Текст книги "Дневники 1930-1931"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

Решено перенести охотн. базу к Ненюкову в Банковскую дачу, где водятся и лоси. Подлежит на решение вопрос о ближайшем переселении на хутор и самоукрепление там.

Какая ночь! Сильно лунная холодная и тихая со стерегущими возле темного леса туманами.

15 Сентября. Лучезарный рассвет. Родился второй мороз. Он был сильнее первого, потому что лужицы теперь кое-где были подернуты тончайшими льдинками, и в тени белое на траве сохранялось долго, часов до 10.

Фотографировал рогульки – двух– и трехзубые плаунцы: мучка-плывучка; эту мучку употребляют для присыпки ран, заживляет; берут в аптеку. Я ее на темном фоне брал, прикалывая к стволу сосны; а к белой березе прикалывал бруснику. Надо снимать обмерзающие злаки, цветы белые, например на черных пнях. Вообще взять в правило пользоваться естественными фонами. Когда обогрелось, пошел искать вальдшнепов. Имел дело с двумя: осечка и промах. Возле просеки нашел свежий выводок тетеревей, убил петуха молодого, но уже с косицами.

День оставался до ночи светозарным.

Чрезвычайно сложное по существу иногда чудесным образом является нам в простейшей форме и, если это искусство, в особенности если это женщина, то мы о ней в восторге говорим: какая простая? В прежнее время мы так иногда говорили, теперь это забыто, и в настоящее время, наоборот, простейшее стремится к явлению в наисложнейшей форме, теперь о женщине сказать «простая!» это значит совсем оскорбить ее. Искусство тоже без наряда теперь не узнали бы…

Я это по поводу моего сна: мне снилась царская дочь: заговорила со мной по-французски, расхохоталась и вдруг начала со мной болтать на самом лучшем русском языке, потом из салона пышного мы вышли с ней на улицу и стали вместе с большим интересом и весельем читать стенную газету. – Сколько вам лет? – спросил я. – Мне двенадцать. – Неужели? – Ну, сорок». И так выглядит, что ей, может быть и 12 и 40. Не в этом дело, а что насквозь она психична и, так как не в теле тут дело, а часто в душе, то и простабесконечно, а между тем царская дочь, и там, в доме остался целый штат ей фрейлин.

16 <Сентября>. (3-й мороз. Картошку копают).

Луна светит четвертинкой. К утру вышел мороз, казалось бы, совсем, как вчера: так же солнце всходило светозарно, и все, как вчера, разве только мороз как будто был послабее, а может быть, казалось так уже по привычке. Но почему-то вчера играли тетерева так ярко, так дружно, что я сегодня ружье взял, чтобы подкрадываться. И вот тетерева молчали сегодня. Почему же? Конечно, к перемене. И правда, когда сошел мороз и солнце пригрело, начался довольно сильный западный ветер. Этого вчера не было…

Эти дни, днем до вечера летит паутина и очень длинная. Одна села на прогоне от прясла до прясла, вероятно, не менее шагов двадцати. Одну я поймал за головку (так называют плотный паутинный белый сгусток) и долго мотал ее на палец, тоже не меньше вышло метров пятнадцати. Откуда эта паутина? Разве только пауки бросаются по ветру с высоты деревьев и выделяют паутину? Не летучая ли эта паутина ложится на молодую озимь сетью. (Любознательность Шершуновича.)

Здоровье и с ним самую сущность жизни не ценят: здоров и здоров. Надо заболеть особенной болезнью, такой роковой, что иные, одержимые ею, сами кончают с собой, иные же, напротив, выздоравливают и те, кто выздоровел от этой ужасной болезни, эти стали здоровее здоровых, потому что они не только здоровы, но сознают свое здоровье и ценят в нем жизнь, как великий дар, как творческую силу всего сущего. В этом, вероятно, и есть «искупление»: потому что раз человек самую жизнь благословляет, как величайший дар, то, конечно, эта жизнь даже без уже: тот грех выпал из нее, отболел.

