Текст книги "Наследники"
Автор книги: Михаил Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
«Шагать надо, шагать, шагать… хоть по кругу, а надо шагать… Вот так… так… Ничего! Не вечно же она будет дурить! Наиграется и утихнет. А там…»
Почему-то на мгновенье увидел лицо Петеньки Рябова…
«Где он сейчас?.. Хорошо, если успели вернуться в казармы… Добудько, чай, развешивает в сушилке портянки… От них теплый пар идет… Солдатским потом пахнет и паленой шерстью от валенок… А Селиван все же зря не пишет Настеньке. Зря… У них небось с матерью и дровишек-то мало, в избе холодно… А, черт, больно как!..»
Агафонов стягивает варежку и вытирает горячей ладонью лицо. На ладони кровь. Но он ее не видит и вновь надевает варежку. Ему страшно хочется есть, а НЗ оставил в казарме…
«Немножко посижу, отдыхаюсь малость… Только бы не заснуть. Говорят, самая легкая смерть. А ну ее к лешему!..» Агафонов поворачивается спиной к ветру и тяжело опускается на снег. А уже через минуту едва поднялся, наполовину засыпанный. Пошел опять, пошел прямо перед собой, не зная, приближается ли к казармам или отдаляется от них. Но это теперь не имело никакого значения: солдат знал, что далеко ему не уйти. Он это очень хорошо знал…
Метель не унималась, а даже, пожалуй, усилилась. Да и вовсе это не метель… И не все ли равно, что это: пурга или метель. Вот только помирать не хочется, ох как не хочется помирать!.. А ведь как поет-то, сволочь, какие голоса!.. Господи боже ты мой, как поет!..
В посвистах и завываниях пурги ему уже чудились голоса гармони – то яростно захлебывающиеся, то заунывные, грустные, то буйно-веселые, то убаюкивающие, тихие, светлые, как раз те, которых следовало больше всего сейчас бояться…
Агафонов чувствовал, как по его щекам быстро-быстро побежали теплые ручейки: должно быть, снег таял на разгоряченном лице.
Алексей набрал в легкие побольше холодного, покалывающего в груди воздуха и закричал:
– Товарищи! Ого-го-го-о-о-о!
Закричал еще и еще.
А потом долго прислушивался.
Кроме шума пурги, ничего не было слышно. И не было уже в этом шуме голосов гармони, а все чаще прорывался свирепый звериный рык, леденя душу солдата.
– Пропаду, – с трудом разжимая иссеченные в кровь и распухшие губы, впервые прошептал Агафонов и замер на месте, окунувшись в снежную замять.
– Что же делать? – вновь спросил он себя, качаясь от злых наскоков ветра.
Вдруг ему показалось, что он услышал далекий собачий лай. Но он уже привык к обманчивым голосам пурги и не поверил в этот лай. А лай повторился, но только уже еще дальше и глуше. И опять Агафонов не поверил в него. Он сделал несколько шагов и упал, опрокинутый навзничь налетевшей бурей. Попытался приподняться и не смог: солдату удалось только встать на колени. Теперь он понял, что силы окончательно покинули его.
«Пропаду», – вновь подумал он с непонятным для него холодным спокойствием и вдруг со всего размаху ткнулся лицом в снег.
«А зря все-таки он ей не пишет», – опять мелькнуло в его голове, но это было уже последним усилием мозга: через минуту Агафонов заснул.
Полузамерзшего, нашли его под вечер лейтенант Ершов, Селиван Громоздкин и чукча – Добудькин тесть, выпросивший у кого-то в поселке собачью упряжку и принявший самое деятельное участие в розыске солдата.
В казарме старшина стянул с Агафонова одежду, натер все тело спиртом, разжал рот и влил в него немножко разбавленного спирта. Через час примерно Алексей пришел в себя, повел вокруг медленным взглядом, потом плотно сомкнул ресницы, выжав несколько капель скупых мужских слез. Синие, потрескавшиеся губы чуть внятно прошептали:
– Спасибо, товарищи… дорогие…
Все молчали. Лишь старшина Добудько не преминул заметить:
– Хиба ж полчане оставят своего солдата в беде!
