Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Не понимаю, товарищ подполковник… Вы опять берете под защиту нарушителя дисциплины, – проговорил Шелушенков с наигранной вежливостью.
– Нисколько. Я только пытаюсь объяснить, чем могла быть вызвана грубость солдата. Вы согласитесь со мною, когда я скажу, что формализм пагубен в любом деле. В военном он во сто крат пагубнее, Алексей Дмитриевич! Вот о чем мы никогда не должны забывать.
– Согласен. – Шелушенков заерзал на своем стуле. – Но уверяю вас, Громоздкин ни о чем таком не думал и думать не мог!
– Нет, мог! Вполне вероятно, что он изложил бы свои мысли как-то иначе, это вопрос другой. Но вы жестоко ошибаетесь, полагая, что солдаты не думают о таких вещах. Думают, и нередко не хуже нас с вами. А потом не надо забывать, что Громоздкин совершил подвиг. Настоящий подвиг – там, на реке! – Климов нахмурился, внимательно, словно увидел его впервые, посмотрел на Шелушенкова и внезапно попросил: – Покажите-ка мне ваш блокнот. Любопытный он у вас.
– Обыкновенная записная книжка, – сказал майор, как-то вяло, нехотя передавая блокнотик замполиту. – Вообще-то я не обязан показывать свои записи. Но мы с вами коммунисты и сможем правильно разобраться в вещах…
– Разумеется. – Климов перелистывал страницы. – М-да… – вздохнул он и опять посмотрел на Шелушенкова, на этот раз подозрительно веселыми глазами. – Прибедняетесь, скромничаете, Алексей Дмитриевич! Книжица-то ваша не совсем обыкновенная. Оригинальная она у вас штука… Может быть, в свое время ее поместят в музей. Какая, однако, подлость!..
Шелушенков вскочил со стула.
– Я просил бы вас, товарищ подполковник…
Климов тоже встал и почти вплотную приблизился к Шелушенкову. По сухощавому лицу его пробежала судорога. На щеках выступили багровые пятна.
– Скажите… майор, с какой целью завели вы на людей полка этот свой поминальник?.. С какой?!
Шелушенков молчал. Ему еще ни разу не доводилось видеть Климова, обычно мягкого и спокойного, таким злым. И он испугался.
– Я жду, – напомнил Климов, глядя на него в упор.
Шелушенков превозмог себя и кое-как выдержал взгляд замполита.
Переводя дыхание, он сказал:
– Прежде чем ответить на этот вопрос, я попросил бы вас, товарищ подполковник, успокоиться и изменить тон в разговоре со своим подчиненным.
Климов шагнул к своему креслу, сел, плотно прикрыл глаза ладонями и стал терпеливо ждать, когда Шелушенков сам заговорит снова.
Тот высморкался, потер согнутым указательным пальцем вспотевший лоб и продолжал:
– Меня удивляет сама постановка вопроса. Пропагандист полка обязан знать, о чем думают и о чем говорят люди, за воспитание которых он отвечает. И блокнот – неплохой помощник в его руках. Не мне вам говорить об этом.
Климов молчал, не отнимая ладоней от лица.
– Я вас понимаю, товарищ подполковник. В моем блокноте содержится запись, которая, естественно, не могла вам понравиться, поскольку она касается некоторых ваших… странных высказываний.
– Нет, ошибаетесь! – Климов опустил ладони и выпрямился. – Мне-то поделом! Два года работаю с человеком и до сих пор не мог разобраться, кто сидит у меня под боком. Какой же я, к черту, замполит! Пропагандист полка планирует выпуск боевых листков, которых никто не может прочесть, а я утверждаю его план. Он планирует беседы, которые нельзя провести, а я их утверждаю. Он готовит наглядную агитацию для ночных – наглядную для ночных! – учений, а замполит утверждает… Так что обо мне вы могли бы написать что-нибудь и похлестче и оказались бы правы! Но именно этого вы и не написали, и я понимаю почему: вы чиновник. Слушайте, что же получится, если вы дадите ход всем этим записям? Сколько времени отнимете у людей, нужного им для полезной работы! А сколько нервов, сколько испорченной крови!
