Текст книги "Дневники 1930-1931"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

<На полях:> Алтай как колыбель человечества.

25 Марта. Сорочье царство. – «Эн-на сорока! – Эн грач! Только очень редко грачи, очень медленно летят. – Где-нибудь на пути перехватка»…

26 Марта. Всю ночь лил дождь и утром продолжалось.

Курок налево, спуск направо (ручной) (и <1 нрзб.>) – вверху – выучить!

Мирон рассказывал с отличным своим смехом, что Шараповский колхоз распадался с великим боем: три дня мужики бились. «Из-за чего же бились?» – спросил я. «По разным причинам, – ответил Мирон. – Прохор бился из-за овса: когда лошадь сдал в коллектив, то с ней сдал 17 пудов овса, а когда лошадь получил обратно, овес ему не вернули. Как же ему, правда, с лошадью весной в распутицу оставаться без корма?» По разным причинам так бились мужики Шараповского колхоза три дня, а вот где-то в Спас ли Закубежье или у Дмитрия Солунского и посейчас бьются: согнать дались в коллектив, сойтись – сошлись, а разойтись не могут.

Мирон еще рассказывал со смехом:

– Смотрю, стоит у окна, стучится ко мне один из бригады: уговаривал идти в колхоз, ругался, грозил лишить мануфактуры, пайка, обещался собственными руками зарыть, когда с голоду издохну. Теперь стоит, улыбается. «Ты что, – говорю, – опять уговаривать?» «Нет, – отвечает, – чинить приехали, если плуг или борона там или что…» Вытащил я плуг, десять бы рублей надо, а он так починил. «Да что же, – спрашиваю, – с вами сделалось? То кидался, как ястреб на курицу, а то… поди вот». Он отвечает: «Мы перегнули, теперь исправление направления и насчет веры не стесняем: собрались 6 человек – и верьте! И Пасха придет, у кого куличи будут, тоже стеснять не будем, только узнаем, у кого куличи, придем и будем рассказывать и пояснять, что все это тьма и предрассудок».

Мирон же на это будто бы ответил:

– Так-то ничего, мы будем есть, а ты стой и рассказывай.

После мрачной поры, когда вот-вот ждали мы кровавого конца, все вдруг кончилось комедией: колхозы распустились с боем и смехом…

«Аппарат» действительно вполне аппарат, стоит нажать пуговку, и начинается мгновенно соревнование. Слишком зависимые люди, холопы, а самостоятельным быть нельзя. И, видимо, это необходимо в наше время, из-под палки с голодным ничего не выходит. Чувствуешь, как неизмеримо умнее их мужики, даже бабы. Егоров, например, так охарактеризовал эту эпоху: «Все было не к делу». «К какому делу?» «Да к ихнему социализму: не нужно это социализму…»

27 Марта. Утро было морозно солнечное и в расчете, что разогреется и сложится роскошный день, мы с Павловной пошли в Бобошино. До полудня солнце светило через окошечко, потом пошел мелкий снег, и вечером, когда мы возвращались, вернулся зимний ландшафт.

Скворцы прилетели, но еще беспокойно перелетают с дерева на дерево и не занимают скворечников. Тетерева, говорят, воркуют по утрам.

Шеф

В Бобошине Еремин – бедняк держал всю деревню в страхе. Первое, конечно, что бедняк и у него особенные права. В последние дни («до газеты») страх в народе дошел до невозможного. Довольно было, чтобы на улице показался какой-нибудь неизвестный человек с папкой в руке, чтобы бабы бросались прятать добро, а если нечего прятать, то с болезненным чувством ожидать какой-нибудь кары. Тимофеева Мария рассказывала, что бабы по вечерам бегали друг к дружке, сговаривались в случае беды мужиков услать куда-нибудь в лес, а на сходку выходить одним бабам, потому что мужиков со сходки берут, а баб оставляют с детьми, а если бабу взять, то и детей надо. И обещались бабы стоять до последнего, и в коллектив нипочем не соглашаться. Так и ожидали этой сходки, как смерти: помрем вместе с ребятишками, подохнем с голоду, а в коллектив не пойдем.

