Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Глава шестая
Старшина Добудько
1
Старшина Добудько жил не в офицерском общежитии, а в рыбачьем поселке на берегу моря, в трех-четырех километрах от расположения полка. Поселок большей частью был заселен чукчами, но там жили также русские и украинцы, и среди них такие, которых можно было назвать коренными жителями Дальнего Севера. Добудько давно уже успел перезнакомиться со всеми и проводил среди них «политико-разъяснительные» беседы. С помощью жены он сравнительно быстро научился разговаривать по-чукотски и теперь довольно бойко балакал с охотниками, рыбаками и оленеводами, а своим однополчанам рассказывал, что он отнимает хлеб у местных шаманов.
– Однажды так заспорил с одним, – хвастался Добудько перед полковыми товарищами, – что припер его до стенки. А он разозлился и давай есть мухомор – это он заместо горилки, чтоб одурманить себя. Наелся так, что очи на лоб полезли…
– Это ты, случаем, не о тесте своем сказки сказываешь? – подзадоривали Добудьку однополчане, которые всегда с охотой слушали побасенки старшины.
– Ни! – отвечал Добудько с важностью. – Мой тесть – потомственный охотник на песцов. Его я давно перевоспитал, сам зараз с шаманами воюет, аж клочья от них летят!
Иван Сыч и Петенька Рябов без труда нашли хату своего старшины. Возле нее солдаты увидели трех малышей, как капли воды похожих друг на друга и различавшихся только ростом. Шапки у них были сшиты из шкурок молодых оленей, на ногах – что-то похожее на унты (потом уж Добудько пояснил, что это не унты, а плекоты – так местные жители называют обувь из нерпичьей шкуры). Дети играли, не замечая подошедших. Наконец старший увидел, что-то крикнул братьям, и все трое, вмиг прекратив возню, уставились узкими горячими глазами на незнакомых солдат. Несколько секунд длилось это немое изучение детьми неведомых пришельцев. Потом старший осмелился и спросил:
– Солдаты, вы к папе?
– Да, солдат, к папе! – радостно ответил Петенька, любуясь детьми и удивляясь, что чернявые чукчата умеют говорить по-русски, в то время как этот язык их батьке не всегда по силам. – Он нас просил зайти. Он дома?
– Дома, дома! – хором закричали ребятишки и помчались в хату. – Папа, папа! К тебе пришли!.. Солдаты!..
Добудько встретил гостей в коридоре и зашумел:
– Оце добре! Заходи, хлопцы. Жинка, встречай!
Петенька юркнул в избу первым.
– Смотри, теленок! – закричал он что есть мочи и страшно смутился: увидев теленка, он забыл поздороваться с вышедшей ему навстречу улыбающейся женщиной.
– Здравствуйте, – застенчиво сказала она, – извините, что я так… Легко ли нашли нас?
– Знакомьтесь, хлопцы, – выручил Петеньку хозяин. – Це моя дружина… жинка моя. Точно. А это, Маруся, мои солдаты – вот это Рябов, а вот это… это Ваня, – сказал Добудько, запнувшись: он из деликатности не захотел назвать Сыча по фамилии. – Садитесь, хлопцы!
Солдаты присели на стулья и принялись бесцеремонно рассматривать хозяйку. Это была маленькая смуглая женщина, похожая на девочку-подростка, с такими же узкими и горячими, как у ее детей, глазами, и казалось странным, что слово «дружина» относится к этому крохотному существу. Еще более странным казалось, что резвящиеся сейчас во дворе мальчишки и то, что кряхтело и посапывало в подвешенной к потолку зыбке, были ее дети, что она была матерью четырех сыновей. Удивило солдат, что жена Добудьки, так же как и ее дети, говорила на русском языке почти без акцента – только буква «л» произносилась ею как-то мягко, с пришипом.
– Вот что, хлопцы. Вы побудьте немного одни. А мы зараз вернемся. – С этими словами Добудько и его удивительная жинка вышли на улицу.
Петенька Рябов и Сыч немедленно перевели свои взоры на теленка, стоявшего в углу на привязи и глядевшего на них своими глупыми ласковыми глазами. Теленок в этом краю был для солдат сущим чудом. Пораженные столь неожиданным явлением, они как-то даже не подумали, что теленок не мог свалиться с луны, что где-то еще должна быть корова.