Благодетельная и роковая болезнь эта, конечно, любовь, притом не какая-нибудь платоническая, а та самая, которая гонит рыбу кету через пороги вверх, множество гибнет ее по пути, но кто достиг, тот осуществил свое назначение. Тогда рыба играет или пускает на тихой воде пузыри. А человек сорадуется всему живому, потому что тоже, перескочив через пороги, он ведь в этом не больше всякого животного, он только тем велик, тем отличается, что вмещает в себе все их, когда относится ко всему в природе не как хищник-поработитель, а с родственным вниманием и готовностью, как старший…

<На полях:>Иван-чай пускает летучки… Копают картошку все…

Охота с камерой. Пытался снимать омороженные цветки и разные колоски, отяжелевшие от морозной опушенности. Превосходно вышли те осенние одуванчики, которые помногу сидят на одной ножке. Я подвешивал сзади темный фон и потому вышло. В дальнейшем мороз надо непременно снимать со сроком: так открывается возможность изобразить осень морозом. После мороза, когда все травинки обдались росой и засияли, я пытался, снимая против солнца, получить изящнейшее изображение светящимися тонами. Вышло неважно, потому что я не пользовался темным фоном и как-то спешил. Но уже по сделанному видно, что росу снять возможно.

Все испугались мороза и принялись дружно за картошку. Иван-чай раскрыл свои стручки и выпустил невероятное число белого пуха. Я издали это заметил и только благодаря фотографии узнал про это… (Годится в книгу.)

По-моему, научный интерес к явлению (почему это?) должен прийти после того, как явление это чем-нибудь остановило на себе внимание. И вероятно в том, что действует на силу нашего изображения именно данного явления, заключается нечто не менее значительное, чем ответ на «почему». Между тем, школьникам постоянно навязывают научное понимание действительности, минуя совсем их удивление, или пользуясь этим удивлением, чтобы дать нечто научное. А надо идти навстречу самому удивлению. Иван-чай меня давно удивил своим ростом и красным цветом у черных пней. Меня очень удивило однажды, что на месте цветов было что-то большое, белое, как вата. Тогда я стал разглядывать и увидел стручки…

Сережу выгнали милиционеры в Сергиев за товаром, потому что его судили за ограбление почты и принудили к принудилке, – вероятно, не за самое ограбление, а за попустительство, т. к. он был в Федорцове заведующим почтой. Не будь дураком, Сережа надел худое колесо. В Сергиеве колесо это рассыпалось. Возвращался он без товаров на ваге вместо 3-го колеса. Когда прохожие спрашивали, куда он едет на ваге, Сережа отвечал:

– Европу догоняю.

Прохожие смеялись.

– Долго же тебе догонять.

Сережа отвечал:

– Нет, я ведь пятилетку в четыре года проеду ^{145} : осталось только два.

А Сережа ведь комсомолец, его выгнали только недавно, после суда.

В кооперативе висит присланная для хлебозаготовок, как премия, пара сапог: самые сапоги в кооперативе по цене очень дешевы, что-то десять или двадцать рублей вместо рыночных 150 р. Но процент погашения этой маленькой суммы так подстроен, что мужик должен сдать 50 пудов хлеба по коопер. цене (коопер. 2 р., рыночная 12), чтобы получить сапоги. Конечно, охотников отдавать 600 р. (50 п. × 12 р.) за сапоги не находится. И сапоги висят. Так с одной парой сапог проведут всю хлебозаготовку в волости, и сапоги будут целы.

Это светозарное утро с морозами вернуло меня к тем утрам, когда я на хуторе у Бобринского тоже встречал солнце.

17 Сентября. Ну, вот разгадка вчерашнего молчания тетеревья явилась: подул западный ветер довольно сильный, солнце село в тучу, потом скоро все небо закрылось и сегодня с утра из висящего сплошного мутно-серого неба снова моросит дождь.

Тетерева знали перемену раньше нас.

«Мы прибегаем к истории (философии) не ради истории, а для того, чтобы найти с помощью анализа действительных и возможных миросозерцаний пути, возвращающие к утраченным идеалам живого знания» (Грекам). Лосский. Обоснование интуитивизма ^{146} .