И до того дошло ожидание чего-то страшного и последнего, что как только покажется на улице неизвестный человек с папкой, баба думает: «вот оно, начинается!» и бежит и прячет если есть какое лишнее добро, потом бежит сказать соседке. «Бывало, – рассказывал Мирон, – побежит к бабам, а дома ребятишки молятся: «Господи, не дай нам попасть в коллектив». До того дошло у детей, что Мирон своих уж отговаривал: «Глупые вы, чего вы боитесь, у нас лепешки овсяные, а там будут белые, там сахар, молоко, кисель».

Один только Еремин-бедняк ничего не боялся и всю деревню в страхе держал, первое, потому что он бедняк и у него права, второе, что на сходке горланил и яро требовал коллектива, третье, был здоров и хлестко дрался: говорить против него было опасно, встретишь в лесу один на один и отлупит. Их было, Ереминых, два брата, этот Антошка и Тимофей. После отца братья разделились, отцовский старый дом достался Антону, а Тимофей пошел жить на квартиру и через пять лет поставил себе новый дом и отличное завел хозяйство: три коровы, две свиньи, пять овец. У Антона же не только ничего не прибавилось, а даже и что было, ушло, и дом отцовский стал вовсе разваливаться: матица прогнулась, треснула, потолок чуть не подавил семью. Мастер кое-как справил дом, сделал железную скрепу, схватил ею матицу, винт пропустил и вверху навинтил гайку. Ну вот когда стали сверху настаивать на колхозе, Антон сразу горячо взялся за колхоз, потому что у него мысль была: когда, мол, утвердят колхоз, отвинчу я наверху гайку, матица разломится, потолок завалится, и я тогда буду у колхоза требовать себе новый дом. Из-за того и спорил и бился на сходках за колхоз, и доносил и держал всех в большом страхе. А когда газета вышла и было объявлена свобода: хочешь – иди в коллектив, хочешь – живи, как жил, то приехали все это разъяснять с Мытищенского завода шефы. Собрали сходку и шеф стал извиняться, что перегнули и линию партии искривили разные недобрые люди: бюрократы.

Конечно, тут все вздохнули свободно и стали высказывать и жаловаться. Рассказали и об Антоне все с самого начала, как он разделился с братом и ему досталась изба, а через некоторое время у брата Тимофея явилось хозяйство и чуть его за это не раскулачили, а у Антона отцовская избушка чуть не рухнула и что он матицу схватил болтом и рассчитывал, когда начнется колхоз, гайку отвинтить, обрушить потолок и требовать себе новый дом.

– Всех нас в страхе держал, – сказали шефу на сходке. И спрашивали мужики и бабы шефа, что как понимать теперь, после газеты таких бедняков.

Шеф вспыхнул, переменился в лице и проговорил:

– Дайте вы ему в морду. Потом одумался и поправился:

– Нет, я ошибся, извините, нельзя бить по закону в морду никакого человека. Так вот вы не бейте его в морду, а просто плюньте – все, плюньте ему в глаза и не ответите.

Учительница в Бобошине партийная и гуляла с шефом, а муж ее служил в красной армии. Вот было в школе представление для детей, и для этого привезли из Позохина икону. После спектакля икону эту бросили на пол, и так она долго лежала на полу, и через нее сор мели, не обращая внимания. Вот однажды приезжает в побывку муж из армии, по пути, конечно, узнал, что жена гуляла с шефом. Пришел домой – ее нет, а на полу в школе валяется в пыли икона. Поднял он икону, протер платком и поставил на подоконник, а сам пошел тихонечко загумной дорожкой. Его кто-то встретил там и спросил – чего это он идет загумной дорожкой. – Совестно, – ответил он, – мне по улице идти. Прощайте, больше вы меня никогда не увидите. И пропал.

Уважаемый тов. Щеголев.

