Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Мать, прижимая голову Настеньки к своей груди и всхлипывая, говорила:
– Да разве я о себе? Тебя мне жалко! Аль я не вижу, как ты мучаешься из-за антихриста энтова?
– Ничего, маманюшка, я и про него забуду! Вот честное слово, забуду! Давай только больше об этом никогда-никогда не станем говорить. Ладно, мама? Ну вот и хорошо! – Настенька еще раз чмокнула мать в щеку и выскочила на улицу.
Вечером она была в клубе. До глубокой полуночи раздавался там ее смех.
– Никак Настёнка-учетчица стрекочет. Что это она разбушевалась так? – дивились охочие до всяких новостей вдовушки, чутко реагирующие на малейшее изменение в несложной и до тонкости изученной ими жизни села. Любопытства ради они льнули к заиндевевшим окнам клуба.
– Небось запоешь! Женишок-то забыл про нее. Не пишет, вишь, какой уж месяц! – терялись женщины в догадках. Они и вправду никогда еще не видели Настеньку такой веселой и озорной, как в этот раз.
Володя Гришин предложил проводить ее домой, и она не отказалась. Всю дорогу он что-то говорил ей, но Настенька думала о своем и слушала его рассеянно. У калитки он поцеловал ее, и она не пыталась даже отстраниться. Войдя в избу, не пошла в свою комнату, а, не снимая платья, нырнула под одеяло к матери. Долго молчала, прислушиваясь к тревожному перестуку в груди. Наконец спросила:
– Мама, а можно привыкнуть к человеку… так… не любя?
Мать поняла ее и обрадовалась:
– А отчего же, дочунюшка, нельзя, коли человек хороший? Свыкнется – слюбится. Так в старину-то говорили…
– Нет, мама, нельзя.
– Э-э-э, глупенькая! А ты думаешь, я за твово отца, царство ему небесное, по любви вышла? Где уж там! Поначалу вот вроде тебя противилась, чуть сдуру руки на себя не наложила. Да только тятенька, век его не забуду за это, снял со стены вожжи, выпорол меня как следует – да с тем все и кончилось. Двадцать пять лет прожили с твоим отцом душа в душу…
– Какое там душа в душу! Ругались постоянно. Разве я не помню!
– Э, доченька, а ты хочешь без ругани прожить, без скандалу?..
– Хочу, – сказала Настенька каким-то странным голосом. Мать повернула к ней лицо и испугалась: глаза дочери светились в темноте. И она тихо продолжала, как бы разговаривая сама с собой: – Вот поцеловал он меня… а я и ничего… ну ничего не почувствовала… Разве это так должно быть?..
– А ты успокойся, голубонька, да усни. Усни, моя золотая.
– Нет, маманя, не пойду я за него замуж. Ни за что не пойду! – сказала Настенька холодно и ушла в свою комнатушку. Мать слышала, как она снимала платье, укладывалась, долго ворочалась.
Настенька думала все о своем:
«А с другой стороны… Не оставаться же мне, в самом деле, без мужа! Разве я виновата в том, что Селиван разлюбил меня?.. И без меня на селе хватает вдов да старых дев. Их мужей и женихов на войне поубивало, а я – то с какой стати останусь одна? Дура, скажут, вот и все!.. Да, но ведь я не люблю Володю! Что же мне делать? Ведь ни капельки не люблю! Поцеловал, и… и… ничего. Хоть бы в груди закололо маленько, а то ничего!
А как же я буду с ним тогда… ну вот он, а вот тут… я? – Настенька чуть отодвинулась к стенке, как бы уступая место тому, кто получил бы право быть с нею вместе. – И все это будет, все это произойдет… и тоже ничего… ничего? Зачем же тогда все это? Зачем?.. Фу как стыдно!» – Настенька почувствовала, что вся горит, и попыталась перевести мысли на другое, но это оказалось уже невозможным.
Глава пятая
Шелушенков
1
Вот уже более часа майор Шелушенков сидел в кабинете военного следователя и давал дополнительные показания о чрезвычайном происшествии в полку во время последних ночных учений.
– Почему вы думаете, что рядовой Громоздкин мог умышленно вывести бронетранспортер на полынью? – спросил следователь после того, как Шелушенков со всеми подробностями нарисовал картину ночного ЧП.