– Ага, вот что вас пугает! – воскликнул зло просиявший Шелушенков. – Понятно! Я так и думал. С чего бы это командование полка так много возится с одним солдатом – неужели у Лелюха и Климова мало других забот? А все объясняется очень просто: боятся вынести сор из избы. Еще бы! Что скажет генерал Чеботарев, когда узнает о новом ЧП в полку, в передовом полку Лелюха?.. Лучше это дело потихоньку замять. Ловко придумано! Только ничего у вас, дорогие товарищи, не выйдет! Партия не допустит расправы над честным коммунистом, осмелившимся говорить правду открыто, какой бы горькой она ни была!
«Ну и демагог!» – опять с удивлением подумал Климов, глядя на круглого, лысеющего и, в сущности, малозаметного в полку человека. Замполит, однако, молчал.
Его молчание Шелушенков принял за растерянность и, еще более воодушевляясь, продолжал:
– Я рад, товарищ подполковник, что вы вспомнили о самокритике. Давно пора!
Климов вдруг почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо и что дышать стало трудно.
– Ну вот что… майор. Я вас долго слушал. А теперь уходите прочь!.. Слышите? Сейчас же уходите! Уходите!!
Шелушенков, багровый от ярости, с видом тяжко оскорбленной добродетели вышел из кабинета.
Климов еще долго сидел в кресле задумавшись. Потом оделся и вызвал машину: он решил немедленно поехать в политотдел дивизии.
…Через пять дней майора Шелушенкова отозвали из полка Лелюха в распоряжение начальника политотдела армии.
– Лучше бы он все-таки остался у нас, – сказал Лелюх Климову, зайдя на квартиру к замполиту.
– Это почему же? – удивился Климов.
– По крайней мере, мы уже знали о его слабостях и могли бы как-то реагировать на них. А то пошлют в другую часть, он и там натворит дел, будет гнуть свою линию.
– Может быть, уволят в запас. Я слышал, намечаются большие сокращения, – сказал Климов задумчиво. – Я сегодня долго спрашивал себя… откуда они берутся… такие, а?
– Вы о Шелушенкове?
– Да.
– Думал и я как-то об этом. Не о Шелушенкове конкретно, а вот о таких людях вообще, – заговорил Лелюх с грустной улыбкой. – Ведь еще три-четыре года назад его методы работы некоторым людям казались вполне нормальными. Вы почитайте аттестации Шелушенкова! Ведь если по ним судить, то лучшего политработника и желать нельзя! Все, дорогой мой Климов, гораздо сложнее, чем мы иной раз себе представляем…
– К сожалению, все, что вы сказали, правда, – тихо и задумчиво проговорил Климов, с силой потирая седые виски. В добрых его глазах зажглись хитрые огоньки. – А вы знаете, о чем я сейчас подумал? Вот все эти хорошие, умные слова должен был говорить я вам, а не наоборот. Раньше всегда комиссар «воспитывал» командира, а сейчас иной раз получается нечто совершенно противоположное. Во всяком случае, у нас с вами… Непорядок! Не тот командир пошел, не тот! Ну и времена! – с притворным огорчением воскликнул замполит и вдруг улыбнулся широкой своей, добродушной улыбкой, как-то хорошо осветившей его худощавое, морщинистое лицо. – А если говорить без шутки, это здорово, черт возьми!
Лелюх смущенно молчал, сердясь на Климова за его слова и радуясь одновременно тому, что есть в полку очень много людей, с которыми он мог говорить откровенно, не опасаясь быть неправильно истолкованным.
– Хорошо, – чуть внятно прошептал он и, взволнованный, стал, как азартный игрок, потирать руки.
– Вы с какого года в партии, Федор Николаевич? – спросил он Климова.
– С сорок первого, – ответил замполит, посмотрев на командира полка с недоумением.
– И я с того же! – Глаза Лелюха прищурились. – Так чему же вы удивляетесь? Одним миром помазаны.
– Хитер!
И они оба расхохотались. И с этой минуты впервые и как-то совсем незаметно, естественно, они стали называть друг друга на «ты».
– Однако поторопи свою хозяйку с обедом. Моя Елена Прекрасная решила объявить мне однодневную голодовку. С утра укатила с детьми в поселок, и до сих пор нет…
– Сейчас, сейчас! Слышишь, уже там, на кухне, что-то шипит. Сейчас сухих овощей навернем, запьем чайком – и горя мало!.. А признаться, до чертиков надоели эти сухоовощи! Как твоя, примирилась? Ведь на чемоданах сидела…
– Примирилась, куда же она денется. Пригрозил разводом, она и успокоилась, – засмеялся Лелюх.
