Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:
– Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, што ли, сынок? – спрашивает она теперь уже меня. Я отвечаю утвердительно и сообщаю, что только вчера еще Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:
– Должно, тоже для поддержки штанов…
2 ноября
В вихре, в грохоте сражений приближается к концу 1943 год. Позади Курская дуга, а я не писал ни строчки в эту тетрадь. Все время забирает «Советский богатырь»[9]9
«Советский богатырь» – дивизионная газета, куда я был назначен заместителем редактора в июле 1943 года. Подробно я рассказал об этой газете в документальной повести «Дивизионка».
[Закрыть]. И вот мы уже за Днепром, где-то возле Знаменки.
У меня страшное горе. Получено письмо, которое я долго ждал и которого очень боялся в душе:
«Уважаемый товарищ Алексеев!
Выполняя вашу просьбу, с глубоким прискорбием извещаем, что Ваш брат Алексеев Алексей Николаевич погиб от разрыва мины 4 сентября с/г и похоронен около дер. Леоново Ельнянского района Смоленской области. Тов. Алексеев, вражеская мина вывела из наших рядов моего подразделения лучшего друга, товарища и командира. Весь личный состав моего подразделения и другие его сослуживцы чтут память погибшего Алексеева Алексея и долгие годы будут держать его светлую память в своих сердцах.
С приветом – капитан Ветров.
8.10.1943 г.».
(Много позже пытался я написать стихотворение, посвященное брату Алексею, но почему-то так и не осилил его. Сохранилось в другом блокноте только его начало:
В Смоленщине, близ Ельни,
Простой и честный,
В бою был убит солдат…
Для вас – Неизвестный,
А мне он – брат.)
Вот она, жизнь… Милый, родной мой брат! Плакать-то мне нет времени… Я тебя никогда больше не увижу. Да увидят ли и меня наши родные – ведь эта беспощадная борьба продолжается, пожирая все новые и новые жизни.
4 ноября
На нашем фронте затишье, но чувствуется, что это ненадолго. Некоторые мои товарищи едут в тыл на учебу. Жалко расставаться с ними и грустно. А когда же я поеду?..
Стоит противная погода. Дует ветер, лицо сечет холодный дождь. Кругом темно, как в могиле. Многих мучает насморк. Где-то в этой мокрой липкой пучине ревет бомбардировщик. Не сиделось ему на аэродроме…
6 ноября
Взят Киев!!!
8 ноября
Опять весь день идет мелкий дождь. Дороги развезло – не пройти, что называется, не проехать. Ночью у меня был Л… Он очень увлекательно врал.
По радио узнали: освобожден город Фастов.
17 ноября
Только что пришел с совещания редакторов дивизионных газет. Выступления и доклады тт. Смолянова и Серебряного мне очень понравились. Вот мысли Серебряного о нашей работе по докладу и приказу тов. Сталина к 26-й годовщине Октября.
I. Довести до глубокого сознания людей значение коренного перелома в ходе Отечественной войны:
а) Воюем три года – и все время Красная Армия растет в своей мощи; б) кризис Германии; в) бойцы должны проникнуться чувством гордости за то, что они преодолели все испытания первых лет войны (боец оправдал чаяния народные); г) наше моральное и техническое превосходство над гитлеровцами. Воспитывать чувство презрения к фашистам (Красная Армия растоптала авторитет немецкого оружия); д) давать собственные статьи об успехах Красной Армии.
II. Вопросы советского тыла:
а) писать побольше о всенародной помощи фронту; б) побольше писать о Коммунистической партии, о ее организующей роли.
III. Зверства фашистов:
а) излагая факты таких зверств, мы должны всегда предупреждать врага о суровом возмездии за содеянные им злодеяния (найдем на краю света); б) помещать в газете сообщения Чрезвычайной Гос. комиссии.
IV. Международное положение:
а) почаще писать статьи простым, доступным красноармейской массе языком; б) не забывать о союзниках.
Дело Гитлера проиграно.
V. Дать разворот: отрывок из романа М. Шолохова «Они сражались за Родину».
…От редакторов услышал несколько новых анекдотов на тему эластичной обороны немцев. Вот они, эти анекдоты:
1.