Предложенную Вами тему для кино-пьесы: «Охота за пушниной в СССР» с изображением алтайской природы и народностей с социальным углублением я готов разработать, однако, при непременном условии maximum двухмесячного изучения местных материалов, главным образом, путем фотографирования. К 1-му Октября или Ноября я мог бы взяться представить Вам такое либретто, такое подробное, что, может быть, ничем не будет отличаться от сценария. Я постараюсь в этом либретто-сценарии разговаривать, главным образом, фотоснимками, что чрезвычайно должно облегчить кино-съемку, а в некоторых частях при помощи мультипликации быть может и совсем обойтись без таковой.

Эту поездку на Алтай я предполагал до Вашего предложения и, имея литературные цели, заключил два договора с издательствами. Я могу хорошо работать и отвечать за выполнение плана лишь при условии полного сосредоточения на теме и потому, если ехать для сбора материалов для Совкино, то мне придется отказаться от литературных задач. Вследствие этого…

28 Марта. Ночным большим снегом завалило было всю весну, но… вот штука! Написал «но» и представилась передовая «Известий» после манифеста: пишут их, начиная о здравии или за упокой – и кончают, если началось за упокой – о здравии, а если началось со здравия, то конец за упокой: и ровно посередине (надо будет сосчитать строки) непременно бывает это «но»: например, если началось со здравия, похвальбой удивительным невиданным ростом колхозов и прогрессивно возрастающим крестьянским самосознанием, то строк так через полтораста перечисления всевозможных доблестей партийного строительства следует роковое «но», после прогрессивного возрастания в напряженности следуют примеры и левого загиба и перегиба. Наоборот, если барин встал с левой ноги, то после «но» следуют примеры правого уклонизма с призывом собрать все силы для борьбы с кулаками, которые в гонениях как будто даже окрепли духом и стали особенно опасны: разоренные, обезличенные, они срываются с мест и там, где их не знают, проникают в колхозы, вконец разлагая их…

NB. Материалы юмористические и сатирические собирать для путешествия Мишки, который будет проповедовать социализм в природе среди зверей и птиц. Сочетать совершенную детскую простоту рассказа с глубочайшим юмором или сатирой.

Итак, я работаю над следующими вещами:

1) Литература документов: Гибель, Каляевка, очерк путешествия на Алтай:

2) Мишка.

3) Кино-фильмы.

30 Марта. И вчера было холодно весь день, по городу ходить невозможно: все во льду. А сегодня и вовсе метель настоящая зимняя. Ландшафт глубокой зимы. В газетах пророчат холодный Апрель и тепло только с 10-го Мая. Сватья приходила, хитрая.

Враги большевиков при «левом загибе» страшно радовались. Теперь большевики отступили и у них уныние. Так крыло левое и крыло правое касаются друг друга (франц. – противоположности сходятся): очень яркий пример. А я? Нет, я не с правыми… И ненавижу левых. На одной стороне мундир и полиция, на другой – хамская наглость.

Уважаемый тов. Крыленко.

У научного сотрудника Дорогобуж. музея искусства Н. И. Савина только в минувшее время «левого загиба» отняли ружье, под предлогом, что оно музейное.

Я лично сам работал в этом музее с Савиным и свидетель, что это ружье Зауера куплено было Савиным при мне и что Савин человек абсолютно честный и совершенно предан своему делу.

Я обращаюсь к Вам за помощью, как к имеющему власть товарищу по охоте, потому что однажды при личной встрече на Вашем и моем пути за медведями на вопрос мой, знаете ли Вы меня, как писателя охотника, Вы сказали: «Хорошо знаю».

Себя же рекомендовать мне Вам нечего, все охотники меня знают по сочинениям и мы с Вами даже лично познакомились при поездке Вашей на медведей. Николай Васильевич, велите, пожалуйста, вернуть ружье Савину.

С охотничьим приветом.

Михаил Пришвин.

Все начинают свыкаться с мыслью о неизбежности России-колонии. Не на чем больше и остановиться. И нет производительных единиц в коллективе, на которых могло бы опереться правительство. Нет, по-видимому, возможности оправиться от ужасных последствий «левого загиба». Скоро все представится судоргами умиравшего царизма…

1 Апреля. Вполне зима, все белое, на окнах мороз. Вьюга. Точно как прошлый год обманула весна, и, значит, вот почему так неохотно прилетали грачи, как будто каждый, прилетев, думал: «По правде говоря, весна уже кончилась в Советской России, и летать бы вовсе не следовало, но все как-то неловко потерять связь с предками».