– А не сыграть ли нам в шахматишки? Одну только партию, перед обедом, а? – вдруг предложил Климов. – Играешь?
– Как тебе сказать? – скромно проговорил Лелюх. – Когда-то был чемпионом гарнизона… Давно только это было, еще до войны. А сейчас, конечно, не в форме.
Климов посмотрел на него все же с недоверием. Однако лицо полковника было столь невозмутимым, что недоверие у Климова сменилось другим чувством – он попросту струхнул: Климову еще никогда не доводилось играть с чемпионами. Но отступать было уже поздно.
На письменном столе замполита появились шахматы.
– Ты какими будешь, белыми или черными? – спросил Климов.
– А мне все равно! – с небрежностью гроссмейстера бросил Лелюх, повергая своего противника в еще большее смятение.
– Ну ладно, расставляй свои фигуры, – хрипловато проговорил Климов. Лицо его заметно побледнело.
– Как тебе не стыдно, Климов! Не можешь за гостем поухаживать. Расставь сам!
Климов, сосредоточенный и против обыкновения мрачный, поставил фигуры. Затем после длительного размышления сделал первый ход. Лелюх мгновенно сделал точно такой же. Климов пошел второй раз. Лелюх скопировал его ход. Так родилось полдюжины ходов-близнецов, после чего долго и мучительно размышлявший Климов предложил своему противнику ничью, которую Лелюх тотчас же и принял – к вящей радости замполита. После этого командир полка признался Климову, что это была первая шахматная партия в его жизни.
– Не может быть! – воскликнул ошеломленный Климов.
– Честное слово! – смеялся Лелюх, потешаясь над замполитом, который, казалось, готов был расплакаться – таким жалким и растерянным был его вид. – Я ведь и фигуры-то не мог расставить. Потому и попросил тебя! Эх ты, шахматист! Ну не огорчайся! Бывает. Вот и Мария Васильевна с обедом подоспела!
Через полчаса Лелюх уже шагал по плацу, окруженному казармами.
Был обеденный час. Старшины и помкомвзводы вели своих солдат в столовую. Слышалось:
– На месте!
– Взять ногу!
– Запевай!
– Левое плечо вперед!
– Справа по одному заходи!
– Разговорчики!
Картина обеденного часа была бы, однако, неполной, если б не опоздал в строй вон тот шустрый ефрейтор, который уже перед самым входом в столовую хотел незаметно пристроиться сзади, но это ему не удалось, и вот он теперь стоит перед грозным старшиной, потупя взор, покорно и безропотно ожидая возмездия…
В первых шеренгах шагали саженного роста краснолицые здоровяки из числа тех, кто за завтраком, обедом и ужином вечно просит добавки и кто скорее согласился бы с опозданием родиться, чем опоздать в столовую.
Путь из казармы до столовой невелик, но солдаты умудрялись все же спеть строевую песню. Если песня длинная, то старшина специально затягивал время тем, что отдавал команду: «На месте!» И солдаты, громя коваными сапожищами дорожку, не сходя с места, долго еще оглашают окрестность усердными глотками.
6
Как-то вечером, перед отбоем, старшина Добудько объявил солдатам:
– Завтра, хлопцы, мы побачимо з вами солнце.
Солдаты заволновались. Кто-то крикнул даже «ура!», а Иван Сыч радостно присвистнул. Давно уже не видели они солнышка, надолго повисла над ними непривычная полярная ночь. Разве только командир полка мог быть довольным: где-где, а уж тут-то можно было подготовить солдат к ночным действиям! В безоблачную пору луна круглыми сутками висит над их головами. Огромная, багрово-кровяная, словно раскаленная и расплющенная, глядит она на стоящего часовым солдатика своим бесстрастным, холодным оком, усиливая знобящее чувство одиночества, рождая почти физическое ощущение края земли, откуда уже никогда не выбраться и не вернуться в ласковые родимые места. И так проходит день, два, три… Неделя, месяц.