Фриц: Отто, как хорошо, что мы удрапали на сто километров от русских. Теперь обязательно наградят.
Отто: За что же?
Фриц: Мы успешно оторвались от противника.
2.
Солдат: Господин фельдфебель! Раньше мы эластично выпрямляли линию фронта только зимой, теперь же мы выпрямляем и летом. Чего же будет с этой линией зимой?
Фельдфебель: Зимой мы ее совсем выпрямим.
26 ноября
Поражаюсь, откуда страна берет силы. Это же немыслимо: наступать столько времени на 1500 километров по фронту одновременно!
Сейчас темно, сыро. Взяли Гомель. Слушаю приказ Верховного Главнокомандующего.
Недалеко ухает. Война.
5 декабря
Приезжала делегация из Казахстана с подарками из тех мест, где когда-то формировалась наша дивизия (сперва 29-я, а после Сталинграда – 72-я гвардейская стрелковая). На импровизированном банкете было очень весело. От людей, приехавших из далекого тыла, повеяло чем-то милым, далеким, давно утраченным нами. Повеяло мирными днями, от которых мы отвыкли.
Сегодня началось наше наступление. Авиация сделала один вылет и больше не появляется – сильный туман застилает землю. Танки наши шли чертовой прорвой. Неужели не погоним?
День морозный, бодрящий. Снега еще нет. От сильного обстрела у нас в хате повылетали стекла. Осколком снаряда одного ранило.
7 декабря
Наши войска освободили город Александрию. Ко мне пришел наконец милый Карамурза[10]10
Алексей Карамурза – корреспондент армейской газеты «За Родину», ныне преподаватель одного из московских вузов.
[Закрыть]. Как я его ждал! Сейчас пойдем с ним вместе ползать по окопам.
10 декабря
Пятый день наступаем. Заняли несколько сел. В деревне Дубовой фашисты расстреляли 60 здоровых молодых мужчин – чтобы они завтра не встали в наши ряды. Оккупанты ведут себя злобно и нервно. Всюду следы ужасающих зверств.
Три раненых красноармейца сидят в хате. В их руках по ломтю хорошего вкусного хлеба. Шинели в крови. Бойцы оживленно вспоминают бой, из которого они только что вышли. Нет ни тени уныния – бодрость, вера в свои силы. Это 1943 год, а не 1941-й!
То и дело приводят пленных.
11 декабря
Недалеко от нас, в балке, фрицы. Стрекочут из автоматов. «Юнкерсы» яростно бомбят. Мимо меня пролетает снаряд. Судьба…
22 декабря
На правом фланге немцы атакуют яростно, зло. Нами оставлена Новгородка. На днях мы потеряли половину своего состава. Врезались клином вперед, и он нас отрубил. Нашлепали нам основательно. Мы зазнались, и нас бьют…. Слышен там рев орудий.
Здоровье мое паршивое. Отдохнуть бы. Легко ли жить в течение почти трех лет, сознавая, что справа, слева и прямо перед тобой, в каких-нибудь 500 метрах, а то и ближе, – враги, которые заняты одной-единственной мыслью, как бы убить тебя?
31 декабря
…Завтра покидаем Верблюжку… Двинемся, пожалуй, туда, где покрепче «сабантуй». Через несколько часов – Новый, 1944 год. Что-то он нам приготовил? Как идет время!
Немцам не удалось закрепиться и в эту зиму. Ватутин страшно навис над их югом. Положение у немцев более чем паршивое.
1944 год
5 января
Войска фронта вновь перешли в наступление. Нашу дивизию пополнили, придали 150 танков. В 8 часов утра загудела артиллерия, именно загудела, так как это был не грохот, а сплошной рев тысяч орудийных глоток разных калибров в течение часа.
Первую часть своей задачи мы успешно выполнили. Количество наших резервов поразительно растет.
Приводили пленных. Черные, в крови, жалкие. Мне кажется, что и они понимают, что конец их близок.
Наступление наше принимает неистовый характер. Оно растет с каждым днем…
10 января
Первые дни наступление шло успешно, но сейчас затормозилось – отстал левый фланг. Получено сообщение о награждении нашей дивизии орденом Красного Знамени за взятие Кировограда.