А Громоздкин стоял в сторонке, беспредельно гордый и счастливый. Вот теперь-то он действительно вырос не на полголовы, а уж, пожалуй, на целую голову!
Петенька Рябов что-то уже строчил на своей тумбочке, должно быть, заметку в стенгазету о нем, Селиване…
Глава восьмая
Встреча
1
Вскоре стало известно, что бывший пропагандист полка майор Шелушенков находится в резерве политического отдела армии.
Шелушенкову удалось убедить членов парткомиссии, что в так называемом деле рядового Громоздкина он не преследовал иных целей, кроме заботы о политико-моральном состоянии личного состава полка, что в желании проявить бдительность он допустил ошибку и что это послужит для него хорошим уроком.
Товарищи из парткомиссии, со своей стороны, учли, что раньше майор Шелушенков не имел ни одного взыскания «ни по партийной, ни по служебной линии», как об этом говорилось в его предпоследней аттестации.
Как видим, все более или менее устроилось, но на душе Алексея Дмитриевича еще долго оставался неприятный осадок: как ни говори, а это был первый случай, когда ему пришлось переменить место службы не по собственному желанию.
Успокоился он только тогда, когда кто-то из офицеров политотдела случайно обронил в разговоре со своими товарищами фразу: «Они не сработались». Офицер обронил ее в связи с каким-то другим обстоятельством и вовсе не имел в виду Шелушенкова, однако последний ухватился за эту фразу, тотчас же оценив ее спасительное значение. Фраза эта освобождала Шелушенкова от многих неприятных мыслей, беспокоивших его в последнее время, мыслей, которые, дай только им волю, могли бы в конце концов подорвать его веру в себя, в свой опыт, в свои знания и вообще черт знает до чего могли бы довести!
А тут – «не сработались». Что может быть проще! Не сработались – только и всего. А люди-то стоящие, толковые, хорошие, может быть, даже замечательные люди!
Не сработались. Невелик грех! Разлучите их – и вся недолга! Одного, скажем, оставьте на месте, а другого переведите…
Шелушенков мог теперь вздохнуть свободно и легко.
«Не сработались…»
Это как раз та формула, которая ему до зарезу была нужна. Она, не задевая его самолюбия, как нельзя лучше объясняла конфликт между ним и подполковником Климовым. В самом деле: политработник Шелушенков – сторонник более энергичных и радикальных мер воздействия на недисциплинированных солдат и офицеров; Климов – тоже неплохой политработник, но, как думалось майору, излишне мягок и любит оригинальничать; для Климова все люди одинаково ценны, только-де нужно уметь к ним подойти.
И вполне естественно, что, придерживаясь иной точки зрения, он, Шелушенков, не сработался с этим философом.
Итак, к Шелушенкову вернулось душевное равновесие, в котором он сильно нуждался. Теперь он не носил в сердце особенно большой обиды ни на Климова, ни на Лелюха, ни на военного следователя, ни на Ершова, ни даже на того солдата, который в конечном счете был главной причиной его ухода из части. Алексей Дмитриевич ждал удобного случая навестить полк. И всякий раз, когда он думал об этом, его охватывало какое-то волнение. Это ощущение было странным и удивительным.
Шелушенков много слышал и читал о любви солдат и офицеров к своей части, к ее традициям, заслугам. И сам в беседах с однополчанами не раз говорил о ней, но в душе не очень верил в реальную возможность такой, как он думал, абстрактной и беспредметной любви. «Можно любить мать, отца, жену, детей, друга, наконец! – рассуждал он. – Это естественно. В этом есть что-то физиологическое. Но можно ли полюбить полк, скажем, батальон, роту?.. Я лично в этом не уверен». И вот сейчас собственное сердце подсказало ему, что полюбить все-таки можно.
Майор очень ободрился, когда начальник политотдела армии сообщил ему, что он поедет в бывший свой полк вместе с комиссией, прилетевшей из Москвы для инспектирования войск Дальнего Севера.
– С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение полковника Пустынина и будете работать в его группе.