Из очень верного источника слышал, что в Рязанской губернии во время мужицкого бунта бабы с детьми стали впереди мужиков, и солдатики не стали стрелять. В царское время ничего такого быть не могло: солдаты бы, конечно, стрельнули, но не вышли бы бабы, потому что только коллективы могли довести бабью душу до героизма. И этот мотив, отмеченный мной, уже рассказала Марья – ого-го! – характеризует, наверно, всю страну в эпоху «левого загиба».

В политике сейчас, как весна: рванулось вперед, и опять все заморозило. У нас остались только базары. Радуйся базарам: масло, яйца, сколько хочешь! И мужикам вообще стало хорошо. Когда и куда теперь еще рванет?

2 Апреля. Снегу навалило больше, чем зимой. Читаю «Робинзона» и чувствую себя в СССР, как Робинзон. Это свойство всех крупных произведений – передавать мысль на себя. Так что бывает недоумение: что, это автор открыл твои глаза на твою вечную, присущую всем черту, или же так пришлось, что избранные автором черты жизни как раз были твоей особенностью?

Думаю, что очень много людей в СССР живут Робинзонами, что только тому приходилось спасаться на необитаемом острове, а нам среди людоедов.

<На полях:>Сталину:

 
Среди ограбленной России
Живу, бессильный властелин.
 

И вот размышляешь в своей пещере, задавая главный вопрос: есть ли наша революция звено мировой культуры или же это наша болезнь?

Если это наша болезнь, то болезнь, как например, сифилис, полученная извне случайно, или же болезнь, как следствие своей похоти. Или это болезнь роста, вроде юношеской неврастении?

Я хочу думать, что это у нас болезнь роста в том смысле, что и если «Россия-колония», то и это как неизбежная болезнь роста, и, значит, например, явление Сталина с его «левым загибом» – неизбежно было что-то вроде возвратного тифа.

Пойму (хотя не разделяю), если поставят вопрос: «Идея или народ», но, конечно, это болезнь, если ставят, как у нас: «Машины или народ?»

Теперь, когда на базарах опять яйца и масло, пасмурен ходит творец великой формулы «машины вместо народа», он понимает этот поток яиц и масла в сторону потребления граждан, как огромный убыток государству, ведь все это должно бы уйти за границу на уплату долга за машины.

<Зачеркнуто:>Мысли о диктаторе Сталине и английском короле. Король английский, как частное лицо, смотрит на исполнение им обязанностей короля вроде того, как знаменитый артист на свои выступления.

До газеты.

Статья «Головокружение» в деревне теперь как эра, так и говорят всюду, начиная рассказ: «Было это, друг мой, до газеты»… Или скажут: «Было это после газеты».

И немудрено, это эра. В этом краю ремесел центральной и прилегающих областей нет села и деревни, где бы люди веками не занимались каким-нибудь ремеслом, часто удаляясь из дома и оставляя земледелие бабам. Какое это земледелие! Но ремеслу не посчастливилось, с первых дней революции рухнули в столице мастерские, кустари явились домой, сели на бабьи наделы и стали земледельцами. Подросла не обученная ремеслу молодежь… Попробуйте таких в коллектив! А между тем «левый загиб» автоматически загибал и в этом краю.

4 Апреля. Последние три дня зима спускалась постепенно к теплу и сегодня солнце.

Вчера опять Сталин. Оказался прав тот мужик, который, прочитав манифест, сказал, что хотят взять мужика в обход. Обозначился обход: опубликованы льготы колхозникам и подчеркнуто, что крестьяне вне колхозов этих льгот иметь не будут. Иначе говоря, государственные налоги должны будут платить дикие крестьяне. Иначе и быть не может, на мужиков правительству опереться нельзя, значит, надо создать верных мужиков (то были столыпинские «крепкие земле» мужики, теперь колхозники, т. е. крепкие правительству).