Позавчера пережил ужасную бомбежку, чуть было не попал прямо к немцам. Сейчас находимся в селе Калмыковка. Остановились в одной хате. Хозяева чудесные.
13 января
Здесь, на Украине, говорят о каком-то Калашникове – герое сказочной хитрости, командире партизанского отряда.
31 января
Мы будем долго сидеть в обороне. А в Калмыковке скучно. Стоит отвратительная погода. Дождь, грязь. Это в январе-то!
2 февраля
Сегодня годовщина завершения Сталинградского побоища. Его участники собрались сегодня в нашей хате и по-гвардейски отпраздновали эту дату.
Вспомнил почему-то про юного Николая Сараева, и тут же в сердце прозвучали горьковские строки:
Пускай ты умер, но в песнях смелых
и сильных духом всегда ты будешь
живым примером, призывом гордым
к свободе, к свету!
На этом и кончаются записи в тетрадке, начатой еще под Сталинградом. Не скрою, мне жаль расставаться с ними, как бывает жаль расставаться с давним и верным другом, с которым хорошо вспоминать о былых походах.
Наследники
Повесть
Глава первая
Селиван Громоздкин – романтик
1
Детство этих сельских ребят прошло в лихое, горькое время. Родившиеся за пять-шесть лет до войны, во время войны они уже были главными помощниками матерей, взявших на свои плечи безмерную тяжесть тыловых забот. Фронт был далеко, но едкая гарь большой войны долетала и сюда, неутомимо множа число овдовевших и осиротевших.
То было время, когда, быть может, больше всего на свете боялись безобиднейшей девочки-почтальона, злою волею судьбы ставшей разносчицей печальных вестей. Взять бы да разорвать на мелкие клочки, развеять по ветру, забыть тот листок, будто его и не было вовсе, – но нет, люди бережно хранят его, этот листок, лишивший их даже самой слабой надежды на встречу с родимым. Сгорбленная, в один день ставшая старухой тридцатилетняя вдова, с сухими, выплаканными до самого донышка глазами, прячет эту страшную бумагу в укромный уголок сундука или же за вновь поставленные по случаю войны образа святых.
Не были защищены и чуткие ко всему детские сердца, и на них война наложила свою печать, отняв у детей детство. Но они все же были дети, а всем детям полагается играть. То были игры не в лапту, не в чушки, не в чижик, не в козны, не в чехарду – дети играли в войну, черпая вдохновение в книгах, кинокартинах и большей частью в рассказах фронтовиков-инвалидов, которые нередко становились главными консультантами разыгрывавшихся ребячьих баталий. И как всегда это бывает, дети брали у войны и вообще у армии лишь их романтическую сторону, соответствующую детскому воображению. Будничная же сторона, а стало быть, и самая тяжелая, неизбежно и начисто отбрасывалась…
Годы шли, ребята подрастали. И вот они уже шагают с призывного пункта. И Селивану Громоздкину кажется, что он вырос если не на целую голову, то, во всяком случае, на полголовы после того, как услышал единственное и многозначащее слово: «Годен». Слово это он прочел и против своей фамилии в списке. Прочел и очень удивился, что после него поставлена обыкновенная точка, а не восклицательный знак, которому положено было стоять после такого слова. До чего же малочувствительный народ эти военкоматские писаря!
Однако полному торжеству Селивана пока что мешала неизвестность. Куда пошлют? В артиллерию, в танковые войска, в авиацию, в военно-морской флот или в пехоту? Громоздкину, конечно, хотелось попасть на флот. По твердому убеждению Селивана, моряком, настоящим морским волком может быть только парень решительного характера и его комплекции, а не какой-нибудь там маменькин сынок вроде Петеньки Рябова, востроносого и писклявого Селиванова дружка.
По дороге домой Громоздкин нарочно заводил разговор о кораблях, о подводных лодках, демонстрируя свою широкую осведомленность в военно-морских делах. «Не «во флот», а «на флот», – ревниво говорил Громоздкин, окидывая друзей своими черными отчаянными глазами. – Эх вы, пехота!»
