Текст книги "Лавровы"

Автор книги: Михаил Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

XXII

Это было вечером двадцать шестого февраля.

Учебная команда Волынского полка в молчании возвращалась со Знаменской площади. Солдаты шли, опустив головы. Каждый вспоминал, как он направил винтовку, не слишком ли низко взял. Кажется, никого не убили, но все-таки стреляли. Стреляли по рабочим. Слух об этом пойдет теперь в дальние деревни, к голодным женам и детям, отцам и матерям... Темный чужой город казался гробом, стены домов – могильными плитами, казарма – могилой.

Никто и не подумал почистить винтовку. К черту! Ждать да молчать больше нельзя...

Молодой унтер в гвардейской бескозырке, в кинутой на плечи шинели, из-под которой серебрился краешком георгиевский крест, прочел приказ: завтра в семь часов утра снова идти...

Николай Жуков не ходил на Знаменскую площадь и внимательно присматривался к тем, кто вернулся. Да, срок пришел. И, выслушав приказ, он сказал негромко:

– Завтра по-своему повернем.

Его услышали только стоявшие рядом. Это были свои, надежные люди, для которых не существовало сомнений. В любую минуту они пошли бы хоть на смерть.

Молодой паренек из тех, кто стрелял сегодня, подошел к Николаю.

– Чего хоронитесь? – спросил он. – Больше нашего знаете, так уж ведите куда надо. Теперь – согласные, всем миром пойдем. Своих убивать не будем.

– Тогда строиться надо не в семь, а в шесть.

Подошел и унтер. Сдвинув на правое ухо бескозырку, присел к солдатам.

– Что команде разъяснять? – спокойно сказал он. – Сегодня все поняли. Хоть на смерть, а по своим бить не будут. А вот по начальству... – Он усмехнулся.

– А что! – сказал паренек. – По ним бить будем с охотой. Тут и винтовку почистить согласные.

– Вот что, ребята, – заговорил Николай. Он дрожал от крайнего, все тело проникающего возбуждения. В этот решительный миг проверялась вся его работа последних месяцев. – Завтра в шесть сбор. Кирпичников, – он указал на молодого унтера, – построит команду. Придет капитан – на приветствие отвечать: «ура». А «ура» – это значит «не подчиняемся». Понятно? Кто крикнет иначе, тот за расстрельщиков и сам расстрельщик. Понятно?

– Понятно... Как не понять!..

– А потом?

– Потом – во двор, на улицу, подымем всех...

Двадцать седьмого февраля в шесть часов утра команда выстроилась по приказу Кирпичникова. Став перед строем, унтер спросил:

– Пойдете, братцы, своих убивать?

– Хоть смерть, а не пойдем! – выкрикнул паренек из рядов.

И сразу с разных концов строя загудели голоса:

– Хватит! Нету терпенья! Пусть хоть смерть...

– Так знайте, что делать...

Унтер повторил то, что вчера решили: на приветствие кричать «ура», потом – подымать весь полк и выходить на улицу к преображенцам да литовцам. А затем к рабочим на Выборгскую сторону: там штаб, там сила.

Вошел молоденький прапорщик. За ним следовал штабс-капитан, полный, но подтянутый. Позвякивая шпорами, штабс-капитан прошелся вдоль строя по просторному помещению учебной команды и звучно крикнул:

– Здорово, братцы!

– Ура! —дружно ответили солдаты.

Начальник учебной команды стал против строя, прищурившись оглядел лица солдат и заметил, что все смотрят на него прямо и бесстрашно. На миг ему стало жутковато, но он тут же упрекнул себя в малодушии. Сейчас солдаты ответят как следует. Просто путаница какая-то...

– Здорово, братцы! – повторил он.

И единым громовым голосом команда ответила ему:

– Ура!

От этого необычного ответа солдаты казались офицеру совсем другими, не такими, какими он привык их считать и какими они должны, обязаны быть. Бешенство охватило его, и он крикнул, обращаясь к первому попавшемуся ему на глаза:

– Что это значит?

Тот отрапортовал четко:

– «Ура» – это есть сигнал к неподчинению вашим приказам.