В общем, острота миновала. Если сев пройдет более или менее благополучно, то по обыкновению общественное сознание на летнее время провалится, а осенью обозначится неизвестно что…

Лева едет кончать с Совкино.

Когда говорят о детях, как о цветах, то значит, в глубине себя исходят от своих детей, от собственного своего чувства жизни. Само собой поводом могут быть и чужие дети, в которых и выражается свое чувство жизни. Но бывает взгляд на детей как бы со стороны и как на чужих, тогда через лицо ребенка просвечивают бесчисленные пороки его предков. Эти дети очень страшны. Вообще это прозрение очень страшно. У меня это было лишь раз (мистически), а так для всех это понятно, если смотреть на детей беспризорных. Гоголь такими глазами смотрел на русских.

5 Апреля. Рубят лес мужики из Березовки. Мне они рассказали вот что. Нужно было кого-нибудь раскулачить, а нет кулака, бедная деревня – один середняк. Вспомнили, наконец, что у Семена Ивановича есть стенные часы, ореховые с боем, без гирь и заводятся всем на удивление раз в месяц. Вот и решили эти часы отобрать. Свезли в сельсовет и повесили. На другой день выходит газета. Раскулаченный человек – в Совет с газетой, показал. Делать нечего, часы отдали…

– Значит, – сказал я, – раскулачили и опять окулачили. Смешная история!

– Смешная, – согласился мужик, – только куда тут смеяться: страшно, не до смеху.

– Да, – сказал я, – может быть, не смеяться надо, а плакать.

– И плакать нельзя, – сказал он, – смеяться страшно, плакать – некому слез утереть.

В Ленингр. отд. Государственного издательства.

Для моей работы, которая войдет в новый том моих сочинений, потребовались материалы с горного Алтая. Я не мог найти для этого путешествия денег и прошу выдать мне из моего гонорара. Мне будет достаточно, если Вы дадите за май и июнь, что составит с неполученным еще апрельским гонораром, 1500 руб. Я убедительно прошу достать мне эти деньги срочно, и это будет в Ваших интересах, потому что деньги эти у меня являются производственным ресурсом того, что я буду издавать у Вас.

Ув. Тов. Щеголев!

Предложенный Вами гонорар, обычный для рядовых сценаристов, не устраивает меня, потому что, я писал Вам, мне нужно делать опыты с поездкой на места, где водятся звери. Я все-таки от мысли своей не отказываюсь и поеду при поддержке журналов и газет. Но при условиях работы для газет я не могу ручаться за успех своего дела и взять обязательства для Вашей фабрики. Я очень прошу Вас помочь мне в одном: предоставить мне 250 метров ортохрометиловой пленки. Если нужно, к моей просьбе присоединится редактор «Известий» или Федерации писателей.

8 Апреля. Подряд стоят светлые, прекрасные дни. Вчера слышал единственный раз коротенькую характерную пробу первого зяблика.

А какие ночи!

Леве в Москву:

1) Кино (за пленкой)

2) Анкету КУБУ.

3) Фиксаж: гипосульфит, метабисульф., серн. кислота…

4) Д-р Поль, Кузнец. <1 нрзб.>Журналы. Книги.

5) Каменский.

9 Апреля. Вчера ходили с князем на тягу. Напрасно. Ни одна птичка не пела. Слегка морозило, заря горела, и тишина была, вот тишина! Мне этот воздух к вечеру, как бы напоенный солнцем и тающим снегом, содержал в себе все возможности рождения необыкновенно прекрасных запахов. Вот хрустнул под ногой снег или лед, наклюнулась звездочка, и запахло мне, когда хрустнуло, почему-то первым свежим огурцом, когда разрежешь его ножом и солью посыплешь, в первый раз сезона, первый огурец пахнет первой самой чистой весной, потом это проходит.

Князь сказал:

– Иногда мне бывает так жалко родину, что до физической боли доходит.

Мишка на сцене.

Изображение весны. М. сидит на вытаявшей кочке. Снег тает, и показываются из-под него разные чудеса.

