно рассчитывавший на похвалу.
– Это ты, Андрюша, придумал? – тихо, чтобы не слышали солдаты, спросил Климов.
– Я, товарищ подполковник! – с готовностью подтвердил Ершов. – Ведь здорово, а? Майор Шелушенков одобрил, когда еще был в нашем полку.
– Сегодня же сорвите эту чепуху! – тихо, но твердо сказал обескураженному офицеру Климов. – У вас, Ершов, с Шелушенковым, в общем-то, хорошая была мысль – поднимать на щит отличников. Хорошая, ничего не скажешь! А вышло что? Глупость вышла, злая насмешка над отличниками, вот что!.. Думать, товарищи дорогие, нужно. Полезное это занятие – думать. Уверяю вас! – Перехватив печальный взгляд неукротимого в своей любви к полку Ершова, Климов сразу же подобрел, простодушно улыбнулся и продолжал уже отечески ласково: – Надеюсь, вы уже прочли отчетный доклад Двадцатому съезду?
– Прочел, – ответил малость повеселевший Ершов.
– Ну что?
– Как бы вам сказать?.. Много еще думать над этим нужно.
Пока Климов и Ершов говорили, к ним подошел, неся в пригоршне сорванные бирки, старшина роты.
– Собирайтесь, товарищ Добудько. Я вас довезу до поселка. А ты тоже марш в общежитие! – Замполит строго посмотрел на Ершова.
– Разве его выпроводишь? – пожаловался Добудько. – Вин день и ночь в казарме пропадает. Точно! Беда с ним, товарищ подполковник. Женить, говорю, Андрюшку треба. А то фельдшерица Оленька все глаза проплакала за ним. Влюбив ее в себя, а жениться не хочет…
– Что же это ты? – еще строже посмотрел на возмужавшего «сына полка» замполит. – Смотри у меня, Ершище, а то я сам на ней женюсь.
– Вы ведь женатый! – засмеялся Ершов.
– Так за Мачильского выдадим Ольгу! Видал, какие у него усики да бакенбарды! Он уже давно возле нее увивается. Так что ты, Ерш Сомович, можешь остаться с носом. Учти это! Ну будь здоров!
Глава седьмая
Поход
1
Возвращение Селивана Громоздкина в роту совпало с новым учением. На этот раз подразделения совершали сорокакилометровый ночной марш без боевых машин и тяжелого оружия. Проверить физическую выносливость солдат в длительном походе по сильнопересеченной местности в условиях суровой полярной зимы – такова была основная цель марша. Пушки, крупнокалиберные минометы и гранатометы, бронетранспортеры, автомобили и танки стояли в парке, а минометчики, артиллеристы, гранатометчики, шоферы и механики-водители шагали в одном строю со стрелками и пулеметчиками.
Походным порядком шли радисты, телефонисты, санитары, свободные от нарядов повара и другие солдаты хозяйственных служб. Полковник Лелюх приказал, чтобы в казарме оставалось минимальное количество людей.
Командир взвода лейтенант Ершов посоветовал Громоздкину находиться в распоряжении дежурного, учитывая, что солдат после болезни еще недостаточно окреп и едва ли выдержит длительный марш.
Однако Селиван запротестовал:
– Скоро инспекторская, товарищ лейтенант. Должен же я испробовать свои силы. Дойду, кровь из носу, а дойду! – горячо говорил он.
– Ну хорошо, – согласился Ершов. – Только без «крови из носу»…
– Слушаюсь! – гаркнул Громоздкин, становясь в строй.
Солдаты смазали лица тюленьим жиром.
– Снять валенки! – скомандовал старшина Добудько. И когда солдаты исполнили его команду, принялся тщательно проверять, как они навернули портянки.
Результаты проверки, видимо, удовлетворили Добудьку, потому что он тут же подал новую команду:
– Расстегнуть брючные ремни!
Солдаты, смущенно сопя и посмеиваясь, отпустили ремни и расстегнули пуговицы на шароварах. А Добудько шел вдоль строя и невозмутимо, бесстрастно проверял, все ли они заправились так, чтобы не обморозиться. И тут оказалось все в порядке.
– Подтянуть ремни! – скомандовал старшина и пошел доложить командиру роты о готовности солдат к походу.
В час ночи полк оставил казармы.