Другой голос – голос Николая Жукова – добавил:

– И проверка команды. Знак единодушия всех.

– Смирно! – заорал штабс-капитан, а прапорщик уже пятился к двери. – Слушай приказ его императорского величества...

Но кончить он не смог. Из рядов вырвался паренек с перекошенным лицом:

– Заткни глотку, кровопивец! Штыком заткну!..

Строи сломался. Прапорщик выскочил за дверь.

Пригнувшись, побежал вслед за ним штабс-капитан. «Ура» неслось ему вслед. С лестницы офицер крикнул:

– Расстреляю всех, сволочи!

Паренек отворил фортку, сунул в нее винтовку, рядом откуда-то возникло второе дуло, и когда штабс-капитан появился на дворе, два выстрела грянули разом. Офицер упал, вытянулся, затих.

– Ура! – гремело в казармах.

– Слушать мою команду! – перекричал всех Кирпичников. Николай встал рядом с ним. – Дисциплина! Шагом арш!..

Было уже около семи часов утра.

Пока в казармах Волынского полка происходило все это, Борис получил приказ взводного отвести в околоток четырех солдат, сказавшихся больными. Дни были тревожные, любые неожиданности ждали солдата на улицах, и взводный назначил Бориса старшим, как опытного фронтовика. Борис отлично понимал, что солдаты сказались больными, чтобы избежать назначения в дежурный взвод. Хорошо, он отведет их к врачу, но для себя он найдет какой-нибудь другой выход.

Все эти дни Борису то и дело представлялся подпрыгивающий на ходу полковник Херинг и слышался визгливый возглас:

– В штыки!

Сам того не сознавая, Борис был глубоко потрясен словами Херинга, всей той сценой, которая разыгралась у ворот казарм три дня тому назад. Он знал, что никогда не пойдет в штыки на рабочих. Он – не усмиритель, не каратель, не городовой. Но что же тогда сделает с ним Херинг?

Солдаты построились по двое, и Борис повел их к Преображенским казармам, где помещался околоток. Борис был так занят своими мыслями, что не заметил подпоручика Азанчеева, шедшего навстречу по панели. Он не скомандовал: «Смирно! Равнение направо!» – и тотчас услышал окрик:

– Сюда! Бегом!

Подняв руку к козырьку фуражки, Борис пошел к подпоручику.

Офицер кричал:

– Раззява! Болван!

Борис остановился и опустил руку. С некоторым даже недоумением он глядел на этого чванливого крикуна, которому погоны почему-то давали право безнаказанно измываться над людьми. Борис подумал, что ведь именно такие вот офицеры, как подпоручик Азанчеев или полковник Херинг, давят и мучают солдат. Неужели же нельзя наконец избавиться от них?.. Ему стало решительно все равно, что с ним будет. Отвращение к Азанчееву охватило его с такой силой, что он сказал ему очень свободно, как будто тот не имел над ним никакой власти:

– Перестаньте ругаться. Хватит!

Что-то дрогнуло в лице подпоручика, он оборвал брань, поднял руку, словно собираясь ударить Бориса, но не ударил, а, быстро глянув по сторонам, заторопился к казармам. У подъезда он обернулся и крикнул:

– Убью!

Было ясно, что это не пустая угроза.

Солдаты молчали, когда Борис вел их дальше, к Преображенским казармам. Дерзкое поведение Бориса и пугало и радовало их. Оно разбудило в них сознание своей силы. Офицер замахнулся, а ударить все-таки не посмел! Борис же чувствовал, что он просто не сможет вернуться к прежней дисциплине, не сможет больше терпеть обычные унижения. Что-то в нем расшаталось. И, как всегда в последние дни, его преследовал голос полковника Херинга: «В штыки!»

Он понимал, что после столкновения с подпоручиком Азанчеевым участь его, в сущности, решена. Его арестуют и... И что будет дальше? Тюрьма? Штрафная рота? В его жизни произошел какой-то решительный перелом.