Фотографировал весну: снег с летними облаками; снег на глазах рождает воду, и летние облака уже спешат отразиться в этой мутной воде. Летят журавли. Муравьи выбрались наверх и почему-то лежат толстым слоем, темным пятном на освещенном солнцем муравейнике (как пчелы, когда им холодно). На муравейнике видны дыры, их которых выбирались наверх хозяева.

Зяблик поет, а певчих дроздов почему-то нет, и березка соку еще не дала.

Весь насквозь протравленный весенними лучами, подхожу к полотну железной дороги. Поезд идет, бегут вагончики, очень славные, и люди в них сидят непременно хорошие: нет никому теперь зла от них, сидят, глядят в окно и раздумывают. Наверно и меня среди белых березок заметили, может быть, кто-нибудь узнал и обрадовался: «Вот, – скажут, – и Пришвин идет с топориком в непромокаемых сапогах по воде, сочиняет сказку детям или охотникам».

Мальчишка потребовал: «Сними меня!» Я промолчал. Он лезет. «Убирайся!» – сказал я. Он отстал и камнем меня в затылок, меня, старика, собиравшего материалы для детских рассказов. Что было делать? Он пустился бежать во весь дух. Сверху видели два молодых человека. Я им пожаловался. Они не отозвались даже… Вот так и съел камень.

Конечно, такие мальчишки всегда были, но боли такой не было в душе, и потому камень нынешнего времени гораздо больнее ударил. Боль небывалая. И некуда с ней прислониться, как раньше бывало («некому слезу утереть»). Бывало, все надеемся: вот переможем, нажмем – и будет лучше. Главное, тогда (хотя бы при Ленине) думалось, что можно смириться, по-человечески кому-то рассказать, и поймут, и заступятся. Теперь некому заступиться. И вовсе пропади – совсем не отзовутся, потому что мало ли пропало всяких людей и пропадает каждый день.

Может быть, Сталин и гениальный человек ^{63} и ломает страну не плоше Петра, но я понимаю людей лично: бить их массами, не разбирая правых от виноватых – как это можно!

А впрочем, тут есть еще вот что: я, как многие, вероятно, пережидаю и думаю: «Я погожу в стороне, а оно само собой перейдет как-нибудь к лучшему». Между тем без меня оно к лучшему не переходит, и вот почему боль, и так хочется кого-то обвинить. С другой стороны, это уже последнее разложение воли, когда человек доходит до самообвинения…

10 Апреля. Продолжаются золотые дни, утекает вода из лесов в реки. Но вечером при звездах и луне непременно начинается мороз, и, вероятно, этого боятся вальдшнепы и не летят. Явятся они наверно после первого теплого дождя и тумана. Другие птицы – зяблики и певчие дрозды в малом числе прилетели и нет-нет! да услышишь изредка их знакомые песенки.

Никогда весной не был я таким гражданином как теперь: мысль о гибнущей родине, постоянная тоска не забывается ни при каких восторгах, напротив, все эти ручейки из-под снега, песенки жаворонок или зябликов, молодая звезда на заре – все это каким-то образом непременно возвращает к убийственной росстани: жить до смерти в полунищите среди нищих озлобленно воспитанных на идее классовой борьбы, или отдаться в плен чужих людей, которые с иностранной точки зрения взвесят твою жизнь и установят ее небольшую международную значимость…