По колонне передали:
– Можно петь!
И сразу же перекатом, из конца в конец, понеслось – сначала отчетливо, потом все глуше и протяжнее, пока совсем не угасло, как бы замерзнув на лету, подобно птице в лютую стужу:
– Рота, запевай!
– Батарея, запевай!
– Запе-э-э-вай!
– …ва-а-а-ай!
– …а-а-а-а-а…
– …а-а-а-а-а…
В хвосте колонны еще плыло это неопределенное «а-а-а-а», а в голове, там, где были подразделения первого батальона, уже взметнулось в студеную высь:
Стоим на страже всегда, всегда!
И если скажет страна труда…
Сотня сильных молодых голосов грозным рокотом возвестила, что встретит враг, который отважится напасть на страну:
Дальневосточная, даешь отпор!
Краснознаменная, смелее в бой!
Смелее в бой!
А какая-то другая, веселая рота мягко уговаривала:
До свиданья, мама, не горюй,
На прощанье сына поцелуй!
А где-то в середине колонны вспомнили старинную:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши де-е-е-ды?
Наши деды – славные победы,
Вот где наши де-е-е-ды!
«Давай, давай, Ваня, жми, дружище!» – ощущая странный озноб во всем теле, мысленно поощрял Селиван Сыча, из рта которого тонкой струей вырывался пар. Вот где пригодилось искусство Сыча! Он высвистывал такие коленца, что у третьей роты дух захватывало, и она невольно умолкала, давая простор распалившейся Ванькиной душе.
2
Колонна между тем двигалась вперед, все выше и выше в горы. Особенно трудно было тем, кто шагал впереди: они шли по пояс в снегу, часто проваливаясь в какие-то ямы.
Вместе с колонной поднимались и песни, но с каждым километром голоса слабели, песни затухали. Дольше всех держалась одна, та, что уговаривала маму, чтобы она не горевала и не грустила. Но вот и эта песня погасла. Теперь слышались только скрип снега, шумное дыхание солдат, команды, раздававшиеся то тут, то там: «Подтянись!», «Не отставать!», да время от времени прорывались шутки.
– Ну как, Рябов? – спрашивал своего дружка Селиван. – Не служба, а малина! Сиди на машине, отдыхай, пейзажами любуйся, свежим ветерком дыши. Красота, верно?..
– А ты все еще помнишь, – проворчал Петенька, в три погибели согнувшийся под тяжестью своей полной выкладки.
– Как же, помню, – невозмутимо ответил Громоздкин.
– Если б я знал, что ты такой злопамятный, ни за что не пришел бы к тебе в госпиталь! – всерьез обиделся Рябов: он чувствовал, что ему не выдержать до конца похода, и очень тревожился, а тут еще Селиван со своими шуточками.
– Не обижайся, Петенька, это я только так… Хочешь, пожалею? – предложил Громоздкин.
– Тоже мне жалельщик нашелся! – огрызнулся Петенька. – Уж как-нибудь обойдусь! И что ты ко мне привязался?
– А то и привязался, что наперед знаю – пригожусь! Хочешь, понесу немного твой мешок?
– Не хочу. Вон Сычу предложи свои услуги. Видишь, он уже сопит, как паровоз…
– Этот паровоз дотянет! А вот ты… Ну, раз не хочешь, как знаешь. Мое дело телячье.
– Болтун! – Петенька зло сплюнул и не заметил, что плевок упал на его же шинель и мгновенно превратился в сосульку.
Некоторое время шли молча. Вскоре увидели слева чей-то силуэт. Угадали – лейтенант Ершов, вездесущий, неутомимый Ершище… Проверяет, нет ли отставших. А справа, метрах в пятидесяти, какая-то темная масса стремительно переместилась вниз, огласив окрестность хриплым, знобящим душу стоном.
– Что это? – вскрикнул Петенька, невольно схватившись за полушубок старшины, замыкавшего, как и положено ему в походе, строй роты.
– Не бойсь, солдат. Це оленье стадо. Точно.
– Зачем оно тут?
– Пасется.
– На снегу, да? – наивно спросил Петенька.
– Точно. Ягель достает.
– Ну и житуха! Не хотелось бы мне быть оленем, – вздохнул Петенька.