Он сказал: «Вы, пехота!», Петенька же Рябов превосходно понимал, что слова эти относились прежде всего к нему. У остальных его приятелей было не меньше, чем у Громоздкина, шансов попасть и на флот, и в авиацию, и в артиллерию, и в танковые войска – они были сильные, здоровые, рослые парни. Диву даешься: как только они умудрились вымахать такими молодцами, когда детство их совпало с тяжкими военными годами и не менее тяжкими днями первых послевоенных лет! Что же касается Петеньки, то он не питал особых иллюзий: самим господом богом Рябову уготована была пехота. Рост ниже среднего, вес малый – так мал, что и говорить стыдно. Но зато ноги крепкие, тонкие, жилистые, будто специально придуманные для стремительных марш-бросков. Так что Петенька заранее считал себя самым что ни на есть прирожденным пехотинцем. И это обстоятельство нисколько, казалось, не удручало его.
– Вот что, товарищи будущие моряки, летчики, танкисты и артиллеристы! Вы нос-то не больно уж задирайте. Вот ты, Селиван, хвастаешься, что станешь моряком, а одной простой вещи до сих пор не усвоил. Известно ли тебе, друг ты мой хороший, что ты всего-навсего приданный род войск. И кому приданный? Мне, пехоте! Понимаешь?
– Ну, ты это оставь! – огрызнулся Громоздкин.
– То же самое и с остальными, – горячо продолжал Петенька, хитро поглядывая на малость растерявшихся товарищей. – Все вы будете у меня, у пехоты то есть, на побегушках, вроде слуг. Начну командовать: «Морячки, поддержите десантиком! Артиллерия, подбрось огоньку! Танкисты, подавить неприятельские огневые точки! Авиация, ударь с воздуха!» И вы как миленькие будете стрелять, бомбить, торпедировать, наводить связь и мосты – и все это для того, чтобы я, пехотинец, смог продвинуться вперед. Что вы на это скажете?
– Что скажем? Хвастун ты, Петенька, хоть и числишься сельской интеллигенцией, – серьезно заметил мрачноватый парень по фамилии Сыч, присаживаясь у кювета, чтобы закурить. (В далекие времена эта фамилия звучала иначе – Сычев, но потом односельчанами, великими мастерами придумывать прозвища, переделана на Сыч, сообразно с тем, что чуть ли не все Сычевы внешним обличьем своим напоминали известную ночную птицу.) – Мне лично все равно. Куда пошлют, там и буду служить.
– А я вообще с удовольствием остался бы дома, – признался румянощекий, как девушка, тихий Агафонов, который до этого шел молча и не вступал в споры.
– А потом, насколько мне известно, – невозмутимо гнул свое Петенька Рябов, явно издеваясь над Селиваном. – Знамя Победы над рейхстагом водрузили не моряки, а опять же пехотинцы. Может быть, я ошибаюсь? Что же ты молчишь, рыцарь морских глубин? Отвечай!
– Пошел ты к черту!
2
Эшелон…
Казалось, еще совсем недавно, часами простаивая на холодном, всеми ветрами продуваемом перроне, они мечтали оказаться на месте тех, кто хлопотливо устраивался в неуютных красных коробках, чтобы двинуться навстречу суровой своей судьбе, туда, на запад…
Эшелон за эшелоном, эшелон за эшелоном…
…Селиван, немного растерянный, стоял, окруженный сильно поредевшей за годы войны родней. Чуть в сторонке сутулилась мать. Много лет назад вот так же, с этой станции, провожала она Егорушку, своего первенца. Не знала родимая, что провожала навсегда. В чужой, далекой Померании оборвался его след. А теперь провожает младшенького, своего последыша. И глядит на него сухими глазами – нет в них слез, давным-давно выплаканы. Рядом с нею – Настенька, та самая Настенька, которая еще несколько дней назад боялась пройти мимо дома Громоздкиных, а теперь вот вдруг расхрабрилась. Уж не поняла ли она своим неопытным, но чутким девичьим сердцем, что ей надлежит сейчас находиться поближе к женщине, давшей жизнь ее Селивану, – ведь он был для них теперь одинаково дорог? Может быть, ей казалось, что сейчас куда легче породниться и с матерью Селивана, и с его дядями и тетями, племянниками и племянницами, для которых еще вчера она была просто Настёнкой, малоприметной учетчицей тракторной бригады, и больше ничем. И потом пусть они знают, пусть они хорошенько учтут, что у нее, у маленькой сероглазой Настёнки, есть свои права на Селивана, и притом немалые!