Снегами вылез я к соснам на княжеской вырубке, где прошлый год мы зачем-то оставили на березовом пне монету. Я ошибся, сосны были не те. Искать, лазить по снегу не захотелось. Я стал на ближайшую полянку, где были редкие березки, большие проталины и слышалось непрерывное бормотание ручья. Столько лет подряд ранней весной я погружался в этот полусон в лесу перед закатом! Мысль о гибнущей родине с требованием ответа: «стоять за свое безобразие или начинать приучать себя к чужому хозяину?» была написана черным по белому и не уничтожила основное чувство природы, как буквы, вырезанные на белой коре, не мешают березе расти. Когда солнце, спускаясь, коснулось леса, и свет ущемился, я услышал всего один только раз пропела ночная птица свою «Сплю!» и замолкла. Я вспомнил тогда, что прошлый год на первой тяге, когда мы положили на пень монету, сплюшка ныла неустанно и тоже влево от солнца. «Она, – подумал я, – на том же самом месте, быть может, на том же самом дереве». На случай крикнул я князю наше условное: «Гоп, гоп!» и он мне отозвался тоже в той стороне, где крикнула сплюшка. Я пошел туда и сказал князю о сплюшке: на том, мол, самом месте, где прошлый год. – Это что! – ответил он, – вон там за ручьем, когда я подходил, вспомнились мне заячьи катушки, виденные мной прошлый год возле этого пня и я подумал: «был ли заяц и этой зимой у пня, где я постоянно сижу на тяге?» вдруг смотрю, на снегу два желтых пятна от рябчиков и точно на том же месте, где были прошлый год, потом я перешел ручей и тетерка вылетела из-под того же самого куста, как прошлый год, у березового пня увидел я заячьи шарики, потом крикнула один раз сплюшка на том самом дереве, и вслед за тем вы крикнули, и я вспомнил о монете. Вот она лежит!

Целый год под летним солнцем, осенним дождем и потом заваленная, глубоко покрытая в снегу пролежала монета и вытаяла теперь вся черная…

Стало сильно морозить. Вальдшнепов не было. Мы пошли домой, и я сказал князю:

– Что со мной случилось в этом году, не могу отогнать от себя одну печальную мысль…

– Теперь все подавлены, – сказал он, – решительно все.

И тут я прислушался к себе и попробовал сделать себя понятным князю:

– Заболей я какой-нибудь смертельной болезнью, жена моя Ефрос. Павл. непременно бы на первых порах сделала меня самого виновником: «говорила я тебе, не выставляй так рано окон, не ешь грибов, не ходи по лавке» или что-нибудь в этом же роде. Очень возможно, что и я сам бы признал свою вину, и, во всяком случае, в тот момент, когда болезнь даст отдых, порадовался бы людям и жизни всей вообще: «ну, умираю и умру, так надо, а все-таки, ну как же славно они живут». Так вот это состояние легче и во всяком случае как-то достойней, как теперь: я здоров, как бык, в полном расцвете своего таланта, а родина, умирая, проходит мимо и ей не до тебя. Так вот что хочу я сказать: лучше мне, лучше умереть самому и в хорошие мужественные минуты радоваться, что жизнь остается хорошая, чем самому оставаться и думать, что жизнь, заключенная в понятие «родина», проходит. Нет ничего печальней одинокого дерева на вырубке…

Забили нас «родиной» в гимназии, и только теперь раскрывается это понятие во всем его значении: родина – это от рода; пусть сам «род» свой какой-нибудь неприятный, и родство среди людей не удалось, все равно: эта сила сродства воплощается в чем-нибудь и как возможность какого-то счастья, быть может, и не для себя самого, а так в смысле уверенности, что есть оно где-то, кому-то – светит звездочкой, или раскрывается в почках или бормочет ручейком…

Слышу, понимаю и знаю, что есть какая-то жизнь идей вне «рода» и родины. Но тоже знаю, что некогда идея эта была тоже в брюхе рода и трудно рожалась. Кто-то стал наследником этой идеи. Быть может, он со снисходительным состраданием с высоты глядит, как мы в крови и слезах утробы, барахтаясь, с криком и болью выбиваемся на свет…

12 Апреля. После этой светлой недели (или больше) впервые утро показалось с огромными дождевыми облаками…

Пусть люди добыли хлеб и молятся усердно Богу, словом, все у них будет и в полном порядке. И все-таки, если нет у них игрушки, нет досуга играть и забываться в игре иногда совершенно, то вся эта деловая и умная жизнь ни к чему, и в этом уме не будет смысла. Значит, мы, артисты, призваны дать людям радость игры против необходимости умереть. Верность мысли моей свидетельствую памятниками искусства всех народов…

Много раз мне приходила в голову эта мысль, и недаром я хожу теперь по лесам и на ручьях и пнях снимаю своего Мишку. Это произведение должно быть моим самым лучшим.