А над тобой: – холодный, сияющий, багровый щит луны… И где тут день и где тут ночь – не поймешь. Лишь изредка в это суровое однообразие вторгается нечто совершенно необычайное, когда все вдруг оживляются и потом еще долго несут на своих лицах отражение праздничного явления природы: внезапно на небе появляются белые разорванные облачка. Их набегает откуда-то все больше и больше и вот уже все небо, будто розово-белой рябью, покрывается этими облачками. Солдаты начинают невольно прислушиваться, не стучат ли где зенитки, не забрел ли из-за пролива чужой самолет. Но нет, тихо вокруг, ночь молчит. Лишь время от времени эту тишину нарушает глухой гул лопающейся от мороза земли. И тогда кто-нибудь из здешних старожилов пояснит:
– Что вы рты разинули? Разве не слышали про северное сияние?
И молодые солдаты с усилившимся любопытством начинали наблюдать за небом, вспоминали про свою школу, про светлый класс в ней, про учительницу географии, а заодно и обо всем том, что пришлось на время оставить там, за тысячи верст от этой холодной земли.
…А вот теперь Добудько предупредил о солнечном восходе. Мало кто уснул в эту ночь. А утром быстрее обычного все выбежали из казармы.
– Где, где же солнце? – нетерпеливо спрашивали старшину.
– А вы на сопку, на сопку, хлопцы, гляньте! – посоветовал Добудько.
На вершине высившейся неподалеку сопки уже робко дрожали первые солнечные блики. И вдруг вслед за ними выглянул краешек ослепительно яркого солнца и, как бы подразнив людей, скорехонько скрылся. Лица солдат, до этого парадно сиявшие, вмиг поскучнели: солнце появилось не больше чем на одну-две минуты.
– Ничего, хлопцы. Завтра опять побачимо. Это уж точно! – успокоил Добудько солдат.
7
В выходной день Иван Сыч и Петенька Рябов собрались опять навестить Селивана. Старшина Добудько, оформлявший увольнительные записки, сунул в руку Петеньки литровую бутылку.
– Скажите, от меня.
– Молоко? Настоящее? Не сухое? – дивился Петенька, вертя бутылку и глядя на Добудьку, как на мага-волшебника. – Откуда это тут, на краю света? А может, оленье?
– Обыкновенное, коровье. Жинка утром надоила, – ответил старшина с превеликой гордостью. – Приходите сегодня ко мне, и вас угощу, – пригласил он. – Договорились? Добре.
– Спасибо, товарищ старшина! – поблагодарил растроганный Петенька. – Обязательно зайдем на обратном пути!
Громоздкин поправлялся. Обрадованный приходом друзей и подарком старшины Добудьки, он с жадностью, удивившей Сыча и Петеньку, расспрашивал о ротных и полковых делах, в том числе и о таких мелочах, которые Петеньке и Ивану Сычу казались уж вовсе нестоящими.
– А майор Шелушенков жив и здоров! – сообщил вдруг Сыч и испугался, не зная, правильно ли сделал, что заговорил сейчас об этом.
Но Громоздкину уже было известно, что с майором ничего страшного не случилось.
– А вы знаете, ребята… Он ведь ко мне сюда приходил.
– Кто? Майор?
– Угу… И принес вот это. – Селиван наклонился и достал из тумбочки книгу.
– «Повесть о настоящем человеке», – прочел Петенька на обложке. – Здорово! А о чем вы с ним разговаривали?
– Да почти что ни о чем. Пожелал скорого выздоровления.
– И все?
– И все.
После третьего предупреждения дежурной сестры они собрались уходить. Селиван вытащил из-под подушки конверт и передал Рябову.
– Отправьте…
– Настеньке?
– Ей.
– Первое? – спросил Рябов.
– Ага.
– С ума сойти!.. Моя мама умрет, если не получит от меня хотя бы одной весточки за неделю. Я ее знаю. А тут – первое! Да ты что, Селиван, сдурел? Как же можно так? Знаешь, что я тебе скажу… Если Настенька выйдет там замуж, она будет права…
– Типун тебе на язык! – Темные глаза Селивана заблестели.
Узнав, что Петенька и Сыч собираются зайти к старшине, Громоздкин горячо попросил:
– Передайте ему большой, большой привет!
Рябов и Сыч ушли.