Оленье стадо на какое-то время отвлекло его от ноющей боли, которая чувствовалась во всем теле, особенно в ногах. Теперь усталость обрушилась на него с удвоенной силой. Однако Петенька стоически продолжал шагать и шагать, стараясь ни на метр не отставать от Сыча, спина которого все время маячила перед его глазами.
Иван Сыч слышал дыхание Рябова и по нему определял, надолго ли хватит у Петеньки пороху.
Добудьку зачем-то позвали в голову колонны, и Рябову стало совсем плохо: рядом со старшиной ему было немного легче.
Петенька часто-часто сопел. Противогазная сумка сползла вперед и ударяла по коленкам, но Петеньке надоело поправлять ее. Вещмешок стал таким тяжелым и жестким, будто в него тайно от Петеньки наложили булыжников.
«Ну теперь, кажется, все… крышка! – подумал солдат. – Ну да черт с тобой, так тебе и нужно, мамкин сынок! Мелюзга несчастная!»
Петенька начал спотыкаться, раза два клюнул носом идущего впереди Сыча.
Иван быстро обернулся, не говоря ни слова, почти сорвал с Петенькиных плеч противогаз, вещевой мешок и молча повесил все это на себя.
– Зачем ты? Не хочу! Сыч, слышишь, отдай! – зашипел вдруг Рябов.
– Не отдам, – угрюмо выдавил из себя Иван. – Отдохнешь немного, тогда верну. Дурак, вот ты кто, Петенька! Как, по-твоему, я солдат или не солдат?
– Ну солдат. Что дальше?
– Значит, по-твоему, солдат не должен выручать своего товарища?
– Должен, когда товарищ нуждается в такой выручке.
– А ты, выходит, не нуждаешься? – саркастически спросил Сыч.
– Не-ет, – неуверенно пробормотал Петенька, испытывая редкостное наслаждение от того, что с его плеч сняли несносный груз.
– Ну вот что, дорогой товарищ, – сказал Сыч строго. – Ты лучше мне не ври. Все равно ведь не умеешь. Да комсоргу это и не полагается… Помнишь, старшина говорил о цветиках и ягодках? Вот они самые, ягодки, и начинаются. Ничего, как-нибудь. Только духом не падай. На луну чаще посматривай – она ныне, кажется, малость поболе кроильного решета.
– Сам посматривай, если охота! – пропищал Петенька и подумал: «Вот и этот молчун припомнил мне мои слова».
Намек на то, что он является комсомольским руководителем, вконец расстроил Петеньку, и он забушевал:
– Иван, отдай противогаз и вещмешок. Отдай, говорю, Не то… слышишь?
– Да ты уж не драться ли собрался, Петух?
– Отдай!
– Да ты что, сдурел? И не подумаю!
Вскоре объявили привал.
Солдаты где стояли, там и повалились на снег, будто их кто-то невидимый больно стеганул по ногам. Непередаваемое блаженство разлилось по их уставшим телам. Все, как по команде, облегчая душу, глубоко, до хруста в груди, вздохнули и начали шарить по карманам, отыскивая кисеты и портсигары, благо курить не запрещалось.
На снежном просторе замерцал новый Млечный Путь, перемигиваясь множеством красных точек с тем, что распростерся над миром в своей заколдованной холодной вышине.
– Ну вот. Теперь можешь взять свою поклажу, – сказал Сыч, передавая подозрительно примолкшему Петеньке вещмешок и противогаз.
– Неужели ты не устал? – спросил его все же Рябов.
– Устал, очень! – чистосердечно признался Сыч.
Петенька долго всматривался в его фигуру, мысленно спрашивая себя: «Да Сыч ли это или какой-нибудь другой солдат?»
К ним подошел Громоздкин.
– А я вот так не смог бы, – неожиданно пожаловался ему Петенька, думая об Иване и о себе и понимая, что сравнение не в его пользу. – Кому только вздумалось избрать меня комсоргом? Полк совершает трудный марш. Солдаты устали, многие приуныли. Где же моя руководящая роль? Со мной самим нянчиться пришлось. Да я и не знаю, что мне делать. Газетку бы прочитать, да темно, не видать ни лешего!
– А ты анекдот расскажи.
– Брось трепаться, Селиван. С тобой серьезно, а ты…
– И я серьезно. Посмеются ребята – усталости как не бывало. А сейчас это и нужно. Вот и вся твоя руководящая роль.
