Текст книги "Дневники 1930-1931"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

Если у Сережи будет сын, и он долго проживет, так это выйдет рассказ его через 100 лет: будет он внуку, как сказку рассказывать, что около самой деревни Переславище, где теперь стоит завод Попов Рог, писатель Пришвин бил глухарей.

Дождик не утерпел и после полудня слегка побрызгал. Но, в общем, день кое-как простоял. На фоне серых туч летели журавли. На пойме сегодня видел мало <1 нрзб.>, зато утки летали с утра. Стрелял неудачно в тетеревятника. Эта птица относительно человека ведет себя не так осторожно, как напр. ворона и очень часто глупо нарывается на выстрел почти в упор. Вероятно оттого, что она очень увлекается охотой.

Зло творит новую жизнь совершенно на тех же правах, как и добро, только раз мы установились в добре или зле, то необходимо должны бороться, если мы в добре, – то со злом, если во зле, то с добром.

28 Августа.Успенье.

Это двойное небо, когда облака шли в разные стороны, кончилось дождем на 1 ½ суток, и дождь кончился прохладной пасмурно-осенней погодой с ледяными облаками. Только на восходе сегодня солнце сияло, не обращая внимания на мрачные заговоры под собой… Я обманулся и снарядился, было, на целый день фотографировать. Очаровательный вид представляло озимое поле: только-только всходила рожь и как-то солдатиками, каждый из этих солдатиков был в красном до самой земли, а штык зеленый и на каждом штыке висела громадная в брусничину капля, сверкавшая на солнце то прямо, как маленькое солнце, то радужно, как алмаз. Когда я прикинул глаз к визирке, и все представилось картиной, восторг мой был безмерный; не обращая внимания на грязь я в <1 нрзб.>залез по колено, надеясь как-нибудь снять; но фотографически ничего не выходило: красные рубашки солдатиков – фотографически – темные сливались с темной землей, чуть отделяясь от темного зеленого штыка, а бруснички росы могли выйти только передние при снимании на 1 метр; если же поставить при d 18 на ∞, то с 2 ½ метров роса должна быть сильно мелкой. Так что же, невозможно снять? (Второе сводится к аппаратуре.) Но можно сделать раздвижную игрушку, как солдатики.

Ходил за тетеревами в Башлаево, на вырубке убил одного, снимал причудливые скелеты елок. Уже начинают отмечаться резкими тонами осенней окраски лиственные деревья. Вот именно в этом есть поэзия осени, как в весне света, – первое личное выступление деревьев: я видел одну пышную березу, которая выступала как бы в золотом кринолине, видел робкую девушку с чуть-чуть обозначенными формами (этот мотив надо развить: лето безлично, осень – рождение личностей).

Те сравнительно редкие дни, когда тоска моя так мало отличается от головной боли, что подумываешь – не принять ли пирамидон – я знаю одно средство: выпить. Боюсь одного: привыкнуть, попасть в самое омерзительное рабство и не держу вина. Пошли к Шершуновичу в надежде, что угостит.

По пути жена лесника Хренова сообщила, что в лесничестве совещание и они с мужем пили чай у лесничего. Хренов – веселый враль и пустоплет и пустодей. Однажды к нему в его халупину случайно попал лесничий, и вся деревня слышала, как Хренов крикнул жене: «Марья, завари какао!» С тех пор часто зовут Хренова просто «какао». Вот, вероятно, за это какао лесничий и напоил их чаем, и это тоже будет известно всей деревне и надолго будут говорить и смеяться. В лесничестве Шершуновича не было, хотя собрание кончилось, но – мигнули нам – началось другое собрание. Марья Конст., однако, нас не пустила. Шерш. зовет ее «бабушкой», хотя она его старая жена. Теперь он живет с ее дочерью. По-видимому, этот хитрый и очень тактичный белорус жил приказчиком в имении Ляпуновых, потом сошелся с барыней, использовал, а теперь использует ее дочь. Точно так же очень ловко он выставил интеллиг. лесничего Клопского и фактически теперь управляет лесничеством, потому что лесничий очень «простой», и недоучка. Шершунович привел с собрания лесника, которого нам представил, но лесник подумав немного, лег в сенях и, будучи совершенно пьян, уснул. Спьяну, а может быть, по дружбе Шершунович выболтал, что в лесничестве вышел огромный конфуз: по небрежности или незнанию спутали семена и вместо сосен высеяли ель, которая не может произрастать в условиях сосны. Между тем, громадный посев сосны назначен в компенсацию огромной заготовки экспортного леса. Совещание и было об этой грандиозной рубке. Прочитав приказ, спросили мнения собрания. Все молчали, а когда стали требовать голоса, ответили: «раз приказано, то можем». «Как же можете? – возразил Ш. – сапоги нужны, полушубки нужны, плащи, пища…». Тогда все заговорили, и каждый про себя прославлял Шершуновича.