– Простите, товарищ генерал… Как вы сказали? Полковник Пустынин?
– Да.
– Это не тот ли Пустынин, что приезжал было на место нашего Лелюха?
– Он самый.
Шелушенков обрадовался и сам удивился этому.
– Он уже здесь?
– Пока нет. Но командующему сообщили, что вчера комиссия, возглавляемая генерал-полковником, прилетела в штаб округа из Москвы. А сегодня вылетает к нам.
2
Шелушенков не стал ждать следующего дня и в тот же вечер, узнав о прибытии комиссии, отправился в гостиницу, то есть в специальный домик, отведенный для генералов и старших офицеров, приезжающих в армию из вышестоящих штабов.
Там он быстро отыскал Пустынина.
Они познакомились.
Федор Илларионович пригласил Шелушенкова в свою комнату.
– Я слышал о вас, товарищ полковник, – сказал майор осторожно. – До сих пор не понимаю, что же, собственно, произошло. Вас все ждали в полку, – соврал на всякий случай Шелушенков и выжидательно примолк: эти слова были его первым пробным камешком.
– А что? – Федор Илларионович изучающе посмотрел на майора и по выражению его лица понял, что этот человек по каким-то причинам сожалеет о случившемся прошлой осенью и, по-видимому, готов немедленно стать его, Пустынина, союзником. Не обладая, однако, излишней доверчивостью, Федор Илларионович переспросил: – Что вы хотели сказать, майор?
– Я хотел сказать, что генерал Чеботарев поступил тогда незаконно, – уже напрямик заговорил Шелушенков, – но только не знаю, почему он…
– Ну это его дело, – сказал Пустынин и даже зевнул, чтобы показать, как мало интересуется этим.
Шелушенков догадался, что надо переменить тему беседы, и спросил, любуясь новеньким кителем Пустынина и тремя нарядными ромбами на нем:
– Простите, товарищ полковник, вы что же, опять в Москве?
– Да, в Москве.
– И где же вы там?
– Работаю инспектором.
– А вот я еще совсем недавно служил в полку Лелюха, – сообщил Шелушенков, отлично понимая, что это сообщение не совсем приятно собеседнику и поэтому не может оставить его равнодушным.
– Вот как? – тихо вымолвил Федор Илларионович и опять притворно зевнул. – Ну а сейчас вы где?
Шелушенков стушевался.
– В резерве политотдела армии, – глухо сообщил он.
– Что так?
– Жду назначения. – Шелушенков промолчал. – Что ж, товарищ полковник, восемь лет хожу в майорах. Выше пропагандиста полка мне, вероятно, уже и не подняться. Вся надежда была на диссертацию, но ничего не вышло, – вдруг пожаловался он.
– А что случилось?
– Вернули из Военно-политической академии. Говорят, не годится – сплошная-де компиляция. А я столько труда положил, столько первоисточников перевернул. Ведь можно было указать на недостатки, я бы еще помозговал, доработал…
– Да, это действительно нехорошо, – посочувствовал Федор Илларионович. – Ну ничего, майор. Может быть, мне удастся помочь вашей беде. У меня в Ленинской[15]15
Военно-политическая академия имени В. И. Ленина.
[Закрыть] есть один знакомый профессор. Я поговорю с ним о вас. Вы только напомните при моем отъезде в Москву.
– Благодарю вас, товарищ полковник. Я…
– Алексей Дмитриевич – простите, я правильно назвал ваше имя-отчество? – скажите, пожалуйста, вашим полком по-прежнему командует Лелюх? – спросил Пустынин, не дождавшись, когда Шелушенков закончит фразу.
– Да, Лелюх.
– Он ветеран полка?
– Да. Под Сталинградом ротой командовал. Говорят, там с ним случилась какая-то неприятность. То ли он кого-то подвел под суд, то ли его засудили. Точно не знаю.
«Значит, все-таки он!» – подумал Пустынин и помрачнел: если раньше в нем еще теплилась слабая надежда встретить не того Лелюха, а его однофамильца, то теперь от этой надежды ничего не оставалось.
– Он в самом деле отказался ехать в Москву, в академию? – спросил Федор Илларионович.
