Текст книги "Дневники 1930-1931"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

10 Августа. Утро очень росистое, яркое, на вырубке всюду висели кружки паучиных сетей, от росы сделавшихся кружевными. Я так увлекся фотографированием этих сетей, что забыл про Нерль, которая шла по чернышу. Вспомнив про нее, я по колокольчику разыскал ее и убил черныша (Всего с 1-го Августа: 2 глухаря, 1 черныш, три молодых тетерева и 1 бекас).

Рано утром сегодня занимался луной – ничего не вышло, потому что она мало светит, а я дал скорость, как солнцу. Потом снимал восход солнца. Плохо вышло, потому что восход не виден за лесом. Заметил, что после грозы, при радуге свет много актиничней (прозрачность?) Радуга разделяет фотографию пополам: со стороны красного – она темная, со стороны фиолетового – светлая. Продолжаю заниматься снимками водяных растений. Начал снимать людей, старух и детей.

11 Августа. Утро светлое, потом сильный ветер при солнце, под вечер дождик.

Охотился в Селкове, убит молодой тетерев в черном пере, другого поймала Бьюшка, еще рябчик.

Надо понять, что может дать камера и что не может. И это очень трудно, потому что хочется снять все, что кажется очень красивым. Вот сильно росистое, ярко солнечное утро. В мелколесье роса села на тончайшие сети пауков, и они стали очень заметны. С восторгом я бросился снимать эти кружева, но когда проявил – никакой особенной прелести не вышло. Это потому не вышло, что восторг мой при виде сеточки был не от нее одной, все блестело, все сияло, а сеточка значила не больше кружевного чепчика на голове прекрасной женщины. Фотография дала мне только чепчик… Надо научиться требовать от камеры только для нее возможное…

Пожар. В обед прошел в сторону Заболотья древний старец, в поповском котелке, синей рубахе без пояса и в парусиновом балахоне. Хозяева нам объяснили, что это священник из Селкова идет в Заболотье: зимой его раскулачили, а теперь вот вышло, что неправильно раскулачили, и ему возвращают коз, он идет за козами. Матушка же его, говорили, еще утром прошла, такая маленькая, старенькая…

Потом вскоре после того, как священник прошел, в Селкове загорелось. Ветер был страшный, сгорело 27 дворов. Приходили о пожаре разные слухи, до вечера народ обсуждал событие на разные лады. Интересно, что в разных деревнях по-разному бывают пожары: есть деревни, например, Скорынино, которые вовсе не горят: никакие старики не запомнят, когда горело Скорынино или (Мергусово?). А в Селкове каждый год горят. Думают, что горят больше от ребятишек, которые играют в огонь, когда родители уезжают на весь день на далекие покосы. Где правильней родители соблюдают детей, там и горят меньше. А может быть, и где полосы ближе к деревне.

Под самый вечер в полумраке обратно прошел из Заболотья в Селково старый батюшка с маленькой своей попадьей и тремя возвращенными ему козами. На нем висели какие-то лохмотья, а белого балахона не было. Стали догадываться, что он балахон променял, на этом согласились все, а на что променял, догадаться не могли. Еще долго спорили о том, сгорел ли он или нет.

– Сгорел! – говорили одни.

– Остался, – спорили другие.

Тут вскоре из Селкова приехала Нюша. Ездила она туда за своими сундуками, которые свезла к родным недели две тому назад: она хотела уйти от мужа и переправила сундуки в Селково, но потом раздумала уходить и теперь, маскируясь пожаром, вернула сундуки. Ее обступили и долго расспрашивали, отчего началось и кто сгорел. Началось, конечно, от мальчишки, играл в огонь, ветер подхватил искры и понес. Страшно горело! Какая-то старая дева увидела пожар из болота – ноги отнялись, три версты на брюхе болотом ползла.

– Сгорела? – спросили Нюшу.

– Сгорела, – ответила она.

– А поп?

– Какой поп, молодой или старый?

– Старый.

– Старик сгорел, молодой остался.