– Не смейся.
– Я не смеюсь. Ты только попробуй. Подполковник Климов одобрит. Вот увидишь!
– Я и анекдотов не знаю, – грустно признался Петенька.
– Поручи мне.
– Скажешь тоже! Да мне за такие поручения шею намылят!
– Ну как хочешь, – притворно вздохнул Селиван.
– А ты по собственной инициативе, – предложил хитрый Петенька. – Замполит ведь любит инициативных.
– Можно и по собственной. – Громоздкин приподнялся. – Товарищи, а ну давай сюда поближе! Комсорг на беседу зовет.
– Что ты выдумал, Селиван! – испугался Рябов, дергая Громоздкина за валенок.
– Ничего страшного. Молчи, – тихо ответил Селиван.
Но Петенька предпочел на всякий случай отойти подальше.
А Громоздкина уже окружили плотным кольцом солдаты. А еще через минуту оттуда послышался такой ядреный хохот, что прибежавший Добудько вынужден был вмешаться и немного угомонить не в меру развеселившуюся роту. Главное, однако, было сделано: солдаты оживились, отдохнули и готовы были снова двинуться в путь.
3
К шести часам утра первая половина марша была закончена. Оставался обратный путь – двадцать километров до расположения полка.
В восемь часов объявили большой привал.
Солдаты удивленно озирались, не узнавая друг друга. Каждый походил сейчас на деда-мороза: на бровях и ресницах иней; шапки, воротники и оборки полушубков в белых опушинах; лица багрово-красные, лоснящиеся от тюленьего жира – на них светятся посоловелые глаза; из расширившихся ноздрей, щекоча, вырывается пар и тает в воздухе; стволы карабинов, ручных пулеметов и автоматов голубовато-сизые, лизни – пол-языка оставишь. Мигая лохматыми белыми ресницами, солдаты подтрунивали друг над другом:
– Головня, ты, случаем, не отморозил?..
– Чего? – спрашивал простоватый Головня.
– Известно чего.
– А-а-а-а… Кажется, нет, – ответствовал Головня, сообразивший наконец, о чем идет речь.
По колонне передали: каждому солдату самостоятельно готовить для себя завтрак. А старшины уточнили задачу:
– Сварить кашу и чай!
Роты всколыхнулись. Отовсюду слышалось:
– Вася, у тебя есть спички?
– Климчук, позычь бумажки на растопку! Не горит проклятущая березка. Иней растаял – и ни в какую!
– Рябов, дорогой, спасай! Понимаешь, котелок забыл в казарме.
– Какой? – участливо спросил Петенька, поглядывая на голову солдата.
– Не смейся. Возьми в пай, есть страсть как хочется!
– Ладно. Выкладывай свои концентраты. Но только чтобы в последний раз! – предупредил Петенька, вспомнив о своей «руководящей» роли. – Комсомолец?
– Не совсем… А в общем-то да, он самый и есть…
– В общем-то, плохо, друг мой. Ну ничего. На следующем собрании мы твой котелок подправим.
– Ради бога, подправляйте. Только сейчас не дай помереть живой душе…
– Ну вот что, живая душа. Аллюр два креста! Одна нога тут, другая там! Мчись за березовыми ветками. Живо!
– А замашки-то у тебя командирские! – подивился парень.
– А как же? Ну давай, давай. А то еще передумаю.
Увязая по самые уши в снегу, солдаты разбрелись по взгорью и сейчас напоминали большое стадо оленей, отыскивающих под глубоким снежным пластом спасительный ягель. Треск стоял на громадном пространстве. Кое-где уже занялись робкие огни, заструились дымки…
В третьей роте все были заняты делом, кроме рядового Сыча. Он возлежал на снегу, как на перине, и, казалось, с полнейшим равнодушием наблюдал за хлопотами своих товарищей. Это заметил Громоздкин, у которого под железной перекладиной – где он только ее раздобыл? – играли языки крохотного костра, а в котелке, подпрыгивая, булькало разваривающееся пшено.
Селиван подошел к односельчанину.
– Ты что не готовишь завтрак?
– Не хочу, – небрежно ответил Сыч.
– Так я тебе и поверил. Может, ты еще в пути съел свой НЗ?