– Что вы, товарищ полковник! – удивился Шелушенков. – Напротив: Лелюх был очень огорчен, когда узнал, что его поездка в Москву отложена. Правда, он никогда не говорил об этом, но я знаю, что это так.
– Странно…
Заметив недоуменный взгляд Шелушенкова, Федор Илларионович спохватился и сказал:
– Прошу вас к столу. Если не возражаете, поужинаем вместе. Заодно и потолкуем. Тут у меня кое-какие московские закуски…
3
Узнав о том, что намечается проверка частей Дальнего Севера, полковник Пустынин попросил начальника управления включить и его в состав инспекторской группы, которая должна была выехать из Москвы на три-четыре месяца.
– Это будет моя первая серьезная командировка. Я очень просил бы вас, товарищ генерал…
– Хорошо. Поедете!
– Слушаюсь!
Федору Илларионовичу действительно очень хотелось поработать непосредственно в войсках дальнего гарнизона: тогда бы его поменьше упрекали как «вечного студента», доучившегося до… пенсии. Была и другая причина, побудившая Пустынина обратиться к начальнику с такой просьбой. Где-то в глубине его души пряталось желание новой встречи с генералом Чеботаревым, встречи, в которой они бы поменялись ролями и Пустынин оказался бы некоторым образом старшим. Вот тогда можно было бы поговорить с Чеботаревым по-иному… Сейчас такая возможность представилась.
Правда, Пустынина немного беспокоило, что на этот раз он, пожалуй, не сможет избежать и другой встречи, куда менее желательной: встречи с полковником Лелюхом, по всей вероятности, с тем самым Лелюхом, бывшим лейтенантом, которого осудили в сорок втором году. «Очевидно, отличился в бою. Искупил свое преступление. Его и реабилитировали!» – решил Пустынин. Свидание с таким человеком, конечно, было не из приятных. Однако, взвесив все «за» и «против», Федор Илларионович пришел к окончательному решению – ехать! Даже то, что его сильно тревожило вначале, поразмыслив, он обратил в лишний аргумент в пользу принятого им решения. В самом деле, зачем ему бояться этой встречи? Ведь годы стерли то, что произошло между ними, и едва ли кому-нибудь придет на ум «копаться в старом белье». Это во-первых. А во-вторых, Лелюх должен же знать, что он, Пустынин, предпринимая тот шаг, руководствовался вовсе не корыстными соображениями. Ведь и суд признал лейтенанта виновным. Очень хорошо, разумеется, что офицер отбыл наказание и остался жив и вот теперь командует полком. Это доказывает только, что нередко самые крутые дисциплинарные меры воздействия на человека являются единственно правильными и в высшей степени благотворными для него.
«Как инспектирующий, я буду соблюдать строжайшую официальность и объективность. Объективность прежде всего!» – предупредил себя Федор Илларионович, чувствуя, что все в нем поднимается против Лелюха, словно бы не он, Пустынин, причинил Лелюху большую неприятность в жизни, а, наоборот, Лелюх – Пустынину. Бывает такое: напакостит человек ближнему своему, а потом его же и считает виноватым перед собою хотя бы уже тем, что является живым свидетелем той пакости и вечным укором совести. И начинает этот человек думать о своем ближнем: «Хоть бы уехал, что ли, куда-нибудь, только бы не видеть и не слышать мне его!»
До того дня, как Федор Илларионович узнал, что Лелюх жив и командует полком, он редко вспоминал о нем. Его беспокоило лишь одно: Любаша. А после встречи с генералом Чеботаревым, от которого он впервые узнал о Лелюхе, прибавилось и другое, и ничего с этим нельзя было поделать. Пустынин ненавидел теперь не только Любашу, но и Лелюха.