Ходил с Левой в колхоз «Смену». Председатель показывал коров, сказал, сколько отправляют молока на продажу. Мы спросили его, а сколько оставляют себе? – Сколько же оставляют? Сколько выпьют. – А сколько полагается человеку молока? – Сколько хочет». Недоумение наше скоро кончилось, надо было сказать – не сколько хочет, а сколько может купить, потому что каждый берет лимит по своему заработку…

Приходит иногда человек в одной рубашке, его оденут, запишут вступительные, и так сразу в первый же день за ним будет рублей 80 долгу, потом еще и еще…

– Потогонная система.

– Конечно, не социализм, будет он когда-нибудь нескоро, когда машины будут…

Так оказался молочный конвейер идеалом…

Любопытно, что председатель спор завел с Левой. Он: «Все зависит от культурного уровня». Лева: «Культурный уровень зависит от экономики». «Нет, один человек стремится, потому что у него культура, а другой ничего не хочет, и кто стремится, тот всего может достигнуть…»

Интересно, под давлением каких обстоятельств произошло такое отступление от политграмоты.

13 Апреля. Пасмурно. Тепло. Накрапывает дождь. На закате вдруг открылось солнце, и боковыми лучами освещенный лес загорелся червонным золотом, и, кажется, не менее ярким был и лес в отражениях. Избегая снега, извилистым путем, с проталины на проталину я ходил до ночи и видел двух протянувших вальдшнепов. На Торбееве токовали тетерева. После тяги был у председателя колхоза Анисимова.

Лесопилку пробовали. Вышло так, что пар выпускать можно было только через свисток. В лесу на тяге казалось, что машина с ума сошла, взбесилась. А часы прозвонили прежние монастырские колокола.

И все-таки, если представить себе, что свисток этот и машина и дело настоящее – пусть! не жизнь пустыни, потому что хороша пустыня, если в ней молятся Богу, но если в ней люди заняты пожиранием друг друга, то лучше машина, которая заставит бездельников трудиться.

Мастер колхозных дел Анисимов уже после газеты организовал колхоз в Малинниках: мужики будто бы сами пришли. Он отрицает (!) принуждение и до газеты. Мы спросили: «Почему же после газеты все развалилось? – Потому что взяли пример, в одном месте распался колхоз и, глядя на него, пошло кругом…»

Жизнь в колхозе фабричная.

Я спросил: – В капиталистическом мире талант находит себе применение и вознаграждается, что движет здесь? – Идея? – нерешительно спросил он. – А есть она? – Он замялся. И привел в пример безыдейности тот факт, что Сталин съел Троцкого. Значит, «идея» в его понимании есть согласованность людей, может быть, и любовь.

Среди бедняков 50 % природных лентяев.

Часто бывает, женщина в общественном деле выступает в том же тоне, как если бы это было не в обществе, а в домохозяйстве. Там, в домохозяйстве это продолжение правды, здесь…

Тяга(Очерковая молодежь)

Власть как сила греха,

История паровика.

Стены – разгораживаться, а не огораживаться.

15 Апреля ^{64} . В час ночи загорелся дом сватьи и в 4 у. подняли нас: «сватья сгорела, приезжайте за вещами».

Вчера был некий молодой писатель Ф. М. (а там кто его знает – кто он?)

Он был на хлебозаготовках, рассказывал и становится понятным, что хлебозаготовки в этой войне большевиков с мужиками были как бы артиллерийским огнем, а последующее «раскулачивание» – атакой. И так еще надо понимать, что первая атака была отбита, теперь же начинается новая.

Он рассказывал, что в одной деревне (около Ульяновска!) мужиков до того довели, что они вынесли и бросили ключи от амбаров. Еще было, что в амбарах на муку сажали маленьких детей, рассчитывая, что детей пожалеют, не возьмут. (Автобиография будущего счастливого человека: «Помню свой крик, мне страшно и я кричу, но крик этот был от меня как бы отдельно: кто-то кричит, а я слышу. Потом все скрылось, потемнело. Я очнулся в муке, и какие-то люди берут меня, а муку насыпают в мешки и т. д.). Лева вчера снимал в колхозе. История локомобиля. Надо найти «историю» лесопилки, и т. д., перемешать с историей человеческих жизней.