Иван Сыч подошел к телку, взял в руки его длинные оттопыренные уши и, наклонившись, чмокнул в скользкие ноздри. Затем стал гладить бархатную шею. В том, что это был настоящий теленок, Сыч смог убедиться через минуту, когда животное освоилось и, подцепив шершавым языком угол шинели, с упоением принялось жевать.
Иван блаженно, маслеными глазами смотрел на теленка, не решаясь лишить его этого удовольствия. Однако теленок забирал полу все больше и больше. Сыч испугался, что за испорченную шинель ему влетит, и не от кого-нибудь, а от самого же Добудьки, и выдернул обслюнявленный, сморщенный угол полы. Это, по-видимому, не понравилось теленку, и он, взмыкнув, сильно боднул Сыча в живот. Не ожидавший нападения солдат потерял равновесие и полетел вверх тормашками под заливистый хохот Петеньки. Смеялся и Сыч, радуясь, что ЧП произошло без хозяев и что его конфуза не могла видеть Добудькина «дружина».
Насмеявшись досыта, солдаты приступили к осмотру комнаты, в которой держался легкий запах нерпичьего жира и дубленых оленьих шкур. У каждой стены стояло по одной кровати. Большая, двуспальная – супружеская, три маленькие – детские. На стенах висели фотографии, причем на каждом снимке можно было обнаружить самого Добудьку в том или ином виде. Приглядевшись, солдаты сообразили, что по этим снимкам можно прочесть всю несложную биографию старшины.
Вот украинская хата, беленькая, с единственным оконцем; под насупленной соломенной кровлей ее, на лавочке – хлопчик лет шести-семи; ни глаз, ни носа, ни волос не видать – все слилось в одно белое пятно: ясно, что снимок сделан не ахти каким великим мастером; владелец снимка не без основания беспокоился, что посторонний человек едва ли сможет определить, кто на нем изображен, и поэтому снабдил его подписью. А вот другая фотография: широкоплечий мужчина с грустными глазами, лысый, вислоусый, напоминающий Тараса Шевченко, держит на своем плече того самого мальца, но только уж с чуть обозначенной физиономией. А с третьего снимка смотрит на мир божий стройный парубок в расшитой украинской рубахе, неловко положив руку на плечо какой-то дивчины с длинными заплетенными косами, перекинутыми на грудь; у девушки, в ясных ее очах выражение спокойной радости. На следующей фотографии – те же лица, но только еще более счастливые: вероятно, оттого, что у одного из снявшихся на коленях сидит «дытына» с круглыми, куклячьими глазенятами… Потом – первый военный снимок, как бы открывающий новую страницу в биографии старшины: Добудько – красноармеец, и дата – 1938 год. С этого года уже все фотографии военные. Вот и фронтовые: Добудько с белой, как у сокола, перевязанной головой; он же среди товарищей-фронтовиков; опять однополчане и опять среди них – Добудько. А вот и победные – мост через Влтаву, повозка, увитая цветами, на ней старшина в гимнастерке, увешанной орденами и медалями. Ну а это что? Развалины… Печная труба, черная, длинная, жутко одинокая… И все. А где же та, с длинными косами и ясными очами?.. Где она?
Солдаты долго всматриваются в снимки, но нет… нигде нет больше той дивчины. Поглядели друг на друга понимающе и, ничего не сказав, вздохнули.
А вот наконец и чукчанка – смуглый, узкоглазый, смешной ребенок. Так вот где, товарищ старшина, отыскал ты новую свою долю! Ну что ж. Пусть будет так! Пусть будет навеки благословенна земля, давшая осиротевшему солдату новое счастье.
Вернулись хозяева дома и, увидев, что гости еще не разделись, торопливо поснимали с них шинели и повесили на оленьи рога.
– А теперь прошу к столу, хлопцы! – И Добудько с женой начали ставить разные закуски: ломтики мороженой оленины, шпроты, селедку, творожники, крабы и еще что-то. Засим старшина опустил руку в карман, и перед глазами гостей блеснула пол-литровая бутылка.