– Угу.
– И концентрат слопал? – изумился Громоздкин.
– И концентрат. Чего ж на него глядеть.
– Ну, Ваня, дело твое табак. Старшина не простит тебе этого.
– А откуда он узнает? Разве ты скажешь? Вроде никогда не ябедничал…
– Может, сказал бы… И дело тут не в ябеде… А если лейтенант Ершов увидит? Вот он-то уж пропишет тебе по первое число. Ну ладно, садись со мной – каша уже почти готова.
– Вот за такие речи спасибо! – Круглые зеленые глаза Сыча фосфорически блеснули. Он мигом выхватил из валенка алюминиевую ложку, крякнул от удовольствия и с несвойственным ему проворством подсел к котелку Селивана.
Сыч уже потирал руки, нетерпеливо поглядывая на еду, когда за его спиной выросла могучая фигура Добудьки.
– Рядовой Громоздкин! – позвал старшина сердитым, простуженным голосом. – Я запрещаю вам кормить Сыча. Ясно?
– Так точно.
– А вам… – Добудько посмотрел на Ивана долгим взглядом, – вам, товарищ Сыч, за расход НЗ без разрешения объявляю два наряда вне очереди!
– Слушаюсь… Два наряда.
– А зараз – шагом марш за мной! – И старшина повел куда-то сконфуженного Сыча.
Петенька Рябов, наблюдавший за всей этой сценкой со стороны, никак не мог понять, что с Иваном столь строго и безжалостно поступил не кто-нибудь, а Добудько, тот самый Добудько, который еще совсем недавно гостеприимно встречал их в своей собственной квартире.
Петенька приблизился к Селивану и, трусливо озираясь, признался:
– А знаешь, Селиван, я ведь тоже едва-едва утерпел. Рука сама лезла к галетам и сахару.
– Блудливая у тебя рука. Ты ее отрежь.
Петенька разозлился:
– Какой ты, Селиван, благополучненький стал! Образцово-показательный. Рано ты забыл свои грешки!
– А ты что же, комсорг, хочешь, чтобы я и дальше грешил? – ядовито спросил Селиван.
– Нет. Боже тебя упаси! Только смеяться над товарищами не советую. Все под одним старшиной как под богом ходим…
– Хороший старшина, – сказал Громоздкий.
– Уже хороший стал? А давно ли ты проклинал его в душе?
– А ты что, в мою душу заглядывал? Дураком был – вот и проклинал.
– А сейчас поумнел? – приставал Петенька.
– Поумнел, – задумчиво сказал Громоздкий. – А тебе что, не нравится Добудько?
– Когда как. Иной раз нравится, а иной раз…
– Значит, так. Когда он вас угощает ряженкой, он хорош. А когда к порядку приучает – плох. Так, что ли?
– И так и не так, – уклонился Петенька от прямого ответа и молча пошел было к своему угасавшему костру. Однако Селиван вернул его:
– Ты, Рябов, не виляй. Отвечай толком!
– Да отстань ты от меня! Вот еще новый начальник объявился. Шишка на ровном месте…
– Сделал бы я тебе, Петенька, таку-ую шишку, да твое счастье – не хочу. Надоело наряды вне очереди получать. А за тебя еще и на губу посадят…
– Спасибо на добром слове. – И Петенька сделал низкий поклон.
– Не стоит благодарности.
Неизвестно, сколько бы времени еще продолжалась их словесная дуэль, но передали команду, и отдохнувший полк двинулся в обратный путь.
4
В полдень вернулись в казармы.
После обеда командиры батальонов и специальных подразделений явились в штаб полка для доклада о результатах марша.
Выяснилось, что всего отстало на обратном пути четверо, возвратившихся в казарму позже. Три человека слегка обморозили щеки. Один солдат ночью заболел, и его пришлось отправить в полковую санчасть.
Число отставших само по себе было ничтожным – при таком трудном походе оно могло быть гораздо большим. И все-таки полковник Лелюх был далеко не удовлетворен итогами марша. Его особенно беспокоило то обстоятельство, что три человека из четырех отставших приходились на одну седьмую мотострелковую роту, которой командовал старший лейтенант Мачильский.
– Где Мачильский? – спросил Лелюх.
Наступила неловкая пауза.