Положим, что в Совнаркоме постановили сделать обязательным для каждого пионера выхаживание и выращивание домашних животных, для комсомольца – выхаживание и выращивание детей в яслях, для коммуниста определено число лет учительской практики. Положим, завтра появится такой декрет. И непременно вслед за этим появится необходимость в новом раскладе на паек многочисленным нянькам людей и животных до тех пор по крайней мере, пока эти животные и люди вырастут и самоокупятся и дадут хозяйств, возможность продолжения этого дела. При настоящей же нехватке необходимых предметов потребления молодежь будет стремиться не к делу, а к захвату пайка, и декрет породит миллионы новой бюрократии. Итак, всякая попытка вывести современный бюрократический коммунизм на волю истинного творчества жизни упирается в недостаток продовольствия, потому что всякое новшество требует средств. И потому всякая актуальность ограничивается производством матер, ценностей.

Таким образом выходит, что ничего хорошего, непосредственно к данному времени пригодного я дать не могу: всякий мой план, самый хороший, как только получает санкцию Госплана, явится населению, как новый нажим…

До вечера хмурилось и брызгало небо, под вечер перед самым закатом явилось солнце, и я снимал его, укрываясь под елью от дождя.

Такая и ночь была.

18 С<ентября>. Все завешено. Терпение мое кончилось. Объявлена демобилизация. Завтра утром выезжаем в Сергиев к своей корове.

На очереди работа:

1) «Очерк» для Федерации.

2) Художник света (Охота с камерой).

3) Охотничий рассказ: Сон глухаря.

Дела: 1) Коронки 2) Очки 3) Ноги 4) Сапоги 5) Увеличение с подготовкой фото-материала для книги «Охота с камерой» ^{147} ; этим ушибить Гиз.

Умерла Нюша. (Как хлопала дверца в печи – буря?) Поездка наша отложена до субботы.

Утром ветер, но ходить можно было, и я пошел на охоту. Очень пахнет хорошо листва. Глухарь вылетел из-под ног, но я забыл патроны…

Потом началась буря. Перед самым закатом буря стихла, и такие громады разноцветных туч сложились, расходясь, чтобы дать свет звездам, что я схватил аппарат и принялся снимать их. Сделал массу снимков, потому что вошел в азарт…

Начало книги

«Охота с камерой»

Прочитав прекрасную книгу Арсеньева «В дебрях Уссурийского края», я не раз порывался поехать туда на охоту с камерой, но каждый раз, вспоминая свои дебри Московской области бывшей Владимирской губернии, останавливал свой порыв. Ведь только тигров нет, а лоси, волки, барсуки, лисицы такие же и в наших дебрях. Нет фазанов, зато сколько глухарей! Цветы, конечно, в сравнении с нашими огромные, но зато наши маленькие гораздо сильней пахнут. Певчих птиц у нас, наверно, больше, потому что много очень молодых зарослей, удобных для гнездования. Весной эти заросли так и звенят. Люди там китайцы: ловят крабов, рис у них, собирают грибы, священный корень жень-шень, истребляют оленя для пантов. У нас люди гораздо интересней: кустари. Об анимизме. Дерсу больше – свой анимизм. Вот только, пожалуй, не найти у нас Дерсу. Не все читали книгу Арсеньева, я принужден рассказать немного об этом дикаре, герое всей книги «В дебрях Уссурийского края». Этот дикарь, поев в лесу у костра, оставлял немного пищи воронам, потому что, говорил он, вороны тоже как люди. И даже погода у него тоже как люди: <2 нрзб.>, небо плачет. Когда тигр начинает преследовать его, он в гневе кричит ему: «Какой плохой люди, уходи!» Дерсу – замечательный следопыт и по одному следу какому-нибудь узнает целую историю. Он, преданный до самозабвения, спасая друга, совсем не помнит о себе.

Мне бы очень хотелось иметь такого друга, каким был Дерсу для Арсеньева. И будь у меня Дерсу, книжка моя была бы гораздо интереснее.

– А нельзя ли найти здесь воспоминания охотников, – сказал я себе вслух.

И как только я сказал это вслух, моя Нерль вдруг бросилась вперед.

Вышло это потому, что я держу свою собаку у ноги, чтобы она не умаривалась зря и пускаю только в тех местах, где можно предполагать дичь. Ей не особенно удобно свой собачий шаг соразмерять с человеческим. Она страстно ждет от меня позволения, которое является в звуке: и вот звук раздался и, конечно, она пустилась.