– Об этом я пишу в заявлении. У меня с ним в свое время был не совсем приятный разговор.
– Вы хотите сказать, что солдат покушался на вашу жизнь?
– Я не утверждаю, но почему бы не допустить и такую возможность?
– Помилуйте, за что же? Неужели только за то, что вы хотели призвать его к порядку?
– Могло быть и так.
– Маловероятно.
– В моем лице преступник мог покушаться на нечто большее, чем просто на майора Шелушенкова…
– Загнав машину в полынью, водитель и сам рисковал быть заживо погребенным. Вы об этом подумали, товарищ майор?
– Подумал, – сказал Шелушенков, чувствуя, как воротник кителя становится ему тесен. – Возможно, Громоздкин надеялся в последнюю минуту выскочить из кабины на лед.
– Значит, выбросившись из машины прежде него, вы сорвали его замысел?
– Если такой замысел действительно имел место, то да, сорвал.
– Куда вы направились после катастрофы?
– Я был весь мокрый и, естественно, поспешил домой.
– И еще один вопрос. Вам и раньше, как вы говорите, личность Громоздкина казалась подозрительной, ненадежной. Почему же вы решили во время учений ехать в его машине?
– Поэтому и решил. Мне хотелось получше присмотреться к нему.
– Ну что ж! – Следователь встал. – Вы свободны. Извините, что побеспокоил.
– Еще одну минуточку, товарищ капитан…
– Я вас слушаю.
– Я, разумеется, был бы рад ошибиться в худших своих… Вы понимаете меня… Мне было бы куда легче узнать, что тут просто несчастный случай, а не преступление. Надеюсь, вы уже вызывали к себе солдата?
– К сожалению, я этого не мог сделать. Рядовой Громоздкин лежит в госпитале. У него двустороннее воспаление легких. Через полчаса ко мне должен прийти лейтенант Ершов. Ему известны подробности этого ЧП.
Шелушенков вздрогнул:
– Прошу вас, товарищ капитан, пока солдат не поправится… не давайте этому делу широкой огласки. Очень прошу! – встревожился он.
– Хорошо.
Шелушенков вышел. На улице было тридцать ниже нуля, но майору было жарко.
«А вдруг я действительно ошибся и ни за что ни про что оклеветал честного человека? Впрочем, почему же оклеветал? Я не утверждаю, я и следователя предупредил, что не утверждаю. И если мои предположения окажутся ложными, я буду только рад! А потом… Иногда полезнее перегнуть, чем… И кто же вздумает обвинить меня в этом?
Лейтенант Ершов должен прийти… Ну конечно, Лелюх и Климов. Это они поднимают сейчас таких… Как же, суворовец! Называют этого желторотого цыпленка наследником нашей боевой славы, традиций. Очевидно, для них и Громоздкин – наследник. Любят они так пышно величать молодых офицеров и солдат. Наследники бывают разные. Лишь тот достоин великого наследия, кто свято хранит его и приумножает… А эти Ершовы и Громоздкины… Как они? Ведь этот Громоздкин без году неделя в армии и уже что натворил! Чего стоит только одно его разглагольствование во время «атомной» тревоги! И вообще производит странное, весьма странное впечатление!.. Хорошо! Допустим, что я ошибся. Ну и что же? А кто из нас не ошибается? Покажите мне такого счастливца! А если мои подозрения оправдаются? Ведь все будут только благодарить… Каждый может ошибиться! Да, да, каждый!»
Между тем в кабинет следователя входил лейтенант Ершов.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – шумно поздоровался он и для порядку откашлялся. – Лейтенант Ершов. Прибыл по вашему вызову.
– Садитесь, лейтенант.
– Разрешите спросить, товарищ капитан, – начал Ершов, присаживаясь. – Зачем это к вам майор Шелушенков приходил? Я встретил его по пути к вам. Если речь идет о Громоздкине, то…
– Допустим. А что вы скажете о происшествии, товарищ Ершов? – спросил следователь.