– Майор Волков! Я вас спрашиваю! – нахмурился полковник, кивнув в сторону командира третьего батальона.
– Старший лейтенант Мачильский сам… отстал, товарищ полковник. Только сейчас пришел…
– Что?! Этого еще не хватало! Что с ним?
– Говорит, ногу натер сильно.
– Когда отдохнет, пошлите его ко мне.
– Слушаюсь.
– Прошу разойтись по подразделениям и еще раз проверить личный состав.
Спустя три минуты в кабинете остались кроме Лелюха начальник штаба и замполит подполковник Климов.
Лелюх, взволнованный и сердитый, долго теребил свой седеющий чуб. Потом, обращаясь к Климову, спросил:
– Как ты думаешь, Климов? Огурец, выращенный в тепличных условиях, ну в парниках… как он – годится на засол?
– Думаю, что нет.
– А почему?
– Кожица на нем нежная. Не выдержит, раскиснет.
– Так…
– Вы о чем?
– Так… Пришла в голову странная аналогия. Вы только подумайте: Мачильский окончил то же училище, что и наш Ершов, а какое поразительное несходство! Один – настоящий офицер, а другой – черт знает что такое!.. Какой-то паркетный шаркун, белоручка… Ох уж эти мне сверхрадетельные папеньки и маменьки!.. Видите ли, умеет красиво танцевать, изящным манерам обучен… Да на черта мне его манеры, если он в походе свои ножки натирает и хнычет, как барчук!.. Мне настоящий солдат – вот что мне дороже всего в офицере! К тому же и место у нас тут неподходящее для танцев – ни фешенебельных клубов, ни дансингов, ни театров, ни парка культуры и отдыха у нас тут нет и в ближайшее время не предвидится. Насколько я понял план шестой пятилетки, в этих краях намечаются иные стройки… поважнее театров и клубов…
– Ну, положим, без клубов и театров тоже не обойдешься. И тут ты, дорогой полковничек, перегибаешь палку! Вижу, замполит для тебя пока что нужен! – сказал Климов полушутя-полусерьезно, переходя на «ты», как делал всякий раз, когда хотел перевести беседу на дружеский лад и когда удобнее бывает и возразить командиру полка, и поправить его при случае. – И ничего нет плохого в том, что офицер умеет красиво танцевать и вообще хорошо держаться. Одно другому не мешает… Ты прав только в том, что Мачильский баловень, неженка. Ведь до военного училища он не видел в своей жизни даже самых малых трудностей. И не он в этом виноват… Со временем из него может получиться неплохой офицер. Это от нас с вами зависит…
– Разумеется… И все-таки обидно, что в полку есть такой. И вообще, будь на то моя власть, я нормальные военные училища формировал бы так… Я не принимал бы из десятилеток непосредственно. А вербовал бы солдат второго года службы, да самых крепких физически, да самых дисциплинированных… с соответствующим образованием, конечно. А что касается суворовских училищ, то и там учебным классом должно стать прежде всего поле. И не ровное, а ухабистое поле. И чтобы офицеры-воспитатели не превращались в нянек, в своеобразных бонн, а были бы суровыми учителями походно-боевой жизни! Поменьше оранжерейных аксессуаров и побольше спартанства – это и будет настоящее суворовское училище! – Лелюх кинул яростный взгляд на Климова и начальника штаба и умолк. И сделал это как раз кстати, потому что в ту же минуту позвонил телефон.
Генерал Чеботарев вызывал командира полка к себе.
5
В третьей роте – переполох.
Посланный накануне с пакетом в штаб дивизии рядовой Агафонов, по словам дежурного, вернулся в расположение полка уже под утро и, не обнаружив свое подразделение на месте, пошел его догонять.
А вот теперь Агафонова не было. Навели справки по всем ротам – нигде солдата не оказалось. Никто не видел его и на походе. Позвонили в санчасть, в медсанбат – нет ли там среди обмороженных. Но и оттуда ответили, что такой не поступал.
– Пропал гармонист. А как играл! – вздохнул кто-то и попытался шуткой отпугнуть темное облако, нависшее над третьей ротой: – А ну, Селиван, растяни-ка разок-другой его саратовскую. Враз прибежит, как тот олень на пастушью трубу…
– Вот протянуть тебя вдоль спины, чтоб ты не болтал… Нашел, когда зубы скалить! Не видишь, что творится на улице:
За окнами казармы уже во всю мочь разыгралась пурга – частая и суровая гостья здешних краев.