Мы с Ефр. Пав., раздумывая о старости этого древнего попа, оставшегося с тремя возвращенными ему козами, сделали заключение: – Если о современной жизни раздумывать, принимая все к сердцу, то жить нельзя, позорно жить…

Кооперация променивает мужикам махорку на мешки, а мешки нужны, конечно, для нового хлеба, который будет поступать от мужиков.

Солнечный день в бору: после росы – матовый блеск брусничника, а иногда и металла.

В нынешнем году глухари почему-то перебрались в Попов Рог, где раньше я их никогда не встречал, – вероятно – думаю – их коренное место залило водой, и матки перевели молодых сюда; еще, может быть, повлиял неурожай ягод, правда, и тут их вовсе нет, но зато, вероятно, много животного корму.

Так устроено в космосе, что вокруг одного светила вращаются другие, и то большое светило, в свою очередь, вращается вокруг какого-нибудь, и малое светило, в свою очередь, часто является центром вращения какого-нибудь «спутника». У нас же, в человеческом мире, если кому-нибудь попадает в руки власть, то он думает, будто все вокруг него вертится, а сам он неподвижен.

12 Августа. В природе творится что-то непостижимое, сильнейшая буря вдруг сменяется полной тишиной и наоборот. Так вчера вечером необыкновенная была тишина, жарко, душно немного. И вдруг ураган до восхода солнца. Я почти уверен по вчерашнему дню, что к обеду ветер стихнет. Так было зимой и летом продолжается все полосами: весенняя сушь, потом летние сплошные дожди, теперь ветры…

Наконец, на 11-й день моего бегства в дебри Журавлиной родины газеты и письма достигли меня. Узнал, что Зоя беременна. Пишет она об этом, вернее расписывает с наслаждением и несколько излишней обнаженностью.

Вчера видел во сне девочку, в которую был влюблен в 1-м классе гимназии, лет 47 тому назад, имя ее Соня или Надя – не точно помню, фамилию очень точно, самое удивительное, что вспомнилось, как она «по батюшке»: Игнатьевна: мне думается, что это «по батюшке» вспомнилось у меня прямо через весь промежуток в 47 лет, что наверно с тех пор ни разу не приходило в голову. По обыкновению всех таких снов, я искалее, бродил около ее дома, расспрашивал, но прямо к ней идти не смел. Обыкновенный мой романтический сон на почве тончайшей эротики (сказки Кота Мурлыки ^{132} ). Вся разница от прежних снов, что героиня тех все-таки хоть лет-то на 20 ближе к нашему времени. Надо бы забыться от «Кащеевой цепи» и подойти к главному материалу своей жизни как-нибудь с другой стороны.

Шершунович рассказывал, какой в кооперации существует адский прием для выманивания у крестьян молока: договариваются, напр., с каждого рубля за сданное молоко 10 коп. оставлять за башмаки, которые стоят 9 руб. (недорого, потому что в частной продаже стоят они рублей 50). Сколько же надо сдать молока по 8 коп. за кринку (цена частная за кринку 25), чтобы получить башмаки? Конечно, никто почти не донашивает молоко до стоимости башмаков. Точно так же и с другими продуктами.

<На полях:>Береза, заломленная в прошлом году.

Гриб. Разрыхленная муравьями земля была покрыта брусничником, тугой гриб, поднимаясь из рыхлой земли, поднял над собой целый свод брусничника и показался.

14 Августа. (1-е августа – Медовый спас, в Переславище никто не работает).