4
Обо всем этом Федор Илларионович много думал и в Москве, перед отъездом, и в пути, на борту самолета, и в штабе округа, и вчера, толкуя с Шелушенковым, и сегодня во время официальной и подчеркнуто корректной беседы с генералом Чеботаревым, и вот сейчас, когда машина направлялась в полк Лелюха. Мысленно Федор Илларионович уже прорепетировал свое поведение в штабе Лелюха и наизусть знал слова, которые он в первые минуты скажет командиру полка. Положение инспектирующего давало Пустынину известное преимущество. Во всяком случае, он понимал, что не в интересах командира полка обострять обстановку, и все-таки очень волновался. Он пробовал заговорить с Шелушенковым, но из этого ничего не получалось, так как майор тоже – правда, по иной причине – испытывал большое волнение. Потом полковник замолчал и уже не открывал рта, пока машина не подкатила к штабу.
Едва Пустынин вылез из кабины, где-то рядом раздался громкий, немного простуженный голос…
– Товарищи офицеры!..
– Вольно, вольно, – как-то механически вырвалось у Пустынина, и, протягивая руку стоявшему перед ним низкорослому человеку, он никак не мог взглянуть ему в лицо. И быстро сказал, направляясь в открытую дежурным офицером дверь барака:
– Пройдемте в ваш кабинет, полковник.
– Прошу!
Федор Илларионович так же рефлекторно отдал честь знамени, возле которого застыл часовой.
Мимо часового пробежал, на одно лишь мгновение скользнув по его лицу коротким взглядом, Шелушенков.
Этого мгновения было вполне достаточно, чтобы майор узнал в часовом рядового Громоздкина.
Прошли, направляясь в кабинет начальника штаба, остальные офицеры инспектирующей группы.
И опять стало тихо.
Перед Селиваном на стене играл зайчик, отброшенный золотым венчиком знамени, хранившегося в плотном брезентовом чехле.
Пустынин, сопровождаемый Лелюхом, вошел в служебный кабинет командира полка.
– Прошу, товарищ полковник, садиться.
Благодарю вас, – сказал Пустынин и, первый раз взглянув в глаза Лелюха, решил не подавать виду, что знает его и что они вообще когда-либо встречались. Принятию этого решения способствовало то, что по глазам командира полка, сосредоточенно-спокойным, не видно было, что он узнал Пустынина.
– Надеюсь, вы предупреждены о цели моего приезда? – сказал Пустынин, вынимая из внутреннего кармана кителя документы.
– Так точно. Предупрежден, – ответил Лелюх.
– Очень хорошо. Тогда ближе, как говорится, к делу. Я хотел бы прежде всего проинформировать вас, как мы мыслим себе нашу работу.
– Слушаю вас.
5
Больше месяца инспекторская группа полковника Пустынина провела в полку Лелюха. Тщательная проверка боевой и политической подготовки личного состава части велась по всем подразделениям, причем проверке подвергались все офицеры и солдаты, за малым исключением. Для этого из членов комиссии составили несколько подгрупп: одни проверяли огневую подготовку, другие – тактическую и тактико-строевую, третьи – физическую, четвертые – знание и содержание оружия и боевой техники. Сам Пустынин изучал главным образом состояние воинской дисциплины.
Деятельное участие в инспектировании принял и майор Шелушенков, который был приятно удивлен тем, что во всех подразделениях его встречали приветливо – так встречают однополчане только старого своего сослуживца. Даже лейтенант Ершов с силой пожал ему руку. Может быть, причиной тому было отходчивое русское сердце, способное простить со временем человеку и более тяжкий грех.
Проверяя политическую подготовку, Шелушенков не задавал каверзных вопросов, рассчитанных на «поражение», и искренне радовался, когда солдаты показывали отличные и хорошие знания материала. К концу дня он приходил на доклад к полковнику Пустынину и говорил с неподдельным воодушевлением:
– Удивительно, Федор Илларионович! Даже в транспортной роте стопроцентная успеваемость по политподготовке!
– Понимаю ваш энтузиазм, Алексей Дмитриевич, – сказал ему однажды Пустынин. – Вы патриот полка. А совсем недавно имели самое непосредственное касательство к политическому воспитанию личного состава этой части. И вас, естественно, не может не радовать тот факт, что ваши усилия принесли известные плоды.