Ее приближение солдаты почуяли еще в горах, на обратном пути, когда до расположения полка оставалось не более восьми километров. Старшина Добудько сразу же подал команду:
– Шире шаг! – и внимательно посмотрел на замутневший горизонт.
Сначала перед колонной быстро-быстро поползла, извиваясь синевато-белым змеем, злая поземка. Кое-где она уже вскипала, дымясь, бурунчиками – очень маленькими и несмелыми. Затем эти бурунчики начали сталкиваться друг с другом, как бы становясь в единоборстве на дыбы.
Шагать было все труднее и труднее. Белыми путами охватывала солдатские ноги поземка, молниеносно наметая плотные, точно утрамбованные, снежные гребни, похожие на песчаные дюны.
А Добудько командовал:
– Шире шаг! – И в голосе его уже явственно звучали беспокойные нотки.
Потом снежная масса, подхваченная какой-то страшной и неведомой силой, оторвалась от земли, вздыбилась и с невероятной быстротой помчалась над колонной, обжигая и раня в кровь лица, шеи солдат, к счастью, уже подходивших к казармам.
– Поднажми, хлопцы!
Пурга явно опоздала и теперь, как бы злясь от этой своей оплошности, ревела, набрасываясь на постройки, на все, что попадалось на ее пути, задыхаясь и захлебываясь в звериной своей ярости.
Горе человеку, который окажется в такую пору вдали от жилья!..
Громоздкин подошел к Ершову.
На последнюю дырку затянут ремень на его тонкой, почти девичьей талии. Кожа над упруго шевелящимися мускулами скул чуть порозовела, оттеняя матовую бледность лица.
– Товарищ лейтенант, разрешите?..
– Вы что, Громоздкин, с ума сошли? Видите, что там?..
– Вижу. Разрешите, товарищ лейтенант. – Глаза солдата потемнели еще более, желваки на скулах заходили стремительнее. – Погибнет человек.
– Вы еще не оправились как следует после болезни, – говорит лейтенант, а в глазах, где-то глубоко-глубоко, как в колодце, уже светятся огоньки, зажженные горделивым чувством. И, как бы пробуя упругую силу того, кто стоял перед ним, добавляет: – Не выдержите.
– Выдержу, товарищ лейтенант.
– Хорошо. Отправимся на поиски вместе. Товарищ Добудько, поговорите со своими чукчами – может, дадут проводника с упряжкой.
– Добре. Поговорю.
6
«А я вообще остался бы дома», – когда-то признался своим товарищам Агафонов, не понимавший тогда Селивана, который, кажется, и во сне видел себя военным.
Тихий и задумчивый, Агафонов до сердечной тоски любил свою Волгушевку, любил окружавший ее лес, луга, озера, сады, ее темные ночные улочки и закоулки, по которым вместе с ним бродили, сладко теребя девичьи сердца, грустные и нежные звуки его гармоники. Отец и мать умерли, когда Алеше Агафонову было десять лет. И мальчишка рос один. Рано возмужав и познав жизнь, он, однако, почему-то боялся оторваться от родимого гнезда, от знакомых людей, не давших ему осиротеть, одичать. Ему казалось, что он пропадет совсем, ежели уедет из села в город или еще куда-нибудь. Он хотел было уже обзавестись своей семьей. На примете была и невеста, и Алеша готовился послать к ее матери сватов, но в последний момент совершенно случайно обнаружил, что любит Настенька не его, а совсем другого парня.
С того часу он еще более замкнулся, глубоко спрятав в себе невысказанную эту любовь, о которой так никто и не узнал на селе. Был рад, что хоть издали поглядит на нее, голубушку. Может быть, еще и поэтому ему не хотелось уходить в армию.
А вот теперь – Агафонов и сам не смог бы сказать точно, когда и как это произошло с ним, с какого именно момента, – только теперь полк для него был вроде родней его Волгушевки, и Алеша больше всего на свете сейчас боялся, как бы не перевели его в другую часть.