– О происшествии – ничего, поскольку его не было. Сами посудите, товарищ капитан. Майор Шелушенков жив и невредим. Машина цела, учебная задача выполнена. Какое же тут происшествие? Правда, простудился солдат, но это все-таки не ЧП, – сказал Ершов, насупившись. – Жаль, конечно, Громоздкина – это настоящий…
– Какой же он «настоящий если постоянно нарушает воинскую дисциплину? Сколько у него взысканий?
– Два.
– А поощрений?
Наступила пауза.
– Что, нет?
– Пока нет. Но они скоро будут, – сказал лейтенант твердо. – Что же касается ЧП, как вы говорите, то я вот что скажу, товарищ капитан: за такие ЧП на фронте ордена давали. Солдат Громоздкин, рискуя жизнью, боевую машину спас и задачу выполнил. А его судить приготовились! – сердито выпалил Ершов, грозно блеснув глазами.
– Позвольте, позвольте, лейтенант! – строго остановил его следователь. – С чего вы взяли, что Громоздкина собираются судить?
– А разве нет? К чему бы это следствие?
– Ладно, – продолжал капитан уже миролюбивее. – Идите, лейтенант, домой и успокойтесь. А еще лучше займитесь своими служебными делами. Мы уж как-нибудь сами разберемся.
– А я попросил бы вас разобраться не как-нибудь, а по-настоящему! – Ершов выпрямился во весь свой громадный рост и направился к двери.
Проводив его взглядом, следователь улыбнулся: «Большего несоответствия фамилии «Ершов» внешнему виду ее владельца, пожалуй, нельзя и придумать!.. А впрочем, человек-то он ершистый…»
2
Через некоторое время следователь пришел к командиру полка. Лелюх сообщил, что назначенная им комиссия, а также он сам выезжали на реку и теперь уже с полной уверенностью можно говорить, что бронетранспортер рядового Громоздкина шел точно по следу других машин, которые проехали через реку раньше.
– Несчастье водителя Громоздкина было в том, – заключил Лелюх, – что он вел свой бронетранспортер последним, когда лед на реке уже в достаточной степени ослабел под тяжестью других машин и не мог выдержать машину Громоздкина. Вот и все. А что касается самого солдата, то я отдам приказ о награждении его нагрудным знаком «Отличный водитель» и буду ходатайствовать перед комдивом о более высоком его поощрении.
– Стоит ли спешить, товарищ полковник? Шелушенков приводит некоторые факты, надо бы их проверить. Ведь следствие еще не закончено.
– Это для вас. А для меня оно закончено, – сказал Лелюх, и лицо его сделалось вдруг задумчиво-строгим. – Хотите, Игнатий Арсеньевич, я поведаю вам одну быль, очень поучительную, на мой взгляд. Хотите?.. Ну так вот, послушайте. Дело было под Сталинградом, в первых числах сентября тысяча девятьсот сорок второго года… Время, как вы помните, было довольно жаркое. Служил тогда в нашем полку один лейтенант, хороший мой товарищ… то есть я знал его хорошо. Молод был, горяч… На одном из митингов или собраний – теперь уж точно не помню – старший адъютант батальона, ну, назовем его товарищ П., держал речь, а тот мой лейтенант что-то возразил товарищу П. И нельзя сказать, чтобы возражение было очень дерзким, но товарищу П. оно показалось почему-то ужасно подозрительным. Он в одну минуту решил, что перед ним либо провокатор, либо опасный болтун. И что же? Осудили моего товарища, на десять лет осудили. А потом, как водится, штрафной батальон. Может быть, и пропал бы ни за что ни про что. Да нашелся, на его счастье, умный человек – командир полка. Возбудил ходатайство о пересмотре дела лейтенанта. Оправдали, восстановили в партии, вернули награды, звание. И офицер прошел всю войну, ничем себя не запятнал. А сейчас уже и сам командует полком где-то в далеком гарнизоне, и, говорят, у него это неплохо получается…
– Да, случалось, конечно, и так, – вздохнув, сказал следователь, когда Лелюх закончил свою недлинную горестную повесть. – Но майор Шелушенков ведь искренне боится, как бы рядовой Громоздкин не оказался преступником…
– И товарищ П. искренне боялся! – ответил Лелюх. – Но кому от этого легче? Вы, очевидно, Игнатий Арсеньевич, хорошо знаете, что существуют на свете две непримиримые сестрицы: одну зовут Бдительность, а другую Мнительность. Характеры у этих сестриц разные, прямо-таки противоположные. При всем этом они обладают внешним сходством. Нередко вторая выдает себя за первую. И тогда эта милая на вид сестричка становится весьма опасной. Остерегайтесь ее. Вот все, что я имел вам сказать, Игнатий Арсеньевич! – Лелюх протянул следователю руку. – До свидания!