Совершенно машинально вел он за собой послушных солдат, свернул во двор Преображенских казарм и поднялся по лестнице во второй этаж, где помещался околоток. Комната была полна солдат, пришедших сюда, чтобы получить освобождение от службы. Все они были совершенно здоровы, и в околоток их привел страх быть посланными на усмирение рабочих.

Вдруг на улице раздались выстрелы и крики «ура». Борис вместе с другими солдатами бросился к окнам. Несколько офицеров вошли в комнату и, не останавливаясь, скрылись за противоположной дверью, в госпитале. Никто не отдал им чести. Врач немедленно прекратил прием и ушел вслед за ними.

На улице толпились нестройные группы волынцев, литовцев и преображенцев, стрелявших в воздух и кричавших «ура».

Стекло в окне, у которого стоял фельдшер, со звоном разбилось, пропустив в комнату взвизгнувшую радостно пулю.

Фельдшер побледнел, согнулся и спросил недоуменно:

– Это что же такое?

Солдаты отскочили от окон в глубь комнаты. Навстречу им, с лестницы, испуганный прапорщик тащил в комнату капитана. Китель у капитана был расстегнут на груди, рубашка намокла кровью. Прапорщик спросил растерянно:

– Где доктор?

Капитан бормотал:

– Это пустяки. Ничего.

Фельдшер все еще не мог понять, что происходит. Он спрашивал:

– Это на учении, ваше высокоблагородие?

Сапер ворвался в комнату.

Помахивая винтовкой, он завопил:

– Что у ворот делается!..

И выбежал из комнаты. Солдаты, только что жаловавшиеся на боли, мешавшие им двигаться, ринулись за ним вниз по лестнице. Борис последовал за ними.

Навстречу им, бледный, с прыгающими губами, перескакивая через несколько ступенек, бежал начальник учебной команды. Никто не отдал ему чести, но никто и не тронул его.

Сапер, влетевший с улицы в околоток, бежал впереди. Выскочив из подъезда, он оглянулся. Он увидел, что за ним прутся солдаты, как за вождем, и оробел вдруг: он бы с удовольствием пошел куда угодно, но в толпе, так, чтобы он отдельно не был заметен. А вести толпу, быть вождем – на это он никогда не согласился бы. Он остановился, за ним остановились и те, что бежали сзади.

Двор был пуст. Волынцы, литовцы и преображенцы стреляли залпами в ворота и кричали в промежутках между залпами:

– Саперы! Выходи!

Саперы жались за выступом стены, скрываясь от пуль.

Борис стоял среди них. Он видел, как из подъезда – как раз против ворот – вышел командир батальона, полковник Херинг. Полковник уже не подпрыгивал на ходу. Маленький, толстый, в серебряного цвета шинели, он плавным, твердым шагом пошел к воротам, вытянув вперед правую руку, в которой был наган. Он шел и стрелял в восставших. Он был один против по крайней мере двух рот озлобленных солдат. Но он шел так уверенно и так настойчиво, что вдруг совсем тихо стало: солдаты замолкли и перестали обстреливать двор. А полковник шел упорно, непреклонно, и уже видно было, что он не от жиру толстый, а от мускулов. Этот упругий комок сейчас дойдет до ворот, крикнет «смирно!» – и все будет кончено. Он уже один только двигался среди затихших, застывших людей. Он, как укротитель, гипнотизировал солдат. Это был знакомый гипноз, и солдаты в отчаянии уже поддавались ему. Расстреляв патроны, полковник отбросил револьвер, вынул из кармана шинели другой и продолжал стрелять.

Борис следил за его ровными, уверенными жестами. И с ним случилось то, что уже не раз бывало в критические минуты: он увидел все – и себя в том числе – как бы со стороны. Совершенно холодно и бесстрастно он оценивал то, что происходило перед его глазами. Вот эта фигурка, уже начинавшая по-прежнему подпрыгивать на ходу, – не игрушка, а живой человек. Этот человек силен не сам по себе, а всей системой, в которой он является необходимой и прекрасно работающей частицей. Укрощая восставших, он несет с собой все, что душит Бориса. Вот сейчас он скомандует: «В штыки!» – и бросит Бориса на людей, которые пришли выручить, спасти его, избавить от неизбежной кары за сегодняшнее неподчинение Азанчееву.