По дороге Петенька сказал Ивану:
– Помнишь, Ваня, как Селиван мечтал о подвиге? А вот совершил подвиг и даже не заметил как. Странно получается!
8
Утром Настенька уехала в МТС и вернулась только к вечеру. Возле избы не увидела кучи хвороста, с осени сложенного около плетня, и удивилась: куда бы он мог деться? Неужели лесник увез? Но этого не могло быть – он же сам разрешил. Так куда же все-таки девался хворост?
Настенька вошла в сени и ахнула: там, у стены, были аккуратно сложены стопки рубленого хвороста, а в избе, за столом, хлебал щи Володя Гришин. Пряди темных волос прилипли к потному его лбу; на спине, между лопаток, гимнастерка потемнела – видать, трудился парень на славу.
Настенька вяло поздоровалась и прошла в свою комнату.
Мать поспешила за ней.
– Хоть бы поблагодарила человека-то, бесстыдница. Целый день работал…
– А кто его просил? – Глаза Настеньки блеснули нехорошим огнем.
– Не жалко тебе мать-то! Уж не молоденькая, чтоб каждый божий день рубить дрова. Одиннадцать лет, как отца-то убили на войне, одна маюсь, спины не разгинаю. Поясница никуда не годится. Чужие люди и то это видят…
– Ну и пусть видят! Оставь меня, мама, пожалуйста. И без того тошно. Иди вон, угощай своего работничка. Ишь как умаялся, сердешный!
«Работничек» между тем управился со щами и преспокойно занялся кашей с молоком. Поскольку мать и дочь разговаривали вполголоса, Володя мог только догадываться, что речь шла о нем. Но, что бы они там ни говорили, Володю это уже не могло смутить. Он решил пробиваться к своей цели по-солдатски: смело, без колебаний, преодолевая все препятствия. Как человек, прошедший воинскую выучку, Володя, однако, хорошо знал, что одному ему не выиграть битвы, что во всяком бою нужны приданные средства, с помощью которых можно было бы переходить в атаку. Вот почему он прежде всего постарался привлечь на свою сторону в качестве верного союзника Настенькину мать. Это ему удалось.
Мать делала свое дело. Делала, так как была крайне заинтересована в нем: пожилой женщине уже давно хотелось ввести в свой дом зятя, который мог бы стать главой семьи, ее кормильцем и поильцем. Результаты уже чувствовались. Вчера Володя поцеловал Настеньку, и она не ответила ему пощечиной, на которую он вполне мог рассчитывать. Сейчас, правда, она не захотела с ним разговаривать и скрылась в своей горенке. Но ведь и это понятно: Настенька стыдится вчерашнего…
Володя не спеша доел кашу, запил ее терновым взваром и, крикнув: «До свиданья, Настенька! Приходи в клуб!», в самом великолепном расположении духа вышел на улицу.
С той поры он стал ежедневным гостем в доме Насти и ее матери. То привезет с поля соломы, то напоит корову и овец, почистит хлев, то плетни поправит, то засыплет мякиной завалинку, то наличники, ставни починит… На глазах удивленных селян Настенькина хатенка прямо-таки помолодела, похорошела и смотрела на мир ясными, улыбающимися окнами, заново вставленными золотыми руками Володи. Хатенка как бы подмигивала овдовевшим бабам: знай, мол, наших, а вот у вас так не получится! И по селу пополз недобрый слушок: бывший сержант Владимир Гришин живет с Настёнкой-учетчицей не расписавшись.
– Слыхали, бабоньки? – начиналось у колодца.
– Это ты, кума, небось о Настёнке?
– А о ком же? Стыду-то, стыду! А Орина, бывало, не нахвалится: «Она у меня скромница да разумница!» Хороша скромница! Ухватила парня да к себе в постель!
– И в кого она у них такая? Покойный ее отец тележного скрипу боялся, а тут на тебе!