3
Когда Петенька Рябов узнал, что его вызывает военный следователь, он порядком перетрусил. За всю жизнь ни сам он, ни его мать, ни его родственники не имели дела со следственными органами. Никаких преступлений за собой он не чувствовал, надеясь и впредь воздерживаться от совершения таковых. И вдруг – к следователю, да еще военному!
«Что же я сделал такого, чтоб меня… – мысленно рассуждал Рябов, тщательно анализируя свои поступки за последние месяцы. – Может, сболтнул что лишнее, нарушил военную тайну? Язычок у меня не очень-то любит отсиживаться за зубами, мне и мама не раз указывала на этот недочет. Однако ж что я мог сказать такого? Конечно, ничего! Иначе мне не объявили бы две благодарности.
И потом – избрали комсомольским руководителем роты! Разве шуточное дело! Наконец, собираются в полковую школу направить – учиться на младшего командира… Нет, тут что-то другое», – решил Петенька, но успокоиться не мог до той минуты, пока не узнал, что к следователю вызывают и Сыча. Петенька обрадовался этой новости до неприличия и, очевидно, сам поняв это, принялся успокаивать Ивана:
– Пустяк какой-нибудь. Ты не волнуйся. Взысканий у тебя нет… Правда, благодарностей тоже нет, но это беда небольшая. Лучше уж пусть карточка взысканий и поощрений остается чистой с обеих сторон[14]14
На одной стороне такой карточки записываются объявленные взыскания, а на обратной – поощрения.
[Закрыть], так-то оно спокойней. У Селивана хуже – его карточку наш старшина Добудько покамест заполняет только с одной стороны…
– Да что ты меня уговариваешь? – возмутился Сыч, с детских лет недолюбливавший Петеньку, хотя и не знал толком за что. Сыч не мог по достоинству оценить даже того факта, что в свое время в ребячьих драках Петенька нередко выступал на стороне Ивана. – Ну вызывает и вызывает. Нужно, значит!
– А что ты ощетинился? С тобою по-хорошему, а ты… – обиделся Петенька, и на кончике его веснушчатого носа, дрожа, стыдливо повисла прозрачная капелюшка.
Сыч, однако, промолчал. Он долго смотрел в окно своими круглыми зелеными глазами, а потом спросил почти враждебно:
– К Селивану в госпиталь пойдешь со мной?
– Когда?
– Сегодня вечером.
– Пойду, если отпустят, – сказал Петенька, целясь обмусоленным, заостренным концом нитки в ушко иглы: к военному следователю он решил на всякий случай явиться в свежем подворотничке.
– Отпустят, я был у лейтенанта.
– Ты? У Ершова?
– Ну да… А чему ты удивился! Что тут такого?
– Ничего, – сказал Петенька и уже больше не заговаривал до тех пор, пока не привел свое обмундирование в надлежащий вид.
– В старину люди одевались во все чистое перед смертью. В рай норовили попасть… – грубо пошутил Иван Сыч.
– В старину за такие слова били по морде, – в тон ему заметил Петенька.
Сыч тут же попытался исправить свою оплошность.
– Не обижайся на меня, Петух. У меня завсегда так. Хочу сказать что-нибудь смешное, а выйдет обязательно одна глупость…
– Это верно. Дури тебе бог отпустил сверх всякой меры. – Склонный к философии, Петенька стал развивать пришедшую вдруг в его беспокойную головушку мысль. – Гляжу я на тебя, Иван, и удивляюсь, – говорил он, вертясь перед зеркалом и расправляя складки на шинели, – до чего же таким вот людям, как ты, вольготно живется на белом свете. Ничего-то тебя не волнует – любая дорога скатертью… Луна в твоем представлении – кроильное решето, подвешенное к какой-нибудь небесной штуковине, и больше ничего. Да и вообще плевать тебе на нее, на луну! Ступаешь ты своими кривыми ногами по грешной земле – тебе и горюшка мало! Поглядываешь на все сычиными глазами спокойно, а что там вон, за той горой, тебе и дела нет. И в армию ты пошел потому, что тебя вызвали в военкомат и послали служить…
– А ты?