И Борис даже усмехнулся, поняв, что ему надо сделать. Он отделился от товарищей и пошел к полковнику. Тот увидел солдата, и дуло револьвера глянуло в лицо Борису. Нагнув голову, Борис прыгнул к полковнику и толкнул руку с револьвером кверху. Выстрел на миг оглушил его. Затем Борис, радостно чувствуя силу в своем теле, выдернул револьвер из руки полковника и выстрелил ему прямо в лицо. Полковник упал на спину, широко раскинув руки. Борис обернулся к саперам, крикнул:

– За мной!

И побежал к воротам, где восторженный вопль гвардейцев встретил его.

Он быстро пошел к Знаменским казармам. Везде толпились люди. Они спрашивали солдат:

– Что это такое?

В толпе, запрудившей улицу, Борис не заметил Николая Жукова, который объяснял мужчине в картузе и драповом пальто:

– Беги на Выборгскую во весь дух. Кому сказать – знаешь.

Мужчина отвечал торопливо:

– Знаю, бегу.

Это был уже не первый посланец Николая.

Борис прошел во двор. Под аркой жался дежурный взвод. Прапорщик, тот самый, который был дежурным офицером двадцать четвертого февраля, командовал взводом: он, должно быть, в наказание попал на эту должность. Он распоряжался негромко:

– Ближе к стене. Сюда.

И солдаты вжимались в стену, словно желая превратиться в барельеф. Борис искал среди солдат своих знакомых и увидел Семена Грачева. Винтовка дрожала в его руках, и бородатое лицо застыло. Глаза потеряли всякое выражение и бессмысленно глядели на Бориса. Борис сказал ему тихо:

– Херинг убит. Иди за мной.

Но Грачев не сдвинулся с места.

«Убьют ни за что», – подумал Борис и пошел в роту.

В помещении роты шло, как ни в чем не бывало, утреннее учение. Ротный и полуротный стояли посреди самой большой комнаты и следили за солдатами. Козловский командовал:

– На пле-чо! К но-ге!

Как будто ничего не случилось.

Борис вошел в комнату и тронул ротного за локоть.

– Херинг убит, – сказал он. – Сейчас все придут сюда. Бунт.

Он увидел, как такого рода сообщения действуют на людей: ротный побледнел и осунулся так, словно вся кровь ушла из него, словно его уже проткнули штыком. Он молча пошел по коридору в канцелярию. Борис глянул на полуротного и удивился: прапорщик Стремин усмехался, как ни в чем не бывало. Потом скомандовал:

– Эй! Отойди от окон! Что вы – хотите, чтобы вас убили? Когда подойдут, все на улицу!

И он повернул прочь из помещения роты. На лестнице он вынул из кармана большой красный бант, заготовленный еще неделю тому назад, и прикрепил его к груди. Еще два бантика, поменьше, он вынул из другого кармана шинели и приколол к погонам. И в таком виде вышел на улицу навстречу восставшим.

Учение прекратилось. Выстрелы и крики: «Саперы, выходи!» – послышались под окнами. Тяжелые сапоги гвардейцев и саперов из Преображенских казарм загремели по гулкой лестнице. Рота ринулась к выходу: не к черной лестнице, а к парадной. Но на пути, в дверях, вырос огромный финн. Вскинув к плечу винтовку, он кричал:

– Нельзя! Буду стрелять!

Сразу несколько штыков вонзилось в него.

Финн пошатнулся, но не упал. Он раскрыл рот, чтобы еще крикнуть что-то, но кровь брызнула у него изо рта и потекла по толстому подбородку к шее. Лицо финна страшно побледнело, глаза глядели прямо на Бориса, как будто тучный солдат хотел сказать, как тогда, ночью: «Я должен стрелять».

Со двора по черной лестнице в роту прибежал прапорщик, командир дежурного взвода. В коридоре он прислонился к стене и, тяжело дыша, стал расстегивать ворот шинели.