Шелушенков, насторожившись, молча наблюдал за полковником, стараясь отгадать, не скрывается ли за его словами подвоха. Уж не подозревает ли Пустынин наличие каких-то тайных мотивов, вызвавших такой душевный подъем у него, Шелушенкова?.. Конечно, ему очень хотелось бы убедить товарищей из Москвы, что он отличный политработник, и если ему пришлось покинуть полк, то только потому, что они не сработались с замполитом Климовым. Но разве есть что-нибудь предосудительное в этом желании?..
Майор осторожно предложил:
– Завтра я буду проверять третью роту. Может быть, вы, Федор Илларионович, поприсутствуете?
Пустынин понимающе посмотрел на Шелушенкова.
– Нет, не могу, Алексей Дмитриевич. Да и незачем! Я полностью доверяю вам и моим московским коллегам.
И Шелушенков успокоился.
6
После того как инспектирующие закончили свою работу, Пустынин пришел к Лелюху и сказал:
– Ну-с, полковник, кажется, все! Перед тем как уехать на доклад к генералу, считаю долгом от себя лично и от имени товарищей поблагодарить вас за содействие, которое вы оказали нам. О результатах проверки вы узнаете из моего сообщения на совещании в штабе армии, а также из письменного отчета.
– Хорошо. Но мне хотелось бы уже теперь знать о наиболее существенных наших упущениях. Не смогли бы вы, товарищ полковник, указать мне на них? – спросил Лелюх.
– Разумеется, – согласился Пустынин. – Боевой и особенно политической подготовкой, – подчеркнул он, – все мы в общем удовлетворены. Но состояние дисциплины, признаюсь, нас чрезвычайно огорчило.
Сравнивая данные дисциплинарной практики, полученные из других частей дивизии, Федор Илларионович обнаружил, что полк Лелюха по количеству проступков занимает первое место. Исключение составляла лишь седьмая рота – в ней взысканий было немного.
– Вы не находите, полковник, что тут налицо явное противоречие? – продолжал Федор Илларионович. – При вполне удовлетворительной боевой выучке и безусловно хорошей политической подготовке солдат такое обилие нарушений воинской дисциплины!
– Нет, не нахожу. – Лелюх, по-видимому, последние ночи мало спал: под глазами у него были мешки, а веки распухли и покраснели. – На первый взгляд это действительно может показаться странным, даже парадоксальным. Но только на первый взгляд.
– Почему же?
– Сейчас доложу. Я готов поверить, что мой полк по количеству взысканий занял, так сказать, первое место, и меня нисколько не радует такое «первенство». Вместе с тем я далеко не уверен, что именно в моем полку больше всего дисциплинарных проступков.
– Что ж, по-вашему, мы взяли эти данные оттуда? – Пустынин указал на потолок.
– Нет. Я знаю наверное, что ваши сведения документально точны.
– Тогда я не понимаю, в чем, собственно, вы сомневаетесь? – спросил Пустынин, хмурясь.
– В том, что мой полк имеет больше всего проступков. Дисциплинарных взысканий – да, больше, но не проступков.
– То есть? – Пустынин удивленно посмотрел на Лелюха. – Простите, я не понимаю вас. Не наказываете же вы своих подчиненных просто так, за здорово живешь?
– Нет, конечно.
– Так в чем же дело? Не понимаю…
– Дело в том, товарищ полковник, что нарушение дисциплины и дисциплинарное взыскание – не одно и то же. Второе отличается от первого тем, что его можно объявлять, а можно и не объявлять. К сожалению, товарищ полковник, не всякий начальник считает себя обязанным взыскивать с подчиненных за каждый его проступок. И не все взыскания фиксируются. Иногда удобнее бывает не заносить их в учетные карточки и личные дела. Некоторые командиры даже вынуждены это делать.
– Вот тебе раз! Почему же? – воскликнул Федор Илларионович, все более удивляясь.
– Все объясняется очень просто. Вы, проверяющие, как правило, судите о состоянии дисциплины в инспектируемых вами частях по количеству взысканий и поощрений, зафиксированных в документах. Много взысканий – плохой командир. Мало – отличный…
– Ну и правильно!