Ночью по выходе на двор, услышали крик, Map. Конст. спешила к нам: «Красавин убивает Таню». Через несколько минут мы увидели бегущую к нам в белом женщину и за ней темную фигуру. Женщина быстро сунула Павловне, в руки узел, крикнула «спасите ребенка» и убежала. Подскочил ко мне вдребезги пьяный Красавин и, узнав меня, сказал: «Пришвин? – Да. – Извините».

Мы узнали историю. Красавин, лесник-коммунист, застал жену с делопроизводителем. Родился ребенок. Развелись. Красавин уехал в другое лесничество. Таня сошлась с другим делопроизводителем, а на Красавина подала в суд на алименты. Вот он теперь, когда напьется, все хочет убить ребенка от делопроизводителя. И, вероятно, убьет.

<На полях:>Чтобы пополнить ущерб, наносимый экспортом леса, решили высеять огромное количество сосны. Но в лесничестве по небрежности вместо сосны посеяли ель, которая совсем не может расти в условиях сосны.

29 Августа. Борьба за свет, перемена облаков (весь день облачная), вечер <1 нрзб.>туман, игра собак, заря, силуэты, дым овинов, утром хлебный дух. В тундре: тростинки в лесу, след лося, следопытство, падающие деревья.

Утро было солнечно светлое, потом явились те самые нижние темные облака, очень угрожающие, с которых и началась перемена погоды. Некоторое время, часов до 11 была борьба в небе с темными силами, потом началось как бы преображение темных сил в светлые и в полдень все небо было загромождено облаками, прекраснейшими и надежными. С этого разу началась роскошная погода.

<На полях:>Тень такая большая была в лесу от дерева, что раз я даже вздрогнул: одну тень за человека принял.

Мы проникли через девственный заболоченный лес (пробовали снять в нем освещенные солнцем тростинки) в можжевельник, покрытый ерником (betule nona). Вероятно, эта кругловина только очень недавно еще была дном озера (как Туголянское). Ерник – растение чрезвычайно редкое для Моск. губ., я снимал его всячески. Снимал также клюкву и друг, моховые растения для иллюстрации рассказа «Мох».

Вечер был роскошный. Курились овины, из хат очень вкусно пахло свежим печеным хлебом. Мы долго забавлялись с собаками, швыряли им палку. На оранжевой, уже сентябрьской заре провожали мы силуэты избушек, овинов, лозинок. Потом на луга прокрался белый низкий плотный туман, и началась сильная звездная ночь.

<На полях:>Вся Русь, – сказал Сережа. – Почему? Разве нет болот в других местах?

30 Августа. Тот украдчивый туман, что с вечера выполз на луга перед восходом, встал и, когда солнце взошло, быстро свернулся белой радугой и разошелся. Пала самая сильная и уже порядочно холодная металло-матовая роса. В разных сторонах затоковали тетерева. На пойме начался журавлиный крик. Паутины так много, что собака приходит слепая, совершенно закрытая вуалью, на лугах внизу везде частые в кустах <1 нрзб.>белые сверкают паутины, а на деревьях разной работы сетки везде снизу доверху. Я пробовал снимать сегодня не только самые сети, но и способ их прикрепления. Трудно назвать что-либо более удивительное, чем съемка этих инженерных сооружений (паутин в росе, росы в солнце; паутина, одетая в росу, роса, одетая в солнце).