Петенька посмотрел на этот сосуд с тревожным недоумением. Иван же, напротив, не мог удержать счастливого глотательного движения.
Перехватив Петенькин взгляд, Добудько сказал:
– Не бойся, Рябов, мы по самой малой.
Он взял опять бутылку, повертел ее зачем-то перед глазами и вдруг, как новорожденное дитя, от которого добиваются, чтоб оно подало голос, звонко шлепнул широченной ладонью по донышку. «Пах!» – и пробка вместе с вылетевшей вслед за нею прозрачной струйкой чокнулась с потолком.
После этого Добудько стал важно и степенно, как он делал все свои дела, разливать водку в граненые стаканчики.
– А почему… – Иван Сыч, видя, что старшина наполнил лишь три стаканчика, хотел спросить, почему он не наливает четвертого для своей жены.
Добудько понял его и объяснил:
– Жинке нельзя, хлопцы. Малы´й у нее. Грудь сосет. Пока что он у нас водку не любит. Правда, Маруся? – Старшина захохотал так громко, что лежавший в зыбке «малый» проснулся, залившись звонким, захлебывающимся плачем. Добудько, чувствуя свою вину, выскочил из-за стола, отдернул занавеску, наклонился, и ребята увидели в его ладонях темный комочек с двумя узкими полосками вместо глаз и крохотной пуговкой вместо носа. Оказавшись в теплых руках отца, ребенок тотчас же умолк, потом засопел, а потом и засмеялся, то есть часто и громко заикал, облив большой палец Добудьки отрыгнутым материнским молоком.
Петенька Рябов глядел на этот железный старшинский палец со страхом: Добудько не раз проводил им по Петенькиному животу, проверяя, достаточно ли туго солдат затянул поясной ремень.
Но малыш, по-видимому, чувствовал себя в этих руках великолепно, потому что опять заревел, когда отец хотел положить его в люльку. Чукчанка взяла ребенка из рук мужа, ушла с ним в дальний угол и там, отвернувшись, дала ему грудь.
Порядок, таким образом, восстановился, и можно было начинать.
– Ну, за что же выпьем, ребята, а? – спросил Добудько. – За службу? Или за здоровье вашего товарища? Хороший он хлопец, Громоздкий!.. Выпьем разом за то и за другое!
Чокнулись.
Старшина и Сыч выпили одним духом. А Петенька, мученически тараща глаза и морщась, отпивал маленькими глотками, как горячий чай. Добудько и Сыч, уже успевшие проглотить какую-то закуску, сочувственно следили за ним. Вздох великого облегчения вырвался из их душ, когда Петенька, с ненавистью отбросив от себя стаканчик, прямо рукой схватил что-то с ближайшей тарелки – ему уж было не до этикета! – и, обливаясь слезами, торопливо заработал челюстями.
– Ну ничего, научишься, – снисходительно успокоил его Сыч.
– А не научится, и того лучше, – добавил старшина профилактических соображений ради.
Жаркий пламень разлился по всему телу Петеньки, и он почувствовал, что глохнет. Испугавшись, заговорил громко и часто – больше для того, чтобы убедиться, не оглох ли в самом деле:
– В ушах звенит. И кто только выдумал такую мерзость?.. Увидала бы моя мама, ох и задала б мне перцу! Товарищи, вы меня слышите?
– А как же. Ты потише балакай, Рябов, мы все слышим…
– А я вас – плохо…
Но Сыч и тут его успокоил.
– Это бывает, – сказал он тоном знатока. – Пройдет!
Действительно, через некоторое время в ушах Рябова словно бы что-то лопнуло, и комната сейчас же наполнилась шумом и стала светлой и уютной, хотя в ней все было по-прежнему. Петенька воспрянул духом, засмеялся без видимой причины и вообще обрел молодецкий вид. Обнаружив это, Добудько предложил выпить по второй – «чтобы дома не журылись». Но Петенька отказался, и остальную водку старшине и Сычу пришлось «усидеть» вдвоем, что они и сделали без особых трудов.