И вот она стоит, легко и свободно положив руку на опущенное остренькое плечо Селивановой матери.
– Елена Осиповна, не надо! Тетя Елена! Мама!.. – Настенька зарделась, спохватившись, что назвала мамой пока что чужую для нее женщину.
– Ничего, девонька. Я так… А ты… ты люби его.
Над крышами вагонов из железных труб струится веселый дымок. Где-то далеко впереди попыхивает, нервно дышит паровоз.
– Буду любить. Всегда, всегда!
Девочка, зачем ты поторопилась с этими словами? Подождала бы, повременила малость…
Впрочем, чего же ждать, коли сердце давно сказало за нее эти слова!
– По вагонам!
Засуетились, забегали на перроне. Целуются торопливо, невпопад; говорят что-то уж совсем ненужное – так, лишь бы что-нибудь сказать на прощание; утирают платками глаза. А ребята с озорными, смеющимися физиономиями шумно, вперегонки лезут в вагоны, втаскивая друг друга за руки, за шиворот, как бы вовсе забыв о провожающих.
Свисток. Лязгнули, чокнувшись, буфера, и все, кто стоял на перроне, вместе со станционными постройками медленно поплыли назад. И вот тогда стало немножко грустно. До свиданья, родные! До свиданья, знакомые деревеньки, небогатые, неказистые, но дорогие до слез! До свиданья!..
Настенька бежит, старается не отстать от вагона, в который только что взобрался Селиван. Оглянется или не оглянется?
Оглушенный шумом и гамом, Селиван не оглянулся, не помахал на прощание фуражкой. Но, оказывается, в суете разрешается забыть о чем угодно, но только не об этом. Эх, Селиван, Селиван!..
– Отойдите от двери!
Громоздкин, которого сержант – старший по вагону – назначил своим заместителем, а точнее – помощником, сразу же приступил к исполнению прямых служебных обязанностей, будто не было всего лишь пять минут назад проводов, будто не звучали в его сердце самые дорогие на свете слова: «Буду ждать». Он вытащил из кармана пиджака лист, не спеша развернул и начал:
– Агафонов!
– Я.
– Сыч!
– Я.
– Рябов!
– Здесь! – испуганно и радостно крикнул Петенька.
– Не «здесь», а «я» нужно отвечать. Как вас учили? – грозно поправил Селиван и, выдержав необходимую в подобных случаях паузу – надо же, чтобы все убедились в его начальнической власти! – продолжал перекличку.
Сержант, снисходительно улыбаясь, наблюдал, с каким ревностным усердием распоряжался новобранцами его боевой помощник. А Громоздкий выкрикивал все новые и новые имена. Это была их первая вечерняя поверка – эшелон все дальше и дальше убегал от солнца, а солнце медленно уплывало на запад, в противоположную сторону, и только какой-то его лучик играл еще на паровозной трубе.
Покончив с поверкой, Селиван приступил к распределению обязанностей: кого назначил водоносом, кого истопником, кого дежурным по пищеблоку, – он так и сказал: пищеблоку, опять-таки подчеркнув свою осведомленность в делах воинских. Товарищи удивлялись: когда и от кого успел он узнать всю эту армейскую терминологию? Не иначе как от батьки-фронтовика да от своих старших товарищей-односельчан: многие из них уже побывали на военной службе в мирный период. В последний год парни один за другим приходили из армии в запас, или, как говорилось прежде, в долгосрочный отпуск, и все в высоких чинах – от ефрейтора до старшины включительно. Рассказывая о службе, они щедро пересыпали свою речь чисто военными словечками, а у Селивана захватывало дух и сладко ныло под ложечкой. И он думал, вожделенно глядя на нагрудные знаки парней: «Когда же я? Когда же до меня дойдет очередь? Хоть бы скорее!..»