Я взял ее обратно к ноге и стал раздумывать о наших охотниках. Долго я раздумывал и мог сравнить с Дерсу только одного перепелиного охотника, которого любил в детстве, как и Арсеньев своего Дерсу. Грустно мне стало, и вот в этот самый момент Нерль, вероятно, почуяв издали какую-то дичь, понюхала кончики пальцев моей правой руки, и я почувствовал на них холод ее носа. Убедившись через это каким-то неизвестным мне образом, что я в хорошем добром настроении и непременно исполню ее желание, она сделала два-три шага в сторону и заиграла ноздрями…

Бывает, я даже погрожусь за то, что она смела начать охоту сама от себя. Но она, понюхав кончики пальцев, обыкновенно знает, когда я сердит.

– Так вот же мой следопыт, как Дерсу! – сказал я вслух.

И Нерль, услышав мой голос, пустилась очень осторожно в ту сторону, откуда почуяла запах.

Она <1 нрзб.>, я не стал ее возвращать, напротив, сам пошел вслед за ней.

В этом нет ничего обидного, что я сравнил его героя со своей собакой: ведь я свою Нерль очень люблю, и то прекрасное, что Арсеньев вложил в Дерсу, я нахожу и в Нерли: она мне предана тоже до самозабвения, она птичьи следы понимает еще лучше Дерсу, и бесконечно любит всех детей. Дерсу только смотрит на мир, что в нем все «как люди», а Нерль может быть понимает детей и все на свой лад: как собака. Никогда она не только не рычит на детей, даже если они ей делают больно, но даже не морщит нос. Однако, если они уж очень ей надоедят, то лицо ее вдруг делается каким-то странным, я представляю себе, что она думает, как Дерсу: «Какой плохой, люди!» и как-то только на свое переводит: какой плохой собака! (Гнездо тетерева). Меня как тигра.

19 Сентября. Вчера днем был гром, на закате коротенькая радуга и ночью на севере виднелся бледный столб северного сияния. На закате ветер лег совершенно, а ночью дул ровный небольшой. Вся ночь была звездная. Утро ветреное, но солнечное. Только уже значительно после восхода начала белеть трава. Морозец был легкий (4-й). Днем опять началась путаница с облаками.

Я снимал утренний лес, черные стволы с тенями и лучами.

Убил 1-го дупеля (кустового), приняв его за вальдшнепа, убил вальдшнепа, бекаса, видел гаршнепа – все это новая пролетная дичь. Очень мазал по вальдшнепам. Дупель разманил меня и решил остаться еще на день-два. Уж очень лень-то эта хороша, встаешь без всяких обязанностей: ружье или камера. Очень хорошо и делается все лучше и лучше оттого, что сильнее желтеют деревья, ароматней пахнет листва.

Перед вечером ветер опять стих. Солнце перед закатом озарило уже золотые леса и спустилось в тучку.

Часто слышишь: «А если бы от них Бога отнять, то что же останется им». Очень обидно быть на месте Бога: веруют такие, у кого больше ничего и нет, какие-то пустые мешки. Еще есть подобное в искусстве, когда говорят, что оно «для отдыха». Не особенно тоже приятно художнику знать, что его труд пошел на забаву и развлечение…

20 Сентября. И с вечера пахло морозом, и ночь прошла вся такая звездная, а утром не мороз, а туман и туман какой-то неопределенный: то бывает туман хороший перед ветреным днем, тут же туман был как-то слишком тяжел и сер. И действительно, он нескоро разошелся, и за ним оказалось облачное небо. Скоро, однако, облака определились большими кучевыми, между ними время от времени солнце являлось, как радость. День сложился прекрасно-задумчивый со вспышками солнечной радости. Я решил посвятить его охоте.

Я думал, что витютни улетели, но вчера на закате далеко летела стая каких-то птиц. По тому, как они стали рассаживаться на вершинах высокого леса, я узнал в них витютней.

В тумане сегодня обошел места, где вчера убил дупеля и вальдшнепа, но ничего не нашел. За канавой в мошку пришлось крикнуть на собаку, и в этот момент сорвалась с дерева большая птица, я подумал – это глухарь, но птица на мгновение мелькнула, и я опять подумал, что не черныш, а глухарь, потому что слишком узки и длинны для черныша крылья; когда же подумал об узких крыльях, вспомнил, что сорвалась слишком резко для глухаря, и тогда стало понятно: это был не тетерев и не глухарь, а зазевавшийся ястреб-тетеревятник.