– Жинка! – позвал раскрасневшийся от выпивки и доброго расположения духа хозяин. – А подбрось-ка нам по кружечке молочка. Зараз весь хмель как рукой снимет! – Старшина говорил и не сразу заметил отчаянные знаки, которые делала ему жена: случилось так, что он забыл предупредить ее и она израсходовала весь удой.
Добудько сконфузился и виновато поглядел на гостей.
Наступила неловкая пауза. Догадливый Петенька понял, что их гостеприимный хозяин попал в затруднительное положение и что его надо выручать.
– Да какое там еще молоко! – замахал он на Добудьку руками. – Что вы, товарищ страшина! Кто после водки пьет молоко?.. – Петенька подмигивал Сычу, чтобы и он подал свой голос, но Иван глядел на него и непонимающе моргал.
– Что ж, хлопцы, извиняйте. Неувязка получилась, – сказал хозяин, благодарный Рябову за поддержку.
– Да что вы, товарищ страшина! – закричал опять Петенька. – Спасибо вам за угощение!..
Неловкость окончательно исчезла, когда растерявшаяся было в первые минуты хозяйка поставила на стол три стакана густого кислого молока, подернутого сверху румяной сливочной пленкой.
– Ряженка?! Ей-богу, ряженка! – торжествующе закричал Добудько. – Жинка, да ты у меня молодчина! Это уж точно! Та це ж краще простого молока!
Радость старшины, по-видимому, плеснула через край, он вскочил и поцеловал жену. От стыда и счастья из узких и горячих глаз ее выскочили слезинки.
Ряженку съели и похвалили. От водки уже не чувствовалось никаких последствий, кроме теплоты в теле и хорошего настроения вообще.
Опять принялись рассматривать фотографии. Теперь уже вместе с Добудькой, который был у них вроде экскурсовода.
Внимание солдат на этот раз привлек портрет усатого сержанта с двумя орденами на гимнастерке.
– Полный кавалер! – сказал о нем Добудько и добавил с гордостью: – Друг мой. Добрый был вояка!
– Почему «был»? Он что, разве… – Петенька умолк, перехватив печальный взгляд старшины.
– Мина фрицевская, а то б износу не было человеку. Богатырь!
– Что же с ним случилось? Как оно все?
– Долгая, хлопцы, история… – вздохнул Добудько, однако, не дожидаясь, когда гости попросят его об этом, сам стал рассказывать: – Дальневосточник он, откуда-то из здешних краев. Иваном Гурьянычем прозывался, а по фамилии Горюнов. Воевал еще в первую германскую, а потом з японцами дрался в двадцатых годах под Волочаевкой. А у нас служил старшиной хозяйственного взвода в батальоне. Со всеми делами, бывало, управится, ничего не забудэ. Все бойцы у него вовремя поедят, чайку горячего попьют и свои сто граммов получат. Цены не было человеку, хоть и водился за Гурьянычем один грешок… – Добудько замолчал и снова присел к столу, приглашая с собой Петеньку с Сычом.
– Какой же… грешок-то? – нетерпеливо спросил Петенька, не спускавший с Добудьки своих внимательных, зорких глаз.
– Да какой у старого партизана могет быть грех? Известное дило – зашибал больше, чем бы надо было. Прикасался вот к этому. – Добудько выразительным жестом указал на бутылку. – Бывало, начну его упрекать да стыдить. «Що ты, – говорю, – Иван Гурьяныч, тягнешь ее, окаянную, каждый божий день, неужели не надоесть вона тебе? Да ты трезвый-то бываешь когда? Я, – говорю, – щось не помню». А он: «Не знаю, Тарас. Сам уж не помню… Но, кажись, от первой германской до второй германской раза два тверезый бывал!» Она, проклятущая, – старшина опять кивнул на бутылку, – и довела его до могилы. Стояли мы как-то в обороне – пид Кировоградом дело было. Окопались як следует, зарылись поглубже в землю, сидим… Тут уж за вашим братом солдатом глаз да глаз нужен!.. От безделья обязательно щось придумают. Вот и на этот раз. Дывлятся командиры – бойцы попивать понемножку начали. То от одного, то от другого горилкой потянет… Дело паршивое: нужно было принимать меры, не то скандал! Отобрали, реквизировали, значит, все самогонные аппараты во всех ближайших деревнях и селах… На время прекратилось это безобразие. Да ненадолго! Опять начали примечать, от которых попахивало этой самой… стали следствие наводить: видкеля самогон? Шукалы-шукалы, да так ничего и не нашли… Хитро было придумано! – Губы Добудьки поморщились в улыбке, он, видать, с трудом сдерживал рвущийся наружу смех.