– Постой, не перебивай… Ты, наверно, никогда и не думал о службе. Зачем? За тебя другие думают! Кончится срок, вернешься домой, ну, может, женишься, поскольку дурацкое дело – не хитрое. И на трактор, знай крути баранку!.. Или взять хотя бы этот случай. Вызывают к следователю. Зачем вызывают? Ну как тут не волноваться? Нет, Иван, я даже не знаю, есть ли у тебя сердце: может, там кусок глины? Ты с этакой первобытной психологией наверняка сто пятьдесят лет проживешь…
– Ты кончил? – простодушно осведомился Сыч.
– Нет. Скоро кончу, – продолжал Рябов, еще больше распаляясь. – Как ты еще догадался к лейтенанту сходить? Неслыханная для тебя инициатива! Ей-богу, не ожидал!.. А ты не скажешь ли, Ваня, сколько будет дважды два?
– Пять! – сказал Сыч, не моргнув глазом.
– Я так и знал! – радостно воскликнул Петенька. – Для всех нормальных людей дважды два – четыре, а для тебя – пять, конечно. Теперь мне все ясно. Больше вопросов нет. Пошли к следователю! – с напускной бодростью сказал Рябов, чувствуя, что в груди снова поднимается тревога.
В первые минуты в кабинете следователя им обоим было страшновато, но только до того момента, пока солдаты не поняли, что их вызвали «по делу» рядового Громоздкина.
Еще не зная, что угрожает Селивану и угрожает ли вообще, Петенька и Иван, не сговариваясь, решили «аттестовать» своего друга самым наилучшим образом.
– Мне сообщили, что в ту ночь вы были у места аварии, – обратился капитан к Ивану Сычу. – В каком состоянии вы нашли Громоздкина?
– Он был весь мокрый, обледенелый то есть, – волнуясь, сообщил Сыч.
– Селиван по горло в воде стоял! – подсказал Петенька, боясь, что Сыч упустит такую важную подробность. Воображение Рябова заработало вовсю, и он уже хотел было нарисовать перед следователем картину пострашнее, но тот остановил его, предупредив, что он, Рябов, «еще успеет сказать, а пока пусть говорит рядовой Сыч».
– Продолжайте, товарищ Сыч, – попросил следователь.
Иван вздохнул, помучил в своих руках шапку и продолжал:
– Снял я с себя полушубок, а сам остался в одной гимнастерке… Ну, потом ватник достал. – Сыч покраснел, устыдившись того, что представил себя этаким героем, и заспешил: – Насилу мы с нашим лейтенантом переодели Селивана. Одежда на нем торчала колом… И машина обледенела. Я хотел взять его на буксир, но он отказался. Скололи малость лед, и он повел машину к месту…
– Все?
– Все!
– Нет, не все, товарищ капитан! – снова не выдержал Петенька. – Селиван доставил солдат своего взвода в казарму. Потом угнал машину в парк, вычистил, накрыл брезентом и только уж после этого пришел в роту. Я тогда дневальным был! – сообщил Петенька для пущей убедительности и эту весьма существенную, с его точки зрения, деталь. – Лейтенант наш, Ершов, был тоже весь обледенелый. Как только он выдержал, не заболел!
– Верно? – спросил следователь у Ивана Сыча.
– Что? – не понял тот и растерялся.
– А вот то, что говорит ваш товарищ.
– А как же! Все верно! На другой день в госпиталь увезли Селивана! – заторопился Сыч и уже как-то совсем по-мальчишески выложил свой главный козырь: – Спросите у нашего замполита, у подполковника товарища Климова, он все знает!