Борис подошел к нему и сказал:

– Херинг убит. Теперь никто не кинет нас в штыки на рабочих.

Борис не сказал прапорщику, что именно он убил Херинга. Ему казалось только, что этот прапорщик из студентов тоже, конечно, поступил бы как он.

Прапорщик отирал лицо чистеньким белым платком. Он так испугался, что, несмотря на холод, вспотел.

Из глубины коридора показался Козловский Он приближался, щуря левый глаз.

– Что, напугались? – снисходительно спросил он прапорщика. – Ничего, мы вас не обидим.

Это «мы» обозлило Бориса.

– Смотри, как бы тебя не обидели, – сказал он унтеру.

Он повернул прочь, а Козловский настороженно сощурился ему вслед, затем пошел к группе солдат, оставшихся в казармах.

– Ну что, ребята, скучные? Добыли свободу – айда на улицу!

Козловский совсем не собирался погибать и соображал, как снова забрать власть над солдатами. На Бориса он давно косился и теперь запомнил его угрозу.

А Борис уже спускался во двор. Он не видел как вольноопределяющийся из студенческого взвода ломился в квартиру подпоручика Азанчеева. Пенсне дрожало на носу вольноопределяющегося. Он ворвался в квартиру и убил подпоручика, который прятался от него по всем углам. Вольноопределяющийся был студентом-технологом второго курса. Подпоручик Азанчеев тоже был студентом-технологом второго курса.

Выйдя на улицу, Борис услышал спокойный голос:

– Теперь войне каюк.

Он обернулся и, увидев Семена Грачева, обрадовался тому, что Семен жив. Тот уже совсем оправился от испуга. Прислонив винтовку к серой стене дома, он крутил цигарку и ласково кивнул Борису.

По панели от Литейного проспекта шел немолодой штабс-капитан. Гвардейский солдат, проходя мимо него, задел его по лицу винтовкой и не обернулся даже. Офицер остановился и строго поглядел ему вслед. Это его движение было сейчас же замечено. И выскочивший из толпы Козловский замахнулся винтовкой, собираясь всадить офицеру штык в живот. В тот же миг Борис очутился тут. Он схватил унтера за руку и оттолкнул.

– Сволочь! – закричал он. – Ты-то как смеешь? Сам ты что делал?

Он увидел на рукаве офицерской шинели, у обшлага три золотые полоски и сказал, обращаясь к солдатам:

– Трижды на фронте человек ранен.

У штабс-капитана прыгали губы, и он выговаривал невнятно:

– Я не з-знал... ч-что у вас... б-б-беспорядки... Я на сб-сборный п-пункт... б-б-братцы...

Он никогда в жизни не заикался. С этого момента он стал заикой.

Он пошел в ближайшие ворота, держась обеими руками за живот и сгибаясь так, словно в тело ему врезался уже холодный штык.

Солдаты беспорядочно стреляли в воздух. Но уже взад и вперед по Кирочной улице носился верхом на холеной офицерской лошади вывалянный в снегу высокий тощий подпрапорщик, напомнивший Борису белоруса, который рассказывал ему о гибели единственного сына. Он кричал:

– Направо! Все направо!

Гвардейцы строили солдат и хрипло командовали «смирно!», стараясь внести в движение хоть какой-нибудь порядок. И Борис видел, как его взводный покорно встал в отделение, составленное из волынцев, преображенцев, литовцев и саперов. Старый службист совсем обалдел. В этой новой армии он мог быть только молодым, неопытным новобранцем.

Солдаты шли к Литейному проспекту. Они остановились перед казармами жандармов. Дневальный собрался было стрелять, но его вмиг обезоружили, и жандармы сдались, не сопротивляясь. Юнкера школы саперных прапорщиков немедленно присоединились к восставшим.

Никто не мог свернуть с Кирочной улицы в сторону, в переулки: патрули не пускали.

У здания армии и флота остановились надолго.

Молодой волынец предложил:

– Тут живут офицеры. Может, они согласятся с нами?

Солдаты угрюмо молчали.