– А что же придумано-то? – поощрял его, беспокойно ерзая на стуле, Петенька.
– Все открылось, як в наступление пошли… Стали полковые связисты тянуть нитку, провод то есть, на новый НП, дывятся: там, где раньше было наше боевое охранение, самогонный аппарат установлен! Вот, оказывается, откуда добывал свой первачок Гурьяныч! Выяснилось потом, що ему-то и принадлежала идея укрыть аппарат в боевом охранении. Туда, мол, начальство редко заглядывает! Воно, конечно, кому же охота идти пид самый нос к фрицу – боевое-то охранение в двадцати метрах от немецких окопов находилось.
– Ну и что же с Гурьянычем?
– Известно що. Разжаловали в рядовые да на передовую в стрелковую роту… Но он и там не пал духом. Прошла неделя, бачу, а у него уже орден Славы. А еще через месяц – другой… Приноровился он по ночам «языков» притаскивать. Мабуть, целую дюжину понатаскав! Геройский был мужик!
– Ну а как же с водкой? Бросил он ее пить?
– Какое там бросил! Все так же… Из-за нее, говорю, и лег в землю раньше времени. Обстреливала наши окопы немецкая минометная батарея. Днем це было. Постреляет-постреляет и замовчит, притаится. Наши, понятно, решили ее засечь, определить, видкеля она стреляет… А Иван Гурьяныч, как всегда, под хмельком… «Я, – говорит, – зараз ее обнаружу». Рядом с окопами стояло обшарпанное осколками да пулями дерево. Он на него и забрался. А немцы увидали и давай по нему из минометов жарить. А Гурьяныч сидит да дразнит их: «Давай, давай, фриц, все равно у тебя ничего не выйдет!» А оно вышло… – Добудько глубоко и тяжело вздохнул. – Прямо в висок осколок. Повис наш Иван Гурьяныч на черных опаленных сучьях, только ночью, як стемнело, сняли его оттуда. Всего изрешетило, беднягу…
– А обнаружили хоть… батарею-то немецкую? – тихо, прерывающимся голосом спросил вдруг молчавший все время Сыч, и все увидели на его глазах слезы. Петенька, потрясенный этим, тоже часто-часто заморгал белесыми ресницами.
Старшина между тем заканчивал свою короткую и горькую повесть:
– Как не обнаружить! Обнаружили. Да только человека-то не стало. Третий орден уже посмертно.
Добудько и его гости, точно по команде, встали и подошли к фотографии.
Много прошло минут, прежде чем они смогли успокоиться и опять говорить о себе, о своих делах, о Селиване, о полковых и ротных новостях.
Петенька уже давно пристально присматривался к Добудьке. И вот только теперь вдруг спросил:
– Гляжу я на вас, товарищ старшина, и думаю… – Он покраснел. – Гляжу и думаю: давно бы вам, по справедливости, быть офицером, а вы все старшина. Отчего это? Простите, если вопрос не совсем… скромный.
– Почему? Вопрос как вопрос. – Добудько задумался. – У вас мать кто? Врач, кажется, по профессии?
– Врач, – подтвердил Петенька.
– Сколько лет она работает врачом?
– О, уже лет двадцать.
– Вот бачишь, – ухмыльнулся Добудько. – А я старшиной пятнадцать лет. Есть, товарищ Рябов, вечные профессии… Ну как бы сказать?.. Без лесенок, что ли. Врач, учитель, садовод, скажем. Опять же хлебороб, ну и другие – мало ли! Вот и у меня такая профессия. Старшина-сверхсрочник! Стало быть, для меня не определено срока – моя должность завсегда требуется. Это уж точно! Поняли, хлопцы?
– Поняли, – сказал Петенька, а сам все смотрел и смотрел на Добудьку, будто видел его впервые.