– В кого, баишь? И-и-и-и, милая! А Оришка-то! Неужто ты ее не знаешь? Это она теперь присмирела, а в молодости-то – и – и-и-и…
Самому Володе обо всем говорили прямо в глаза. Он смеялся, отшучивался, не подтверждая, однако и не отрицая версии, пущенной бойкими на язык вдовушками. Володе, конечно, было неудобно, но он решил, что слух этот ему не только не помеха, а даже на пользу – с его помощью он надеялся скорее склонить упрямую Настеньку…
Вода камень точит…
Настенька мысленно положила подождать еще месяц: ежели за это время не получит весточки от Селивана, тогда… Она еще не знала, что сделает тогда. Но понимала: что-то должно случиться такое, от чего Селивану будет хоть чуточку больно. Может быть, назло ему она и вправду выйдет замуж – что же ей остается делать? Но это потом, потом, когда пройдет этот страшный месяц. А до той поры она чаще будет выезжать в МТС, где ребята ее бригады ремонтировали тракторы и комбайны и где ей было очень хорошо. Там и для нее дел хватает! Она читает трактористам и комбайнерам свежие газеты, кипятит чай, греет воду для умывания, немножко кокетничает с ними – не без того: должна же она быть уверенной, что нравится им по-прежнему! Так все-таки легче переносить боль, причиненную ей Селиваном.
Но с какого-то момента она почувствовала холодок в отношениях к ней молодых трактористов. Встревоженная Настенька стала искать причину, засматривать в их глаза, чутко прислушиваться к разговорам. Но внешне ничего не изменилось. Тем не менее она видела, что встречают они ее приход не так уж радостно и бурно, как раньше.
Наконец Настенька решилась спросить прямо:
– Ребята, скажите, вы на меня обижаетесь?
– Да с чего ты взяла? – закричали они хором.
– Нет, ребята, я серьезно. Правда, не обижаетесь?
– За что же, Настенька? – улыбнулся пожилой комбайнер. А сидевший рядом с ним чумазый, усыпанный золотыми веснушками и забрызганный машинным маслом тракторист, пряча озорные свои глаза, вдруг спросил:
– Вот только почему на свадьбу не приглашаешь?
«Ах вон оно что! Так я и знала!»
Настенька вспыхнула вся, потом побледнела.
– На какую свадьбу? Ты что, Вася, белены объелся?
– Все говорят…
– Дураки говорят, а ты их слушаешь!
Губы Настеньки покривились, глаза заблестели слезами, и она бегом выскочила из мастерской.
Всю дорогу она думала о Селиване, уже обвиняя его и в том, что случилось с ней в МТС. Войдя в свою избу и, как всегда, увидев там Володю Гришина, она с такой яростью набросилась на него, что тот пулей вылетел на улицу.
– Чтобы ноги его у нас больше не было! – закричала она на мать и залилась слезами: теперь Настенька знала, что то, чего она так не хотела и так боялась, уже свершилось в ее душе, что она сломлена. Выплакавшись, она ненавидящими глазами посмотрела на мать, вяло усмехнулась, поморщилась и сказала: – Поздравляю, мама. Будет так, как тебе хотелось. Готовь подвенечное, где оно у тебя там?..
На другой день, веселая и беспечная, Настенька шла под руку с Володей Гришиным в сельсовет регистрировать брак.
А уже через месяц она стала замечать за собой то, что и должно было рано или поздно произойти с нею: Настеньке все чаще хотелось остаться одной в своей комнатушке. Вот и сегодня, в это воскресенье, с самого утра она почувствовала, что ничего еще в жизни так не желала, как того, чтобы поскорее ушел куда-нибудь муж. А Володя словно бы чуял неладное и не отходил от нее, все ласкался, целуя и вороша мягкие, струившиеся сквозь его пальцы волосы жены. А Настеньке думалось, что, если так продлится хотя бы еще один час, она может умереть. Но вот Володя наконец оделся и хлопнул дверью.
Настенька бросилась на кровать и долго беззвучно плакала. А потом насухо вытерла глаза, села у окошка, подышала на него и в образовавшийся крохотный влажный глазок долго глядела куда-то далеко-далеко на этот огромный холодный мир, пока там, у горизонта, не умерли, поблекнув, разноцветные краски заката.
О чем она думала?
О том ли, как несправедлива бывает к людям судьба?
О своей ли роковой оплошности? Или о том, как сложна жизнь на земле и как трудно быть взрослой на этом белом свете? Может быть, она впервые узнала, что такое несчастье? Ведь кому-то очень нужно, чтобы человек знал и это, а узнав, сказал в горькое свое утешение: «Жизнь прожить – не поле перейти».