Вальдшнепа удалось застать во время его прогулки на чистом месте. В другого неудачно стрелял в чаще Попова Рога. Больше не видел вальдшнепов. Когда разошелся туман, заметил летящего над лесом черныша, вскоре вслед за ним протянул другой. Это значило, что начались вылеты и в можжевельнике возле тресты, вероятно, начался уже осенний ток. Глухари не допустили близко к себе Нерль и поднялись, большой хищник сорвался с дерева, он, вероятно, караулил ее, не решаясь напасть. Вслед за этим раздалось в ольховой чаще ужасное хлопанье крыльев, это запутался, как часто бывает, глухарь. Много раз приходилось замечать, что глухарь не так осторожен и ловок, как тетерев, очень возможно, что ему трудно быть ловким и осторожным из-за величины своей, будь ему просторно, как журавлю в поле, а то сам такой огромный и притом в чаще. Нет, это слишком крупная птица для нашего времени, долго ей теперь уж не пробыть у нас.

На берегу поймы, как я и ожидал, в можжевельнике застал большую партию чернышей. Тут их хорошо можно скрадывать в морозное утро, а еще лучше охотиться с чучелами. Тут же в кочках, к великой радости, нашел дупеля, какие это были вкусные кочки для охотника, как хряпнул он при взлете, с какой страстью бросился я обыскивать болото. Нашел только двух бекасов, которых убил. Один из бекасов так упал в ямку, что только хвостик торчал, это напомнило мне, что хорошо бы снять его таким.

Тут солнце показалось и я очень хорошо снимал и бекаса и дупеля (линза № 1 d12 V–I сек.)

В можжевельнике были бесчисленные дрозды-рябинники. И конечно со стороны поймы все время слышался журавлиный крик. Хищников летало над поймой чуть ли не больше, чем таящихся в ней птиц. Заметив на кочке пучок белых цветочков, столь обычных для дупелиных цветов, я бросил тушку убитого дупеля и занялся съемкой. Через некоторое время какой-то писк вверху привлек мое внимание. Оказалось, это высоко летели, кружась, два крупные хищника, похожие на орланов, один из них, который пониже, время от времени свистел, потом складывая крылья, превращался на мгновенье в падающий комок и снова расправлял крылья и поднимался. Впрочем, очень возможно, что свистел не он, а другой, летавший кругами выше него.

Ни что коммунист, ни что матрос и проч. и проч. не входило совершенно материалом для деревенского суда, когда Нюша умерла, а у каждого на уме было уголовное дело. Деревенские люди увидели в нем просто легкого человека: жалования получает 300 р. в месяц, а одежда неважная, потом он у одного попросил махорки и, когда выкурил, еще попросил, а когда уезжал, на дорогу денег попросил и еще хуже: в Сергиеве, у того самого парня, которого принял на службу и взял с собой, выпросил на литр и выпил… Какой же это человек!

Вечер строгий, заря оранжевая и очень долгая. Окна отпотелые с ручейками, цветущая герань прилипла к окну так, что лепестки оторвались. И через это прекрасное окно долго смотрела оранжевая заря.

Тагор в Москве! Вот приехал из Индии смотреть, а я не хочу из Сергиева ехать в Москву. Тут много личного. Тагор богатый, я нищий. У него народ, в который он верит, у него школа. У меня народ, как бы исчезающий. И какая тут школа… И я сам в обществе какое-то суконное рыло… Что увидит Тагор? какую-то европейскую погудку на русский лад. Не увидит он деревенских бледных детей, растущих на хлебе и картошке без молока.

21 Сентября.(8-е С. Рождество Богородицы).

Глубокий мороз («глубокий» – т. е. рожденный ночью в предрассветный час при звездах, а не при восходе солнца). Это 5-й. Лужицы были подернуты. Все сияло. Часов с 10 у. при безоблачном небе, солнце начало светить тускло и тревожно, начался западный ветер. После обеда солнце скрылось за тучами. Ветер перед ночью затих не совсем, потом взялся с большой силой и всю ночь на дворе бушевало и лил дождь до утра.