– Вы что же, товарищ старшина, думаете всегда жить в этом краю или как? – полюбопытствовал Сыч.
– Пока не помру, – коротко пробасил Добудько.
– Но если полк переведут в другое место? – спросил Петенька.
– Ну, тогда поеду с полком, – спокойно ответил старшина.
– А если его расформируют? – допытывался Рябов.
– Его никогда не расформируют, – сказал Добудько. – Таких полков, наверно, во всей Советской Армии не отыщешь. Видели, сколько у него орденов на гвардейском знамени? Вот то-то и оно! А вы говорите – расформируют!
– А все-таки, ну к примеру? – настаивал на своем Петенька.
– Не годится твой пример, Рябов, – рассердился Добудько, но все же добавил: – Ежели случится такое, уйду в запас и останусь на Дальнем Севере навечно. У меня тут семья и вообще.
– И не надоело вам сухими овощами питаться?
– Дались вам эти сухие овощи! Ничего. Научимся и свежие выращивать, а потом, хлопцы, вот я вам что скажу: не одной картошкой сыт человек. В здешнем краю есть кое-что поценнее картошки. Это уж точно! Наше правительство добре знает это – потому и держит нас с вами туточка. Скажи вот американцам: продаем, мол, свой Дальний Север, покупайте! Они с рукой отымут – миллиардов своих не пожалеют. Вот он какой, наш холодный и далекий край! – Добудько развел руками и могуче и шумно вдохнул в себя воздух. – Я ще, хлопцы, дождусь того дня, когда к нам тьма народу понаедет со всех концов страны – может, и молодые мои земляки, винничане, сюда двинут! Не может того быть, чтоб такой богатый край пустовал без людей. Не может, вот побачите колысь! Ну а зараз, товарищи, пошли со мною в музей! – вдруг объявил старшина и первым поднялся из-за стола.
– В какой музей? – удивился Рябов, быстро натягивая шинель, к которой уже подбиралась из-за перегородки лупоглазая морда теленка.
– Зараз побачим! – таинственно проговорил Добудько и, пропустив мимо себя гостей, вышел вслед за ними на улицу, где по-прежнему играли ребята.
– А хлопцы ваши все в мамашу, смуглые, – сказал Петенька.
– Внешностью в жинку. Точно! А разумом и в нее и в меня, – заявил он с гордой убежденностью. Похоже, что он был неплохого мнения о своем разуме…
– Пошли за мной! – скомандовал старшина и подвел солдат к какому-то снежному кургану, вершина которого курилась, как Ключевская сопка. Добудько зашел с противоположной стороны и открыл небольшую дверь, обитую старым ватным одеялом. Из двери на морозный воздух рванулся запах навоза, парного молока и еще чего-то такого, что не назовешь, но что сразу же обличает коровье жилище.
В темном и теплом хлеву стояла, преспокойно жуя серку, обыкновенная буренка. Это и был главный экспонат Добудькиного «музея». Старшина рассказал Рябову и Сычу, что иногда по воскресным дням солдаты специально берут увольнительную, чтобы прийти сюда и посмотреть на живую корову. Три года назад ее в числе других рогатых привезли на убой. Но в пути коровенка так отощала, что резать ее не было никакого смысла, к тому же она оказалась стельной, в ту пору еще первым телком. Добудько уговорил помпохоза оставить эту животину. Тот согласился. Старшина выходил корову, построил теплый хлев, заготовил кое-как кормов, и корова прижилась. Зимой она отелилась. Того теленка старшина отдал в соседний поселок, где содержалось небольшое опытное стадо. Там, в этом стаде, находился и племенной бык.
– И вот теперь ваши дети с молоком! – сказал Петенька, выслушав до конца историю Добудькиной коровы.
– И хлопцы мои с молоком, и больным солдатам в санчасть жинка носит.
Свое пребывание в гостях у старшины Рябов и Сыч завершили прогулкой на берег моря, где они, околдованные его таинственностью, долго любовались сменой красок на далеком горизонте. Откуда-то из ледяной пустыни возвращались на радостно лающих лохматых собаках охотники.