– Ну ладно. Теперь расскажите, как вел себя Громоздкин до армии, в своем селе? – спросил следователь, и, так как его вопрос был обращен к обоим, инициатива полностью перешла к Петеньке Рябову. Чтобы его показания были как можно более вескими, он поведал следователю чуть ли не всю биографию Селивана. При этом не обошлось, конечно, без преувеличений. По рассказам Петеньки, например, выходило, что Громоздкин уже в детстве был таким воспитанным и принципиальным, что ни разу не лазил в чужой сад за яблоками, а довольствовался собственными. Страстно желая во что бы то ни стало уберечь товарища от неприятностей, Петенька умолчал о том, что еще во времена совсем недавние Селиван совершал лихие и довольно-таки частые набеги на чужие сады и огороды, и делал это не без его, Петенькиного, участия…
– А лучшего тракториста и шофера, чем Громоздкин, во всей нашей МТС не было! – горячо повествовал Рябов. – А как он мечтал об армии! Даже во сне видел себя военным. Лежим, бывало, с ним на сеновале, слышу – командует: «Полундра!» Или: «Батарея, огонь!», «Рота, в атаку, за мной!» У него и отец, и старший брат – все были хорошими солдатами.
– Это правда, товарищ капитан, – заговорил Сыч, чувствуя, что его молчание длится уже слишком долго. – Селиван и игры-то выдумывал все военные. Командиром завсегда был…
– Вот видите, был командиром у вас, мечтал о службе в армии. Почему же, придя в армию, он сразу же начал нарушать воинские порядки? – спросил следователь.
– Только поначалу. А сейчас нет… – Сыч замолчал и поглядел на Рябова, ища у него поддержки. Но тут Петенька не нашелся.
– Это и нас удивило, товарищ капитан, – сказал он. – Но это у него пройдет! Вы посмотрели бы, как он ухаживает за своим бронетранспортером! Спросите нашего лейтенанта Ершова, он Селивана в пример другим водителям ставит!.. А Настеньке своей Селиван еще не написал ни одного письма. Говорит, что стыдно писать, когда наряд за нарядом вне очереди… А разве Селиван совершил что-нибудь уж очень плохое? – вдруг, как бы опомнившись, спросил Петенька и с беспокойством уставился на следователя своими зоркими маленькими глазками. – Скажите нам правду, товарищ капитан! – добавил он умоляюще.
– Да вы все и сами знаете. Так что не беспокойтесь. А теперь можете идти.
– Слушаюсь! – сказали солдаты в один голос и через левое плечо повернулись кругом.
4
Перед тем как навестить Селивана, Петенька Рябов и Иван Сыч, взяв увольнительные, сходили в рабочий поселок и накупили там для больного разных гостинцев: конфет, немного халвы, какой-то колбасы, банку варенья. Все это они уложили в картонную коробку, добытую в ларьке, перевязали, а сверху приклеили листок с надписью:
«От солдат и комсомольцев третьей роты Селивану Григорьевичу Громоздкину. Выздоравливай поскорее».
Слово «комсомольцев» было написано по настоянию Рябова, который полагал, что Селивану приятно будет знать, что о нем заботится и комсомольская организация. А если сказать по-честному, Петеньке хотелось, чтобы Громоздкин увидел первые шаги нового комсомольского вождя роты: ведь Петеньке не терпелось хоть чем-нибудь только бы поскорее проявить себя в такой непривычной для него роли. Все эти дни он страшно мучился оттого, что положительно не знал, с чего начать свое «руководство», а обратиться за советом к секретарю комсомольского бюро батальона почему-то стеснялся. Иван Сыч не догадывался о маленькой Петенькиной хитрости, но и не возражал против текста на их скромной посылке: в данном случае он целиком полагался на грамотея Рябова.
Передачу для Селивана приняла вышедшая дежурная сестра – по слухам, невеста Андрюши Ершова, – а к самому больному не пустила. Тогда Рябов и Сыч решили, что дела их товарища все еще плохи. Они долго сидели в приемной и молчали, не зная, что им предпринять.
Наконец из той же двери, за которой скрылась сестра, вышел человек.
Петенька и Иван подняли головы и увидели сумрачное, постаревшее лицо своего взводного командира Ершова. Не заметив Рябова и Сыча, Ершов вышел на улицу.
Вскоре показалась крупная фигура Добудьки. Он тотчас же увидел молодых солдат.
– Що, хлопцы, не пускают? – спросил он, присаживаясь рядом с ними. – Такой несознательный народ эти медсестры, ты хоть плачь, а они все равно не пустят. Это уж точно!