Утро посвятил фотографированию мороза. Нашел, вероятно, старую, брошенную паутину, которая обмерзла и стала очень толстой. Снимал побелевшие звездочки моха, похожие теперь на кристаллы. Пользуясь черным фоном пня, снял листья, обрамленные кружевом мороза. Пробовал против солнца снимать блестящие обмерзшие ветви. Росу после мороза…

Утро. Только, только занималась заря. Трава была белая, и бревна тоже побелели. В деревне все спали, но с гумен слышалась молотьба цепами. Спали журавли над колодцами. Одно ведро было забыто на журавле и, оставаясь на краю колодца в таком положении, не выливало воду, а держалось за петлю журавля. В деревне все вещи без людей – забытая борона, плуг, телега, иногда ушат чрезвычайно выразительны.

<На полях:>Мотив для фото.

Из птиц, мне думается, первым начал дятел. Он прилетел и, по-видимому, еще сонный, затих в желтых березах. Я начал работать и через некоторое время обратил внимание, что в полной тишине все березы стояли, как восковые, а с одной почему-то слетали желтые листочки. Потом я расслышал там стук работы дятла и понял, что дятел, ударяя носом о ствол, трясет дерево, и оттого тронутые морозом листья слетают. Другие птицы как-то очень не торопились. Только уж когда солнце позолотило верхушки сосен, над лесом, поспешая, пролетела стая лесных голубей (еще здесь). Соединенные семьи крестьян для молотьбы, кончили работу, пошли завтракать, коровы пачкали в поле, и только тут тетерева, один не видя другого, по каким-то тайным вехам, по воздушному пути полетели на ток. Тоже как будто с запозданием против людей пошли молотить. И наш здешний постоянный бормотун заиграл.

<На полях:>Дятел тих – это с березы падали желтые листья. (Сокращение).

Тайна творчества. Свет и мороз – это братья родные. Так я подумал, и вот что пришло в голову вслед за этим: «Не совсем от нас зависит семейное счастье, и даже без счастья просто устроенная деловым порядком семья, не вполне в наших руках. Тут есть много от «судьбы», понимаемой как живая сила всех предшествующих нашей личности сил. В нашей власти прибавлять к этой «судьбе» личность нашу, но не в нашей власти идти против судьбы. Потому семейное творчество не всем удается и не всякий обязан устроить семью. Можно жить и без семьи, но каждый обязан в ином своем творчестве жизни устроиться так, будто он создает семью».

Евангельское направление идет против семьи, но построено оно на семейных образах («духовные» братья и сестры и т. д.). Быть может и все образы (в искусстве) такого же происхождения, и все образы в родстве.

Родство образов. (Свет и мороз – братья).

Творческие образы – которые делают самую жизнь (духовные братья по роду не братья, а в творчестве – братья; духовное родство это родство, нами лично (а не судьбой) сотворенное.

Вспомнил Фаворского (мать англичанка). Русские и англичане сходятся простотой, но русская простота дана жизнью и очень скоро разлагается и становится сложностью, английская простота – дело культуры…

Вечером ходил с Шершуновичем на глухарей. Ветер помешал выслушать их и мы подшумели двух самок и пять самцов.

Ш. отрицает теперь свое предположение, что молодые рвут листья, а старые берут за черенок.

Охота до тех пор, пока среди голых осин не останутся отдельные багряные деревья.

Вершина ели вдвинулась в осинник и была как глухарь.

Возня съезжающего глухаря (когда голова перестает доставать листья, он подвигается и очень шумит. Это возня – главное, а потом звук, как если оторвать кусок листа у осины).

Глухарь превращает лист в трубочку и глотает… (так в зобу).

Вечером глухарь сидит до ночи и тут уснет, если не подшуметь, значит все от охотника, а утром он сам может вздумать полететь. Один лесник рассказывал, что ночью глухарь ничего не слушает, он стрелял пять раз, сбегал за зарядами и застрелил только утром (человек говорил правдивый, но надо проверить).

Два мира – мужской – ток и бабий – место гнездований. У нас это в двух-трех километрах. Осина большая стояла на местах гнездований.

Год безъягодный и вода гнала глухарей на осину, но и в ягодный год они бывают на осинах: это у них лакомство.

Бледно-желтые листья осин на черной грязи, на лужах, на елочках.