Они что-то отрывисто кричали, бежали рядом с легкими упряжками, на которых чернело что-то длинное, привязанное веревками. Им навстречу из всех жилищ бежали к берегу женщины и дети и тоже кричали громко и весело.
Над морем пролетели невидимые реактивные истребители, оставив после себя звонкий, режущий ухо свист.
Всю дорогу до расположения полка Петенька Рябов думал об одной важной задаче, которую он сегодня решил для себя: хорошо жить в любом краю, если рядом с тобой живут хорошие люди, такие вот, как старшина Добудько, как его маленькая черноглазая жинка и озорные чукчата, как веселые охотники, которых они только что видели, как те летчики – им, наверное, холодно и жутковато там, на огромной высоте, но они не жалуются и спокойно делают свое дело, потому что так нужно.
От таких размышлений на душе у Петеньки стало как-то по-домашнему уютно, и его уже не страшило, как прежде, расстояние, отделявшее его от дома, где жила мать, где жили с детства знакомые и близкие люди. Он вспомнил о Селиване и подумал, что хорошо, если бы и ему пришли такие добрые мысли: от них, наверное, он поправился бы скорее.
А Петенькин спутник подумал о другом. Сыч вспомнил, что они забыли передать старшине привет от Селивана, и очень жалел об этом. У него даже мелькнула мысль, что, не сделай они такой оплошности, Добудько был бы еще более хлебосолен и, глядишь, дело не ограничилось бы одной поллитровкой. Однако эта мысль показалась Сычу столь грешной, что, опасаясь, как бы она не сорвалась с его языка, он наглухо захлопнул рот да так, молча, не отверзая уст, и прошагал всю дорогу. Петенька несколько раз пытался втянуть его в беседу, но безуспешно. В конце концов он разозлился и спросил:
– Ты что, онемел? Что ты молчишь, Сычина?
Но и этот вопрос был оставлен без ответа.
Рябов безнадежно махнул рукой:
– Ну и недотепа. Что со стеной говорить, что с тобой – все едино.
2
На следующий день в полку проводился смотр солдатской художественной самодеятельности.
Третья рота выступала последней и заняла такое же место, то есть самое последнее. Не спасли положение и сольные номера, с которыми выступили солдаты второго и третьего года службы, «старички», как называют их в роте, а кроме того, лейтенант Ершов, старшина Добудько, Петенька Рябов, Иван Сыч и Алексей Агафонов, хотя солистам и нельзя было отказать в усердии. Длинный и гибкий, как жгут, Ершов показывал акробатические номера. Тарас Денисыч во всю силу своих легких пел «Взял бы я бандуру», однако перестарался и временами нажимал на явно неподходящие ноты. Петенька Рябов вышел с художественным чтением – продекламировал стихотворение Маяковского.
«Я волком бы выгрыз бюрократизм!» – закричал он несносным фальцетом и так ощетинился, что стал удивительно похож на злую собачонку, которая того и гляди вцепится в чью-нибудь штанину.
Должно быть, это не доставило слушателям большого эстетического удовольствия, потому что, когда Петенька кончил чтение, в клубе раздались жиденькие хлопки, да и те, видать, только ради приличия.
На сцену вышел конферансье и громогласно объявил:
– Художественный свист. Выступает рядовой Иван Сыч!
По залу прошелестел смешок, очевидно вызванный странной фамилией и редкостным ее соответствием внешнему обличью солиста.
Сыч был не робкий малый, но смех испугал и его, к тому же на эстраду он вышел первый раз в своей жизни.
К нему бойко подбежал конферансье, посовещался о чем-то и, весь сияя, еще раз возвестил:
– Русская народная песня «Вечерний звон»!
Губы Сыча вытянулись и сделали трубочку, а затем раздался такой разбойный посвист, что стоявшие у дверей шефы полка, чукчи из поселка, переполошились и выскочили в фойе, а те, что сидели на почетных местах, поближе к сцене, поспешили заткнуть уши. Председательствующий в жюри подполковник Климов испуганно замахал руками, давая знать «артисту», чтобы он свистел потише. Однако Иван понял его знаки как поощрение и засвистел еще громче, так что в его исполнении задушевная мелодия жалующейся на что-то человеческой души превратилась в лихую ямщицкую песню.