По извечной и святой солдатской наивности он думал: это ему просто повезло, что он попал в часть, которой командует самый лучший командир – полковник Лелюх, в которой служат такие удивительные люди, как лейтенант Ершов, старшина Добудько и сержант Ануфриев, что в других полках конечно же нет таких замечательных людей. В ту пору он, молодой солдат, еще ничего не знал о незримой и могучей силе боевых традиций, заключенной подчас в одном слове «однополчане», не знал того, что почти каждый солдат думает о своей части примерно то же самое, что и он, Агафонов, думал о своей.
Никому еще не удалось в полную меру разгадать великую тайну быстро рождающейся любви солдата к своей дивизии, где ему, особенно в первые месяцы службы, доведется хлебнуть немалую толику солдатского лиха, но о чем он быстро забудет и уж никогда более не вспомянет, а если и вспомянет, то не иначе как с доброй улыбкой…
Алексей Агафонов не мог представить себе, чтобы важные события в жизни его полка совершались без него, без его непосредственного участия. Вот почему он тотчас же отправился на поиски своей роты, когда узнал от дежурного о том, что весь полк поднят по тревоге и находится на марше.
– В каком направлении он пошел? – спросил Агафонов.
– Точно не знаю. Кажется, в западном, в сторону гор, – ответил дежурный.
Добровольно нацепив на себя полную выкладку и забыв прихватить НЗ, Агафонов бегом выскочил из казармы.
Выйдя из расположения, он быстро пошагал к темневшей вдали горе, по следам, проделанным в снегу солдатами второй роты, которая два дня тому назад выходила на тактические занятия. Агафонов же считал, что тут прошел весь полк и что ежели он пойдет по этому следу, то быстро догонит свое подразделение.
«Скорее! Скорее, Алеша!» – подбадривал и подгонял он себя, испытывая неприятное чувство одиночества среди бескрайних снегов.
Так он двигался часа три-четыре, а колонны еще не было видно. Вскоре не стало заметно и следов – должно быть, их замело внезапно загулявшей поземкой.
Агафонов остановился, трудно дыша. В носу покалывало от мороза. Мохнатые от инея ресницы слипались. От напряжения слезились глаза. В ногах легкая дрожь.
«Пойду дальше», – решил Алексей, с тревогой поглядывая на схватывавшиеся перед ним злые бурунчики и прислушиваясь к змеиному шипению поземки, все ускорявшей и ускорявшей и без того стремительный свой бег.
Там и сям быстро вырастали белые курганчики, над их вершинами дымились, кружась, крохотные снежные вихри.
Солдат шагал, то и дело спотыкаясь о белые запруды, сооруженные поземкой. Все чаще ветер кидал ему в лицо целые пригоршни остро-колючего снега, который больно царапал щеки, лоб, губы, застилал глаза, забирался под ушанку, за воротник полушубка.
Агафонов сильно вспотел – и не столько от усталости, сколько от нараставшей в груди тревоги. Ему все еще не хотелось признаться в том, что он сбился с пути, попросту сказать, заблудился, и теперь остается один на один с осерчавшей на что-то и уже начавшей дурить стихией. Но сердце ведь не обманешь. На то оно и сердце, чтобы раньше разума почуять приближение опасности. Оно уже колотилось чаще и беспокойнее, вещая беду.
«А я все-таки найду полк!» – единственно из упрямства шептал теперь Агафонов, нагнув по-бычьи голову, медленно продвигаясь вперед, натыкаясь на упругие толчки ветра, порывами гнавшего навстречу человеку стену высокого, вздыбленного, стенящего, воющего и свистящего снега. А тут еще память совсем некстати подсунула слышанное недавно: «Каждый год кто-нибудь да погибнет в этих снегах… Хорошо, коли собачья упряжка случайно наткнется на тебя, а то, брат, хана… пиши пропало…»
«Собачья упряжка!.. Откуда ей взяться, этой самой упряжке? Что ж чукчи – дураки, выедут в такую непогодь!..» Агафонов опять остановился, огляделся вокруг, но ничего не увидел, да и невозможно было что-либо увидеть: снег был под ногами, снег бушевал в воздухе, и сам Агафонов напоминал теперь снежную бабу – все поры его обмундирования забило мелкой снежной пылью.
«Что же мне делать? Вернуться?» – Но теперь он уже не знал, где остались казармы.
И стоять на месте нельзя: замерзнешь.