Выслушивание леса – целый мир (ветер что-то делает свое).

Глухарь слишком велик для нашей жизни: раз, испуганный ударом о сосну, он свалился.

Самка иначе садится и срывается.

Чвякнул сапог в ручье: подшумели.

Три осинника, на которых можно застать глухарей: не там, так там. И все надо обойти за вечер.

22 С<ентября>. Как это объяснить, что я, когда пишу рассказ или делаю снимок, то знаю, что я не повторяю другой чей-нибудь рассказ и не делаю такой же снимок, как все, что я создаю нечто совершенно новое, показываю такое, чего никто еще не видал. Словом, как мне известно, что я не открываю второй раз Америку. Обычный ответ будет такой, – что я образованный человек и могу просто знать, фактически. Но нет, я и не так образован, и мало слежу за новостями века, да и никакому образованному невозможно все знать. Мое знание неповторяемости создаваемого мной всегда находится в знании себя внутреннего: там внутри меня есть такой глаз личности, которого нет у другого; я им увижу, назову это словом, и люди будут его понимать, потому что я увидел и назвал такое, чем они живут повседневно, а не видят.

<На полях:>Ходил на Журавлиху. Видел одного дупеля. Растратил все патроны, убил одного бекаса. Испортил руку частой стрельбой в кустах вальдшнепов: чуть зашумело и бей туда. Очень устал. Среди дня стало очень тепло.

23 Сентября. В кровавых облаках на минутку при восходе показалось солнце. Очень тепло.

Солнце праведное! я люблю тебя за то, что ты всем светишь, и через это я понимаю кровь людей, она преображает твой свет и что эта кровь на земле одна у всех людей и у всего живого.

Вышел вчера вечером на лавочку посидеть. Над бедной избушкой шумят лозинки. И так по всей стране огромной одинаково. Там на востоке и на западе тоже. А у нас большая дорога идей… место войны их…

Дутые мысли. Мысль о воспитании пионеров посредством выхаживания животных и комсомольцев – няньчания детей при ближайшем рассмотрении оказалась «дутой» ^{148} . Это значит, что не большой творческой силой создавалась мысль, а раздувалась ненавистью к власти, и эта ненависть создавалась обидой и недовольством собой. В свое время такими были либералы разные. В этом отношении, особенно если дальше в литературе пойдет неудачно, надо очень следить за собой. Сейчас я уже значительно отравлен, и надо срочно принимать меры к самогигиене (дисциплиной может служить работа по внешнему устройству).

Сон глухаря(Рассказ егеря).

Этот рассказ егеря Михал Михалыча мне понравился и тем, что он приближает к интимнейшей стороне жизни птиц, а также знакомит с мало известной охотой на глухарей осенью в осинниках. В августе началось, а в сентябре я обратил серьезное внимание: каждый раз в тихий вечер за час или за полчаса до заката солнца в западной части нашей лесной дачи раздавался одинокий выстрел. Я стал стеречь и вскоре узнал, что каждый раз, когда в тихий вечер перед закатом раздавался выстрел – вслед за тем один глухарь падал с осины. Это егерь Михал Михалыч добывал мясо своему многочисленному семейству. Сказать – все кажется очень просто, а пойди убей глухаря на осиннике! Я попросил егеря научить меня этой охоте, а когда он мне рассказал про «сон глухаря», стал интересоваться этой охотой, чтобы сделать рассказ свой более выразительным и убедительным. И проч…

<На полях:>Листья осины попали в паутину.