– Вас вот впустили, товарищ старшина…
– Попробовали б меня не пустить! – погрозил кому-то сердитыми своими очами Добудько, кивнув на дверь. – Я б тогда…
Старшина не сказал, какое страшное дело совершил бы в том случае, если б его не пустили к больному, а поспешил рассказать солдатам о состоянии Громоздкина:
– Плохо, хлопцы… Трижды терял сознание… бредил. А зараз опять в жару весь. Не довелось мне и Ершову с ним побалакать. Стонет… Ничего, не пугайся, не пугайся, хлопцы. Выдюжит! Солдат от болести не умирает. Только от пули да осколков, ежели они до сердца или кишок коснутся… А от простуды не умрет, ни! Это уж точно!..
Добудько говорил, а не спускавший с него своих испуганных глаз Петенька Рябов видел, как по многократно сеченному лютыми полярными ветрами лицу старшины пробегали тени. Добудько тихо продолжил:
– Моя жинка оленины прислала. Здорово помогает. И еще щось…
5
Составив новый план работы, майор Шелушенков понес его на утверждение заместителю командира полка по политической части подполковнику Климову. Пропагандист приблизился к кабинету в тот момент, когда из него выходил лейтенант Ершов. Командир взвода мрачно глянул с высоты своего великолепного роста на майора и, посторонившись, молча пропустил его в дверь.
Оказалось, что Климов и сам собирался вызвать пропагандиста.
– Вот хорошо, что вы пришли, Алексей Дмитриевич. Садитесь, пожалуйста. – Замполит вышел из-за стола навстречу майору и пожал его короткопалую пухлую ручку.
– Я вот новый план…
– Хорошо. Оставьте его у меня. Я потом посмотрю.
– Слушаюсь… И слушаю! – натянуто улыбнулся Шелушенков.
Он тотчас же понял, что речь пойдет о солдате Громоздкине, и пытался по взгляду и жестам Климова определить, как сложится эта беседа. Важно было уже в самом начале выбрать для себя наиболее выгодную позицию. Однако, к немалому огорчению Шелушенкова, сразу понять намерения подполковника ему не удалось.
Климов начал издалека и вполне миролюбиво:
– В прошлом году я провел отпуск в своей деревне, на Орловщине. И вот уже перед самым моим отъездом приходит знакомая колхозница и говорит: «Хоть бы вы, Федор Николаевич, в армию взяли моего Митяшку. Совсем от рук отбился, сил моих нет!» – Климов потер седые виски. – Вероятно, и вам, Алексей Дмитриевич, не раз приходилось слышать подобное. Видите ли, с армией у нас нередко связывают надежды вывести молодого человека в люди, поставить его на путь истинный. Неплохая репутация у Советской Армии, не правда ли?.. По вашим глазам я вижу, Алексей Дмитриевич, что вы хорошо слушаете, соглашаетесь, только не понимаете, к чему эта сентенция, это открытие давно открытых Америк?.. Ведь правда? – спросил Климов со своей полуулыбкой, мешающей собеседнику понять, в каком настроении пребывает в данную минуту замполит.
– Признаюсь, да, – сказал Шелушенков, досадуя за это на Климова.
– Ну конечно, – продолжал замполит, оживившись. – Однако простите мне мою слабость, но я считаю, что иногда невредно напомнить людям о некоторых бесспорных положениях.
Климов вернулся к своему креслу, уселся в нем поосновательнее, и Шелушенков понял, что главное, для чего хотел вызвать его замполит, начнется только сейчас.
И Шелушенков не ошибся.
Климов закурил, нервно отбросил коробок со спичками и говорил уже до тех пор, пока полностью не высказал то, что, по-видимому, сильно волновало его:
– Из армии люди возвращаются другими, лучшими, чем они были. И это, конечно, очень хорошо. И мы, командиры и политработники, вправе гордиться этим. Но бывают и такие случаи… – Климов сердито раздавил в пепельнице окурок, хотя лицо его по-прежнему светилось простодушием. – Бывают случаи, когда хороший парень, придя в армию, вдруг попадает в неумные руки человека… холодного, черствого, который, забывая о духе устава, помнит только о его букве.