Вместо аплодисментов в клубе, сотрясая его стены и потолок, долго не умолкал гомерический хохот обливающихся слезами и поджимавших животы солдат. С мест то в одном, то в другом конце зала слышались выкрики:
– Би-и-ис!
– Давай еще-о-о!
– Сыч, голубчик, выдай!!!
– Свистни, Ваня, чтоб всем чертям тошно стало!
– Не подкачай, друг!
– Просим! Проси-и-им!!!
Иван собирался было вновь выйти на сцену, но его вовремя подцепил своими железными пальцами Добудько:
– Куда ты? Хиба з ума сошел? Хай Агафонов выходит!..
На Алешу Агафонова третья рота делала, и не без основания, главную свою ставку. Агафонов привез с собой из дому саратовскую гармонь и играл на ней поистине виртуозно. Он и сам знал, что во всем полку едва ли найдется человек, который смог бы сравниться с ним в его искусстве. Поэтому он вышел на сцену спокойно, с достоинством поклонился, сел на стул и, чуть приподняв к правому уху диковинный свой инструмент, медленно растянул мехи…
Задрожали едва слышимые звуки. Клуб притих выжидая.
А гармоника то поет что-то тихое и задумчиво-грустное, то, вздохнув в последний раз, начинает буйствовать неудержимо-веселым всплеском своих переливчатых голосов, то опять стихнет и ведет вас куда-то, ласковая и целомудренно-строгая, то заплачет навзрыд и потом, судорожно вздрагивая, долго еще всхлипывает…
Бледный Агафонов встал со стула и молча, в полной тишине, поклонился завороженному залу. И только когда он ушел, загремели аплодисменты, долгие, неистовые.
Как и предполагалось, этот номер получил самую высокую оценку жюри и был включен в программу смотра полковой художественной самодеятельности, который будет проводиться в масштабе армии.
Однако, как бы ни были хороши выступления Агафонова и лейтенанта Ершова, они все же не могли изменить общего результата: третьей роте пришлось примириться с последним местом. Это опечалило всех. К тому же возникло опасение за гармониста.
– Заберут у нас его в ансамбль, – сказал Ершов, особенно близко к сердцу принявший неудачу роты. – Вспомните, товарищ подполковник, столько таких вот талантливых ребят у нас уже утянули.
– Что поделаешь, Ершик? Большим талантам – большое плавание. Так ведь?
– Так-то оно так. Да жалко! – сказал лейтенант и вдруг спросил обиженно: – А почему, товарищ подполковник, вы нашу роту на последнее место определили?
– Потому что она сама этого захотела, – улыбнулся Климов. – Подтянуться нужно, товарищ лейтенант. Лучшая рота в батальоне по боевой и политической подготовке, а вот с самодеятельностью плоховато. Нужно, нужно подтянуться!
– Треба! Это уж точно! Только… – заговорил было Добудько, но сразу же умолк.
Провал некоторых, например сольных, номеров старшина объяснял недостаточной подготовленностью публики, а также тем, что рота выступала позже всех, когда и слушатели, и члены жюри были сильно утомлены и в большей мере утратили объективность в оценке выступлений. Но из педагогических соображений Добудько не стал говорить о своих предположениях ни Петеньке Рябову, ни Сычу, ни другим участникам самодеятельного коллектива: чего доброго, еще зазнаются.
3
После смотра Климов решил походить по казармам. Уже перед самым отбоем заглянул он и в третью роту.
– Дежурный, на выход! – крикнул дневальный, увидев входившего подполковника, и приготовился было скомандовать: «Рота, смирно!», но Климов остановил его рукой и тихо сказал:
– Вольно, вольно.
Поздоровавшись с солдатами, он пошел вдоль коек.
На некоторых кроватях висели какие-то деревянные бирочки. Климов наклонился к одной и прочел:
«Здесь спит отличник ефрейтор Антипенко».
По соседству стояла койка отличника боевой и политической подготовки сержанта Ануфриева, о чем свидетельствовала такая же надпись.
Климов пожал плечами.
– Что это у вас за эпитафии? – спросил он у сопровождающего его лейтенанта Ершова, указывая на дощечки.