– Нет, далеко не всегда правильно. Иной командир, поглощенный заботою о собственном ложно понятом престиже, скорее постарается создать видимость благополучия, чем помочь вам оценить по достоинству успехи и недостатки своей воспитательной работы. Настоящий же офицер никогда не пойдет на это.
– Значит, ваши офицеры и сержанты не скупятся на взыскания?
– Простите, товарищ полковник, «не скупятся» – это не те слова. Речь идет о требовательности. Истинная требовательность – это творчество. Старший лейтенант Мачильский, на подразделение которого вы указывали как на исключение…
– Да, приятное исключение, – заметил Пустынин.
– А вот для меня, полковник, седьмая рота хоть и является исключением, но далеко не приятным. То, что Мачильский, как вы говорите, «скуповат» на взыскания, имеет оборотную сторону. Ведь по всем видам боевой и политической подготовки седьмая рота занимает последнее место в полку! Надеюсь, из этого примера, товарищ полковник, нетрудно сделать заключение: то, что на первый взгляд кажется противоречивым, при глубоком и внимательном рассмотрении не содержит в себе решительно никакого противоречия.
– Хорошо. Я доложу о ваших соображениях генерал-полковнику, хотя, не скрою, и нахожу в них много спорных моментов, – сказал Пустынин и, вспомнив что-то, опять нахмурился.
Федор Илларионович думал: говорить Лелюху о том, что только сейчас припомнилось ему, или приберечь до совещания в армии? Решил, что нужно все-таки сказать сейчас.
– На взыскания у вас, полковник, действительно щедры. Даже чересчур щедры! Мне говорили, что некоторые ваши орлы из младших чинов умудряются за один проступок объявить солдату сразу два взыскания. Это правда?
– Был такой грех, – сказал Лелюх, с трудом сдерживая улыбку. – С сержантом Ануфриевым случилось такое. Провинился у него какой-то солдат, он ему: «Объявляю наряд вне очереди!» А тот возьми да и скажи что-то сержанту… Ну Ануфриев и воспользовался удобным случаем: «Ах так! За пререкание с командиром объявляю вам еще один наряд вне очереди!» Права отделенного невелики, вот он и выкинул такой номер…
– Но, согласитесь, факт в высшей степени безобразный?
– Нехороший факт, – сказал Лелюх. – Но бывают хуже…
Федор Илларионович вздрогнул и внимательно посмотрел на Лелюха.
Лицо командира полка было таким же, каким оно было и до этой минуты, – сосредоточенно-спокойным и строгим. Лишь в глазах глубоко светились напряженные огоньки.
– Ну что ж, – облегченно вздохнул Пустынин. – Не смею вас больше задерживать, полковник. У вас много и других дел. Подробнее потолкуем на совещании. А пока скажу вам одно: можете полностью рассчитывать на мою объективность, равным образом и на объективность моих коллег.
– Хорошо. – В глаза Лелюху ударил резкий блеск, отброшенный ярко начищенными ромбами на новом кителе Пустынина, и Лелюх невольно сощурился.
7
Командир полка долго не мог заснуть в эту ночь.
«Неужели Пустынин не узнал меня? – думал Лелюх о Федоре Илларионовиче, вспоминая, с какой невозмутимостью тот глядел на него и разговаривал с ним в течение этих нескольких недель. – Неужели он принял меня за однофамильца офицера, которого по его милости чуть было не отправили в тюрьму? Почему он так спокойно смотрит мне в глаза? Может быть, он вообще забыл об этом эпизоде в своей жизни? Что он за человек, этот Пустынин? Может быть, все-таки лучше будет, если я скажу ему, что он наделал? Пусть хоть теперь посмотрит на себя трезвым взглядом – авось это заставит его малость задуматься… А что это даст? Я предстану в его глазах как человек мстительный. Он, со своей стороны, постарается доказать и, вероятно, докажет, что руководствовался тогда высокими соображениями революционной бдительности, естественно обострявшейся в условиях жестокой войны. Вот что он скажет. Зачем же бередить, растравлять старые раны? Кому от этого станет легче? Никому! Значит, нужно молчать и по-прежнему не показывать виду, что между нами что-то было. А не объяснит ли он все это моей трусостью? А может быть, я в самом деле боюсь его? – Лицо полковника вспыхнуло. – Нет, тут другое!.. Ладно, пусть все идет так, как шло до этого дня».