После того я отправился на Журавлиху и долго следил с удивлением назойливое приставание вороны к сарычу; другие две вороны лезли зачем-то к цапле. Одна цапля прилетела ко мне и стала устраиваться на бору, выбрала она себе самое высокое дерево и, балансируя крыльями, пыталась устроиться на самой верхней ветке самой высокой сосны; ветка, вероятно, очень качалась и цапля долго балансировала, развертываясь на все крылья, она как бы дышала, раздувая крылья, и они волновались и поддерживали цаплю, никак она не приладилась. Когда же она совсем устроилась и сложила крылья, то стала наверху очень тонкой пружинкой, до смешного почему-то похожей на цаплю. Потом на луг «Журавлиху» прилетели с поймы два журавля. Тетерева из кустов по открытому месту переходили в овес и, заметив меня с собакой, поднялись один за другим, как поднимаются выводки: один поднимается, другой подумает: «надо, а не хочется, может быть, и не надо? Надо!» – решает и поднимается. И потом всегда один ленивый остается и замирает, пока собака не подойдет к нему вплотную. Так было и теперь. К этому тетереву я присоединил еще одного бекаса и кончил охоту, потому что стало очень жарко. В ручье «Журавлихи» я, по своему обыкновению, увлекся солнечной игрой на водяных растениях и принялся их снимать.

Пришел от жары чуть живой, хотя эта жара уже не прежняя невыносимая. Вообще после этого ненастья началась собственно осень… нежнейшими мотивами.

Снимал сегодня ерник, клюкву и другие болотные растения, расположив их венком на болоте.

Сережа сказал:

– Вся Русь!

Почему он так себе «Русь» представляет?

Вечером курятся овины и серп месяца красный рано уходит за черный бор. Утром солнце заливает росой и всходит, и из каждой избы пахнет сладко хлебом.

Глухарь:

В зобу осиновые листья (на осине с вечера). Глухари стали летать на осину рано (ягод нет и перемена погоды: прохладно). Как я заметил, что один из трех опустился в можжевельник.

История охоты переплетается с охотой за паутиной.

31 Августа. Пауки. Рабочее утро.

Вчера серпик уже довольно толстенький скоро с вечера покраснел и опустился за черный бор. Ночь была прохладная звездная. Утром солнце взошло не без помехи. Я пробовал снять его за легким облаком с лучами света вверх.

Роса обильная сразу обозначила все ловушки пауков и воздушные и наземные. Сегодня я разобрал, что наземные ловушки тоже не просты, это маленькие шатры, прицепляемые обыкновенно к соломинке. Разглядывая первую воздушную ловушку, я скоро по нитям добрался до телефонной станции: паук устроил свою ловушку на ветке ивы, которая засохла, потому что заяц обглодал ее кору; телеф. станция заключалась в скорченном засохшем листике, притом еще скрученным паутиной; сам хозяин сидел внутри и не выходил, потому что роса паукам вообще не дает ходу. Еще я видел такое же устройство и на срезанной березе тоже со скрученными листьями; вообще засохшие кусты и деревья паук охотно избирает местом своей охоты, может быть и потому, что не надо хлопотать о жилище, а может быть, и улов больше на сухом. В елках жилище устраивается прямо под лапкой, конечно уплотненной стягиваемой паутиной; так же устроено и в можжевельниках; молодые ветки можжевельника сгибаются аркой, точно так же сгибаются и цветы острые, которые паук тоже иногда притягивает к своему строительству. Сегодня солнце скорее прежнего расплавилось с росой, и когда я захотел проверить пройденные ловушки, я не мог ничего увидеть ни по деревьям, ни по земле. Вот в том-то и суть всей работы, что она совсем незаметна, и это только роса на короткое время открывает целые города паучьего ткацкого царства: Манчестер в Поповом Рогу.

Теперь не паутина выдавала ловушку, а паук: когда роса сошла, начался лов, иные пауки вышли хватать добычу, иные строили сети, иные чинили повреждения. Я выбрал себе одного паука средней величины на второй вырубке…, ловушка его была между маленькой елкой и сосной, совсем по соседству с этим работал другой хозяин. Мой паук ставил круги на лучи. Можно было заметить, что лучи <2 нрзб.>делались из более тонкого материала, а кольца из толстого; вот почему при росе кажется иногда, что внутри сетки пустота: это потому, что тонкая сеть невидима. В лупу я смотрел за работой на очень близком расстоянии. Паук работал двумя длинными ногами, одной протягивал ту паутину, к которой должна быть приставлена новая, другой подхватывал выпускаемую паутину и притютюкивал. Вот именно в этом отчетливом броске, прицепляющем новую паутину к старой, и было что-то в высшей степени артистическое и в то же время жуткое: до того было похоже на человеческую работу, что вопрос о первенстве на земле человека, существа, делающего орудия, стал снова во всей напряженности: ведь только и есть все отличие, что человек ухитрился делать орудия; паук весь сам в себе: материал делает из своей задницы, орудия – ноги, пузырь с материалом – собственное брюхо; вполне независимое существо; человек…

Я хотел сфотографировать паука за работой, но при установке штатива, задел какую-то нить, и паук мгновенно бросил работу и ускакал на телеф. станцию под еловую лапку. Но я не знаю, от страха ли он убежал, или, может быть, убрался, чтобы не пугать добычу, которая, как ему показалось, тронула нить?

С другой стороны елки, оказалось, работал другой хозяин, поменьше. Он тоже чинил свою сеть. К сожалению, не было у меня часов, но я так прикинул приблизительно и думаю, что в час-два паук может сплести изрядное зеркало своей ловушки. Вернувшись к наблюдению над первым пауком, я увидел там, в центре ловушки, что-то большое и большую возню. Это попалась большая серая муха с зеленой головой, «дурная муха», как ее называют, потому что после укуса ее появляется опухоль. Паук с неимоверной быстротой опутывал ее паутиной и, сделав из нее совершенно неподвижную мумию, схватил и очень быстро и ловко унес на телеф. станцию под лапку ели. Там он стал по своей паучьей манере высасывать из нее жизнь… Минут 15 не более он наслаждался и потом спустился и принялся заделывать дыры, сделанные попавшейся мухой. Работа его была ритмически-мерная, четкая. Наслаждение смотреть на такую отличную работу было так велико, что совершенно забылись те навязанные представления антропоморфизма ^{137} , перенесенные на паука-«кровопийцу». «Что же, – думалось, – дурная-то муха с зеленой головой разве лучше паука? а брюхо паука, перенесенное с кулака, ведь вовсе же не брюхо, а магазин жидкости для паутины». Восхищение отличным трудом перенесло меня в Германию, и я подумал, что вот немцы тоже только по одному тому, что умеют отлично работать, гораздо ближе к социализму (который есть осуществление творческого труда), чем мы, – социалисты на словах. Восхитительны были часы моей работы на вырубке. Между прочим, по соседству со мной работал дятел на сухом дереве – какая у него сильная шея! Желна, эта черная птица с огненной головой, то трещала, то жалобно пищала. Канюк все время ныл. Сойка драла горло. А журавли на пойме, те сами собой: там большая особенная жизнь.

1 Сентября. Солнце взошло опять совсем чисто и опять обильная роса и жаркий день. Хорошо! Только мухи явились в огромном количестве и, что совсем удивительно, комар, который обыкновенно уже после Ильина дня пропадает. И не щуплый комар, а во всей своей силе. Такое наблюдал первый раз в жизни. Утром снимал пауков, потом пробовал охотиться, но опоздал: очень жарко было. На осине в Селкове (в 10 у.) застал глухаря, он, вероятно, с вечера сюда прилетел и задержался. Надо бы попробовать там вечером у этой осины посидеть.

Сегодня при снимании работы пауков я думал о страшном вреде, который приносит нам, так сказать, дачный антропоморфизм и анимизм. Самое легкомысленное усмотрение человеческих свойств в животном создает ходовую легенду, которая определяет на сотни лет неверное понимание жизни животного. К этому присоединяется миф, и вот осел животное, возможно, очень умное и прекрасное, навсегда «осел». Точно так же и наш пра-охотник и пра-ткач паук подвергся такой же обидной дачной антропоморфизации и сделался «пауком»-кровопийцей и кулаком. На самом деле его кровопийство много меньше, чем, например, полезной и прекрасной ласточки, а то, что мы видим, как брюхо, есть магазин его материалов для плетения сетей. Этот магазин у него украшен рисунком, очень похожим как это делают выжиганием на дереве.

Сильная была сегодня роса, и сети пауков от нее стали тяжелыми: не только цветы и тростинки, притянутые к паучиному строительству, гнулись от нависших на них гамаков, но даже и верхушки можжевельников.

Наблюдал телеф. станцию (гнездо) паука просто в листе, который держался в воздухе исключительными паутинами.

Еще видел гнездо в живом скорченном листе, на обратной стороне которого было вздутие величиной в брусничнику и внутри брусничинки личинки (пауков?)

Еще очень красива была сухая береза, превращенная как бы в город охотников-пауков. Я пробовал ее снимать, но солнце давало ореол, а отклониться нельзя было, потому что сети делались неосвещенными.

Еще видел, как один паук, несмотря на росу, принялся доделывать начатую сеть и устроил ее всего не более как в ½ часа. На моих глазах он поймал карамору, муху, а мошкары попадалось такое множество, что он ее и не брал и, наверно, не рад был ей, потому что каждая немного надрывала сеть.

На сыром лугу было особенно много паучиной работы.

Паук – это артист труда, но он, конечно, и не думает о красоте, это солнце и роса почему-то согласились украсить его дело. А скорей всего и солнце и роса тоже не думали о красоте, да… все работают и никто не думает о красоте, но кто работает лучше всех возбуждает радость в человеке-художнике и это сорадование, похожее как бы на узнавание себя самого, как члена творческой огромной родственной среды, – вот отсюда является начало того великого сорадования жизнетворчеству, которое мы называем искусством.

Говорят, что человек определяется, как животное, делающее орудия. Но сеть паука ведь есть орудие, ничем не уступающее человеческим сетям.

Рыболов. – охот, сеть, вероятно, в ткачестве является началом, а ситец (мануфактура) – концом.

Мануфактура – избранное производство. Солнце и роса украшают сеть паука и сеть рыболова очень красива. Ситцевая набойка из цветов…

2 Сентября. Ночевали в сарае, и оказалось, в сене же, только наверху ночевал и Серега. До того я увлекся охотой с камерой, что сплю и все жду, поскорее бы опять светозарное утро. Раз приснилось мне, будто люди додумались использовать на что-то паутину и стали освещать леса прожекторами, чтобы пауки это принимали за утро и работали… Оказалось, сон мой происходил от молнии, которая освещала через щели сарай. И когда в полумраке послышался голос Домны Ивановны: «Серега, вставай молотить», я спросил: «А разве погода хорошая? – Ничего, – ответила Д. И., – пока хорошо».

<На полях:>Те самые черные шишечки на ольхе, которые держатся всю зиму и даже весной, теперь сидят на ольхе зеленые, сочные.

Выйдя из сарая, я увидел на небе борьбу света с темными облаками, но впечатление оставалось такое, что солнце победит. А роса уже была и сильная. Утро определилось серым, роса же обильная – это редко, и я обрадовался: поснимаю сети в серое утро, солнце не будет опалять ореолами. Когда же я прошел на вчерашнее место, там не только новых сетей не было, но и старые куда-то исчезли. Предполагаю, что сети за сутки просто истрепываются, ведь одной мошкары сколько попадается и каждая мошкаринка дерет. И вероятно паук готовит сети в предрассветный час. Вероятно, те немногие пауки, которых я видел за работой утром, какие-нибудь запоздалые, тем более, что заставал я конец работы. И вот, вероятно, в предрассветный час сегодня пауки уже знали, что предстоит ненастье, и не работали. А Домна Ивановна, даже когда уже рассвело, не могла ничего понять и отправила сына возить снопы. Пауки, оказалось, лучше человека знают: сегодня был проливной дождь.

Впрочем, не так было, что ни один паук не работал, там и тут, в особенности на земле, виднелись сети, но это был какой-то ничтожный процент в сравнении с тем, что бывает в светозарное утро. Меня это даже обрадовало, потому что, значит, не все пауки одинаковы, а есть, как у нас, умные и глупые. Впрочем, процент глупых заметно был меньше, чем у людей: в нашей деревне разве один-два мужика только и не выехали на работу и то, может быть, не по чувству ненастья, а с перепоя и по лени.

В предрассветный час и мы среди звезд догадываемся о близости светозарного утра, о близком светозарном утре, обильном росой, но мы скорее заключаем умом, чем догадываемся: самое чувство нами уже утрачено. А пауки чувствуют, и в предрассветный час, когда они знают, что утро будет роскошное, могут все приниматься за работу и раскидывают свои сети по кустам можжевельника, елкам, березам, на лугу между цветами, и большинство развешивают свои гамаки и на самой земле, пользуясь какой-нибудь одной травинкой, или соломинкой, ставят свои палаточки. На тончайшие, при солнечном свете едва видимые, тайные нити на восходе солнца ложится роса, и тогда каждая паутинная нить становится нитью тончайшего жемчуга. И так много бывает такого жемчуга, что не только гнутся головки цветов, к которым прикреплена паутина, а гнутся даже очень сильные ветки-побеги можжевельника со своими бесчисленными ягодами.

После часовой борьбы за свет, солнце, наконец, показалось. Быть может, пауки и начали бы работу, но роса была очень сильная, и начинать работу в такую росу было невозможно. Нет, скорее всего, пауки далеко до восхода в предрассветные часы уже знали хорошо, что день будет ненастный и трудиться незачем.

Птиц я тоже встречал очень мало, до самого Заболотья только двух бекасов, из которых одного убил. Петухи стали строгие и вылетают очень далеко. Журавли молчали на пойме. Ястребов и тех было как-то мало…

Я сделал несколько снимков паутины без солнца и потом после дождя, росы на сосне.

Ловушка философии состоит не в том, чтобы захватить человека в невозможность открытия вещи в себе… а что самое открытие не нужно (как полюс).

Сегодня перед грозой не было душно, а чрезвычайно тихо и раздумчиво. Среди чрезвычайно нежных огромных облаков и лазурных просветов и туч, очень синих на горизонте, издали полыхнула молния, и внезапное явление солнца – нельзя было не радоваться самому изнутри туда в ширь, не радоваться обилию жизни. Был сильнейший дождь и гроза, а я сидел под елкой сухой, вспоминая свою юность и молодость, но не жалел ее и не хотел возвращения, потому что моя старость гораздо лучше, чем моя молодость. Могу смело и о матери своей сказать, что только под старость она развернулась и жила сама собой…

Под елкой же думал об удивительном идеализме всего русского народа до революции, идеализм высших и готовность простых (что тоже, по существу, идеализм). Просто, как сон! И, правда, то был сон.

…Психология человека, который верен революции и побеждает всех ее явных и тайных врагов: массы – это пасть, в которую нужно бросать векселя на «хорошую жизнь»; надо сбрасывать этот балласт, чтобы дальше лететь в будущее; часто в угоду массам приходится жертвовать лучшим из настоящего (гибель интеллигенции) (рабочим выдают конфеты в буквальном смысле)…

3 Сентября. Так со вчерашнего утра до вечера с перерывами, а с вечера и до утра без перерыву идет дождь. Д. И. ставит самовар, я говорю ей: – Вот, Д. И., вчера утром вы будили Серегу молотить, и я спросил вас, какая погода? Вы сказали: хорошая. А пауки в это время и еще много раньше знали, что будет ненастье, и не работали. Выходит, что паук больше человека знает. – А как же? – сказала Д. И. и впилась в меня своими очень маленькими, похожими на муравьиные головки глазами.

В этом вопросе заключается целое мировоззрение, противоположное современному господствующему. Современный человек, если и признает в чем-нибудь превосходство над собой природы, то лишь, как временное, а в будущем разум непременно овладеет всеми этими «тайнами».

Характеристика такого человека, как homo faber [10]10
  homo faber (лат.) – созидатель.


[Закрыть], или как существо, делающее орудие, неверна: паук ведь тоже делает оружие производства. Разница его с homo в том, что делает орудие свое чувством, а не разумом. Может быть, это чувство тоже является частью общего Разума, но мы привыкли «разумом» у человека называть нечто самое характерное для homo faber: способность делать орудие «на все руки». Паук и рыбак делают только сети, кустари только в своей части, унаследованной от родителей. Для homo faber нет наследственности и родства в производстве, он может перекидываться во все производства, быть всюду и всем «на все руки». Само собой он при этом должен утратить все привязанности к предкам своим, не чувствовать родства с миром и эту часть Разума даже совсем отделить от своего человеческого счетного на все руки разума и назвать его «инстинктом». Понятно также, что обретение этого нового разума, способного с легкостью перекидываться во все области производства сопровождается чувством «свободы». Так, напр., было на днях, приехал в деревню зять хозяйки, коммунист, матрос с женой, дочерью хозяйки. Она истеричка, изнеженная, так сказать, «абортовая». Зашел разговор о детях, он говорит: «Нет, этого не будет!» Павловна ему: «Вы партиец и должны пример давать нам, а если все как вы, то и род прекратится». «А и пусть, – ответил он, – меньше будет этой сволочи. Вот если бы мы в 18-м году всю буржуазию перерезали, так нам бы и пятилетки не надо было теперь, все давно бы сделали». В то же время жена его, дочь хозяйки, не видит никакого смысла в деревенской жизни: в Москве театр, чисто, легко – и все! Да и каждый в деревне теперь, отрываясь от обязанностей к делу отцов, от самих отцов, испытывает непременно при переходе на городское «положение» веселость, легкость и, скажем, свободу.

Чудовищно грубо и смешно, а если поглубже вникнуть, то ведь и не так все глупо: не жить же, в самом деле, как пауки! (Между прочим, поэты и художники являются непременно хранителями органического Разума.) Наши коммунисты, истинные властелины всей природы, всего органического труда, пауки для них есть только техники, Европа с наукой – слуги социализма (все ихнее мы покупаем за лес). Такое homo-центрическое мировоззрение, вероятно, является продуктом европейского индустриального безверия, поддержанного и обращенного в веру русской революцией (изнанка этой веры: «жить хочется»).

<Приписка на полях:>И так надо и быть посему впредь до «установки». При первой же возможности схватятся за органичность.

Мне представляется все так: мировоззрение homo faber несомненно является теперь господствующим на земном шаре, но даже в Европе ему противостоят здоровье и органичность народная, бесчисленные навыки в труде, перенесенные из ремесленного быта в капиталистический, громадная работа ученых, поэтов, художников, приносящих органичность жизни посредством культуры.

4 Сентября. Так и продолжается дождь, как в ноябре с сильным SW. Небо даже не серое, а прямо белое и совершенно сплошное. Вспоминаю, что эта резкость перемен погоды была еще зимой и так продолжается до сих пор. Сидим в пальто дома после росисто-солнечных дней и дожидаемся перемены, как на станции поезда.

Вычитал у Арсеньева, что староверы называют переселенческую мелочь, с ее слабостью и развратом: «шуга». У нас в деревне только один не «шуга» – Качалов. По случаю дождя все сидят, не работают, а у него гумно крытое и он молотит, а когда начнутся ясные дни, он будет картошку копать, а шуга овес дожинать; и так он всегда впереди и ежедневно он даже на работу выходит первый. (Я сказал сегодня дома: «представьте себе, что в Германии все такие в деревне, как наш Качалов»…) Между тем, человек он немудрящий, когда начнешь с ним говорить, то стыдно за него становится: до того он, такой значительный в труде, такой рослый и красивый, начинает вывертывать неприятно по-городскому свое слово и мысль. В общественной жизни он мало годится руководителем: «уедчив» – говорят о нем. Но все прощается ему за его красивый труд и (хотя он считается кулаком), чувствуешь, что такой человек все-таки гораздо ближе к социализму, чем «шуга» (социализм – в смысле поэзии, может быть религией творческого труда).

А литературная шуга?

Вот уж тут я похож на арсеньевского старовера: живет на месте не более 5 лет, как только приближается «шуга», так он продает им дом, а сам уходит подальше.

5 Сентября. Вот еще одни сутки сплошного дождя. Говорят, что в Зимняке вода Дубка идет через шоссе и что вообще настоящее наводнение, притом еще холодно… Достали за 6 руб. ½ лит. водки, позвали Шершуновича и выпили за хорошую погоду. Ночью ветер несколько стих, и к утру дождь приостановился, но сейчас в 6 утра все-таки ничего нельзя сказать о перемене, скорее – в одном положении. Выпивка наша видимо не помогла.

На днях приступят к рубке Власовской дачи (45 гект.). Лес не доспел, еще бы 25 лет, – и ценность его, вероятно, удвоилась бы, а может быть, и утроилась. В прежнее время за такую рубку лесника отдали бы под суд. На это есть возражение – что машина ценится у нас, как создательница валюты, и за это можно отдавать неспелый лес. Следующее возражение гораздо труднее опровергнуть: население нищает, морально разлагается.

После рубки солнце врывается и вырастает гигантская трава, которая не дает прорастать семенам сосны и ели; но осинник все-таки пробивается, очень густой; когда поднимется осинник, травы меньше и меньше, светолюбивая елка начинает расти в осиннике. Так на смену сосны идет ель. И на этой вырубке теперь были бы везде елочки и ни одна сосна была в <1 нрзб.>: была береза и, главное, моховые, заболоченные пятна, которые так и остались и даже повеселели, когда явился свет. Вырубка эта была самая…

Вечером. Весь день чуть-чуть моросило и на короткое время проясневало. Ходили по дождю. Убил вальдшнепа. Рожь вышла из краски почти на всех полосах. На нежную озимь все летит, и все выходят из леса: вальдшнепы выходят, зайцы, витютни летят, большими стаями дрозды-рябинники. Бьюшка заела курицу, страшно подумать, сколько придется заплатить – вероятно, рублей двадцать.

«Новый мир» представленную в июле «Зооферму» предлагает напечатать в Январе.

Хлебнул чувство своей ненужности и в «Новом мире» и вообще в мире современной литературы: видимо, все идет против меня и моего «биологизма». Надо временно отступить в детскую, вообще в спец. литературу и примолкнуть, потому что оно и правда: или все на ликвидацию «прорывов» или художественная литература.

Ночью было… но теперь утром только хмуро и сырость.

На почве распада и неверия в Европе создалась наивная большевистская вера в Россию – в индустриализацию.

Вышел на большую охоту, но в лесу было очень сыро, с неба нависло так, что чуть не хватало за елки. Пытался найти вальдшнепа и спастись от тоски, но вальдшнеп не нашелся, тоска охватила меня, и я – пошел дождик – вернулся домой.