Продолжается W-ветер, весь день была в небе борьба за свет и кончилась к вечеру мелким дождем при полной тишине. Утром я бестолково ходил в Поповом Рогу и ничего не убил. Вечером отправился изучать глухарей на осинах. При переходе через ручей спугнул чвяканьем глухарей, самка пролетела над моей головой. Шел дождик, капало с осин, и ничего не было слышно. Я крался по дорожке вдоль вырубки. Видел, как с вырубки подлетел один глухарь, потом другой, и в разных местах раздавался треск крыльев. Это глухари поднимались вверх с вырубки, или пролетали со стороны. Пройдя всю дорожку, я вернулся к середине ее, к поваленной березе и услышал на той стороне вырубки треск. Решил перебраться туда. Но как только ступил на открытое место, там, незамеченные мной на фоне темных сосен, сидели два глухаря (сидели не на осине, а на сосне), потом слетел один, сидевший над моей головой, – я его не расслышал из-за капели. И так, не спеша, один за другим поднялись штук десять. Когда стало сильно темнеть, я перешел ручей и тихо пошел высоким бором. Вдруг раздалось близко знакомое хлопанье крыльями: сел глухарь на сосну. Потом прилетел другой и тоже устроился. Третий сел очень близко. Я тихо пошел к нему. Но еще ближе на высоте полдерева послышался звук, похожий на то, как если бы кто-нибудь маленьким острым топориком цокал по дереву. Я подумал, что глухарь так обламывает (для чего-то) сосновые ветки. Но, может быть, так он выражал тревогу, заметив меня? Было совсем темно. Я рассчитывал, что глухарю я буду незаметен на темном фоне, а я его замечу на фоне неба. Звук обманул меня, я двигался вперед, а глухарь сидел в полдерева над моей головой и вдруг с треском сорвался. Я не стал тревожить других и тихо удалился. Чудесно было думать, что наверху этих огромных сосен спала такая огромная птица. Кого-то она могла ужасно испугать, но мне именно потому и не было жутко одному в бору темном в капель, что вокруг спали живые существа.

1. <1 нрзб.>2. Постоянная ночевка или потому, что я их согнал с обычного места.

Наступили холодные ночи. Замерли пауки. Но брошенные кое-где и не смытые дождями паутины продолжают ловить.

Так попался, слетая на землю, большой зубчатый великолепно золотой осиновый лист.

Золото в грязи!

Вышел теплый день, и в этом тепле особенно сильно пахло листом, увядшей травой, боговником.

24 С<ентября>. Вчера вечером начался сев. ветер, стало прохладно. Утром, против ожидания, солнце не вышло и день так и остался серым, прохладным. Несмотря на мрак, и особенно в лесу, я отправился на места глухариного вылета, чтобы наснимать материал для рассказа «Сон глухаря». На охоту я вышел в 4-м часу. В самом начале пути в сосновом бору спугнул глухаря, потом другого. Делаю предположение, что кто-нибудь глухарей разогнал, и они временно присели тут. На случай, если не прилетят глухари на свое место, высмотрел еще два осинника, чтобы, как учил Ш., за полчаса до зорьки прекратить ожидание и осмотреть другое место. Переходя через ручей, в этот раз глухаря не спугнул. Чрезвычайно осторожно пошел к поваленной березе. Вдруг раздался треск, и где-то очень близко от меня сел глухарь. Через минуту он пересел еще ближе. Я замер в ожидании, когда он начнет щипать листья. Так стоял полчаса, а глухарь почему-то вдруг сорвался и полетел, цепляя, как мне казалось, за вершины осин и елей. Возможно, он где-нибудь недалеко устроился на осине, но я решил его пока оставить и вернуться к нему под конец. Не успел я сделать десятка два очень осторожных шагов, как услышал летящего глухаря. Я его увидел всего летящего над собой, потом он сел на ближайшей осине, на самой верхушке осины и скрылся там в желтых листьях. Устроившись, он сразу же начал клевать, ветка непрерывно шевелилась. Я сделал осторожно шаг в сторону и увидел рогульку, а за рогулькой голова глухаря очень часто по-куриному клевала листики и слышался четкий звук разрыва листа. Стрелять через рогульку в голову 6-м номером было очень рискованно. Я не стал и еще продвинулся в сторону. Теперь в листве мне открыто окошечко в небо, и в это окошко то и дело показывалась голова глухаря с бородкой. Такой редкий случай вышел, что видна одна голова, если я в нее попаду, глухарь упадет и от 6-го номера, если нет – он улетит. Сердце колотилось и потому я быстро, почти навскидку ударил в окошко с головой. Там ничего, глухарь не упал и не улетел. Только голова шевельнулась в окошке, я еще раз выстрелил, и громадная темная птица вывалилась из желтого и с треском, обрывая сучки и массу желтой листвы, обрушилась на желтую постель. Глухарь был старый (12 фунт.), на голове была кровь. Он всего несколько раз трепыхнулся. Так уже в 5 час. окончена была моя охота.