И вот свершилось: Селиван Громоздкин едет служить в армию. Слышите, едет!
3
Пищеблоком служил длинный пульмановский вагон, в котором свободно расположилась зеленая, армейского образца кухня. Петенька Рябов еще с самого утра приметил его, справедливо полагая, что в их долгом странствии не раз придется наведываться с котелками к этому вагону. Но сейчас Громоздкин отвел для приятеля не шибко завидную роль истопника, сопроводив свое распоряжение длиннейшим инструктажем. Цель инструктажа заключалась не столько в том, чтобы Рябов не очень путался в своих нехитрых, в сущности, обязанностях, сколько в желании Селивана убедить дружка, что ему, как близкому товарищу, он, Громоздкий, поручает едва ли не самое ответственное дело.
– Ну, теперь ты понял? – спросил он Петеньку.
– Понял, понял! – не выдержал тот. – Подумаешь, премудрость какая – шуровать железную печку!
– Для кого – плевое дело, а для тебя – премудрость. Тебя, чай, мать и к этому не приучила. Ну, коли понял, значит, хорошо! – спокойно заключил довольный Селиван и принялся за инструктирование следующего.
Так началось для ребят путешествие в неведомый для них новый мир.
Ранним утром Селиван Громоздкин зычным голосом возглашал подъем. Новобранцы соскакивали – правда, не очень-то торопливо – с дощатых нар, с грохотом откатывали по железному ролику тяжелую дверь теплушки, и перед ними проплывали незнакомые города, селения, поля, леса и перелески. А паровоз мчится, оглашая время от времени окрестность громким, немного сипловатым свистом, торопится куда-то.
«Куда-то, куда-то, куда-то», – стучат на стыках колеса. И новички спрашивают друг друга, спрашивают самих себя, спрашивают настойчиво и нетерпеливо: «Куда же?» Десятки дорог, десятки самых, казалось бы, точных прогнозов – и ничего определенного. Тем же жгучим вопросом донимали начальника эшелона (Селиван возглавлял делегацию к нему), но тот лишь хитро жмурился, называл ближайший пункт, который, если бы новобранцы того пожелали, все равно нельзя было бы миновать. Но потом оказывалось, что в этом самом «ближайшем пункте» они останавливаются ровно настолько, чтобы паровоз смог у водонапорной колонки остудить свое горячее, уставшее тело.
В одном приволжском городе их высадили. Высадили ночью. И именно потому, что это произошло ночью, в кромешной тьме, Селиван решил, что приехали. Об этом он «по секрету» поведал Петеньке Рябову, предупредив:
– Поди, знаешь, что бывает за разглашение военной тайны?
– Слышал, не маленький, – обиделся Петенька. Но не успел Громоздкин отойти от него, Рябов «по секрету» сообщил Агафонову, тот таким же порядком – Сычу, Сыч, почесав свою большую круглую голову, шепнул следующему – и пошло. Сам ревнитель военной тайны Селиван тем временем поднимался в пульмановский вагон, чтобы, под строжайшим секретом конечно, сообщить повару и тем самым расположить его к себе и получить некую привилегию в смысле котлового довольствия. Короче говоря, за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут выдуманная Селиваном Громоздкиным «тайна» перестала быть таковой, сделавшись достоянием всего эшелона.
Оказалось, однако, к большому конфузу Селивана, что эшелон выгрузили для того, чтобы помыть новобранцев в бане, пропарить одежду – на всякий пожарный случай.
– Трепач, – коротко заметил по адресу Громоздкина Ванька Сыч, которому больше, чем кому бы то ни было, хотелось остановиться в этом городе: тут у него жили родственники, и Ванька уже прикидывал, как он, заручившись первой в его службе увольнительной запиской, нагрянет к ним в солдатской форме, молодец молодцом. И вдруг от этих планов надо отказываться. – Трепач, – повторил он еще злее, да так, чтобы обязательно услышал Громоздкин.
– Ну, ты… пучеглазый, полегче! – отозвался тот откуда-то из темноты. – Забыл, с кем разговариваешь?