– Такова уж участь командиров, товарищ подполковник. В глазах молодых солдат они всегда черствы и даже жестоки, – осторожно заметил Шелушенков. – Но ведь армия не институт благородных девиц. По правде говоря, мы с вами, например, очень много занимаемся уговариванием там, где полезнее было бы применить власть. В прошлом вы учитель. Вероятно, ваш метод хорош… для учеников первого класса. Но для солдат он едва ли пригоден. Солдат не первоклассник.
– Согласен с вами, – заговорил опять Климов. – Действительно, я иногда забываю, что, кроме убеждающих слов, у меня есть еще и высокие дисциплинарные права. – Лицо Климова становилось все суше и сумрачнее. – Однако я никогда не откажусь от мыслей, только что высказанных мною. И мне очень жаль, Алексей Дмитриевич, что вы, политработник, не подумали обо всем этом, прежде чем предъявить солдату Громоздкину такие тяжкие обвинения, основанные исключительно на ваших беспочвенных догадках.
– Ах вон вы о чем! – протянул, притворно удивившись, Шелушенков.
– Да, именно об этом.
Лицо и вся фигура Шелушенкова изобразили крайнюю озабоченность и обиду. Он понял, что разговор предстоит серьезный, и решил защищаться по всем правилам искусства.
– Товарищ подполковник, – сказал он, нахмурившись, – я лично предпочитаю оперировать фактами и только из них, из фактов, выводить свои заключения. Этому я учусь у моей партии, принявшей меня в свои ряды на фронте, в самый драматический момент Сталинградского сражения. И я…
– Ну и какими же фактами вы оперировали в данном случае? – спокойно перебил его Климов.
– Я изложил их в своем заявлении следователю.
На лбу у Климова появилась глубокая складка.
– Это все?
– А вы считаете, что этого мало?
– Маловато, чтобы подумать о солдате так, как подумали о нем вы, Алексей Дмитриевич.
– Что ж, есть факты и поважнее. – Шелушенков расстегнул верхние пуговицы кителя и извлек из внутреннего кармана свой черный блокнотик. – Вы, товарищ подполковник, вероятно, помните первые учебные стрельбы, проведенные третьей ротой? Помните, по пути в расположение части я покинул вашу машину и пошел вместе с солдатами. Командир роты, ставя тактическую задачу, объявил об атомном взрыве. Все бросились искать укрытия, а Громоздкин упал на ровном месте… Я заметил ему: «А что бы о нас сказали, товарищ Громоздкин, если бы это был действительно атомный взрыв?» Вы знаете, что он ответил?.. – Шелушенков снова заглянул в блокнотик. – «О покойниках плохо не говорят, товарищ майор!» Ничего себе, да? В присутствии майора солдат издевается над приказами командиров! Надеюсь, теперь вы согласитесь, товарищ подполковник, что мои подозрения имели под собой почву, и притом основательную, хотя, повторяю, я на них не настаиваю… Кстати, возмутительное поведение солдата видел лейтенант Ершов… Он даже не сделал Громоздкину замечания.
Шелушенков замолчал и стал вытирать платком пот со своего широкого с залысинами лба.
– Нет, – сказал Климов, – не могу согласиться с вами, Алексей Дмитриевич.
– Не понимаю…
– Минуточку. По форме ответ Громоздкина был грубым, непозволительным. Но по существу в ответе солдата было нечто такое, о чем нам следовало бы хорошенько подумать. Вы, вероятно, не забыли, о чем говорил генерал Чеботарев на последнем партактиве. Он говорил, между прочим: если мы убеждаем солдата, что любая, даже самая паршивая кочка, любой пенек, любая канавка могут спасти его от взрывной волны атомной бомбы, то мы тем самым преступно – слышите, преступно! – обманываем и его, и самих себя. Это шапкозакидательство. О серьезном, страшном оружии надо говорить всерьез, Алексей Дмитриевич, мы с вами не дети. Мы люди военные и знаем, что это за шутка. И если рядовой солдат Громоздкин – а он, судя по всему, неглупый малый – видел, что, кроме как за карликовой березкой, укрыться было негде – а там действительно ничего другого не было, – то он и не укрывался, понимая, очевидно, что это формализм чистейшей воды.