Приняв такое решение, Лелюх немного успокоился, но заснуть не мог. Он встал, подошел к оттоманке, на которой, вплотную прислонившись друг к другу, ровно посапывая, так что груди у обоих поднимались и опускались одновременно, будто дышал один человек, крепко спали Колька и Ванька – «маленькие бесстрашные зимовщики», как называла их мать. Лелюх наклонился над ними, поправил одеяло. Подумал, что так же вот, тесно прижавшись один к другому, лежали они шесть лет назад под материнским сердцем – неразлучные братья-близнецы. А придет время, и разлетятся кто куда, как оперившиеся орлята.
Теплая грусть наполнила глаза отца.
– Спите, разбойники, – сказал он шепотом, на цыпочках вернулся к своей кровати и с удивлением увидел широко открытые глаза жены.
– Ты почему не спишь?
– А ты?
– Ну, я… Ходил ребят проверить. В комнате холодно.
– Тяжело тебе, Петя?
– Вот еще выдумала!
– Тяжело. Разве я не вижу?
– Нет, Ленок. С тобой легко… Помнишь, я говорил тебе о «крепком тыле»?
– Помню.
– Теперь ты понимаешь меня?
– Понимаю, Петя.
– Ну вот и хорошо. Спи!
Крепким тылом в данном случае Лелюх называл хорошую семью. Он часто философствовал на этот счет.
– Офицер, – говорил он товарищам по службе, – как и армия, должен иметь за своей спиной крепкий тыл – дружную семью. Как армия в неудачном сражении может временно отойти и отдохнуть в надежном тылу, так и офицер при неожиданных ударах трудной своей судьбы должен иметь возможность сделать короткую передышку в семье, окруженный заботами доброй и ласковой жены…
Лелюх говорил об этом особенно часто и взволнованно потому, что один раз в своей жизни он уже испытал, что значит «некрепкий тыл»…
Полковник глубоко вздохнул. Елена Дмитриевна уже спала, улыбаясь чему-то во сне. Он тихонько поцеловал ее в теплую щеку и в первый раз за последний месяц заснул спокойно.
8
Совещание в штабе армии подходило к концу.
Офицеры, проверявшие другие части дивизии, уже доложили результаты генерал-полковнику, возглавлявшему инспекторскую комиссию. Слово было предоставлено полковнику Пустынину.
Федор Илларионович встал, непроизвольно коснулся ладонью, как часто делал со времени окончания второй академии, нарядных знаков на своем кителе и внимательно посмотрел сначала на генерал-полковника, потом на генерала Чеботарева, потом на Лелюха, а затем снова на генерал-полковника.
– Более обстоятельный доклад, товарищ генерал-полковник, наша группа представит вам через два дня в письменной форме, – спокойно начал он, взвешивая каждое слово. – Я вижу, все утомлены, и поэтому не буду задерживать надолго ваше внимание… Позвольте мне начать с основного. Часть, которой командует полковник Лелюх, мы нашли вполне боеспособной. Весь личный состав показал высокую огневую, тактическую, физическую и политическую подготовку, а также хорошее знание боевой техники. – Федор Илларионович передохнул, бросив короткий взгляд на Лелюха, смотревшего прямо перед собою и как бы совсем равнодушного и безучастного к тому, что здесь происходит. – К сожалению, мы не можем сказать это о строевой выучке – она оставляет желать много лучшего. Недостаточна выправка солдат, не в полной мере отработан шаг, нельзя назвать красивым отдание чести.
Голос Пустынина стал подчеркнуто строгим, даже немного торжественным.
– Неудовлетворительная строевая подготовка в полку находится, конечно, в неразрывной связи с неудовлетворительной дисциплинированностью личного состава. В этом полку, как вам уже известно, товарищ генерал, больше, чем в какой-либо другой части, дисциплинарных взысканий. Я вам докладывал точку зрения полковника Лелюха на этот счет. Я лично не нахожу ее основательной…