Селиван был зол. И оттого, что не сбылись его пророчества, и оттого, что в бане во время пропарки одежды забыл в кармане спичку и прожег большую дыру в костюме, в том самом костюме, который обещал прислать отцу (пиджак был еще совсем новый), а еще больше оттого, что так безнадежно рухнул его замысел укрепить свой авторитет в глазах товарищей и особенно повара, с которым хотелось упрочить «деловые» связи.
Между тем паровоз рвет своей могучей грудью встречные пространства. Теперь на станциях новобранцы часто видят людей в военной форме, больше с сержантскими полосками на погонах. Ребятам не нужно было объяснять, куда едут эти люди: все отчетливо написано на их сияющих, лукавых физиономиях, как бы говорящих новичкам: «А ну давай, давай, хлопцы, жми, поторапливайся! Мы свое отслужили, теперь и ваш черед пришел».
Позади остался знаменитый горный хребет, разделяющий великий материк на две части света.
Селиван Громоздкий, окончательно освоившийся с обязанностями помощника старшего по вагону, где-то раздобыл карту, и новобранцы, тыкаясь друг в друга лбами, сгрудились над ней все с той же единственной целью: угадать – куда же?
– Видать по всему, Владивосток! – объявил наконец Громоздкин категорическим тоном. Он уже забыл о своих неприятностях в связи с неудачным прогнозом в приволжском городе. Не знал в ту минуту отчаянный прорицатель, не знали и его товарищи, что Владивосток в сравнении с той землей, где им суждено было нести свою службу, покажется не таким уже отдаленным от Центральной России городом.
Вот осталось позади и песенное озеро, мимо которого когда-то трясся в коляске больной Чехов; вот и Хабаровск позади, а конца пути не видно. Порою новобранцам просто не верилось, что едут они все еще по своей земле, – так непередаваемо обширны ее размеры. Иногда становилось грустно: «Неужели еще можно вернуться в родную деревеньку из этакой дали?» Грусть, однако, быстро сменялась горделивым чувством: все это – наше, и тут живут все те же русские люди, и, если везут меня так далеко, стало быть, я тут нужен, значит, без меня нельзя обойтись, значит, страна хочет, чтобы я, Селиван Громоздкий, девятнадцатилетний малый, до которого не было никому большого дела всего лишь десяток дней тому назад, стоял с ружьем в далеком холодном краю, потому что край этот наш и его надо беречь.
– Что размечтался, командир? – Петенька Рябов больно ущипнул Селивана за бок. Тот вздрогнул от неожиданности.
– Тю ты… сдурел?
– Дай закурить.
– Что?! – Селиван от удивления раскрыл рот. – Да ты же не куришь! А ежели узнает твоя мама?
– Далеко теперь мама… – Острый носишко Петеньки дрогнул, поморщился.
– Ну что ж. На, закуривай.
4
Во Владивостоке они покинули эшелон и пересели на большой пароход. Плыли еще много дней, а потом туманным утром их высадили на берег, и вот только тогда новобранцы поняли, что приехали!
– Эхма! – вырвалось из груди Селивана, когда он обнял беспокойным взором неласковую землицу. – Вот это да! – И Громоздкин сокрушенно свистнул.
– А здесь… здесь есть люди? – спросил Петенька, тоскливо глянув на товарищей.
– Тут небось не то что людей – волков нет, – угрюмо выдавил из себя Агафонов. – Так-то вот, товарищи Робинзоны!
– Да-а-а, ничего себе – приехали! – протяжно пропел кто-то из новичков и так глубоко и чистосердечно вздохнул, что все расхохотались, хотя, говоря честно, ребятам было вовсе не до смеху: пустынный берег, отсутствие в пределах видимости всего того, что напоминает жизнь, и, наконец, стужа, успевшая стать хозяйкой в здешних местах, что-то не очень веселили оробевшие вдруг души новобранцев. Ребята как-то вовсе забыли то, что знали из учебника географии, забыли, что где-то тут должен быть большой, известный всей стране город и многочисленные рыбачьи поселки, а также кочевья и поселения местных народов. Новички и не заметили, как перед ними выросла фигура с погонами пехотного старшины и грозно возгласила:
– Слухай мою команду! В две шеренги становись! – И старшина вытянул руку, показывая, в какую сторону новобранцы должны были построиться.