Борис выбрался из толпы. Выбравшись, обернулся и увидел Козловского, который сказал ему:

– Погоди. Намучаешься у меня еще.

Унтер щурил левый глаз, и тощее лицо его дергалось. А Борис думал о полковнике Херинге. И еще о том, что он только на миг повернул события в ту сторону, в которую хотел, а дальше события потащили его за шиворот и он никак не мог бы уже управлять ими.

Он взглянул на унтера и сказал, твердо выговаривая каждое слово:

– Веди себя тихо. Иначе ты от меня не уйдешь – везде найду.

Он с удовольствием отметил, что Козловский посмотрел на него с испугом. Этот человек привык к тому, что все боялись и слушались его, а теперь ему самому приходилось бояться и поневоле слушаться.

С ненавистью глянув на Бориса, унтер смолчал и пошел прочь. И то, что он не решился по обыкновению прикрикнуть или пригрозить, показалось Борису еще одним знамением радостных перемен.

Солдаты пошли к Литейному мосту, на Выборгскую сторону, а оттуда повернули обратно – к Таврическому дворцу, где заседала Государственная дума. Из белоколонного здания вышел массивный человек. Лицо у него было полное, с мясистым носом. И хотя щетина торчала сегодня на этих всегда чисто выбритых щеках, Борис узнал в этом человеке члена Государственной думы Михаила Борисовича Орлова. Он орал:

– Освобожденная революционная армия должна теперь с еще большей силой пойти на защиту родины, довести войну до победного конца!..

Борис пробрался в первые ряды. Когда член Государственной думы, кончив речь, оглядел солдат, то увидел и узнал Бориса. Он нахмурился, поглядев на солдата строго и угрюмо.

Борис вышел из толпы и повернул к казармам. Навстречу двигались команды солдат – к Таврическому дворцу. Во главе некоторых команд шли офицеры с красными бантиками на груди. Две роты литовцев шагали под музыку: духовой оркестр играл «Марсельезу».

На Кирочной улице было уже совсем тихо. Борис шел, не глядя по сторонам, и вдруг услышал окрик:

– Сюда!

Он оглянулся.

Незнакомый поручик отделился от группы штатских – мужчин и женщин, сгрудившихся у ворот, и направился к нему.

– Вольноопределяющийся! Как ты смеешь не отдавать чести офицеру? Ты думаешь, что эта сволочь долго будет гулять?

Борис остановился и с удивлением поглядел на офицера.

– Что вы, – сказал он, – с ума спятили? Идите домой, если не хотите, чтоб вас пристрелили.

Поручик выругался и быстро пошел в ворота. Борис с радостным удивлением подумал, что еще вчера он должен был бы тянуться перед этим поручиком. Только вчера! А уж казалось, что это было очень давно.

В роте он почти никого не нашел. Но взводный и Семен Грачев были на месте.

От товарищей по роте Борис узнал, что мягкосердечного фельдфебеля чуть не погубило его грубое, совершенно не соответствующее характеру лицо.

Один солдат какого-то другого полка хотел убить его, решив, что фельдфебель с таким лицом не мог не притеснять солдат.

Случившиеся тут два сапера спасли фельдфебеля. Но он был ранен, и его отправили в госпиталь.

Взводный испуганно рассказывал о том, как убивали офицеров.

Он решительно не мог понять, как это могло случиться. Теперь вся рота будет расстреляна. И он говорил, оправдываясь заранее:

– Я никого не убил. Вот, ей-богу, никого! А что я мог сделать, когда сам полуротный на улицу нижних чинов погнал? С него и спрашивайте. А я службу знаю, я старый солдат. Шестой год на военной службе состою. Кадровый.

Семен Грачев ел хлеб: он, как ни в чем не бывало, притащил из Преображенских казарм три буханки. Он слушал взводного и, когда тот замолк наконец, сказал:

– Знают чудотворцы, что мы не богомольцы.

– Да ведь сколько офицеров-то убито! – воскликнул взводный. – Разве дозволено это?

Ратник отвечал спокойно:

– На погосте жить да обо всех тужить – слез не оберешься.