Вчера утром был сильный ветер, я ходил на Журавлиху проверить бекасов, ничего не нашел. После обеда ветер по обыкновению стих, и при солнце я фотографировал вырубку, там, где прошлый год мы с Петей нашли выводок и заломили березу. Эта березка, сломленная и повисшая, была покрыта свежими зелеными листьями, потому что часть коры не была оторвана, и сок подавался даже к упавшим ветвям. Случайно брошенный взгляд открыл мне интересное явление: земля была разрыхлена муравьиной работой и сверху покрылась брусникой, а под брусникой зародился гриб и, напирая своей упругой шляпкой, поднял вверх над собой целый свод с брусникой и сам белый, показался на свет. Еще я снимал руины старого пня, это были совершенно, как руины дворца: пень разваливался и у подножия его лежал ворох гнилых обломков, и на них уже прорастали семена трав и деревьев. Был один пень, поверхность которого, как могильная плита: черви проточили в ней дыры… Много раз пробовал также снять мох и сверху звездочками и со стороны и сбоку, чтобы схватить зеленые мягкие волны. Как удивительно мох подбирался к старому пню, и у одного схватил только коленки, которыми дерево когда-то держалось, у другого вовсе закрыло коленки, и из самого пня начала расти брусника с ягодами и даже березка. То, пользуясь синим небом, как фоном (белым) для черного пня, то ярко до белого освещенный пень обращал в фон для красной (черной) ягодки брусники, я рылся в этих последних мелочах земли, открывая и тут скрытую и для всех незримую красоту…

Деревья, умирая, роняли сначала засохшие бурого цвета листья и сучки их с макушки странно и неприятно в одетом лесу оголялись. После того как все дерево умирало, валилась вниз иногда большими, иногда малыми пластинами его кора и вся совершенно падала, как одежда. Голое дерево после того долго стояло: это сухостойное дерево… Эти деревья в лесничествах используются, но иногда их забывают и они постепенно начинают разваливаться. Большей частью валятся сначала макушки, сучья и, наконец, разваливается сам пень. Руины деревьев, для тех, кто любит всматриваться в подробности земного ковра, не менее живописны, чем руины дворцового и башенного быта: множество трав, цветов, грибов, папоротников, разных ягод спешат возместить собой распад когда-то великого дерева; прежде всего оно тут же часто возле пня своего само продолжается, начинаясь маленьким деревцем; мох ярко-зеленый крупнозвездный, с высокими частыми бурыми метелочками спешит укрыть голые коленки дерева, которыми оно когда-то держалось к земле; на этом мху бывают ярко-красные, иногда гигантские в тарелку сыроежки; светло-зеленые папоротники, красная земляника, очень часто голубая черника и опять красная брусника; клюква, невидимо ползущая тонкими нитями, и то случается окажется на пне: бывает, зачем-то понадобится клюкве перебраться через пень, глядишь, вот и ягоды кровяно-красные висят в воздухе.

Есть деревья, по березе я это замечал, у них кора не отваливается с пней, как у других, а так и остается, пока все не сгниет изнутри; и остается, в конце концов, как бы толстый берестово-белый воротник, изнутри которого из трухи часто вырастают уже новые березы и множество привлекательных трав.

15 Августа. Ночевали у меня охотники Александр Александрович Реформатский с женой Надеждой Васильевной (сестра Елены Вас. Вахмистровой) ^{133} и с ними какой-то пьяненький доктор Александр Николаевич.

16 Августа. Утром проводил гостей в Шепелево. До обеда фотографировал вырубку (негатив <1 нрзб.>). Вечером ходил на глухарей. Нерль измучилась. Ведь третий уж год не могу сознаться, что собака плохая: так загипнотизировал я себя своим рассказом «Нерль» ^{134} .

17 Августа. Ходил через Сеславино во Власовскую дачу фотографировать лес, ничего там не нашел, да и дождь помешал.

В Сосновке в большом бору я сильно вздрогнул, думая, что это сорвался глухарь, но это был гром. После короткого дождя и мрака вырвался солнечный луч, и сосны, как свечи, зажглись, луч пал на мох и там внизу мох засиял лунным светом, а брусника ослепительной литой сталью. Луч перебежал лунный мох, стальную бруснику, и на той поляне, где мох был совершенно как светло-зеленая плюшевая скатерть, открылся громадный гриб-боровик прямой и ясный как памятник Пушкину, и подальше стоял тоже большой, но старый и <1 нрзб.>и непонятно деформированный, как Гоголь на Никитском бульваре.

Власть. Это загадочное, может быть, и пустое слово «человек» можно понимать, как явление власти в природе. Можно оспаривать все другие атрибуты понятия человека: милосердие? его можно не меньше найти и в природе, любовь, сострадание, и пусть инстинктивное, но все равно сознание: есть сознание и какое! но вот стремление к исключительному господству, и подчинению себе всего живущего под предлогом лучшего для всех, а в действительности, чтобы себе лучше пожить, такой организации всего живого по своему плану, – вот чем отличается человек на земле. Последовательный анархист должен бы дойти до свержения власти человека в природе, а не только в обществе… Впрочем, анархисты, конечно, если и не говорят прямо об этом, то оно само собой выходит как из рассуждений их, так из их отношения к природе.

<На полях:>Семью Домны Ивановны многострадальной описать параллельно с лозинкой, которая росла и росла. Начало где-то есть, очень хорошее.

На Журавлиной родине днем на воле слепни, в комнате мухи, вечером комары, ночью вши, блохи и, особенно, клопы. Я сегодня ночью сбросил одеяло с груди, вышел на улицу, сел на лавочку и долго при ярком свете остатка луны любовался игрой ветра на лозине нашего соседа. Не было ни одного момента покоя, дерево всеми своими листочками играло и жило прекрасно. А изба, возле которой оно стояло, была самая бедная в деревне, крыльцо в ней было все кривое, один чайник-умывальник только и висел прямо. Дерево жило прекрасной жизнью, тысячи, десятки тысяч листиков-жителей всем организмом на своих стебельках, ветвях, закрепленные с жизнью земли единым стволом, сияли всем своим свободным государством при лунном свете так прекрасно! А человек, «властелин мира», плохо спал у себя, расчесывая грудь по укусам клопов грязными ногтями. Он был полуработник, потому что стал слепнуть: жена его, маленькая сухая женщина, работала от света дотемна, и у нее голова болела всегда и днем, и ночью. Старшая дочь, вековуха, была уродлива и зла. Вторая дочь ходила на фабрику и копила приданое. Сахару в семье не было, чай никогда не пили. Огурцы пропали от мороза, семена на новый посев купить было не на что. Остались без огурцов. Хлеб, картошка и лук. Младшая дочь работала вместе с матерью, она завидовала средней, что та копит приданое, часто дрались. И еще двое было маленьких, угрюмый Мишка и всегда крикливая плачущая Лизка. Прошлое вспомнить было нечем, настоящее убийственно, будущее беспросветно: ежедневно картошка с луком, днем мухи, вечером комары, ночью клопы, вши и блохи. С утра до ночи все грызлись, ночью грызли всех клопы. Неужели же это властелин земли? Да, он кое-что мог. Только очень был подавлен, и не приходило в голову сорвать сердце на лозинке. А мог бы срубить! И как могла она десятки лет жить, распускать, размножать свои ветви и листики-жители, не обращая никакого внимания на своего властелина…

18 Августа. Ходил к Скорынину за бекасами, но всего за все утро нашел одного, которого и убил. В предрассветный час был дождь, а потом страшнейшая жара. Нога болит все сильней.

Снимал Попов Рог.

19 Августа.Спас яблочный, а яблочка ни одного, нигде. Спрашивают: «Куда делись яблоки?» Отвечают: «Подвоза нет». Смеются: «Подвоза нет!», раскулачили садовников, вот и подвоза нет.

Жара! ходил по журавлихе, убил двух бекасов и коростеля, в черныша промахнулся. Снимал р. Журавлиху (она является в водливые годы).

У Нерли начались краски (1-й день). Я удачно начал ломать у нее поиск (потому что при плохой стойке и широком поиске часто упускаешь дичь).

В такую жару безоблачное небо у нас бывает белым, не голубым, и часто в этом молочном небе безоблачном чувствуется за этим белым как будто что-то темное. Началась на днях большая высыпка бекасов, вчера убил 5, из них два были уже жирные.

В деревне овинный дух.

Пастух, как новобранец, считает себя обязанным пить водку и оттого сильно поглупел.

Дочь хозяйки в Москве поймала коммуниста и привезла его в деревню гулять. Днем она надевает лучшее свое городское платье и лежит на траве перед домом на улице. Вечером каждый день напиваются. Грубое животное, возможно даже и непартийный, но все поверили, что он партийный и надеются через него попасть на место.

У женщин переполох.

Вчера было второе тихое утро с орошенной паутиной.

Вопрос экономисту:

Кустарная промышленность наша или ремесло за границей…

Что, ремесло совсем умирает или же оно в крупной промышленности как бы воскресает? Я хочу сказать, что крупная промышленность обязана ремесленным навыкам…

24 Августа. В книгу «Охота с фотографией».

Сегодня солнце взошло несвободно через сплошную пелену облаков и роса явилась поздно, когда солнце оказалось значительно высоко. Но зато тем ярче сверкала роса и трава, и необыкновенно четко раскинулись на кустах орошенные тенета пауков. Нерль причуяла тетеревиный выводок и повела. Продвигаясь вперед медленно за собакой, я вдруг увидел на поляне с редкими кустами множество больших паучьих сетей, до того разукрашенных росой, что я, такой страстный охотник, остановил собаку, уложил ее и принялся фотографировать. Из мелькающих мыслей, между прочим, была одна: «Вероятно, моя страсть к наслаждению красотой сильней, чем охотой».

Покончив с паутиной, я оглянулся на несчастную Нерль и попросил ее продолжить подводку. Она повела сначала неохотно и неуверенно. У меня было сомнение в том, что ведет она по свежему следу. На мою команду она <1 нрзб.>. Я уверился. Нерль переступала с лапки на лапку. Вот-вот грохнет выводок. И в этот момент прямо перед моими глазами, перед носом показывается роскошная ткань паутины и самое главное – сам громадный хозяин паук посередине. Вот бы сфотографировать, будет ли еще такое утро, а паука посередине уж не увидишь! Но Нерль остановилась и замерла. Нет, оказалось, это было неверно, что страсть моя к исканию красоты сильней, чем к охоте. Как только Нерль замерла, и паутинная стена мешала стрелять, я разорвал ее…

Вперед! – приказал я Нерли.

Я сдернул рукой паутину, мешавшую стрельбе, сбросил паука.

– Вперед, – сказал я Нерли.

Грохнул выводок.

Я принес в это утро домой двух роскошных, почти совершенно черных петухов с косицами даже. Но весь день прошел, и я стал обдумывать, вспоминать и решать, что же мне от него осталось, что было мне как счастье, как радость и притом навсегда как-то прочно: это множество капель росы, сверкавших на еловой лапке – в это время я снимал кружево…

На утренней заре весело стучат гуськи-дубовые носки. Я долго стоял и смотрел из-за угла, как работала вдали семья. Виделась большая женщина в белом, и казалось, это она управляла ритмом молотьбы. (Вот тут-то я раздумывал о ремесле (см. выше).

Вопрос экономисту: сохраняет ли крупная промышленность характерные аристократические навыки предшествующей эпохи ремесленного производства, больше – возможно ли <2 нрзб.>без предшествующей школы ремесленного навыка.

За нашим матросом-большевиком вся деревня ухаживает. Домна Ивановна готова на куски разорвать коммунистов, а для этого «зятя» сегодня зарезала почти последнюю курицу, и зять должен же был видеть это блюдце со множеством яиц, вынутых из курицы. И как не зарезать! Он вчера сказал Поле: «Приезжай ко мне в Москву, в школу устрою». Молодежь льнет к нему в надежде получить местечко. Возможно, что зять этот на неделю всего, и что вовсе даже не коммунист… Все объясняется крайне жалкой жизнью, люди хватаются за всякую возможность. И потом это и сила: сделать врага своим, затянуть его в свое болото.

Ночью (на 25-е) в комнате стало очень душно, я вышел на крыльцо и сел на лавочку. Все небо было, как оспой изрыто. Медведица была без хвоста, Плеяды вовсе исчезли, в иных местах, напротив, были целы все звезды, в иных было совсем тяжело, темно и густо; и все двигалось и переменялось, открывался хвост Медведицы, закрывался, вдали сверкала «зарница». Вскоре из хаоса определилась туча, сверкнула молния, ударил гром, и пошел теплый летний дождь. В комнате стало возможно открыть все окна, потому что комаров бояться уж было незачем, и стало под шумок так приятно лежать и думать.

Продолжение + о погоде.

Вдруг крик раздался знакомый осенний – а!, через ½ минуты крик этот слабо повторился вдали, и еще ровно через такое же время чуть слышен был в той стороне. Это цапля летела.

О книге Арсеньева я думал, что это, конечно, не случайно вышел у него Дерзу с его анимизмом ^{135} : он, конечно, не выдуман и, возможно, выведен в книге точно таким, как был в действительности. Но Арсеньев обратил на него внимание, сделал героем своей книги и всю работу расположил вокруг этого лица, потому что до известной степени, хотя бы просто в смысле желанного – сам Дерзу стремился к его «анимизму». И множество читателей, которые теперь так полюбили Дерзу, конечно, в известной степени расположены к приятию такого «анимизма». Сам Арсеньев смотрит на Дерзу с сожалением, когда тот обожествляет и робеет перед тигром. <1 нрзб.>почему бы современному человеку вообще не включить в свой творческий день, как полезную силу, анимизм Дерзу? Этот анимизм, как его выводит Арсеньев, есть, иначе говоря, просто чувство жизни всей вообще по себе самому: я живу, рассуждает Дерзу, и ворона тоже так живет и есть хочет «как люди», и в этом даже особенной разницы нет между ней и человеком; потому он ей сочувствует и оставляет кое-что ей поесть. Такое чувство жизни открывают почти все большие поэты в своих дикарях. (Ерошка Толстого ^{136} и множество других), потому что сами им обладают и только узнают его в простом человеке. Думается, что и все европейские ученые-биологи вначале исходят из этого свойственного им чувства общей жизни и не теряют его даже в то время, когда их работа принимает чисто практический, даже технический характер: вот почему, вероятно, каждое новое изобретение люди встречают так, будто через него переменится в хорошую сторону и наша общая жизнь. В большинстве случаев, однако, ученый отрывается от своего начально-исходного чувства жизни и, погружаясь в специальную задачу исследования, вполне отдается интересной задаче распутать клубок явлений и вытянуть из него причину явления, его специально интересующего. Общее чувство жизни остается у таких ученых где-то в юности: это чеховские профессора. Но это не видно нам, все ли ученые, как у Чехова, должны растерять общее чувство жизни, или многие из них до конца как бы соучаствуют в сознательном жизнетворчестве. Ведь мы хотим понять «анимизм» Арсеньева и думаем так: этот недюжинный исследователь, как топограф, имеет слишком узкие технические задачи, чтобы ими удовлетворить свою огромную потребность соучастия в жизнетворчестве. Это неугасимое военно-топографическими измерениями чувство жизни находит удовлетворение себе в дневниковых записях. (Этим объяснить интерес книги, которая не имеет языка, сюжета и проч.)

После того, как определилось утро, я вышел на охоту за бекасами. Все небо курилось, всюду бежало курево, как после пожара, но за дымами-курилками там и тут проглядывало второе высокое небо, удивительно нежно-бирюзовое, светящееся, и тут я узнал, что это же самое было и ночью, там, где теперь бегут дымы, – ночью казались темными пятнами, а где бирюза – там были ночью звезды. И точно так же, как ночью, и днем пошло, эти дымы нижнего неба то складывались в тучу и шел дождь, то одолевало солнце и открывалось высокое небо.

Нерль плохо работала, и оттого я плохо стрелял, убил трех бекасов и вальдшнепа. Сделал несколько снимков водяных растений, конского щавеля. Надо снять Чертову тещу, как она выглядит, когда опадает ее красный цвет: какое злое растение! какой это хищник и как зачем-то она вооружена!

Приходил Шершунович звать смотреть Банковскую дачу. Немного посплю и пойду.

Видел сон, будто идет стадо коров наше, а ни одной нашей коровы узнать не могу. – Наше ли, – спрашиваю, – стадо. – Наше, – отвечают пастухи. И опять я смотрю, а узнать в нашем стаде коров не могу.

Весь день было истинно – «переменно», то прояснивало, то моросил дождь. В 5 веч. у Шершуновича, но он еще не приходил с работ. В ожидании его пошел в лес и стал фотографировать. Открылась красота силуэтов ветвей деревьев на облаках – можно посвятить целую серию снимков. Снял таким образом дорогу в Заболот. лесничество (чуть моросил дождь 10/9 ф. и 25/6,3 ф.).

Как боль отпускает, так точно же чувствуешь, когда в лесу начинает прояснивать. Оказывается, сорока может крикнуть в лесу так, что подумаешь: – это галка так может, да и как увидишь и поймешь, что это сорока, то вдруг определяется у них такое большое родство.

Дятел, как будто не веря перемене погоды, не стучал по стволу, как дятел, а как маленький ползунок, опрокидывался, ползал по веткам и сползал на низ хвои. Потом погода укрепилась, и дятел принялся за свою долбню.

Закат был невидим, но после долго горело в облаках и светило в промежуток черных стволов.

Лесничий не пустил Шершуновича, я возвратился домой. Ночью была гроза очень основательная и дождь очень большой, сильный и долгий, – всю ночь лил дождь.

26 Августа. Дождя нет, но серые тучи кругом повисли. Ворона сидит рядом с трубой и орет при всяком явлении. Вот четыре журавля летят над деревней – ворона орет им вслед. Журавлей этих не было ни разу по утрам, это, конечно, семья, два старых и два молодых, какие-то новые события случились в их жизни.

Те общеизвестные городским людям остро-радостные чувства при встрече с природой, мало оставляют следов после себя, появляются и проходят, как при коротких связях. Чтобы войти в природу серьезно, надо пропустить эти роскошные чувства – десерта, потом надо привыкнуть совершенно как к совершенно необходимому и неизбежному, к постоянной грызне насекомых, к переменам жары и холода, к утомлению при излишней ходьбе, иногда недосыпанию, иногда недоеданию. И так, когда все застойные привычки будут нарушены, – когда-нибудь, в какой-нибудь вечер мелькнет на случайно радостном чувстве какая-то случайная мысль, и с той поры откроется особенное родственное внимание к окружающему повседневному миру. Тогда нужно, если к этому делу вообще есть расположение, вести дневники и, как бы плохо ни писал, все равно все записанное будет интересным для всех, потому что сила родственного внимания будет давать новую точку зрения на окружающий мир, и он будет показываться в особом, как бы сказочном, но в то же время и наиболее достоверном освещении.

Дни с 1-го по 24-е августа я по-видимому израсходовал на борьбу со множеством косностей(?), которые вошли в меня в этот тяжкий год; теперь вновь открылся мне прежний ритм природы, и надо постараться, чтобы в этот раз так и остаться с ним и сделаться совсем независимым. Это нечто совсем новое для меня. Буду укреплять его тем, что постоянно буду записывать о своих работах, главный мотив – движение (непрерывное) жизни в природе и перемене форм.

Осеннее: Куда ни посмотришь внимательно – везде разглядишь затерянный желтый лист, вот в лесу тетеревиная копка, в такой расчесанной лапами птиц кочке, бывало, непременно находилось и перышко, теперь птицы подались с места гнездований, к стайным жировкам, и в разрытых ими когда-то ямках находится не перышко, а желтый листик березы, а то вот старая-престарая сыроежка, огромная, как тарелка, и красная стоит и завернула от старости края вверх, и в это блюдо налилась вода, а в блюде плавает желтый березовый листик.

Сегодня весь день идет дождь, я ходил все-таки в Селково до обеда, насквозь промок, но все-таки принес петуха и подарил его хозяйке для заболевшей девочки.

Овес почти уже сжали. Молотьба во всю. Вчерашнего матроса повез наш «кулак» и будто бы матрос уже определил его сына в Москву.

27 Августа. Не переставая всю ночь продолжался дождь. Ожидают возрождение усохших грибов белых, появление рыжиков и груздей.

Раз уже начали выдумывать и удалось, то, конечно, будут в этом идти до конца, выдумывать и производить самовольно то, что раньше получалось, как дар природы, дойдут не только до управления солнцем и звездами, но тысячами будут ставить на небо собственные послушные солнца и, наконец, поймут вполне химию и произведут серое вещество мозга. После изобретения мозга, который будет присоеденен к машинам и вполне заменит нынешнюю, хотя и пассивную, но все-таки очень ворчливую и недовольную интеллигенцию силой первичного происхождения, останется только воля к власти, осуществляемая, конечно, все теми же большевиками. Эта власть будет иметь те же самые атрибуты, как и божество: вездесущая, всесильная и т. п. Власть эта зайдет так далеко, что станет для всех существ новых, вызванных к жизни ею, непостижимой и само собой незримой. Правильное движение вновь созданных небесных светил будет поражать воображение вновь созданных высших существ, и они начнут, как и в старое время, догадываться о существе божественной воли. Явится какой-нибудь великий пророк, назовет эту волю «большевики», и тогда снова по всей земле начнутся кумирни, и новые люди будут молиться большевикам…

<На полях:>Неверно: большевики действуют открыто. Надо развить так, что произойдет разделение: человек одной власти перестает понимать человека, наделенного всеми другими свойствами Личности, и этот последний в безличии власти-машины будет создавать себе бога.

Революционная личность определяется, конечно, верностью революции (Ленин, Сталин, Дзержинский), нет таких тайников, где могли бы спрятаться чисто личные интересы (Троцкий); при условии верности революции все средства прощаются. Что же есть революция?

В 8 у. мало-мальски утвердилось, что может быть обойдется без дождя, и я вышел к Федорцовской треснице стрелять бекасов. Полтора суток без перерыву лил дождь, шоссейная дорога была как в распутицу, я снял эту лесную дорогу и еще снимал крестик молодой осины с крупными каплями дождя, верх крестика ставил на светлое небо, низ, обрамленный крупными, как брусника, каплями, ставил на темный лес. Капли снимал с 1-й линзой.

Бекасов почти не было, 3 вместо 30. Полагаю, что вода загоняет их в крепкие места, а зной, подсушивая края поймы, создает грязь, столь привлекательную для бекасов. Возвращаясь через Попов Рог, спугнул с дерева глухаря, заметь я его на дереве, то можно бы на счастье стрельнуть – так близко он не пустил, и потому можно было догадаться, что это был один из трех молодых, оставшихся в знакомой выводке. И правда, сделав несколько десятков шагов по лесу, я спугнул еще двух глухарей, причем заметил, что один направился дальше через лес, а другой не вышел на светлое и, по-видимому, остался в лесу. На счастье отправился я к месту предполагавшегося спуска глухаря, придерживая Нерль у ноги. И несмотря на то, что я сам же все затеял, настолько не верил в затею, что когда Нерль повела, то я подумал – это по тетереву или по вальдшнепу. Впереди нее что-то бежало в можжевельнике, я рискнул быстро обойти место, чтобы бегущая птица вышла на меня. Расчет мой удался, глухарь-самец выбежал на поляну. Не целясь, на вскидку я выстрелил. Глухарь темной тучей взлетел над можжевельником, и я еще раз в эту тучу ударил. Нерль вышла к месту падения глухаря, и он кинулся на нее, да, нашел силы в себе с перебитыми лапами и крыльями, с целым зарядом дроби в себе кинуться на собаку и очень был страшен, бородатый, краснобровый. Сделав это движенье, он опрокинулся на спину и в предсмертной птичьей агонии захлопал крыльями.