С грехом пополам встали, ждут. Ждет чего-то и старшина, не спуская с присмиревших ребят своих сердитых, серых, под цвет этой холодной земли, глаз. Селиван Громоздкин успел все же шепнуть Петеньке Рябову:
– Значит, правда, пехота…
То, что их зачислили в пехоту, новобранцы узнали еще в своем городе, перед самой отправкой эшелона. Но вот, оказывается, Селиван на что-то еще надеялся.
– Говорят, специально для тебя сухопутные линкоры изобрели, – съязвил Петенька, но тут же пожалел об этом: судя по виду, его приятель был далеко не в добром расположении духа. «Эх, моряк, моряк!» – Рябову хотелось как-то ободрить дружка, но он сразу не нашелся, а старшина не спускал с ребят своих холодных глаз. Шепот ребят был услышан, потому что сразу же раздалось суровое:
– Разговорчики!
Измусоленный в долгой дороге список перекочевал в руки старшины. Удостоверившись, что все новобранцы налицо, старшина повел их от берега в студеный, пугающий своей неизвестностью мир. Шли по хрусткому, недавно выпавшему снежку; из него, едва достигая колен новобранцев, кое-где торчали карликовые березы – о них, помнится, Селиван рассказывал на экзамене по географии не то в четвертом, не то в пятом классе. И говорить о них тогда было куда приятнее, чем шагать сейчас по земле, на которой растут эти чахлые, озябшие деревца, где под тонким покровом снега скрывается олений мох, или ягель, как его называют в учебниках…
– Шире шаг! – время от времени командовал старшина и почему-то все чаще стал посматривать на часы. – Шире шаг!
Шли более часа. И не заметили даже, как из тумана показались и двинулись навстречу длинные строения, издали похожие на колхозные сараи.
– Должно, казармы, – предположил Селиван.
– Нет, наверное, орудийный парк, – сказал Петенька.
– Казармы, какой там тебе парк! – поддержал Громоздкина Иван Сыч.
– Отставить разговоры!
И это было кстати, потому что говорили ребята не то, что думали, – говорили для того только, чтобы хоть чем-нибудь заглушить в себе все нарастающее чувство смутной тревоги, а от ненужных слов она не только не убавлялась, а, напротив, овладевала новичками все больше и больше. Вскоре они уже ясно увидели, что подходят к казармам – длинным деревянным баракам, окруженным невысоким забором. У ворот старшина остановил строй, а сам скрылся в будке контрольно-пропускного пункта. Через минуту он вышел, да не один: вслед за ним показался сержант, очевидно, помощник дежурного по КПП. Он с улыбкой человека, вдосталь хлебнувшего солдатской жизни, посмотрел на новичков и не спеша пошел открывать ворота. И в его глазах новобранцы увидели ту самую лукавинку, которая была во взглядах демобилизованных – там, на железнодорожных станциях.
Сперва ребят подвели к маленькому сарайчику, куда они сложили свои пожитки. Затем старшина впервые объявил им:
– Перво-наперво пойдем в баню помоемся, потом – завтрак. Для начала вы будете в карантине. Это уж точно. А потом…
Петенька Рябов уже не слышал, что будет «потом». Его напугало неласковое слово «карантин»: Петенькина мать нередко употребляла это слово, и всегда с тревогой – она была у него сельским врачом. «Зачем же… именно в карантин? Разве мы больные?» – думал он, тревожно озираясь. А вскоре оказалось, что сообщение старшины больше, чем Петеньку, напугало Селивана Громоздкина. Ему было совершенно непонятно, зачем это его, вполне здорового парня, ничем никогда не болевшего, отправлять в карантин. Свое недоумение он высказал Ивану Сычу, но тот лишь сверкнул на него зеленым глазом и ничего не ответил. Тогда Селиван обратился к Добудьке – так звали, как выяснилось позже, старшину. На вопрос Громоздкина тот бросил категорическое:
